Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Князь - Война магов

ModernLib.Net / Научная фантастика / Прозоров Александр Дмитриевич / Война магов - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Прозоров Александр Дмитриевич
Жанр: Научная фантастика
Серия: Князь

 

 


Александр Прозоров
Война магов

Часть первая. Казанская присяга

Плавучий город

      Полина зачерпнула полный корец холодного пенистого кваса, сделала несколько глотков. Ее обычно спрятанные под кокошником волосы ныне змеились русыми потоками по спине и плечам, капли на зарумянившемся теле сверкали в свете свечей тысячами алмазов, от кожи волнами раскатывался горячий запах крапивы и черемухи. Княгиня покачала ковшик перед лицом, сделала еще глоток и решительно опрокинула остатки напитка на камни. Послышалось злобное шипение, баню тут же заволокло сизым паром, и густой хлебный дух перешиб все прочие запахи. Жар стал невыносимым, добрался до самого нутра, до мозга костей, до сердцевины каждой клеточки тела, покрывшегося крупными капельками пота.
      — По-оберегись! — Андрей спрыгнул с верхнего полка, промчался мимо жены, толкнул дверь в предбанник наружу, прыгнул на рогожку, пронесся вниз по ледяной горке и шумно врезался в прорубь, с головой уйдя в темную февральскую воду. Темную — но не студеную. Распаренное, перегретое до нестерпимости тело напрочь отказывалось ощущать холод.
      Князь Сакульский нырнул несколько раз, потом лег на спину, раскинул руки, почти касаясь ими кромок льда, и замер, паря на границе двух миров, вглядываясь в бездонное звездное небо. Тут вдруг кончик носа что-то осторожно кольнуло. Андрей встрепенулся, в два гребка добрался до сходней, выскочил на берег и побежал по лестнице наверх, отлично зная, что сейчас случится. И точно — уже на середине лестницы мороз, словно спохватившись, вцепился острыми зубами в его уши, наждачкой скребанул по спине и животу, заставил остекленеть кончики волос, защипал плечи, ноги, начал липнуть к пяткам — но Зверев уже влетел в приоткрытую створку, захлопнул ее, проскочил предбанник, с разбегу прыгнул на верхний полок и взмолился:
      — Квасу давай, чаровница моя ненаглядная!!!
      Княгиня вновь плеснула на камни. Клубы пара взметнулись к потолку, разгоняя острые когти мороза и возвращая телу живительное тепло.
      — Криотерапи-и-ия… — блаженно прошептал князь.
      — Совсем ты не бережешь себя, батюшка наш, — покачала головой женщина. — Как же ж можно, с жару-то да на мороз? Баловство сие есть бесовское. Веселие от лукавого.
      — Не батюшка, Поля, — свесившись с полка, поймал ее за плечо Андрей. Привлек к себе, крепко поцеловал в губы. — Не батюшка, а суженый твой, на роду написанный, Богом сюда присланный и с тобой обвенчанный. Муж твой единственный, любящий и дня одного без тебя не мыслящий…
      — Как ты молвишь слова сии зазорные, князь? — Полина, даром что румяная от жара, зарделась еще сильнее. — Срамно…
      — Чего тут стыдного, любимая? — засмеялся Андрей. — Чай не девке дворовой слова такие шепчу, а жене своей законной, пред Богом венчанной, пред людьми супругой названной. Как же сердца своего красавице желанной не открыть?
      — Идти надобно, сокол, — все равно засмущалась воспитанная по монастырским канонам княгиня. — Полночь скоро, бесовское время. Заявятся банщики с домовыми, овинными и лешими, вусмерть упарят.
      — Как же придут? Мы же при крестах! Нечто молитвы христианской не испугаются?
      — Ночь, время бесовское, — перекрестилась женщина. — Кто их знает, чего они испугаются?
      — Коли так, то пошли, — не стал спорить Андрей. — Не будем вводить нечисть в искушение. Свечи тушить или им оставим?
      — А на что им свечи? Чай, нежить ночная. Гаси.
      Зверев задул огоньки, вслед за женой вышел в предбанник, сунул ноги в валенки, кинул жене на плечи песцовую шубу, сам прикрылся тяжелой «московской», бобровой, приобнял Полину и вывел из бани. По широкой расчищенной дорожке они направились к подсвеченному двумя факелами крыльцу и тут же вошли в дом, розовый от красных лампадных огоньков.
