Операция «Шасть!»

 
      Пока друзья едут на маевку, представим поподробнее заджинсованного перчилу.
      Никита Добрынин был военная косточка в бог знает каком поколении. Со времен Петра Великого, а то и раньше Добрынины верой и правдой служили отчизне. Дед Никиты, Самсон Добрынин, был одним из самых секретных диверсантов, действовавших в тылу фрицев с 1941 по самый 1945 год. Отец, Василий Самсонович, подвизался в зенитно-ракетной артиллерии. Именно он лично наводил ракету, сбившую Пауэрса над Черемыслем. Выйдя на пенсию, заслуженный ракетчик остался жить в городе своей боевой славы, где и появился на свет наш герой. Ясно, что для Никиты Васильевича иной дорожки, чем военная, не было. После Суворовского училища он подался в Краснознаменное Высшее военно-политическое училище имени Поссовета. По окончании Добрынина ждала карьера замполита, политрука, а по-прежнему – комиссара. Однако стал он в итоге замысловатых жизненных выкрутасов армейским корреспондентом. В очень приличном журнале Министерства обороны «На плечо!».
      Конец лета 19… года ознаменовался для молодого военкора, двадцатитрехлетнего лейтенанта Добрынина, первым серьезным заданием. Командировкой в Забайкальский военный округ. Там недавно созданная группа пограничников ловила китайских браконьеров, истреблявших на нашей территории уссурийских тигров. У себя в Поднебесной в погоне за целебными тигриными усами, когтями, костями и требухой они перебили уже всех полосатых красавцев. Подчистую.
      Командировка удалась. Никита сполна нюхнул пороху, сдружился с молодцами-погранцами и даже лично задержал прыгучего, как бешеный кузнечик, ловкача китаезу. Тот махал ногами и большим разделочным ножом с поистине нечеловеческой скоростью, но не уследил за Никитиным левым кулаком, а потому остался без четырех зубов, зато с бандажом на сломанной верхней челюсти. Повторим: верхней челюсти!
      Встретил лейтенант Добрынин в районе Уссури и свою большую любовь. Любовь звали Элла, Элка, Элечка. Она была дочкой пограничного подполковника Браславского и первой красавицей всего Еврейского автономного округа. Точнее, если говорить именно о еврейских красавицах, последней. Спустя два года она, уже побывав Никитиной женой, укатила в свои палестины делать бизнес или что еще – Лехе было безразлично. После развода Добрынин знать ничего не хотел о ее тамошней жизни.
      В столицу тогда, после первого служебного задания, Никита прибыл только к Ноябрьским праздникам. В косматой волчьей дохе, в перепоясанных ремнями летных унтах, при титанических рогах изюбря под мышкой и с третьей звездочкой на погонах. Но главное – с несколькими толстыми блокнотами материалов в чемодане. Материалов этих хватило бы не то что на статью – на книгу.
      Однако выяснилось, что знаменитого журнала «На плечо!» больше не существует, а все работники уволены из рядов Вооруженных сил. Без выходного пособия и без пенсиона. Так что будьте счастливы, безработный дембель Добрынин.
      Нельзя сказать, что Никита сильно расстроился. Будучи действительно счастливым, он вернулся к Элке, без которой не представлял дальнейшей жизни. Расписались тут же.
      Добрынин, не испытывая особой тяги к постоянной службе, околачивал вместо груш приамурские ильмы. Подрабатывал пером. Клепал статейки для регионального отделения «Комсомолки». Подписывался Джузеппе Куло. Батрачил литературным негром, производя три-четыре книжки в год. Книжки были знатные. «Не попадайся Аллигатору на зуб». «Аллигатор. Ноусэры стреляют с корточек». «Аллигатор против сомиков кандиру». Деньги тоже выходили приличные. А то, что на обложках красовалось чужое имя, так это пустое! Сомнительной славы Аллигаторова родителя Добрынин не желал.
      Потом Элка вдруг сказала «прости-прощай» и улетела к синайским гобеленам и Голанским высотам.
