Сталин: тайны власти.

      Схожие взгляды как в оценке существующей ситуации, так и в видении дальнейшего пути развития СССР, в определении задач, требующих незамедлительного решения, высказал и Молотов, выступавший последним.
      Прежде всего, он остановился на необходимости «заботиться об укреплении советских Вооруженных Сил… на случай вылазки агрессора», а также «проявлять должную бдительность и твердость в борьбе против всех и всяких козней врагов, агентов империалистических агрессивных государств». Только потом, уже изрядно запугав слушателей страшной картиной настоящего и будущего, отдав дань шпиономании, Молотов весьма бегло коснулся международного положения. Как министр иностранных дел, подтвердил, что СССР будет следовать политике мира, сотрудничества и деловых связей. Однако проводится подобная политика должна не по отношению ко всем странам, а только «между народами», устанавливать связи необходимо лишь с теми государствами, «которые сами также стремятся к этому».
      Третьим вопросом, на котором Молотов счел нужным остановиться, явились «дружеские отношения между народами… многонационального» Советского Союза. И тут он не только полностью солидаризировался с Берия, но и позволил себе пойти дальше в толковании национального вопроса. Подчеркнул, что решение его уже вышло за рамки СССР, ибо «имеет особо важное значение, особенно в связи с образованием государств народной демократии и ростом национально-освободительного движения в колониальных и зависимых странах». Но, как и Берия, столь неожиданную параллель, которую можно было трактовать двояко, Молотов, не развив, оборвал .
      Так 9 марта 1953 г. тем, кто умел читать между строк, понимать закодированный, потаенный смысл, рождаемый при сопоставлениях, показали, наконец, в чем же именно заключается «разброд» среди руководства. Была предложена не одна, а две правительственные программы, два диаметрально противоположных курса. Первый, изложенный Маленковым, строился на необходимости незамедлительно достичь разрядки в международных отношениях, использовав высвободившиеся благодаря этому силы и средства на подъем жизненного уровня населения. Второй, сформулированный в речах Берия и Молотова, исходил из иного — из твердой, непоколебимой убежденности, что напряженность в обозримом будущем не только обязательно сохранится, но и перерастет рано или поздно в вооруженный конфликт между двумя лагерями, двумя системами. Потому-то приоритет следует сохранить за тяжелой индустрией, за оборонной промышленностью, расходуя на мирные цели только те средства, которые останутся. Если, разумеется, останутся.
      Естественно, что столь отличные друг от друга позиции членов «триумвирата» не могли не отразиться на их взаимоотношениях, на поддержании даже видимости согласованных действий. Введение в «триумвират» Молотова оказалось противовесом слишком сильному влиянию не столько Берия, сколько Маленкова, так и не получившего явного преимущества, что неизбежно приблизило логическую развязку — решающее столкновение в борьбе за власть, пересмотр договоренности о разделе полномочий.
      И действительно, всего четыре дня спустя произошло неминуемое.
      Внешне казалось, ничто не предвещает каких-либо близких и серьезных перемен. События развивались в полном согласии с существовавшим соглашением, подкрепляли его.
      Еще 8 марта из Пекина отозвали А.С. Панюшкина, которого должен был сменить В.В. Кузнецов, «уступивший» свою должность главы советских профсоюзов Швернику. 10 марта прошел пленум бюро Московского обкома партии, «избравший», как от него и требовали, первым секретарем Н.А. Михайлова в связи с перемещением Хрущева. 11 марта Президиум Совета Министров СССР официально ликвидировал свои три еще сохранявшиеся отраслевые бюро: по химии и электростанциям, по машиностроению и электропромышленности, по пищевой промышленности . 12 марта пленум ВЦСПС избрал своим председателем Шверника. А на следующий день процесс оговоренных ранее кадровых перемещений прервался.
      Опубликованное всеми газетами, не раз зачитанное по радио постановление совместного заседания предусматривало созыв сессии Верховного Совета СССР 14 марта. Однако собравшийся накануне на свое первое заседание Президиум ЦК решил отсрочить ее на сутки, а в тот день в 9 часов вечера провести еще один, внеочередной пленум ЦК КПСС, формально — для того, чтобы подготовить сессию, обсудить вопросы, выносимые на ее рассмотрение , фактически же — чтобы значительно урезать полномочия Маленкова.