      — Матрена! — кликнул он дворцовую ключницу. — Вели курицу печеную и вина рейнского в опочивальню отнести, к столу не выйдем. И пошли кого в баню, исподнее наше в стирку забрать.
      — Сей же час сделаю, батюшка, — низко поклонилась одетая в десяток юбок и несколько кофт краснощекая баба, истинные формы которой под многослойным тряпьем угадать было невозможно. — Не беспокойся.
      Андрей заторопился за женой на второй этаж, отлично зная, что у скромницы на уме, и успел вовремя: Полина скинула шубу и как раз собиралась нырнуть в сатиновую, шитую зеленым и алым катурлином исподнюю рубаху. Князь обхватил ее за пояс, крутанул, отрывая от пола, и вместе с молодой женщиной опрокинулся на пышную перину, утонув в постели почти на полметра — водяная кровать заплакала б от зависти при виде этой нежной роскоши.
      — Что ты делаешь, Андрюша? — пригладив его волосы, прошептала княгиня. — Срамно…
      — Повинуйся, несчастная! — так же шепотом пригрозил Зверев. — Ты жена моя пред Богом и слушаться должна во всем безропотно.
      — Я… слушаюсь… — Она вытянула руки над головой и прикрыла глаза. — Повинуюсь, супруг мой. Я вся твоя, сокол мой ненаглядный, любый мой, желанный…
      Белая, как сметана, кожа отзывчиво розовела от прикосновения губ, напрягались соски, дыхание жены становилось все чаще, на маленьком вздернутом носике задрожали крылья, пальцы сжались в пухлые кулачки. Рот несколько раз приоткрылся и снова сомкнулся — но Андрей так и не понял, что хотела сказать его любимая. Наверное, то, что монастырской воспитаннице произносить уж совсем невместно — даже в мужниной постели.
      Тут в дверь постучали. Князь чертыхнулся, схватил край ватного одеяла и дернул к себе, закрывая обнаженные тела от постороннего взгляда.
      — Кого там несет на ночь глядя?
      — Прости, батюшка, велено…
      Тяжелая дубовая створка отворилась, в спальню торопливо просеменили молодые, лет по пятнадцать, девки, в длинных темных юбках и грубо вязанных старушечьих кофтах, простоволосые, лишь с перехватывающими лоб красными лентами. Они быстро расставили на столе ужин: блюдо с румяной птицей, глиняный кувшин, два деревянных стаканчика. Потупив взор, служанки выскочили наружу, грохнула дверь — и одновременно Андрей откинул край одеяла.
      — Перестань, неудобно, — попыталась прикрыться ладошками Полина. — Грешно жене пред мужчиной нагой оставаться.
      — И не думай! — развел князь ее руки в стороны. — Ты не просто жена. Ты моя жена, и я хочу тебя видеть. Полина моя, Полюшка-Поля… На тебя можно смотреть бесконечно. Ты так красива, что рядом с тобой забываешь обо всем на свете. Твоя кожа глаже китайского шелка, твои груди манят к себе, как непокоренные вершины, твои губы подобны лепесткам розы и просят прикосновения, твои брови изящны, как прыжок соболя, твои глаза подобны бездонным колодцам, из которых хочется напиться чудесной прохладой…
      Он наклонился и по очереди прикоснулся губами к ее векам, впился в полуоткрытый ротик, скользнул дальше, к подбородку, вниз по нежной шее.
      — Это просто Песнь Песней, любый мой, — прошептала княгиня. — Никогда не слышала ничего прекраснее.
      «Великие Боги! Неужели она не читала в своей жизни ничего, кроме Библии?»
      — А что рассказывал великий Соломон про горячее лоно, сладость которого несравнима ни с чем из земных наслаждений? — резко сдвинулся наверх Андрей, и жена то ли охнула, то ли просто выдохнула, ощутив, как слились воедино их тела.
