Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Степан Разин - Степан Разин (Книга 1)

ModernLib.Net / Злобин Степан Павлович / Степан Разин (Книга 1) - Чтение (стр. 26)
Автор: Злобин Степан Павлович
Жанр:
Серия: Степан Разин

 

 


      Менеды бежал, оставив в плену свое богатое ханское судно с дочерью. Из четырех тысяч войска уцелела едва одна четверть...
      – Иван! Глянь, как персицки суденца горят! В море глянь... Ваня! Иван! – возбужденно звал Черноярца Разин, взобравшись после боя на струг и еще тяжело дыша.
      Он откинул полог шатра, чтобы друг лучше мог видеть успех его боевой выдумки. Но огни морского пожара тускло и безответно отсвечивали в остекленелых зрачках есаула...
      – Стяпан! Лекарь персицкий! – радостно крикнул Сергей из челна, втаскивая на атаманский струг рыжебородого человека в чалме. – Лекарь персицкий! Змеиные раны целит! Где Иван?
      Разин взглянул на рыжего.
      – Лекарь? – переспросил он и ударом ноги швырнул рыжебородого через край струга в волны...
      Сергей взглянул на Степана и понял.
      – Знатный казак был!.. – сказал он.
      Сергей снял шапку и, словно страшась нарушить покой Черноярца, на цыпочках подошел к шатру атамана.
      – Ну, царство небесно тебе, Иванка! – тихо сказал он, крестясь. – В своей-то земле бы краше тебя схоронить, да далече!.. Придется на острову закопать беднягу...
      Сергей постоял над другом, понурив голову...
      – Тридцать три пушечки взяли, Стяпанка! – вдруг радостно выпалил он. – А сколь дувану – не счесть!
      – Иди ты... к чертям! – огрызнулся Разин.
      – К чертям, к чертям... Что – к чертям?! И мне его жалко. Дык, Стяпанка, на то и казак, чтоб стрелили! Каб корова его забодала аль спьяну под кручу свалился – вот то б горевать!.. А мы его ныне зароем, могилку-то с гору насыпем за то, что казак был хорош. То и слава! А как похороним, то выпьем персицка винца... Хан-то, дурак, воевать собрался – десять бочек вина да забаву-девчоночку взял на войну. С русским народом-то вышел в бобки играться! Вот лапоть! Давай челна-а! – внезапно крикнул Сергей, обернувшись в море.
      И молча вдвоем Разин с Сергеем Кривым снесли тяжелое тело Ивана в челн, в последний путь на берег...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СЛАВА НАРОДНАЯ.
Попутный ветер

      Дозорные от князя Каспулата Муцаловича из Тарков прискакали в Астрахань с вестью, что, по слухам из шахских земель, Разин разбил караван в семьдесят боевых персидских стругов, высланных шахом, взял добычу и после этого стал хозяином заходить в прибрежные селения, требуя дани мясом и свежей водою. И, судя по тому, какие запасы делает Разин, он, видимо, собирается возвращаться домой. Говорили, что на пирушке с каким-то князьком, который принял его подобру, Разин звал его в гости, не куда-нибудь – в Астрахань и обещал, что позволит князьку беспошлинно торговать вином на астраханских торгах. Кроме того, рассказывали, что, подходя к берегам, разинцы, не жалея пороху, нещадно палят из пушек в морскую даль, пугают прибрежных жителей, и хотя никому не чинят обид, но столь страшно обвешаны все оружием, что никто не решается им противиться...
      Астраханские воеводы с поспешностью сошлись на совет с митрополитом. Войско Разина представлялось им тысяч в десять. Страшно было и думать, что такой буйный скоп подойдет к астраханским стенам, на соблазн волжской черни, которая целых два года не переставала с восторгом рассказывать, как разбойники били плетьми несчастного воеводу Беклемишева, как часть астраханских стрельцов, забыв присягу, сошла к ворам и как, разграбив купеческий караван, Степан ни горсти хлеба не взял из стрелецкого жалованья.