      Большинство членов Президиума ЦК, вне всякого сомнения — Берия, Молотов, Булганин, Каганович, Хрущев и Микоян, сумели добиться — сначала на своем узком заседании, а затем и на пленуме — полного разделения двух подлинных ветвей власти: государственной и партийной, больше не сосредоточивать их высшие посты в одних руках, в данном конкретном случае — Маленкова. Решение гласило: «Удовлетворить просьбу тов. Г.М. Маленкова об освобождении его от обязанностей секретаря ЦК КПСС, имея в виду нецелесообразность совмещения функций председателя Совета Министров СССР и секретаря ЦК КПСС. Председательствование на заседаниях Президиума ЦК КПСС возложить на тов. Маленкова Г.М. Руководство Секретариатом ЦК КПСС и председательствование на заседаниях Секретариата ЦК КПСС возложить на секретаря ЦК КПСС тов. Хрущева Н.С.». Такая формулировка сразу изменила расстановку сил в партийном аппарате, подняла «уровень» Никиты Сергеевича, который лишь благодаря этому становился первым, хотя только фактически, секретарем ЦК. Хрущев обретал реальную власть.
      Ту же цель преследовал и вывод из всего несколько дней назад обновленного Секретариата еще двоих. А.Б. Аристова, после XIX съезда «наблюдавшего» за работой парторганизаций союзных республик, крайкомов и обкомов РСФСР, направили председателем Хабаровского крайисполкома «ввиду особой важности укрепления руководства на Дальнем Востоке». Н.А. Михайлова, чтобы он «сосредоточился на работе в Московском областном комитете КПСС», освободили от обязанностей заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС и секретаря ЦК КПСС. Наконец, существенно повлияли на положение на политическом Олимпе и еще два решения. Н.Н. Шаталина перевели из кандидатов в члены ЦК КПСС, а А.И. Микояна — в состав ПСМ СССР . Видимо, в благодарность за поддержку.
      И все же такие кадровые перестановки, нарушившие прежнее соглашение, не следовало рассматривать как поражение Маленкова. Скорее, их нужно оценить как хотя и вынужденный для него, но все еще компромисс с появившейся в узком руководстве достаточно сильной группировкой, открыто и дружно выступившей против ею же выдвинутого и признанного лидера.
      Ведь Георгий Максимилианович не только потерял, но и приобрел, хотя полностью не сумел компенсировать утраченное. В Секретариате, который теперь состоял всего из четырех человек — Хрущева, Поспелова, Суслова и Шаталина, он сохранил двух своих сторонников. Более того, использовав принцип разделения ветвей власти, Маленков добился от пленума согласия на подготовку постановления о расширении прав министров СССР , что должно было максимально освободить и их, и тем самым, его самого от слишком назойливой опеки со стороны Хрущева и отделов ЦК. Правда, в немалой степени помогли в этом Маленкову его соперники — Берия, Молотов, Булганин, Микоян, которые были еще более заинтересованы в усилении собственных позиций, собственной самостоятельности.
      Но каким бы значительным все это ни выглядело с точки зрения «аппаратной игры», для Маленкова самым главным результатом пленума, бесспорной победой явилось иное — отсрочка обсуждения государственного бюджета на текущий год, точнее, одобрение необходимости коренной переработки имевшегося проекта, предусматривавшего непомерные расходы на оборону, которые, несмотря на завершение войны, не сокращались, а росли, увеличились за шесть лет почти вдвое: с 15,8 процента в 1947 г. до 23,7 процента в 1952 г. . И это — согласно открытым, официальным данным, заведомо заниженным, не включавшим (военная тайна!) сведения о затратах на разработку и производство не только ядерного оружия, ракет, но даже обычного вооружения, выражавшим стоимость содержания самой огромной армии с двумя мощными ударными группировками в зонах предполагаемых боевых действий: в Германии и на Дальнем Востоке, неподалеку от границы с Кореей.