      — Соломон… Соломон… Господи, сокол мой ненаглядный! — Она наконец-то стала просто женщиной, сомкнула руки у него за спиной, изогнулась навстречу, вместе с мужем стремясь к чудеснейшим глубинам наслаждений, допустимых для смертного человека. — Милый мой, счастье мое, радость единственная, соколик долгожданный…
      Напряжение заставило Андрея с силой прижать ее к себе — словно судорога прошла по всему телу, чтобы оборваться горячим сладострастным взрывом… И он вытянулся рядом с молодой женщиной, медленно приходя в себя после пережитого наслаждения. Полина пару минут не двигалась, потом резко встрепенулась, нащупала в изголовье рубаху, накинула на голову.
      Князь тоже поднялся, подошел к столу, налил себе полный стакан слабенького сухого вина, выпил, оглянулся на супругу.
      — Горло смочить не хочешь?
      — Благодарствую, батюшка, сыта я ныне.
      — Значит, и курицу не станешь?
      — Нет, не хочу.
      — Ну как знаешь…
      Он налил себе еще вина, выпил, отломал от тушки ногу, съел, вытер пальцы об рушник. Снова наполнил стакан, подошел к окну, провел пальцем по слюдяной пластине, оставляя длинный гладкий след. Дом был хорошо протоплен, окна запотели, а понизу даже покрылись пушистой коркой изморози. Зима…
      «Стекла бы вставить, — подумалось Звереву. — А то ведь ничего за окном не видно. Вроде бы из песка его выплавляют. Только вот температура высокая нужна. А где ее тут возьмешь?»
      От перины уже доносилось ровное посапывание. Князь опрокинул в рот вино, потушил все четыре светильника и, сбив в темноте попавшие под ноги валенки, забрался в постель, в жаркую мягкую перину.
      — Спокойной ночи, Поля.
      Жена не ответила. Спала. Андрей вытянулся рядом и закрыл глаза. А когда открыл — спальня, словно от новогодней мишуры, сверкала сотнями разноцветных зайчиков, разбросанных по стенам, полу и потолку неровными слюдяными «стеклами». Княгини рядом не было — хлопотала где-то, хозяюшка. Курицы и вина на столе — тоже.
      — Не очень-то и хотелось, — хмыкнул Зверев.
      Он выбрался из глубокой перины — не самая простая задача, между прочим. Натянул чистые атласные порты, завязал узел на животе, потом надел рубаху из грубого домотканого полотна, но зато с вышитым женой воротом, затем еще одни штаны, снова соорудил узел на завязках… — Проклятие… Памятник тому, кто резинку для штанов изобретет!
      Жизнь в шестнадцатом веке в корне перевернула его представление о прогрессе. Теперь он считал гениями не изобретателей синхрофазотронов — а создателей обычной бельевой резинки; не строителей небоскребов — а авторов обычного унитаза; не проектировщиков космических кораблей — а «родителей» обычного пластикового пакета. Разве могут люди двадцать первого века понять, какое это счастье: не спутывать и распутывать ежедневно по десятку завязок на своей одежде, не покупать кожаный мешок, чтобы донести пару фунтов овса, не высекать искру огнивом на мох, а потом раздувать, запаливать бересту, от нее лучину — только ради того, чтобы зажечь тусклую масляную лампу? Разве они знают, что прожить без компьютера, телевизора и Интернета намного проще, чем без банального куска мыла и тюбика зубной пасты? А без зеркала? Без одеколона?
      — Зато здесь не существует будильников…
      Князь Сакульский натянул мягкие замшевые сапоги, поднял с сундука скромную темно-малиновую ферязь, подбитую горностаем и украшенную янтарными пуговицами, опоясался драгоценной булатной саблей, снял со стены колчан с лайковым луком, тут же привычно накрутил золотое кольцо с фаской посредине на большой палец правой руки, застегнул серебряный браслет на запястье левой. Боевые стрелы оставил на месте — у Пахома на холопьей поляне наверняка имелся запас истрепанных учебных.
      После теплого дома на крыльце перехватило дух от нещадного мороза. Небо было чистым, как нарисованным, в лучах солнца искрились, словно горы драгоценных самоцветов, сугробы, деревья стояли одетыми в тонкие пушистые костюмчики изморози. Среди всего этого великолепия расхристанный рыжий Феофан в драном тулупе тянул сани, нагруженные конским навозом вперемешку с сеном, к выгребной яме, что лежала аккурат между княжеским домом и деревней, пускающей в небо слабые сизые дымки из черных труб. До весны — туда, а как снег сойдет — в поля навоз поедет, на пашни, что под пар в этом году оставлены.