      Никита стремительно пропил с горя все добро, добытое челюстями Аллигатора и корточками ноусэров, включая квартиру в центре Биробиджана, и мотнул к родителям, в Черемысль. А через месяц, устав от отцовского ворчания, перебрался в Картафаново.
      Устроился санитаром в морг, пописывал заказные и рекламные статейки. Развивал и без того немаленькую силушку изометрической гимнастикой по методу Анохина. Описание метода он отыскал в журнале «Нива» за 1909 год.
      И вот здесь-то, собирая материал для щедро оплаченной серии статей о детско-юношеской спортивной школе «Свинцовая перчатка» (башлял директор «Перчатки», более известный в Картафанове как Бакшиш, организатор подпольных боксерских турниров), Никита встретил Илюху Муромского. Тот, конечно, давненько вышел из детско-юношеского возраста, но Бакшиш редко бросал на волю судьбы выпестованных в «Перчатке» талантов. Особенно обладающих великолепно поставленным ударом супертяжеловесов-нокаутеров.
      Мужчины живо прониклись взаимным уважением. Илюха по широте души раскрыл новому другу всю подноготную картафановского спортивного бизнеса. Шанс отблагодарить Муромского представился Никите очень скоро. Буквально за пару часов до знаменательного сошествия витязей с васнецовского полотна.
      Словно сам сатана подвиг его оставить в то последнее майское утро прохладную, благоухающую хвоей и тленом утробу картафановского морга, облачиться в пижонскую джинсу и направить стопы в расположение «Свинцовой перчатки».
      Упомянем, что сатану звали Любавой Олеговной. Являлась она прозекторшей и прямой начальницей над Никитой и над всеми его холодными подопечными. Статей была драгунских, а характера гусарского. Но о ней после…
 
      Подоспел Никита, впрочем, как раз вовремя. Бакшиш только что предложил Муромскому несусветное: лечь под Хмыря.
      Под Хмыря, йопрст! Илья, с виду вполне добродушно отшучиваясь (выдержке боксера-профи позавидует и карточный шулер), всерьез присматривался к морщинистой репе Бакшиша на предмет «куда бы тут засветить, чтобы не насмерть». Одновременно боковым зрением он оценивал положение Тыры и Богарта, Бакшишевых телохранителей. Тыре уже давно следовало пробить бубну, и крепко пробить, ну а Богарт… Никто его в шестерки не гнал. А коли вложить своевременно ума, так сам потом благодарить будет. Поваляется в больнице месячишко, авось и поймет, что такое баско и что такое баксы.
      Илья наскоро похвалил себя за каламбур и решил начать расстановку акцентов, точек над «ё» и тильд-апострофов именно с Богарта. Главное – по голове не бить. Ребрышки пересчитать – с него и довольно.
      Вот тут-то в поле зрения Илюхи возник Никита Добрынин. Обычно бесстрастное лицо Никиты цвело медоточивой улыбкой, руки были разведены точно для объятий. Но глубоко посаженные карие глаза смотрели, как бы прицеливаясь. В перекрестье угодил принужденно скалящийся Бакшиш.
      Дальше что-то произошло. Кажется, Никита заговорил. Ну то есть сначала он, как обыкновенно, поприветствовал «чертушек здоровых» в своей излюбленной манере. Через три загиба, через три колена, в сердце, в печень, в ядреный корень. Да так сердечно, что Тыра с Богартом чуть слезу умиления не пустили, а Бакшиш совершенно расслабился и кивнул в ответ.
      А потом – провал. Попа папуаса, как сказал бы старинный корешок Леха. Бесспорно, что-то совершалось. Действие какое-то. Агрессия какая-то. Кому-то было очень плохо, и он ныл об этом тонким голоском. Кто-то стоял на одной ноге, далеко назад запрокинув голову, и неистово размахивал руками, будто крыльями. Кто-то убегал на четвереньках и все не мог убежать, пока ему не наподдали ногой под копчик. Слабо тянуло пороховой гарью. И вроде грохотало где-то могучее «ура».
      Очнулся Илья только на крылечке, хлебнув полной грудью дыма Никитиной «беломорины».