      В 1953 г., как вспоминал тогдашний министр финансов Зверев, дефицит бюджета, даже при условии сохранения на прежнем уровне расходов на оборону должен был составить не менее 50 млрд. рублей, то есть его десятую часть . Маленкову, дабы сдержать свое обещание повысить жизненный уровень населения, обеспечить приоритет мирной экономики, предстояло получить согласие узкого руководства на полный пересмотр уже сверстанного народнохозяйственного плана и его финансового эквивалента — бюджета, заставить Берия и Булганина пойти на ущемление собственных интересов. И он сумел этого добиться, потому-то оказался единственным докладчиком на блиц-сессии, продолжавшейся всего два часа. Маленков выступил 15 марта с третьей но счету речью, где коротко подытожил результаты пленума, о котором большинство депутатов узнали только неделю спустя, 21 марта, из газет.
      Маленков попытался объяснить предложенную перестройку отнюдь не последними событиями, а давней, сугубо практической необходимостью. «Мероприятия по укрупнению ныне существующих министерств, — сказал он, — по объединению в одном министерстве руководства родственными отраслями народного хозяйства, культуры, управления назрели не сегодня. Они уже длительное время, при жизни товарища Сталина, вместе с ним, вынашивались в нашей партии и правительстве. И теперь, в связи с тяжелой утратой, которую понесла наша страна, мы лишь ускорили проведение в жизнь назревших организационных мер…»
      Вскользь коснулся он и вопроса «коллективного руководства», возникшего буквально накануне как результат очередного раунда борьбы за власть: «Сила нашего руководства, — объяснил Маленков, — состоит в его коллективности, сплоченности и монолитности. Мы считаем, что строжайшее соблюдение этого высшего принципа является залогом правильности руководства страной, важнейшим условием нашего дальнейшего движения вперед, по пути строительства коммунизма в нашей стране». Такая формулировка, к тому же высказанная именно Маленковым, должна была означать одно. Он не просто принимает свершившееся — передел полномочий, ограничение собственных прав, но и предупреждает соперников, что не позволит кому-либо из них в будущем попытаться стать единоличным лидером. И далее он нарочито подчеркнул свое, первое место — хоть и среди равных: «Правительство во всей своей деятельности будет строго проводить выработанную партией политику во внутренних и внешних делах. Мы уже заявили об этой позиции Советского правительства. Я имею в виду свое выступление, выступление товарища Берия Лаврентия Павловича, выступление товарища Молотова Вячеслава Михайловича на траурной церемонии 9 марта». Но скупо, в нескольких фразах, докладчик повторил только собственную программу .
      Лишь теперь, после пленума, на котором впервые обозначилось очередное по составу ядро власти, на этот раз «четверка» — Маленков, Берия, Молотов, Хрущев, после сессии, утвердившей правительство в составе двадцати восьми человек, стало возможным завершить то, что начал делать «триумвират», — формирование коллегий укрупненных министерств, создание их внутренних структур, утверждение в должностях руководителей подразделений как в центральном аппарате, так и на местах — в союзных республиках, краях и областях. Осуществление всего этого проводилось с 15 марта — постановление СМ СССР, а с 17 марта — Президиума и возобновившего в тот день свою работу Секретариата ЦК.
      С каждой прошедшей неделей, с каждым новым назначением и решением позиции и интересы членов «четверки» расходились все больше и больше. Единственно общим для них оставалось одно: стремление прекратить войну в Корее, та цель, которую наметили Маленков, Берия и Булганин еще весной 1951 г. и против которой не возражали теперь Молотов и Хрущев.
      Для троих из «четверки» мир на Дальнем Востоке позволял выйти из того тупика, в котором оказались оба блока. Для одного, Маленкова — несоизмеримо большее: решение первой из многих промежуточных задач при проведении в жизнь своего курса, который он на сессии советского парламента изложил в новом, более конкретном варианте. «В настоящее время, — заявил Георгий Максимилианович, — нет такого спорного или нерешенного вопроса, который не мог бы быть разрешен мирным путем на основе взаимной договоренности заинтересованных сторон. Это касается наших отношений со всеми государствами, в том числе и наших отношений с Соединенными Штатами Америки» .
      Более ясно призвать США к переговорам было невозможно. Уверенность же Маленкову в том, что разрядка не только необходима всем, но и возможна, придало только что произошедшее событие. 12 марта посол Великобритании в Москве А. Гайскон по своей инициативе посетил Молотова и буквально в пятиминутной беседе сумел сообщить чрезвычайно важное. Выражая отнюдь не свое, а министра иностранных дел Идена, а может быть, и премьер-министра Уинстона Черчилля мнение, сказал, «что он сможет оказать помощь в деле ослабления напряженности отношений между двумя странами» .