      — Проза жизни. Навоз и солнце, день чудесный… — хмыкнул Зверев, сбежал по ступеням вниз и повернул вправо, за угол, на пустырь между дворцом и обрывом у затона, отведенный для занятий его скромной дружины.
      Разумеется, холопы были уже здесь. Под грозные окрики Пахома они отрабатывали работу саблей в пешем строю. Морозный день — лучшее время и для битвы, и для тренировки. Без брони ведь в драку не сунешься. А железо надевать — хочешь не хочешь, поддоспешник нужен. То есть: либо на два пальца плотного войлока, либо набитая ватой стеганка. Летом в полном доспехе просто на месте стоишь — и то сдохнуть хочется. Зимой же ничего, тепло. С саблей пару часов попрыгать — только согреешься в свое удовольствие.
      — Здрав будь, батюшка Андрей Васильевич, — поклонился дядька, непокорные лохмы которого на холоде встали дыбом, отчего голова княжеского воспитателя казалась шире его немаленьких плеч. Прочие холопы, кланяясь, торопливо сдергивали шапки.
      — И вам крепкого здоровья, служивые, — окинул взглядом полтора десятка ратников Зверев. — Занимайтесь, на меня не смотрите.
      — Ну че рты раззявили?! — моментально прикрикнул на отроков Пахом. — Щиты сомкнули, левое плечо вперед, товарища подпирай!
      Холопов было мало. По разряду князь Сакульский должен был выводить в поход пятьдесят полностью снаряженных бойцов: на трех лошадях каждый, в железных доспехах и с оружием. Всего несколько месяцев назад у Андрея такой отряд и был. Как вернулись Илья с Изольдом из похода в порубежье с Казанью с полными карманами серебра — так со всех окрестностей молодежь потянулась к князю на службу продаваться. Однако осенью из недолгого путешествия до реки Свияги живыми вернулись только половина удальцов, почти все — раненые, да еще и с пустыми руками. После этого добровольцев сильно поубавилось. И ничего не сделать — силой ведь смердов в холопы не забреешь. Чай, не двадцатый век, до военного призыва никто не додумался. Умирать на поле брани или нести тягло — каждый выбирает сам.
      Колчан со стрелами висел на подрубленной почти у самого ствола ветке молодого вяза. Оперение тонких деревянных палочек походило на крыло воробья, с которым полдня развлекалась сытая кошка. Лохматое, грязное, местами выдранное с мясом. Но лучше истрепать в хлам стрелы учебные, нежели испортить боевые, от которых иной раз жизнь зависит. Зверев снял колчан, повесил через плечо. Из своего достал лук, легкий кожух из бересты бросил под дерево, проверил тетиву — и тут же ощутил, как за спиной притихли холопы. Ожидали, как господин себя на стрельбище покажет. Попробуй теперь промахнись. Засмеять не посмеют, но шептаться за спиной начнут.
      Андрей прикрыл глаза, сосредотачиваясь. И прицела на луке нет, и тяжелые стрелы не летят по прямой, и регуляторы напряжения на тетиве отсутствуют. Умение попадать в цель появляется только после долгих-долгих тренировок, когда после тысяч промахов и сотен попаданий руки сами привыкают оттягивать тетиву с нужной силой, пускать стрелу под нужным углом, учитывать дуновение ветра, влажность воздуха… Навык попадать из лука в цель хранится не в голове — он спрятан в теле. И самое трудное — это суметь отрешиться от того, что делают пальцы, руки, ноги, не позволить разуму вмешаться в работу слаженного, тренированного организма. Просто наметить цель — и не помешать себе ее поразить.
      Князь коротко выдохнул, вскинул подбородок, глядя на белый иссеченный пенек в трех сотнях метров, рука метнулась к колчану, ловя черенок стрелы, тут же дернула его через левое предплечье на тетиву. Льняная нить легла в прорезь кольца, Андрей резко развел руки, тут же отпустил стрелу и многократно отработанным движением дернул из колчана следующую. Раз, раз, раз… Пятнадцать секунд — и полсотни белых палочек превратили пенек в нечто, похожее на ежика, усеяли землю за ним. На глазок — половина стрел впились в цель. Учитывая дистанцию — отличный результат! Робин Гуд повесился бы от зависти.