      – Я их ушатал? – спросил Илья, прислушиваясь к себе. Ощущение было как после второго раунда с камээсом-любителем. То есть бодрость, наплыв сил и желание побаловать с сопляком еще чуть-чуть. Подразнить публику.
      – Я их ушатал, – ответствовал Никита, веско уперев на «я».
      – Ну?! – поразился Илья. – А я что?
      – А ты велел Богарту хорошо подумать, что такое баско и что такое баксы. И что он для себя выбирает.
      – А после?
      – А после под зад пнул. – Никита растопырил пальцы, изучая чистоту безукоризненных ногтей. – Довольно сильно пнул, – добавил он с одобрением.
      Илья на секунду задумался. Потом слегка виновато глянул на Добрынина и пробасил:
      – Никит, ты только не обижайся… Не то чтобы я тебя за слабака держу… Просто они резкие парни. Особенно Богарт. Его бы и я-то с первого раза то ли вынес, а то ли хрена. Или ты их газом траванул? Вместе со мной, а? Я ваще ниче не помню!
      Никита аккуратно загасил папиросу, опустил окурок в урну, бросил в рот леденец и сказал:
      – Я их пальцем не тронул. Немного поговорил, и все. Бакшиш, оказывается, тебя ровно сына любит. Отпустил с миром да еще «отвального» пять штук бачей пообещал. Завтра в полдень подвезут. Прямо домой.
      – Да брось! Где это видано, чтобы Бакшиш дал себя уговорить?
      – Понимаешь, Илюха, – сказал Никита, сходя с крыльца картафановского Дворца спорта, – нас в Высшем военно-политическом имени Поссовета в основном тому и учили – говорить убедительно. Вот представь, у тебя на руках рота пацанвы, а за бруствером – чисто поле. И по нему работают артиллерия, авиация и до батальона мотопехоты противника. Шквал огня, прости за пафос. А тебе надо своих напустивших со страху в штаны мальчишек поднять и бросить в атаку. На смерть практически. И они понимают, что на смерть. Представил? Ты сможешь?
      Илья, трезво оценивающий свои способности кого-то в чем-то убедить одними словами, без рукоприкладства, только хмыкнул.
      – Так вот, я смогу. С Бакшишем, конечно, посложнее было. Но ведь и он человек.
      – Что, в самом деле? – вполне натурально изумился Муромский.
      – Как ни странно, – молвил Никита. – Так что ты теперь вольная пташка. Вместе со мной.
      – А ты-то с чего вдруг?
      Добрынин с печалью проговорил «двумя словами не скажешь» и качнул головой в сторону близких зонтиков летней пивной.
      – Я вроде как на режиме, – засомневался Илья. – Но ведь, с другой стороны…
      – То-то и оно, что с другой! – развеял остатки его сомнений Никита. – С категорически обратной. Которая, по сути, может, и есть самая лицевая.
      – Морда буден, – изрек Илья. – Харя Кришны.
      И уже через минуту полетели с бутылочных головок крышечки, полезла с шипением через край сладкая пивная пена, и пластиковые стаканы ударились боками с неожиданно чистым хрустальным звоном.
      Друзей он, впрочем, не удивил. Коли уж палка раз в год стреляет…
      – Я ведь, брат, бывшую жену все еще люблю, – сообщил после первых жадных глотков Никита. – Элка меня тоже любит. Когда звонит раз в полгода, так и заявляет: в любой момент приючу и обласкаю. Плевать, дескать, на развод и теперешних воздыхателей. Но далековато она. А кой-какие потребности, напротив, всегда при мне.
      Илья понимающе кивнул и с клокотанием влил в себя до полулитра пива за раз. Вкусно захрустел сухариками. О кой-каких потребностях он знал решительно все. Хоть женат ни разу не был.
      – А тут, понимаешь, начальница моя, Любава… Олеговна…
      – Понимаю. Видная, – заметил с одобрением Муромский, более всего ценивший в женщинах телесную крепость. Он опалубил второй стакан и спросил: – С норовом, кажись, баба?
      – А то! – на миг загордился Никита.
      – Так ведь и ты с характером?