      – Персидские корабли разбил в море. Теперь в нем гордыня взыграла, кинется непременно на нас, – говорил Прозоровский. – Ты, князь Семен, поспешай выходить в море да не жди его на себя, стречай-ка подальше от устьев, в открытом море. Ведь про царскую грамоту вор-то не знает, к стенам подбираться станет. Слышь, в Астрахань в гости звал кизилбашцев. Видно, худое задумал! Да и то, как знать, станет ли он государевой грамоты слушать. Отчаянная башка и безбожник. Моя бы воля, я бы его...
      – Стречать вора далеко от Волги, в открытом море, боязно: вдруг он на Терек уйдет, к Гребенским городкам, да и станет поднимать гребенских казаков, а там и выскочит с пушками где-нибудь на Куме, ударится через степи на Дон с пушечным боем, – возражал воеводе князь Львов. – Как мне в открытом море уговорить его, чтобы он пушки отдал?! А в волжское устье впустим да запрем – он тут и смирится!
      – С тобой-то в море московские люди уйдут, князь. А со мною в стенах кто останется – гос-споди боже! Сомутить астраханскую рвань к мятежу – одночасное дело. Впустишь в устья его, скакнет под градские стены, чернь ему тотчас ворота настежь... Тогда ты, князь Семен, и сам-то назад в город не влезешь...
      Митрополит Иосиф поддержал Прозоровского, уговаривая князя Семена встретить Разина подальше от Волги и спасти от разорения город, божьи церкви и святые монашеские обители. Митрополит благословил стольника иконой и отслужил напутственный молебен для московских стрельцов, выходящих на «вора».
      Астрахань готовилась ко всему: у ворот удвоили караулы, усилили дозоры на Волге, укрепляли стены. Первый русский военный корабль «Орел», построенный заботами гостя Василия Шорина, зарядил весь свой боевой заряд и стоял против пристани, готовый к битве.
      Разинский караван, измученный десятидневною бурей, шел на север, к русскому берегу. Запасы воды, пока буря носила их по морю, снова кончились. Разинцы шли уже восемь дней под палящим солнцем. Каждый день умирали раненные в бою с Менеды-ханом. Многих трясла лихорадка. Казалось, спасение только одно: во что бы то ни стало прорваться на русский берег, скорее сойти с кораблей, наесться простого хлеба, напиться простой ключевой воды.
      Они не хотели и думать о том, как их встретит Русь.
      При взгляде на людей, тоскливо валявшихся по палубам стругов, трудно было представить себе, что именно они всего дней двадцать назад победили этих рослых и сильных полуголых чернобородых воинов, посаженных, как рабы, к веслам, скованных одной цепью и забитых в колодки, которые хан припас на своих стругах, чтобы заковывать казаков.
      Кто мог бы поверить, что эти самые люди всего двадцать дней назад, после победы над Менеды-ханом, смело выходили на берег, чувствуя себя хозяевами и покорителями всего побережья.
      Новая буря на Каспии быстро сломила их силы.
      С какой исступленной злостью смотрели невольные гребцы на своих измученных ранами и болезнями повелителей и на их богатства, которыми хан заманил своих воинов в эту несчастную битву! От скуки играя в кости и в зернь, казаки без сожаления платили друг другу проигрыш нитью жемчуга или золотым ханским блюдом. Они так привыкли к своим богатствам, что не глядели на них. Когда умирал казак, его хоронили в море, не сняв с него украшений, словно они были нужны покойнику после смерти... Парча, бархат, шелк, перепачканные корабельной смолой, валялись у них под ногами.
      Слева все чаще мелькали чайки, впереди что-то смутно маячило, будто в тумане виделся низкий берег. Караван должен был с часу на час прийти к астраханским берегам, а посланные Разиным лазутчики не появлялись в море.
      Степан уже много раз посылал лазутчиков, но им не удавалось прийти обратно – ловили их воеводы, сами ли пропадали в пути, кто их знает... Успели ли дойти они на Дон к другу Фролу Минаеву, сказать ему, как встречать на Дону?
      Степан стоял, по своему обычаю, на носу атаманского струга и глядел вперед, в море.
      «Что там ожидает, за этой туманной дымкой: топь али путь?!» – размышлял атаман.
      Он обнажил голову, подставляя ее ветру. Но ветер не мог развеять трудных мыслей о предстоящем. Удастся ли проскочить осторожно на Волгу, минуя Астрахань, или тут, с первых шагов, обрушатся на них воеводы боем?..