      И все же, опасаясь возможной негативной реакции США, советское правительство отказалось от весьма выгодной с пропагандистской точки зрения роли инициатора мирного процесса. Право сделать первый ход оно предоставило союзникам, да и то на уровне командующих северо-корейской армией и китайских «добровольцев».
      28 марта Ким Ир Сен и Пын Дехуай неожиданно сочли необходимым все-таки ответить согласием на предложение, направленное им еще месяц назад главнокомандующим объединенными силами ООН в Корее генералом Марком Кларком. На то самое, в котором предлагалось провести скромную, чисто гуманную и ни к чему не обязывающую акцию — обмен ранеными и больными военнопленными. Казалось, и этим можно было бы и ограничиться, не торопить развитие событий. Однако для того, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в конечной цели коммунистического блока, переписку военачальников тотчас же подкрепили и вполне официально, на государственном уровне.
      30 марта министр иностранных дел КНР Чжоу Эньлай призвал обе воюющие стороны «приступить к поискам полного решения вопроса о военнопленных». В тот же день Ким Ир Сен, на этот раз как премьер-министр КНДР, развил инициативу и предложил возобновить в Паньмыньчжоне прерванные полгода назад переговоры, но не ограничивать их важной, однако частной проблемой, а сосредоточить внимание на главном — «немедленном прекращении войны в Корее» .
      После того как в Москве стало известно о согласии Кларка направить делегацию в Паньмыньчжон, с далеко идущим по смыслу заявлением выступил Молотов. Он не только приветствовал намеченную встречу двух сторон: «Советское правительство выражает свою полную солидарность с этим благородным актом правительства КНР и правительства КНДР и не сомневается в том, что этот акт получит горячую поддержку со стороны народов всего мира». Счел он теперь возможным объявить и о решающем: «Советское правительство выражает уверенность, что это предложение будет правильно понято правительством Соединенных Штатов Америки. Советское правительство неизменно поддерживало все шаги, направленные на установление перемирия и на прекращение войны в Корее» .
      Столь однозначно выраженную позицию СССР по самой острой, хотя и одной из многих нерешенных, международной проблеме Запад не мог рассматривать без учета выступлений Маленкова 9 и 15 марта. Следовало признать, что в отношениях между блоками действительно наметилась новая эра. И чтобы окончательно убедиться в этом, проверить, насколько далеко Кремль готов идти по пути переговоров, была применена старая, многократно испытанная дипломатическая тактика зондажа.
      Первым начал действовать министр иностранных дел Великобритании Идеи. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, он обратился к Молотову за содействием в освобождении нескольких британских подданных, случайно оказавшихся в зоне боевых действий в первые дни войны и интернированных в Северной Корее. Кремлевское руководство с пониманием отнеслось к такой просьбе, и вскоре все британцы (небезынтересно, что среди них находился и будущий известный советский разведчик Чарлз Блейк) оказались в Москве.
      11 апреля посол Гайскон в очередной раз посетил Молотова. Формальной причиной визита явилась необходимость передать личное послание Идена, которое он только что доставил из Лондона. Вместе с тем Гайскон устно сообщил и оценку развития событий главой Форин оффис. «Идеи неоднократно подчеркивал, — отметил посол, — свое стремление к улучшению отношений с Советским Союзом, которое, по его мнению, также наблюдается и с вашей стороны. Способ достижения этого Иден видит в разрешении сначала небольших проблем в наших отношениях». И к тем вполне решаемым проблемам о которых шла речь в послании, посол добавил еще одну — просьбу вывезти бывших интернированных самолетом королевских ВВС. Иными словами, разрешить посадку и взлет в столице СССР британского военного самолета. Согласие на это Молотов дал сразу же .
      Сходную позицию выжидания занял и Дуайт Эйзенхауэр. 16 апреля на традиционном заседании Американского общества редакторов газет он выступил с речью «Шанс для мира». В ней, ставшей своеобразным ответом Маленкову, президент США выразил свой взгляд на происшедшие за последнее время перемены и связанные с ними ожидания.