      – А то! – повторил Добрынин почти что с угрозой.
      – Ну и нашла коса на камень, – сделал заключение Илья.
      – А то! – в третий раз сказал Добрынин и покачал головой: – Нет, представляешь, она мне та-акое предложила… – Он тактично не стал углубляться в суть чудовищного предложения, только рукой махнул. – Э-эх… Да и где, главное? Прямо в холодильнике нашем. Ей-богу, перед усопшими неловко. «Дешево же, говорю, вы меня цените, драгоценная Любава Олеговна, если к такому склоняете». А она без экивоков: «Ну так и пшел прочь, скотина! Сопля зеленая! Вахлак!»
      – Вахлак?.. Сопля?.. Ой-е! А я-то считал, это у меня сегодня трудный день, – посочувствовал ему Муромский.
      Пиво тем временем кончилось. Молча переглянувшись, друзья решили, что ладно, для начала хорош. И пошли себе, пошли. Остановились одновременно подле чистенькой «окушки» нежного кофейного цвета.
      – Это, часом, не твой пони? – спросил Никита.
      – Обижаешь, брат, – сказал Илья. – Не пони, а скакун. Конек-горбунок дамского полу и самочистых кровей. Семижильная кобылка, КамАЗам родственница. Садись, прокатимся. Хочу тебя с одним парнем познакомить. Чует мое сердце, необходимо это. Ой как необходимо!
      – Кому? – спросил Никита. Больше для порядку спросил, потому что чуял: Илья прав.
      – Матушке Святой Руссии, – без тени улыбки ответил Муромский.
 
      Доехав до подступов к озеру, друзья поняли, что маевка отменяется. Поперек дороги был растянут полосатый, как шершень, желто-черный транспарант с предостережением: «Озеро Пятак – сточная яма для химических отходов!» Под плакатом бродили нелепые фигуры в противорадиационных балахонах и респираторах. Двое или трое протестовавших приковали себя цепями к перегородившей проезд ферме мостового крана. Тут же суетились телевизионщики, милиция, врачи «скорой». Стояли две «Волги», возле которых кучковались представительного вида граждане.
      – Да что за чепуха? Какие там могут быть химические отходы? – осердился Илья, заподозрив, что с купанием наклевывается облом.
      Словно услышав его вопрос, какой-то полный мужчина в светлом дорогом костюме с упоенной яростью заорал от «Волг»:
      – Это ложь и провокация, оплаченная известно кем!..
      На что люди в балахонах ответили, глумливо задув в детские дудочки.
      – Я объезд знаю, – похвалился Леха.
      – Да я сам знаю, – сказал Илья. – Но ведь через объезд далеко. Время жалко терять.
      – Ой, екарный бабай, что сейчас начнется! – сказал вдруг со странным выражением Никита и поспешно закрутил рычажок, подымая боковое окошечко.
      Тут только друзья обратили внимание на накатившую невесть откуда темноту. За несколько секунд небо затянули беспросветные, как смертный грех, тучи. В тучах ворочались и смешивались совсем уж жуткие клубы черноты, из-под которых били короткие злые молнии. Молнии ветвились, перетекая одна в другую, и оплетали весь горизонт слепящей паутиной. Вместо грома слышалось какое-то шипение, треск, и от этих звуков по коже бежали мурашки.
      Через мгновение хлестнул ливень. С градом. Представительные граждане, совершенно несолидно толкаясь, полезли в машины. Купленные известно кем защитники озера нахлобучили на головы колпаки балахонов и бросились под защиту деревьев. Троица прикованных с нервным хохотом отстегивала кандалы.
      Илья невнятно выбранился (можно было различить только «погода» да «климат») и начал разворачивать машинку. Воды на дороге было уже по ступицу колеса.
      – Куда теперь? – в голос справились пассажиры.
      – Ко мне, ясен перец.
      – Что ж, годится. Явочные квартиры для революционеров столь же привычны, как лесные поляны, – подытожил Никита.
 
      Видно, если уж решила государыня История испытать крепость избранных ею человеков, так и не отступится за здорово живешь. В огне, дескать, куются характеры. Подброшу-ка дровишек – авось прямая польза для дела выйдет!