      Только бы не разбрелись казаки малыми кучками, только бы купно держались. Поодиночке ведь воеводы ловко умеют ловить народ. Есаулов повесят, а прочих – кого куда: в ссылку, в стрелецкую службу по дальним острожкам... Надо все войско в куче держать, в кулаке – в том всех и спасение!
      И вдруг из морской волны навстречу Степану возникли освещенные солнцем морские струги. Словно из моря встал сожженный всего дней двадцать назад боевой караван астаринского хана...
      Степан негромко окликнул Федора Сукнина и молча ему показал на струги.
      – Я сам хотел указать тебе, батька, – сказал корабельный вож. – Верно, тарковские рыбаки нас видели да упредить астраханцев послали...
      Сукнин и Разин озабоченно считали вражеские суда... Уже были видны блестевшие на солнце пушки... Принять еще один бой? Об этом нечего было и думать. Казаков не нужно было даже одолевать. Их можно было просто связать и бросить, как кур в лапшу, без всякого шума, без битвы...
      Разин не ждал, что здесь – так далеко от Астрахани, его могут встретить морским боем. Он думал пристать у Четырех Бугров, отсидеться меж островов, пробраться к берегу, взять запасы пресной воды, выслать лазутчиков в волжские устья, разведать протоки, а там, может быть, через Ахтубу, а не Волгой пуститься вверх... Два-три дня отдыха на берегу – и казаки были бы снова пригодны к бою.
      Ближние разинские есаулы столпились возле Степана.
      – Что же, батька, в море назад покуда? – сказал Наумов, словно в ответ мыслям Разина.
      – Куды же ты мыслишь?
      – Может, к Таркам, а то – на Куму. А что же нам делать? Не драться же нынче вправду: побьют!
      – Пристанем у бережка, маленько оживем – тогда уж и в драку, – поддержал Наумова и Сукнин.
      Разин согласно махнул рукой.
      – На стругах голос слу-ушай! – привычно крикнул Сукнин, и слова его, как эхо, понеслись по каравану.
      – Паруса спускай, весла в воду! Поворот от берега в море!
      Голоса крикунов еще передавали приказ, а на передних стругах уже сползли вниз паруса, весла блеснули брызгами, и суда одно за другим начали тяжело поворачивать носы вразрез волнам, заносясь на кручи воды.
      – Черномордых бодри! – крикнул Сукнин.
      Казаки-надсмотрщики с длинными кнутами в руках стали «подбадривать» пленных гребцов. Те налегли на весла, вынося караван в открытое море.
      Астраханцы, заметив, что отстают от разинцев, не стали преследовать их, подняли паруса и пошли назад к островам...
      Начинало смеркаться.
      Задние разинские струги терялись из виду, сливаясь с морем.
      – Эх, батька, глянь, как струги растянулись! Не хотят казаки от родной земли уходить. Измены бы не стряслось! – оглядывая караван, сказал Сукнин и, не ожидая приказа Разина, спрыгнул в легкую шестивесельную ладью и полетел по волнам, обходя караван.
      Струги стали подтягиваться, сближаться, прошли между островами и очутились перед неглубокою бухтой, где стояли два одиноких насада. Здесь был митрополичий учужный стан. Завидя разинские струги, несколько монахов убегало на глазах казаков в береговые кусты. Работные люди, наоборот, махали с насадов шапками.
      Сукнин на ладье возвратился в это время к атаманскому стругу, привез казачьего пятидесятника Ежу, из бывших яицких казаков, и рывком за ворот втащил его на палубу струга.
      – Изменника приволок, атаман, – сказал он.
      – В чем измена? – спросил Разин.
      – Гребцам велел весла сушить, отстал ото всех стругов. Звал своих казаков сойти в Астрахань, к воеводам с повинной.
      – А ты что на отповедь скажешь, крещена рать? – повернулся Разин к пленнику.
      – А что мне сказать? Люди биться не можут. Недугуют все на струге. Куды, к черту, в море! – прямо и безнадежно ответил тот.
      – Чего ж ты хотел сказать воеводам?
      – Вину, мол, приносим царю. Домой хотим.
      – Слыхал, как повесили прошлый год сто пятьдесят человек наших изменщиков астраханские воеводы?
      – Слыхал.
      – Чем от смерти хотел откупиться?