      Холопы зашевелились, одобрительно загудели.
      — Вам-то что до лука? — теперь уже снисходительно оглянулся на юных ратников Зверев. — Это баловство не про вашу честь. Пахом, из пищалей их стрелять научил?
      — Прости, Андрей Васильевич, не успел, — приложив руку к груди, поклонился дядька. — Жалко зелье зазря жечь. Серебра немалого стоит.
      — Жалко не жалко, а по паре раз пальнуть дай. Пусть знают, что это за оружие, каким местом за него браться нужно.
      — Как скажешь, Андрей Васильевич. Сегодня же после обеда грохот и учиню. Мишутка, сбегай, стрелы князю принеси.
      — Учини, — согласился Зверев.
 
      Пищали плевались свинцовой картечью раза в два ближе, нежели летела стрела лука. Но зато их можно было выковать штук двадцать по цене одного не самого лучшего боевого лука, а стрелять из ружей и медведь дрессированный способен: дырку в стволе на врага направляешь да на спуск жмешь — вот и вся наука.
      Князь Сакульский проводил взглядом низкорослого рыжего паренька, на котором обычная кольчуга свисала ниже колен. Мальчишка собрал стрелы, побежал назад, но на полпути перешел на шаг, явно задыхаясь.
      — Вижу, ратники-то мои, Пахом, совсем к броне непривычны! — хмыкнул Зверев. — Вона, еле ноги под железом волочат.
      — Дык, по осьмнадцать годков всего отрокам, княже! — вскинул руки дядька. — Не заматерели еще доспехи пудовые носить.
      — В сече, Пахом, никто про лета спрашивать не станет, — отрезал Андрей. — Вырубят усталых в одночасье, и вся недолга. Чтобы с сего дня холопы брони с себя не снимали! Только на ночь, как в постель укладываться будут. Тренироваться, обедать, по хозяйству помогать — чтобы только в доспехах! Пока к кольчугам, как к коже своей, не привыкнут.
      — Слушаю, княже. — Дядька недовольно набычился, но поклонился.
      — Скажи, Пахом… А тебе сколько лет было, когда тебя батюшка впервые в сражение вывел?
      — Пятнадцать, княже.
      — Ну так чего же ты этих оболтусов жалеешь? Они уже сейчас тебя тогдашнего старше!
      — Скажешь тоже, Андрей Васильевич, — зачесал в затылке холоп. — В наше время парни куда как крепче были, здоровее. Ныне же молодежь чахлая пошла, квелая. Того и гляди сломается под железом.
      — На меня намекаешь? — прищурился Зверев.
      — Как можно, княже?! — искренне испугался Пахом.
      — Я, стало быть, не чахоточный, не квелый?
      — Чур меня, Андрей Васильевич, — поспешно перекрестился дядька.
      — Коли ты из меня воина сделать смог, Пахом, так и из них делай! Пусть жрут от пуза и спят по полсуток, но чтобы прочее время в доспехах бегали, пока скакать в них, как кузнечики, не научатся! Нет у меня других холопов, Пахом. Расти воинов из этих.
      Зверев забрал у рыжеволосого Мишутки пучок стрел, сунул в колчан и снова повернулся к цели. Руки стремительно заработали, одну за другой переправляя стрелы в дальний пенек. Раз, раз, раз… Мимо ушло от силы с десяток выстрелов, остальные четко вонзились в цель. Вот что значит свое внимание от стрельбы отвлечь!
      — Ну, Мишутка, чего застыл? — кивнул он рыжему холопу. — Беги. Тяжело в учении, легко в походе.
      — Княже, княже! — выскочила на пустырь дворовая девка в накинутом поверх сарафана тулупе и в громадных валенках. — Батюшка, гонец у крыльца! Тебя требует!
      — От кого?
      — Не сказывает, — поклонилась девка. — Тебя самолично требует.
      — Иду, — вздохнул Андрей, сменил колчан на плече и аккуратно спрятал лук. — Мишутка, быстрее ноги переставляй! Стрелы все едино собрать надобно. Вот бездельники! Пахом, помнишь, о чем я сказывал?