      Не мытьем в Пятаке либо под ливнем, так катаньем по строительному котловану рядом с собственным Илюхиным двориком запахло для друзей.
      Что там собрались возводить, для какой цели вырыли уродливую глинистую яму, к которой подводит наша повесть троицу героев, доподлинно неизвестно. Но яма присутствовала и была полна отвратительной рыжей грязи. А правильней выразиться, жижи. На краю ямы теснились гаражи-ракушки (крайний Ильи) и возвышались кучи щебня.
      А еще неподалеку раскинулась лужа.Безбрежная, величественная и, по-видимому, бездонная. Во всяком случае, проверять глубину желания не возникало.
      Проход от гаражей к дому Ильи располагался в аккурат между бездонной лужей и заполненным грязью котлованом. Да только пройти не представлялось возможности. Десятка полтора наголо обритых крепышей в камуфляже стояли на единственном сухом перешейке. Две шеренги, ноги на ширине плеч и ручищи с закатанными по локоть рукавами за спину. На плече подозрительные эмблемы вроде свастики. Взгляды бойцов были направлены на глиняный ров и полны звериной ненависти.
      Перед строем прохаживался мужичок-боровичок в черном берете набекрень и пронзительно выкрикивал воинственные призывы. Судя по всему, бритым крепышам предстоял скорый штурм котлована. Выходит, не одна только История закаляет мужские характеры всякими пакостями.
      – Эй, робяты, посторонись. Нам пройти надо! – миролюбиво прогудел Илья.
      «Боровичок» оглянулся на него раздраженно и рявкнул:
      – У нас экстремальный тренаж!
      – Хе, экстремальный! Ну полная попа! А у нас трубы горят, чуешь, родной? – слегка преувеличил серьезность ситуации Леха.
      – Дар-рогу, бойцы! – раскатисто скомандовал Никита.
      Бритоголовые бойцы от его профессионального комиссарского голоса заметно дрогнули. А на роже «боровичка» нарисовался вдруг хищный интерес.
      – Взвод, слушай приказ! – пролаял он с интонациями, чем-то непередаваемо похожими на добрынинские. – Отставить преодоление болотистой преграды! Взять чурок и утопить в грязи!
      – Чурок? – недоуменно проговорил Илья. – Каких чурок?
      И тут бритые бросились в атаку.
      Эх, лучше бы они Никиту послушались, право слово! Целей были бы.
      Илья, встретивший противника первым, орудовал с бесшабашной удалью проникшего в овчарню матерого волчищи. Он видел в каждом противнике того самого Хмыря, под которого ему предлагалось лечь, и доказывал, доказывал, доказывал свое подавляющее превосходство, словно колол в охотку ровные осиновые полешки. Поленница выходила добрая.
      Никита действовал экономно и расчетливо. Короткие движения его состояли из отработанных связок: подсечка-бросок-удар. В Краснознаменном Высшем военно-политическом имени Поссовета такую технику называли многозначительно, но уклончиво: боевое самбо. Ну а загляни в описываемый момент на поле брани знаток боевых искусств Востока, он немало поразился бы факту, что Добрынин вот так запросто демонстрирует самое тайное и смертоносное дзю-дзюцу Японии. То сокровенное дзю-дзюцу клана Мудимято, которому обучались лишь избранные императорские телохранители страны Нихон. Впрочем, смертей покамест не наблюдалось. Побывавшие в хватких Никитиных руках «робяты» лежали беспокойно, скулили и с ужасом смотрели на свои синеющие и распухающие с умопомрачительной скоростью локти, колени, запястья. Затем умопомрачение побеждало, и они проваливались в обморок.
      Алексей сражался наиболее прямолинейно, но ничуть ни наименее эффективно. Метаемые его рукой куски щебня проделывали в рядах противника жуткие бреши, а на излете косили растущие возле гаражей лопухи или весело прыгали по гладкой поверхности чудо-лужи идеальными «блинчиками». Подошедших чересчур близко бритоголовых Попов сносил размашистыми простонародными оплеухами. На лице его цвела вдохновенная улыбка поэта, у которого поперла рифма.