      – Твоей головой, – махнув рукой, просто и прямо сказал казак.
      – Дешевая атаманская голова, коли ты ее за дурацкий кочан продать вздумал. – Разин обернулся к Наумову. – Срубить ему руки и ноги, Наумыч. Пусть сдохнет не сразу.
      – Смотри, атаман! Покуда сильны были, мы за тебя кочнов своих не жалели. А нынче народ хвор. Не я, так другие тебя продадут... Мыслишь, смерти страшусь? Мне плевать! Может, чаешь, я мук забоялся? Я сам людей мучил, мне тьфу! На измену пошел, так я знал, что ты не помилуешь...
      – Ладно, идем, – подтолкнул Наумов. – Казнят тебя на твоем струге. Твои казаки и казнят.
      – Не пойду! – сказал Ежа твердо. – Тут меня казни.
      – Чего-то?! – спросил Разин.
      – Мои казаки плакать станут. Любили меня. Так со мною ты пуще беды наживешь!..
      – Вода-а! Вода-а!.. Сладка вода-а! – закричали с сущи казаки, сразу отъехавшие на поиски ручья или речки на берегу.
      Крик этот летел, как весть о победе. И разом со всех стругов на челнах пустились к берегу сотни людей с говором, с шумом... В заливчике вдруг стало тесно, челны зацеплялись веслами друг за друга, сталкивались боками... Видно было, как на берегу толпятся казаки, склоняясь к земле и припадая ртами к источнику.
      – Ведь эка, струги кидают!.. А ну вдруг в сей час нападут на нас с моря! – воскликнул Наумов.
      – Брось, тезка, дай им напиться! Уж больно ты строг! Воротятся тотчас, – сказал Степан.
      Разин, Наумов, Сукнин, Еремеев и с ними Ежа глядели со струга на оживший залив. Возвращавшиеся челны сцеплялись с шедшими к берегу. Успевшие раньше достичь берега протягивали запоздалым пресную воду в ковшах и в кружках, поили их и опять вместе с ними поворачивали назад. По берегу к лодкам несли кувшины, катили наполненные бочонки, словно им нужен был снова запас для большого похода по морю.
      Атаман и есаулы радостно усмехались, видя, как вдруг ожили люди, всего только час назад казавшиеся бессильными и больными. Даже в усах обреченного за измену Ежи блуждала усмешка, и глаза его светились теплом.
      – Атаман! Степан Тимофеич! Слышь, батька, студеной да сладенькой на-кось! – крикнули рядом с челна.
      Казак протягивал полный пузатый кувшин воды. Лицо казака выражало довольство, почти что счастье...
      – Пей, батька, до дна! Еще привезу!..
      – Куды к чертям! Что я, корова?! – со смехом ответил Разин.
      Он передал тяжелый кувшин Наумову, тот – Сукнину.
      – Век бы не пил вина, все водицей бы тешился! – сказал Еремеев, напившись досыта и отдавая кувшин Еже.
      Ежа пил долго и с наслаждением. Передал порожнюю посудину казаку в челн.
      – Теперь казни, Тимофеич. Помирать не жалко, – сказал он Разину.
      – Пошел вон, дурак! – огрызнулся Разин. – Еса-у-ул нашелся!.. Изменой к боярам... Эх, ты-ы!.. Тащи свой кочан, пока цел!.. А еще хоть и в малой вине провинишься – срублю башку к черту... Срам на тебя смотреть!..
      – Стало, что же, простил меня, батька?.. – неуверенно спросил Ежа, и голос его в первый раз задрожал.
      – Сказали: ступай – и ступай! – прикрикнул Наумов.
      – Ну, спасибо, Степан Тимофеич! Сложу за тебя башку не задумавшись в битве. Устыдил ты меня! – сдавленным голосом сказал Ежа.
      Он поклонился Степану в пояс и спрыгнул в челн.
      – Дядя Митяй, давай-ка бочонки! – подчалив к стругу, крикнул Тимошка. – Все бочонки налью водой!
      – На кой тебе леший, Кошачьи Усы! Мы завтра в Волге купаться будем, – со смехом отозвался Степан.
      С другой стороны подошел на челне Сережка Кривой.