      — Обижаешь, Андрей Васильевич! Все исполню в точности.
      — Хорошо…
      Нагоняя неуклюже ковыляющую в безразмерных валенках девку, князь обогнул дом, вышел к крыльцу. Здесь перед ступенями прохаживался узкоглазый татарин в рыжем малахае с беличьими наушами, в дорогом халате, крытом узорчатым китайским шелком. На боку у степняка болтались сабля и два ножа, а вот привычного чехла для ложки не было. Чуть поодаль двое нукеров в простых стеганых халатах и отороченных мехом мисюрках торопливо переседлывали скакунов.
      «Татары? Откуда? — промелькнуло у Зверева в голове. — Касимовские? Тверские? Казанские? Ногайцы? Или вообще крымские?»
      Однако в любом случае здесь он был хозяином, а не воином, а потому приложил руку к груди и склонил голову:
      — Здрав будь, боярин. Гость на порог — радость в дом. Прошу, заходи, выпей сбитеня с дороги, трапезу раздели, чем Бог послал…
      — Благодарствую, княже. — Гость тоже приложил руку к груди, но поклонился ниже, всем телом. — Не сочти за обиду, Андрей Васильевич, однако зимний день короток, мне же непременно до Корелы поспеть надобно. Послание у меня для воеводы и бояр иных корельских.
      — Дотемна не успеть, — предупредил Зверев. — Верст тридцать еще, не менее. Оставайся, боярин, отдохни, выспись, в бане попарься. На рассвете дальше тронешься.
      — Благодарствую, княже, — повторился татарин, — однако же дал я клятву поспешать, насколько сил хватит. Лед на озере крепок, леса там нет, не заблудимся. Милостью Аллаха, хоть и в темноте, а сегодня поспею.
      Он резко сунул руку за пазуху, выдернул тонкий, с карандаш, белый свиток и на двух раскрытых ладонях с поклоном протянул Андрею.
      — Слово тебе прислано важное, княже. От кого оно, сказывать не велено.
      — Спасибо, боярин, — принял грамоту Зверев.
      — Да пребудет с тобой милость Аллаха, князь Андрей Васильевич, — с поклоном отступил гонец, побежал к лошади, ловко взметнулся в седло, и трое всадников, уводя в поводу шесть заводных коней, понеслись по утоптанной дороге к верфи на берегу Ладоги.
      Князь Сакульский хмыкнул, крутя в пальцах письмо, написанное на дорогой мелованной бумаге и доставленное знатным гонцом, однако не несущее на себе никаких печатей, поднялся на крыльцо. Распахнулась дверь, в сопровождении ключницы и поварихи на улицу вышла Полина: в дорогой шубе, в высоком кокошнике, с резным деревянным ковшом в руках.
      — Спасибо, милая. — Зверев взял у нее корец, с удовольствием выпил до дна горячий, с пряным ароматом, медовый сбитень, вытряхнул последнюю каплю на доски.
      — Это же гостю, с дороги, батюшка… — изумилась княгиня.
      — Нету больше гостя. Умчался, — развел руками Андрей.
      — Письмо? — заметила свиток женщина. — От кого?
      — Не сказал. Пойдем в дом, не май месяц на улице.
      Задумчиво крутя письмо в руках, князь поднялся в опочивальню, оставил колчан на столе у двери, после чего перешел в угловую светелку, где жена собиралась сделать для него кабинет — но пока, видно, не успела выписать из Франции положенную мебель. Здесь, у окна, он стянул со свитка ремешок, кинул на подоконник, развернул бумагу. Там красивым ровным почерком была начертана всего одна фраза: «Со дня святого Спиридона зима на мороз повертает, а солнце на тепло».
      — О чем сие сказывает? — испуганно молвила за спиной княгиня. — От кого послание такое? Может, заклятие колдовское? Глянь, как странно начертано!
      — Очень даже красиво написано, — усмехнулся Зверев. — Шаловливый мальчик.
      — Кто?
      — А кто у нас на Руси всю юность в библиотеке провел? Вот теперь книжник и шутит по случаю. Интеллектуал, елки-палки. Загадки, будто в сказке, загадывает, дитенька. А если бы я не понял?