      Бой был закончен в считаные минуты. Леха навесным мортирным броском сразил последнего улепетывающего противника – мужичка-боровичка, отряхнул от песка руки и гаркнул, переполняемый победоносными чувствами:
      – Эх, позабавились!
      – А я бы еще пару левых крюков испек, – мечтательно сказал Илья, произведя рукой грозное движение вверх-вниз. Словно взвешивал что-то тяжелое.
      Никита молча улыбнулся и, переплетя кисти, хрустнул пальцами.
      Аккуратно перешагивая через поверженных «робят», друзья двинулись к дому Муромского.

Глава 3
«В РОТ – КОМПЛОТ!»

      В свои тридцать лет и три года ни разу не заведя семьи, Муромский тем не менее парнем-бобылем не слыл. Могучее тело, убойные лапы и вечно щетинящийся ежик на сократовском черепе совершенно терялись за обширным румянцем, по-детски беззащитным, кареглазым взглядом и простецкой картофелиной носа. Наконец за чистой и искренней, какой-то одновременно братски-отечески-материнской улыбкой. Улыбка предназначалась хорошим людям. Улыбался Илья часто и с охотой, потому что хороших людей на самом деле очень много. Гораздо больше, чем это кажется при встрече по одежке.
      Людей нехороших Илья провожал с умом, с чувством и толком, теми самыми лапами.
      Чаще других улыбка предназначалась хорошим людям из разряда sexfemale. Вот здесь-то уж, по Плюшкиным представлениям, плохих просто не могло быть: все они либо дочки, либо сестренки, либо мамки. Лешкину классификацию – «тетки» и «тетьки» – Илья не признавал и при каждом удобном случае пенял ему за циничное отношение к последним. Дочки-сестренки-мамки (а хотя бы и тетки с тетьками) платили борцу ответными деяниями, не лишенными приятности. Как мы уже упоминали, возле него самые отъявленные, мучительно-прожженные мужененавистницы внезапно распахивали заскорузлые души, сковыривали скандально-стервозный макияж и начинали ощущать себя закоренелыми нимфоманками.
      Слежение за холостяцкой квартиркой Муромский безраздельно доверил сменяемым время от времени домохозяйкам. И не жалел об этом. Приходящие и ненавязчивые, хорошенькие, прелестные femaleсодержали его хозяйство в образцовом порядке. Благо уборка да готовка не являлись столь уж тяжким бременем.
      Облегчала работу хозяюшек и индустриализация отдельно взятой Илюхиной квартиры всевозможной бытовой техникой. От комбинированной стирально-посудомоечной машины до утюга-пылесоса с вертикальным взлетом и со встроенным бортовым компьютером. Муромский справедливо полагал, что лозунг «Уважайте труд уборщиц!» должен стоять на одном из первых мест в моральном кодексе строителя демократии. Благодарные уборщицы, упоенные уважением, не сетовали, к примеру, на горькую судьбу матерей-одиночек, не пытались брать хозяина в плен или за кадык. В его отсутствие они просто занимались благоустройством.
      Ну а чем уж они занимались в его присутствии – бог весть. Любопытный читатель может, конечно, почерпнуть толику информации из историй о жизни истинных одалисок, куртизанок и гейш. Но помните, господа, секс лишь скрепляет узы дружбы между мужчиной и женщиной, а отнюдь не является базовым ее компонентом.
      И не стоит думать, что это еще одна из сказок Шахерезады…
 
      Дверь квартиры открылась под тихий звон колокольчиков. Пред глазами позабавившихся на славу воителей предстала то ли девочка, то ли виденье. Наполовину белокурая Жизель – наполовину огненная Кармен. В юбочке из плюша, с хлебом-солью в одной руке и пестрейшим опахалом для разгона пыли в другой.
      Лукаво глянув на опешившую троицу, Жизель-Кармен нежным голоском пропела:
      – К нам приехал, к нам приехал Илья-барин дорогой!
      – Такая вот она у меня певунья, – смущенно обратился к товарищам Илья-барин.