      – Стяпан Тимофеич! На учуге тут в шатрах да в бурдюгах балык, икра, лук, чеснок, редьки, репы много, винца толика. Учуг-то митрополичий: иконы повсюду, лампадки горят, монашеской рухляди куча, а работные люди раздеты и голодны, как собаки. К нам просятся волей.
      Степан приказал все забрать. Но Сергей не решился ограбить монахов. Он вернулся к себе на струг, захватил добытую в Персии христианскую церковную утварь, где-то ранее у армян или грузин награбленную персами. Он был даже рад развязаться с этой добычей, словно возврат ее церкви снимал с него все грехи.
      «Так и сквитаемся с архиреем: снеди взяли, а божью посуду покинули!» – утешал он себя...
      Сергей кропотливо делил по стругам лук, чеснок, редьку, как многодетная мать, стараясь не обделить ребятишек.
      По каравану слышался говор, смех. Всем хотелось устроиться ночевать на суше.
      Атаманы решили здесь отдохнуть дня три, тем часом выслать лазутчиков, узнать, велика ли против них сила, а там, с божьей помощью, в бой...

Воеводский розыск

      Воевода Иван Семенович Прозоровский уселся удобней и поглядел на подьячего.
      – Поди домой, Якушка. Управимся без тебя, – сказал он.
      Подьячий вытер о длинные прямые космы конец приготовленного пера.
      – Слушаю, воевода-боярин! – Он подозрительно поглядел на одну из трещавших свечей. Мелкими шажками, на цыпочках подошел к ней, отщипнул нагоревший конец фитиля и, пятясь Б дверь задом, несколько раз поклонился.
      Жуя губами концы усов, боярин дождался, когда за подьячим захлопнулась дверь.
      – Иди-ка ближе, не хоронись, – приказал он женщине, жавшейся возле стены. – Не бойся, не бойся, не съем... Сказывают в книгах, что есть людоядцы на островах окиянских, а я православный.
      Женщина вышла на свет.
      – Ближе! – нетерпеливо приказал воевода.
      Она несмело приблизилась.
      Через стол он уставился на нее. Поднял подсвечник, придвинул свечу к ее лицу с опущенными ресницами и усмехнулся.
      – Вон ты какая! – сказал он. – Ладно, вдова!.. Сказывай мне по порядку, по чести – много ль мой брат, князь Михайло Семеныч, к тебе ходил, и почасту ль, и для чего ходил, и подолгу ль сиживал? Как попу на духу, говори. Чужих нету. Того для и Якушку угнал, чтоб про брата ведать...
      Женщина молчала.
      – Ты что ж, говорить не хочешь со мной?! Я и подьячего ворочу – втроем потолкуем! Ныне я тебе не воевода – старший брат распутника, князь Михайлы. А то воеводой стану – тогда не про брата начну спрошать, а про корчемство: сколь вина торговала, сколь казны государственной напойной сумела схитить... Слышь, спрос будет иной!.. – пригрозил воевода, и самый голое его говорил, что боярин не шутит.
      – Ходил князь Михайла, – чуть слышно пролепетала женщина.
      – Ведаю, что ходил. Каб не ходил, так ребра и голову ему не ломали бы. Спрошаю: давно ли он ходит к тебе? Почасту ль? Для какой нужды?
      – Ходил он с начала петровска поста, после троицы, кажду неделю по разу, когда в середу, а когда и в пяток...
      – Любил он тебя? – внезапно придвинув лицо, спросил воевода.
      – Ой, что ты, боярин! – будто даже в испуге воскликнула женщина. – Пить к бабке ходил.
      – А-а, к ба-абке! А ты, стало, тут не у дел? Ничем ты его в соблазн не вводила – ни взором, ни словом сладким? А ходил он вонючу брагу пить, что бабка варит, да, может, бабку твою и любил, по младости, сдуру? – ехидно спросил боярин.
      – Грех, боярин-воевода, на бабку такое молвить!
      – На вдову грех, на бабку грех! – раздраженно воскликнул воевода. – А с бабкой про что беседу водил?
      – Смеешься, боярин! Какая с бабкой беседа? «Подай» да «прими», «закуски прибавь» да «винца подлей» – тут и все!
      – Стало, пил и сычом сидел, слова ни с кем не молвил?
      – Ой, боярин, да как мне ведать! С товарищами своими, чай, речи вел, а про что...