      — Да кто же это? — нетерпеливо дернула его за рукав жена.
      — Царь, естественно.
      — Государь наш Иоанн?! — перекрестилась женщина. — Как же ты его мальчишкой называть можешь? Он же, помню, ровесник твой! Ему ныне уж двадцать один год сполнился!
      — Да? — Зверев пожал плечами. В его памяти царь Иоанн так и остался маленьким перепуганным мальчишкой, которого он с побратимами отбил от литовских убийц у соколиного поля. Неужели они и тогда были ровесниками? Трудно поверить. Может быть, потому, что он уже был в броне, с саблей и рогатиной, уже прошел через несколько смертных схваток? Ощутив на лице дыхание близкой смерти, взрослеешь быстро. Куда быстрее, нежели в библиотеке за старинными манускриптами.
      — Но о чем послание сие куцее повествует? — полюбопытствовала Полина. — Ты понял его, батюшка?
      — Прошлым летом я взялся построить крепость возле Казани, — сложил письмо вдвое Андрей и с силой пропустил сгиб между ногтями. — В день зимнего солнцестояния зима на мороз поворачивает, а солнце на лето. Иван напоминает мне об обещании. Через пару месяцев начнется ледоход. К этому времени я должен быть на месте.
      — Свят, свят! — округлились глаза женщины. — У Казани безбожной? В самой смертной напасти? Тебя же убьют, соколик мой ясный! Убьют! Не ходи… Не езди, не оставляй, не покидай меня, родной, Господом Богом прошу! — Княгиня упала на колени. — Батюшка, Андрюшенька, родненький.
      — Да ты чего, Полина? — Ошарашенный Зверев тоже опустился на колени. — Я же не в плен туда сдаюсь. С ратью идем, с людьми многими. И не воевать — строиться. На речном острове, в глухих лесах. Ни одна собака к нам не проберется. Ну же, милая. Что с тобой, любимая моя?
      — Не хочу… — Женщина дернула прикрепленный к кокошнику платок, закрыла глаза. — Думала уж, навеки потеряла. Едва вернулся, едва слюбились, едва вместе стали — и снова… Не хочу. Не уходи. Не уходи, родный мой.
      — Я вернусь, — обнял ее и прижал к себе Андрей. — Вернусь. Нет такой силы, что могла бы нас разлучить, суженая моя. Ни в этом мире, ни в иных местах. Я вернусь. Но ехать придется. Такая уж наша княжеская доля, Полинушка.
      — Больным скажись, любый мой, немочным. Сердечко мое стучит, неладное чует. Не уходи!
      — Не могу, любимая. Ты сама сделала меня князем Сакульским. В нашем роду не должно быть трусов. Человек, который боится пролить кровь за свою землю, не имеет права называться князем. Это уже смерд.
      — Я тебя и простым смердом любить стану!
      — Я знаю, Полинушка. Но простым смердом я буду недостоин твоей любви.
      — Сердце колет, Андрюша. Предчувствие у меня дурное.
      — Я дал слово, Полина. Я должен поставить эту чертову крепость! Хотя бы ради того, чтобы нашего сына никто не называл сыном лжеца. Это нужно мне, это нужно государю, это нужно людям русским, в конце концов! Я могу остановить татарские набеги, ты это понимаешь? Остановить напасть татарскую раз и навсегда! Могу, Полина! Неужели ты хочешь, чтобы эта честь досталась кому-то другому?
      — Я хочу, чтобы ты оставался со мной… — опять повторила женщина. — Пусть весь мир рухнет — какое нам дело? Мы здесь от всех далеко, переживем. Оставайся…
      Андрей вздрогнул: Полина даже не подозревала, насколько близко ее надежда совпадала с жутким пророчеством Лютобора: «Со всей Руси выживут лишь те, кто в непроходимых северных лесах окажется». Он отстранился и холодно произнес:
      — Для того Господь и создал русских мужчин, чтобы кто-то не давал миру рухнуть. Я отъезжаю завтра на рассвете, со всеми здоровыми холопами. Вели приготовить лошадей. Отриконь пойдем, без обоза, иначе не обернуться. Припаса нам надобно на пять дней пути, сменное белье каждому. Ратное снаряжение Пахом соберет.