      «Теперь к власти в Советском Союзе пришло новое руководство, — сказал, в частности, Эйзенхауэр. — Его связи с прошлым, какими бы сильными они ни были, не могут полностью связать его. Его будущее в значительной мере зависит от него самого. Новое советское руководство имеет сейчас драгоценную возможность осознать вместе с остальным миром, какая создалась ответственность, и помочь повернуть ход истории.
      Сделает ли оно это? Мы еще этого не знаем. Недавние заявления и жесты советских руководителей в известной мере показывают, что они, быть может, признают возможность этого момента.
      Мы приветствуем каждый честный акт мира. Нас не интересует одна лишь риторика. Нас интересует только искренность миролюбивой цели, подкрепленная делом. Возможности для таких дел многочисленны…»
      На том и кончалось сходство и общность позиций Эйзенхауэра и Идена. В отличие от последнего, президент США счел возможным для себя оговорить как непременное предварительное условие, бесспорное доказательство миролюбия советского правительства разрешение не частных вопросов двухсторонних отношений, а глобальных проблем, что зависело не только от воли Кремля и его устремлений.
      Среди «конкретных дел» Эйзенхауэр назвал такие, завершения которых добивалась, и притом весьма давно, именно Москва, а не Вашингтон: подготовка мирных договоров с Австрией и единой Германией; органически связанное с ними освобождение немецких военнопленных, все еще остававшихся в СССР; заключение «почетного перемирия» в Корее. Вместе с тем президент США потребовал почему-то от советского руководства и то, к чему Кремль тогда еще не имел ни малейшего отношения, — «прекращения прямых и косвенных посягательств на безопасность Индокитая и Малайи». Наконец, он даже вышел за допустимые рамки межгосударственных отношений, возжелав, чтобы Советский Союз обеспечил «полную независимость народов Восточной Европы».
      В обмен на уступки со стороны СССР по этим пунктам Эйзенхауэр готов был заключить соглашение об ограничении вооружений и по контролю за производством ядерной энергии, чтобы обеспечить «запрет ядерного оружия» .
      Познакомившись с подобным текстом, даже неискушенный в вопросах международных отношений человек понимал: речь все еще ведется с позиции силы. Программа американского президента более напоминает ультиматум поверженному противнику, нежели конструктивный и равноправный диалог. И все же советское руководство, решившее любой ценой добиться разрядки, не только не отказалось от миролюбивого курса, но и продолжало подтверждать верность ему.
      20 апреля при вручении верительных грамот новым послом США в Москве Чарлзом Э. Беленом Ворошилов многозначительно подчеркнул: «Советская внешняя политика является политикой мира и зиждется на неукоснительном соблюдении договоров и соглашений, заключенных Советским Союзом с другими государствами»; выразил уверенность, что «все вопросы, требующие урегулирования между Соединенными Штатами Америки и Союзом Советских Социалистических Республик, могут быть разрешены дружественным образом» .
      22 апреля все советские газеты опубликовали принятые неделей раньше Президиумом ЦК «Призывы к 1 Мая». Первой в них шла традиционная, обязательная именно как начало, здравица в честь самого праздника трудящихся. Второе же место занимал призыв в формулировке Маленкова: «Нет такого спорного или нерешенного вопроса, который не мог бы быть разрешен мирным путем на основе взаимной договоренности заинтересованных сторон».
      1 мая, выступая с речью перед началом военного парада, то же положение повторил и Булганин: «Что касается внешней политики, то наше правительство, как известно из его официальных заявлений, считает, что при доброй воле и разумном подходе все международные разногласия могли бы быть разрешены мирным путем» .
      Наконец, о твердой решимости кремлевского руководства придерживаться избранного курса, несмотря ни на что, говорили и чисто пропагандистские меры.