      – По-татарски он, что ль, говорил?! – взбешенный крикнул боярин.
      – По-русски, про Стеньку Разина, про злодея, – шепнула женщина, оглянувшись по сторонам.
      – Чего же он сказывал про злодея? – вслед за стрельчихой понизив голос, спросил Прозоровский.
      – Его бы боярин спрошал. Он тебе брат. Как я тебе на боярина-князя, на брата, стану изветничать! Совестно мне, – уклончиво возразила она.
      – Не учи меня, дура дубова! – одернул ее боярин. – При тебе князь Михайла сказывал, стало, при мне мог сказать. Хочу знать не то, что он говорил, а что ты слыхала...
      – Слыхала, что вор Стенька оборотиться хочет на Волгу с моря от кизилбашцев, что ты, воевода-боярин, хотел его изловить и повесить, а тут пришла грамота от царя...
      – Дура! Что ты там в грамотах смыслишь! – испуганно воскликнул воевода. – Ну, что ты про грамоту слышала? Ну?! – нетерпеливо накинулся он на стрельчиху. – Что князь Михайла сказал?
      – Что государь оказал-де злодею милость и не велел-де его показнить, а пустить его к дому, в станицы. А братец твой, воевода-боярин... – Вдова осеклась, робко взглянула на Прозоровского и молча опустила глаза.
      – А он? – грозно спросил воевода.
      – Не смею, боярин...
      – Под пыткой скажешь! – сурово пообещал боярин. – Ну, что князь Михайла?
      – А князь Михайла-де грамоты царской слушать не хочет... – шепотом произнесла она.
      – Цыц, женка! – остановил воевода. – Кому ты речи те разнесла?
      – Молчала, боярин.
      – А кто Михайлу побил, когда он в остатный раз от тебя из корчмы шел? За что побили?
      – Не ведаю, воевода-боярин. Я не пособница делу такому! Может, Никитка... – несмело высказалась вдова.
      – Кто он?
      – Стрелецкий десятник Никита Петух.
      – За что он его – за злодея, за Стеньку?
      – Не ведаю, князь боярин, а чаю, что за меня он сдуру. Ирнит [ Ирнит – ревнует]. Чудится малому, что князь Михайла Семеныч ходит ко мне по женскому делу. Он грозился: сломаю, мол, князю ноги. Да чаяла, зря он, Никитка, грозится и не посмеет на князя... – неуверенно сказала вдова.
      – Где твой Петух?
      – Не ведаю, князь воевода... Петух – он не мой...
      – Бабкин, верно, Петух?! И побил князь Михайлу за бабку?! Таковы Петухи!.. – перебил боярин. И вдруг, изменившись, резко добавил: – Не за Михайлу пытать тебя стану. Михайла здоров и сам за себя отплатит. Бог даст, через три дня все шишки свои забудет... Толк не об том: Петух твой, я слышал, разинский вор и подсыльщик и ныне назад ко злодею убег. За то тебе стать под пытку.
      Женщина задрожала.
      – Воля твоя, боярин, жги, мучай... Мне жизнь не мила без мужа. Разин Стенька, злодей, моего стрельца сказнил, а самое пусть боярин замучит... Бери, твоя власть!..
      – Вижу, на дыбу не хочешь. Скажи добром: какие вести Петух повез ко злодею?
      – Помилуй, боярин, да нешто он скажет мне! Аль не знает, за что вдовею!.. Кабы знала, что он ко злодею собрался, он тут бы был, у тебя. Аль я дороги в приказ не знаю?! Аль мужа память не чту?! В глазах стоит мужняя голова, отсеченная топором, ночи не сплю!.. Братцу твому Михайле Семенычу в ножки готова упасть за то, что хочет сгубить злодея... – заговорила громко и горячо стрельчиха.
      Марья знала, что воевода тащил к расспросу бежавших из Яицкого городка стрельцов и прочих людей, видя в них атаманских подсыльщиков. По совету бабки в первые дни сказалась она прибывшей не из Яицка, а из Красного Яра, чтобы избегнуть расспроса в Приказной палате. Так стала она немою сообщницей разинского подсыльщика Никиты. Она и рада была бы ему отплатить за насилие, но молчала из боязни за себя. В первый раз сказала она воеводе о казни мужа и сама испугалась, но воевода был озабочен своим.