      – Инга. – Певунья присела в кокетливом книксене. Затем, вручив хлеб-соль Никите, а опахало Лехе, обернулась к Муромскому: – Илья Николаевич, ваше приказание выполнено! Жидкости во льдах. Твердости на углях. А мне подоспело время испариться.
      С последними словами Инга подняла с полочки туфельки на умопомрачительных каблуках и легонько хлопнула ими по звонкому Илюхиному лбу. Илья перехватил обувку, наклонился и неожиданно ловко пристроил волшебные туфельки на не менее волшебные ножки.
      Никита, только что оправившийся от растерянности, лизнул соль с каравая, браво звякнул несуществующими шпорами, вытянулся во фрунт и выкатил грудь колесом:
      – Мадемуазель, же ву при силь ву пле сопроводить вас сей момент до вашего гнездышка? На руках донесу. А то, знаете, хоть грязь к золоту не пристает, но всякие там продукты метаболического обмена собачек и кошечек, понимаешь, этта самое! О!
      – Но-но, – заиграл крепкими, каждый с приличное яблоко, желваками Муромский. – Избавьте, Ржевский, мадемуазель от ваших притязаний. Ей вся дорога – подняться на один этаж. Да с ее ножками, – он похлопал Ингу по тому месту, откуда ножки растут, – она вспорхнет и не заметит вашего, поручик, отсутствия!
      Пока огорченный Никита заедал печаль караваем, инициативу перехватил Алексей.
      – Дозвольте хотя бы ручку облобызать! На дорожку, так ск'ть, – в рифму попросил он и нарисовал опахалом таинственный знак.
      То ли знак был волшебным, то ли еще что, но к ручке друзья были милостиво допущены. После чего Инга отнюдь не по-дочернему расцеловалась с хозяином-барином и упорхнула в свои заоблачные выси.
      – Прошу, гости дорогие! – Стоило Инге исчезнуть, Илья стал сама любезность и больше не выглядел ревнивцем-собственником. – Терема наши, конечно, убожеские, не княжеские, но пару-другую несумоистов втиснуть можно.
      Говоря об убожестве теремов, Илья малость покривил душой. К вместительной прихожей примыкали три двери, ведущие в апартаменты различного рода. Помпезная высота потолков наводила на мысль о принадлежности строения к эпохе, когда и у деревьев были большие уши.
      Как бы отвечая на немой вопрос приятелей, Илья подтвердил:
      – Что делать, парни! Живу как придется, буквально ютясь в пещерах. Если не ошибаюсь, домишко наш последний из жилых, оставшихся в Картафанове от довоенной элитной серии. Хрена бы я, конечно, такие хоромины отхватил на мордобойные заработки! Но это семейная реликвия. Деда били – не добили, бабу били – не добили. Тятька с матушкой проскочили. Осели на Северах, а я один-одинешенек прозябаю вот в этом поганом ампире.
      – Одинешенек, говоришь? – ехидно осклабился Никита.
      – Да боже упаси! – всплеснул ручищами Муромский. – Да чтобы я… Ни-ни! Ингочка ведь соседочка моя. Студентка-заочница. Приходит на компьютере поработать. Все равно он мне почти без надобности, – жалко, что ли? Она, значит, на компьютере, а я в спортзале. Всё в спортзале. Не подумайте дурного. Полюбуйтесь-ка! – И в доказательство своих слов он гостеприимно раскрыл одну из дверей.
      Это был спортзал! Не комната, нет. Во-первых, строители прошлого умели строить не только каналы: пространство пять на пять с потолком чуть не под четыре метра впечатляло. Во-вторых, заставлено оно было под завязку. Турник, гимнастические брусья, жуткого вида макивара, разнокалиберные груши и фантастические тренажерные конструкции, по сравнению с которыми всемирно известные агрегаты фирмы «Кеттлер» выглядели пригодными разве что для ясельно-ползунковой группы.
      Добрынин присвистнул:
      – Да, брат, согласен, Инги тут неуместны. Это тебе не дрова колоть, не в колокол звонить.