      25 апреля «Правда» на третьей полосе опубликовала полный, без каких-либо купюр, текст речи Эйзенхауэра, не побоявшись откровенно антисоветских выпадов, содержавшихся в ней. В предпосланной же речи редакционной статье, а точнее, комментарии «К выступлению президента Эйзенхауэра», занявшем всю первую полосу, пункт за пунктом были даны ответы на все предложения и обвинения. Советской общественности, да и не только ей, были продемонстрированы надуманность позиции главы американской администрации, предвзятость подходов, ложность оценок. Но завершалась статья «Правды» не сожалением о невозможности равноправного диалога, а обратным:
      «Как известно, советские руководители свой призыв к мирному урегулированию международных проблем не связывают ни с какими предварительными требованиями к США или к другим странам, примкнувшим или не примкнувшим к англо-американскому блоку. Значит ли это, что у советской стороны нет никаких претензий? Конечно, не значит. Несмотря на это, советские руководители будут приветствовать любой шаг правительства США или правительства любой другой страны, если это будет направлено на дружественное урегулирование спорных вопросов. Это свидетельствует о готовности советской стороны к серьезному деловому обсуждению соответствующих проблем как путем прямых переговоров, так и, в необходимых случаях, в рамках ООН».
      Своеобразным подведением первых итогов обмена мнениями о возможности и путях достижения разрядки стало выступление Черчилля в палате общин 11 мая. В отличие от Эйзенхауэра, премьер Великобритании избегал пропагандистской риторики, выдвижения явно неприемлемых для СССР требований. В то же время он сразу же обозначил рамки и темы возможных переговоров — главным сделал заключение мира в Корее, оговорив при этом, что «в данный момент я был бы весьма доволен даже перемирием или прекращением огня». На столь же реалистических позициях он остался и при оценке перспектив решения европейских проблем.
      «Каким бы сильным ни было наше желание достигнуть дружественного урегулирования с Советской Россией, — твердо заявил Черчилль, — или даже лучшего модус вивенди, мы никоим образом не намерены отказаться от выполнения обязательств, которые мы взяли на себя по отношению к Западной Германии». Но вместе с тем он продемонстрировал возможность компромисса даже и тут: «Я не верю, что серьезнейшая проблема совмещения безопасности России со свободой и безопасностью Западной Европы неразрешима».
      Столь же прагматично подошел британский премьер и к самому поиску сближения с СССР. «Было бы ошибкой, — признал он, — пытаться сделать слишком подробные наметки и ожидать, что серьезные кардинальные вопросы, разобщающие коммунистическую и некоммунистическую части мира, могут быть урегулированы одним махом, при помощи одного всеобъемлющего мира… Не следует пренебрегать решением отдельных проблем по частям… Я очень хочу, — добавил Черчилль, — чтобы ничто в изложении внешней политики держав НАТО не помешало и не лишило силы то, что, быть может, является глубоким изменением чувств русских. Мы все желаем, чтобы русский народ занял подобающее ему видное место в международных делах, не испытывая тревоги насчет своей безопасности». И как первый практический шаг для достижения общих целей он предложил созвать «без долгих отлагательств» «конференцию в самых высших сферах между ведущими державами» .
      Несколько дней спустя столь неожиданное, но вместе с тем и многообещающее предложение Черчилля поддержали во Франции — в комиссии по иностранным делам Национального собрания.
      Первая же реакция США последовала значительно позже, 21 мая. Эйзенхауэр, не без основания опасаясь усиления «бунта Европы» — сопротивления некоторых стран-участниц НАТО американскому плану вооружения ФРГ, высказал мнение, что в подобном вопросе торопиться нельзя. А для начала следует провести совещание лидеров лишь трех, западных держав, чтобы согласовать их позиции перед грядущей конференцией с советским руководителем.
      Теперь становилось очевидным: несмотря ни на что, призыв СССР к переговорам, впервые — в декабре 1952 года — изложенный в воззвании и обращении Венского конгресса народов в защиту мира , медленно, но все же находил понимание и отклик. И его общая формулировка, позднее дословно повторенная Маленковым — «нет таких разногласий между государствами, которые не могли бы быть решены путем переговоров», и конкретные предложения — о прекращении войны в Корее, о встрече лидеров пяти великих держав, включая КНР. Потому-то, даже после весьма сдержанного заявления Эйзенхауэра, в «Правде» 24 мая была опубликована очередная обширная, на всю первую полосу, лишь по форме редакционная статья «К современному международному положению». Откровенно выражая взгляд Кремля, она по смыслу сводилась к одной четкой фразе: «Советский Союз всегда готов с полной серьезностью и добросовестностью рассмотреть любые предложения, направленные на обеспечение мира и возможно более широких экономических и культурных связей между государствами».