      – Все врешь! – остановил он стрельчиху. – Брат воеводский – царю не ослушник! Смехом он говорил то нелепое слово. Полюбилась, должно быть, ему ты – и все. Вот и хотел он тебе угодить да любовную хитрость умыслил: про то, что побьет вора, сказывать вслух, чтобы тебе стать милее, а ты и поверила сдуру!
      – Так что ж, князь Михайла Семеныч меня обмануть приходил? – растерянно спросила стрельчиха. – На что же ему далось меня обмануть? Али сердце мое не довольно болело?! За что же я бога молила о здравии князя Михайлы! Я мыслила: он изо всех бояр самый смелый – дерзнет на злодея. А он для забавы, лишь языком потрепать, чтобы с блудной бабенкой потешиться? На то, знать, и сабельку носит?!
      Злобная ненависть Марьи к Разину не вызвала в воеводе сомнений. Горячность ее убедила боярина в правде ее слов. Он испугался того, что Михайла может стать нарушителем царской воли, но если бы в самом деле вдова дерзнула помыслить на атамана, – кто может быть виноват, что помстилась гулящая женка!
      Прозоровский взглянул на нее.
      «И обличьем взяла, и станом пригожа стрельчиха», – подумал он.
      – Коли тебе за мужа помститься охота, то не жди за себя иных отомстителей, – сурово сказал боярин вдове.
      – Что же, самой, что ли, с саблей мне выйти?! – дерзко спросила вдова.
      Но боярин не возмутился.
      – Сабля – не женское дело... Сумела ты брата Михайлу пленить красотой, сумей вора прельстить. В том женская сила твоя. Бражники все казаки. И Стенька, как все, по корчмам небось ходит, вино пьет. Государь даровал ему милость, да от корчмы и отравного зелья кто пьяниц блюдет?! Упился да сдох – и бог судья вору. Не станем жалеть!
      Марья смолчала, но волненье ее можно было увидеть по вспыхнувшему румянцу и частому дыханью. Глаза ее блестели, как в лихорадке...
      – Дозволишь домой идти, воевода-боярин? – спросила она дрогнувшим голосом, и воевода понял, что стрельчиха решилась на месть...
      – Иди с миром, – сказал Прозоровский. – Да про брата Михайлу ты думать забрось...
      По ночному городу Маша шла как в угаре, не чувствуя ног. Мысль, которую ей подсказал воевода, палила ей сердце и печень.
      «Пойду стречать его на бую. Пойду! – возбужденно мечтала она. – Приоденусь, брови сурьмой наведу, набелюсь, нарумянюсь. Заманю его, напою вином. Чай, захочет выпить с похода... Захочет! В Яицком городе говорили, что бражник... Придет! Обойму, приголублю злодея, ласки ему напоследок не пожалею... А там надсмеюсь!.. Увижу, что встать не может, – скажу: „Конец тебе, атаман-губитель! Пуля тебя, колдуна, не берет, ни сабля. Царское сердце околдовал ты и милости царской дождался... Бояре простили тебя. Да я, Машка, тебя не простила! Стрелецкая вдова повдовила твою казачку... Сладко собачьей-то смертью издохнуть?!“ Я зелья найду! Хитер воевода: брата, вишь, не пошлет, а женке греховные помыслы в сердце разжег! Потом, мол, не мой ответ, а я-то схвачу злодейку-колдунью, по царскому Уложенью, да вместе с зельем отравным ее на костер! И заботы не станет! А я и того не страшусь! Ничего не страшусь!..» – разгорелась Марья...
      – Христос с тобой, воротилась!.. А я и назад уж не чаяла ждать... Час-то поздний. Вторые, чай, петухи кричали, – встретила Марью старуха. – Постеля открытая ждет. Ложись. А я у тебя посижу...
      – Утре, бабушка, утре про все расскажу. Ныне спать! – сказала вдова, уже скидывая одежу, не в силах ни думать, ни говорить ни о чем, кроме своего жгучего замысла...