      – Для Инг у него, паря, местечко тоже того… Не хуже оборудовано, – хихикнул Алексей. – Хотя пес его знает, может, и здесь временами в спарринге трудятся. Спортсмены, они ж такие выдумщики!
      Илья покраснел и замахнулся на охальника страховидным кулачком:
      – Балабол! Не слушай ты его, Никит. И вообще, сколько можно возле порога топтаться? Пойдемте лучше посидим покалякаем. Потом можно будет забежать сюда на перекур, встряхнуться. Кое-кому, – он с шутливой угрозой глянул на Леху, – спарринг устроим.
      Попов сказал «фиг вам, Илья Николаевич» и соорудил в подтверждение дулю.
      В отличие от спортзала, гостиная была полна контрастов. В дальнем углу подле антикварных кресел притулился вышеупомянутый компьютер. По всем остальным углам с нарочитой небрежностью были расставлены колонки акустической системы. Весьма и весьма представительные. Шкафчик-стеллаж по соседству с диваном содержал, навскидку, не менее тысячи музыкальных дисков.
      Добрынин опять одобрительно присвистнул:
      – Добрая берлога! Музыке здесь, как вижу, всяческий почет и уважение?
      – Ага, – подтвердил Леха, падая с маху на диван. – Мне тоже нравится. Сюда вались, Никита, здесь самое острие сарраунда.
      – Сейчас, сейчас, – Илья по маковку влез в шкафчик, – где же он у меня? Ага, вот он. Мужики, я пока столик организую, а вы послушайте человека. Жеглова вчера последнего прикупил. Полный абзац!
      Включив проигрыватель, он ускользнул на кухню. А комнату наполнило дребезжание слегка расстроенной гитары. И далекий от попсовости мужской голосина взревел во всю мощь, заставив гостей оцепенеть, забыть про игривое настроение и про мелкие бытовые неурядицы и слушать, вслушиваться, впитывать каждое слово:
 
Как засмотрится мне нынче, как задышится?
Воздух крут перед грозой, крут да вязок.
Что споется мне сегодня, что услышится?
Птицы вещие поют – да все из сказок.
 
 
…Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною —
Перед солоно да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родникового, ржаною…
 
      Песня закончилась. В комнату вкатился столик. Илья, заметив задумчивые, серьезные лица приятелей, довольно спросил:
      – Что, пробирает?
      – До селезенки, – подтвердили слушатели.
      – То-то. Я когда его случайно услышал на «Русской волне» полгода назад, все пороги обил в нашем музшопе. И ни фига. Потом уже ребятишек застроил – они с соревнований привезли два первых альбома. Из самого Клязьмограда. А здесь вообще свежье. Сам-то я давненько русский бард-рок слушаю, но этот – отдельная статья. Просто матерый человечище! Правда, знакомец один упоминал недавно какого-то СашБаша. Что-то где-то слыхал вроде квартирного сейшена в Черемысле – тоже, мол, добрый молодец. Не знаю, не скажу.
      – Илья, етить твою, и ты молчал, баобаб ты по пояс деревянный?! – попенял ему Алексей. – Как, говоришь, его кличут?
      – Жеглов. Жеглов Владимир Глебович. Прошу любить и жаловать.
      – Уже любим. Уже жалуем, – задумчиво произнес Добрынин и повторил медленно, как бы пробуя строки на вкус:
 
Грязью чавкая жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.
 
      – Нет, ну ведь надо ж так, а? – Он покачал головой. – Жеглов… Жеглов. Знакомая какая-то фамилия.
      – Да он, насколько мне известно, артист. По-моему, в клязьмоградском Театре на Лубянке. Может, где и в киношках засветился. В «мыле» там или в блокбастарде?
      – Нет, не могу припомнить. Но шарит реально. Что да, то да!
      В этот момент хозяин заведения щелкнул пальцами:
      – Мужчины, а не пора ли нам пуститься в разнос? На бис мы с вами, думается, обязательно сегодня споем. Но позже. А сейчас рекомендую обратить внимание на скатерть-самокатку. Оцените, какие разносолы Инга смастерила.