      Это был однозначный ответ и на выступления Черчилля и Эйзенхауэра, и на любые решения трех лидеров, которым еще только предстояло собраться — в декабре на Бермудских островах.
      Тем временем без какого-либо промедления решался самый острый, самый болезненный для мирового сообщества вопрос — корейский. Еще 26 апреля в Паньмыньчжоне возобновились переговоры. Спустя всего месяц удалось максимально сблизить позиции обеих сторон, а потому уже 8 июня подписать соглашение об обмене военнопленными и 27 июля — о перемирии.
      Не дожидаясь саммита, советское руководство начало форсировать разрешение и второй, столь же важной международной проблемы — германской. Ни в малейшей степени не отступая от изначальной позиции — создать единую, демократическую, вооруженную, но нейтральную Германию, из которой тотчас после подписания мирного договора будут выведены все оккупационные войска, — оно начало кардинально менять форму присутствия там СССР. 29 мая ликвидировало Советскую контрольную комиссию, а главнокомандующего избавили от необходимости заниматься гражданскими делами. Эти вопросы передали в ведение B.C. Семенова, должность которого отныне стала называться не политический советник СКК, а верховный комиссар. Чуть позже, 5 июня, аналогичные меры провели и в Австрии, где, правда, спустя всего неделю И.И. Ильичева, верховного комиссара, возвели в ранг посла . Наконец, 26 июня СССР официально объявил о досрочном освобождении и возвращении на родину немецких военнопленных .
      По мере проведения в жизнь новой внешнеполитической доктрины Молотов чувствовал себя все более уверенно и потому в середине апреля начал восстанавливать свои позиции в МИДе. Немалую роль в этом сыграл отъезд Вышинского в Нью-Йорк, где он должен был представлять СССР в ООН, — главного соперника не приходилось больше опасаться. За две недели Вячеславу Михайловичу удалось добиться многого: отправки Малика послом в Лондон, утверждения возвращенного в Москву Громыко первым заместителем министра, а так и не уехавшего в Пекин В.В. Кузнецова — вторым, избавления от ставшего вдруг ненужным В.Н. Павлова, бывшего переводчика Сталина, которого «спихнул» главным редактором издательства на иностранных языках. Посол в Париже А.П. Павлов был заменен на С.А. Виноградова, побывавшего вместе с Молотовым в опале, на ключевые посты в МИДе заведующими отделами назначены хорошо знакомые ему по совместной работе А.А. Соболев (страны Америки), Н.Т. Федоренко (страны Дальнего Востока), Г.М. Пушкин (сначала страны Среднего и Ближнего Востока, а вскоре — третий европейский отдел), Г.Т. Зайцев (страны Среднего и Ближнего Востока) .
      Тем временем начали происходить, все настойчивее заявляя о себе, серьезные сдвиги в идеологии.
      С 6 марта 1953 г. большинство материалов отечественных средств массовой информации в той или иной степени посвящались Сталину, сообщали о состоянии его здоровья, потом о смерти. И о его величайшем значении в жизни СССР, советского народа, прогрессивного человечества, всего мира. Искренние слова любви к Сталину находили руководители коммунистических и рабочих партий — Берут и Готвальд, Ракоши и Грозу, Мао и Ким. Проникновенно писали о покойном вожде Эренбург и Твардовский, Фадеев и Симонов, многие, многие другие.
      В те же дни все кинотеатры страны чуть ли не непрерывно демонстрировали хронику, свидетельствовавшую о всеобщей скорби, показывали многотысячные колонны людей, шедших к Дому Союзов, чтобы отдать последний долг Сталину, митинги, состоявшиеся в момент похорон во всех городах и селах страны, всякий раз запечатлевая неподдельное горе, слезы на глазах…
      И вдруг, как по мановению волшебной палочки, все изменилось: с 19 марта ни газеты, ни журналы больше не писали о Сталине. Контраст оказался столь сильным, что в адрес ЦК пошел поток писем студентов и рабочих, пенсионеров и военнослужащих, коммунистов и беспартийных, требовавших объяснить им странную метаморфозу, развеять их недоумение, даже обиду. Но ЦК молчало, вернее, продолжало тихо, но активно действовать, отнюдь не разглашая своих мотивов и целей, скрывая их даже от партократии, оказавшейся в полной растерянности и вынужденной лишь догадываться — куда повеял ветер.