На русской земле

      Степан Тимофеич не спал. Сидя на палубе, молча глядел он в темную воду залива, которая едва колыхалась легкой волной, и думал о том, что нелегко будет прорваться в Волгу. Он считал, что сделал ошибку, направившись к Четырем Буграм, к устью Волги, что было вернее и легче пройти через Красный Яр в Ахтубу и при попутном ветре проскочить в верховья, хотя бы на малых челнах, покинув большие струги воеводам в добычу. Сейчас уже обмануть астраханского воеводу было немыслимо. Если стрельцы не пошли догонять их в море, то, значит, решили ждать в устьях.
      С боем идти через Астрахань Разин сейчас не решался. Ломить через степи на Дон было тоже опасно в столь малом числе. Он не показывал казакам своей озабоченности, поддерживал их веру в то, что нужно всего два-три дня отдохнуть, но в душе знал, что от гибели может их спасти только какая-то необычайная выдумка, хитрее той, какая выручила в бою с Менеды-ханом...
      Среди ночи послышались с моря крики дозорных и тотчас же стихли. Потом к атаманскому стругу на веслах направились два челнока. Тимошка Кошачьи Усы за своим челноком привел двоих московских стрельцов, сказавших, что привезли атаману грамоту. Их впустили на струг.
      – Чья грамота? – спросил стрельца Разин.
      – Князь воевода стольник Семен Иванович сказывал – царская, – отозвался тот, подавая столбец с висячей печатью.
      Митяй Еремеев при свечке с трудом читал вслух:
      – "...а буде он, Стенька Разин с товарищи, в старом их воровстве нам, великому государю, вины свои принесут и крест поцелуют да вам, астраханским воеводам, боярину Ивану Семеновичу с товарищи, пушки, и струги, и ясырь отдадут, и мы, великий государь, прежние их вины им отпустим. Идти им на Дон и селиться там вольно, а жить им, Стеньке с товарищи, по станицам тихо, без грабежу и обид..."
      – Постой-ка, Митяй, не спеши... Ну-ка, сызнова. Я что-то в мысль не возьму, мудрено!.. – перебил чтение Разин.
      Еремеев читал все с начала.
      – Стало, что же, нам государь Алексей Михайлыч вины отдает? – удивленно спросил атаман. – А чего воевода сказать велел? – обратился он к посланному с грамотою стрельцу.
      – Стольник Семен Иваныч князь Львов велел сказать, чтобы ты всяко дурно оставил да без опаски, без бою шел в Волгу да выше города в Болдином устье стал со стругами. А когда хочешь мирно жить, то со мной пятерых своих лучших людей послал бы на струг к нему, и те стрельцы за все войско твое принесут государю вины и крест поцелуют...
      Царская милость озадачила Разина: что могло означать прощение прежних вин?
      "Караваны грабили, казнили стрельцов, воеводу стегали плетьми, город взяли... – напряженно думал Степан. – Неужто за то даровал государь прощение, что шаха персидского войско побили? Неужто мы в том заслужили царю? Али пущего забоялись нас бояре? Может, того и страшатся, что станет расти казацкая держава от Буга до Яика, затем и хотят привести нас к миру?! В Москву заглянуть бы единым глазом да помыслы их проведать!.. Обманом ли взять хотят?.. Ты, мол, крест поцелуй, отдай пушки, а там тебя и в борщ... С них и станется, право!.. Стрелец говорит, что четыре приказа московских стрельцов посадили в струги поджидать нас с моря... Куды, к чертям, с четырьмя приказами биться?! Да шведов, да англичанцев прибрали в начальные люди...
      Скажем, в Астрахань мы придем. Посмотрят на нас воеводы: «Ну и воины! Ну и народ! Не казаки – убогие старцы с паперти: кожа да кости! А те вон – желты, в лихорадке маются, те – хромые, язвы да раны на всех... Куды страшное войско!» Да вышлют на нас московских стрельцов. Ведь с экой-то силой нам ныне не сдюжить! Знать-то, хитрость нужна!.. – Разин вдруг встрепенулся. – А, черт вас дери, обхитрю!.."
      – Сережка-а! – вдруг неожиданно зычно и нетерпеливо позвал среди ночи Степан.
      В тихом заливе, где находился митрополичий учуг, с утра поднялся шум, говор, крики. Небывалые паруса развертывались и расцветали над казацкими кораблями, пестрые флаги развевались на мачтах, с бортов спускались богатые цветные ковры, парча, сукна, бархат... Один перед другим выхвалялись богатством и красотою убранства струги.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35