      — Тогда я поеду с тобой!
      Вместо ответа Андрей просто привлек ее к себе и крепко поцеловал в соленые губы. Полина в его руках обмякла — и смирилась.

* * *

      Дружина князя Сакульского тронулась в путь через час после рассвета. Первыми, сверкая начищенными кольчугами, куяками и колонтарями, придерживая у седла нацеленные в небо рогатины, с бердышами за спиной, на дорогу выехали холопы. Вслед продавшим волю ради ратной славы удальцам смотрели с тревогой отцы, махали, утирая слезы, многочисленные мамки и девки. Чай, все холопы свои были, здешние. У всех и родичи имелись, и друзья. А у иных уже и девки завелись. Было кому проводить.
      Когда навьюченные заводные кони ушли с площади перед крыльцом, Андрей поцеловал жену последний раз, сбежал вниз, поднялся в седло, тронул пятками гнедого жеребца. Не удержался — оглянулся назад.
      Полина не отрывала от него глаз, крепко вцепившись в перила.
      Странно… Вроде ничего в ней за последние три года не изменилось. То же упитанное тело, те же маленькие глаза, игрушечный ротик и носик на большом лице, спрятанные под черный платок волосы. Именно такую девушку три года назад привез ему отец, боярин Василий Лисьин, сказав, что она станет женой Андрея. Ибо так он уговорился с князем Друцким, ибо это полезно для застарелой тяжбы и семейных дел, ибо так будет почетно для всего рода Лисьиных и будущих детей. Андрей пошел под венец, потому что так было нужно — и не искал ничего большего. Странно… Вроде ничего в ней не изменилось. Но теперь Полина казалась ему красивейшей из женщин. И он не поменял бы ее ни на кого на всем белом свете.
      Зверев вскинул руку, после чего решительно дал шпоры коню и отпустил поводья, срываясь в стремительный галоп. Несколько минут — и крыльцо скрылось из глаз. Князь нагнал холопов, опередил их по краю дороги и помчался вперед. Перемахнув холм, на котором широко раскинулось ничем не огороженное Запорожское, Андрей углубился в лес и только здесь чуть подтянул поводья, давая знать гнедому, что можно замедлить шаг. Спустя мгновение рядом оказался Пахом, тоже перешел на рысь.
      — Тяжко, Андрей Васильевич? Понимаю, тяжко. Вот гляжу я на тебя, иной раз и завидно становится счастью такому, самому хочется бабу ладную выбрать, детишками и хозяйством обзавестись, остепениться. Да токмо дело наше служивое, половина жизни в походах. Каково же это — с кровинушками родными расставаться? Помыслы, что ни час, о них будут. За себя бояться начнешь, дабы сиротами их не оставить. Страшно, как бы без тебя чего не случилось. Помыслишь, погадаешь — да и махнешь рукой. Уж лучше вовсе ничего не иметь, нежели так маяться.
      Дядьке, который двадцать лет назад принял из рук боярина совсем еще несмышленого младенца, чтобы не отходить от него ни на час всю оставшуюся жизнь, который научил барчука стрелять из лука, держаться в седле, рубиться саблей, который прикрывал его во всех битвах — дядьке позволялось многое. Поэтому Зверев не рассердился за такое панибратство со стороны старого холопа, а лишь покачал головой:
      — Что же ты об этом батюшке не сказал, когда он Полину для меня сватал? И не было бы у меня сейчас никаких проблем.
      — Ты, княже, дело другое. На тебе род держится. Любо, не любо, а сыновей родить изволь, хозяйку для усадьбы приведи, дабы без тебя за имением доглядывала. Как же иначе? Что дозволено холопу, то боярину невместно.
      — Вместно, невместно… Коли уж жить, лучше с любимой и желанной.
      — А коли расставаться?
      — Поговори у меня, Пахом. Вот возьму и женю! Что делать станешь?
      — Не женишь, княже, — покачал головой дядька. — Зачем тебе такая морока? Мы люди ратные, каженный день под Богом ходим. Зачем тебе вдовы лишние и дети-сироты при хозяйстве? Холоп, он тем и хорош, что об нем слезы проливать некому, коли в сече сгинет. Один сгинет — другой в закуп придет. Как и не случилось ничего.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4