Яства земные

      Есть города и города; иногда не понимаешь, кто мог построить их здесь. О! Восточные и южные города; города с плоскими крышами, белыми террасами, куда по ночам приходят помечтать безумные женщины. Развлечения; праздники любви; фонари на площадях, которые представляются, когда смотришь на них с соседних холмов, ночной фосфоресценцией.
      Города Востока! Праздник объятий; улицы, которые там называют священными, где кафе переполнены куртизанками, которых заставляет танцевать чересчур пронзительная музыка. Там прогуливаются арабы, одетые в белое, и дети, которые часто казались мне слишком юными (понимаешь?), чтобы познать любовь. (Губы у некоторых были жарче, чем у только что вылупившихся птенцов.)
      Северные города! Дебаркадеры; заводы; города, дым которых скрывает небо. Памятники; изменчивые башни; высокомерие арок. Вереницы экипажей на дорогах; спешащая толпа. Асфальт, лоснящийся после дождя; бульвары, где томятся каштаны; всегда поджидающие вас женщины. Бывали ночи, настолько томные, что от малейшего призыва я чувствовал, что изнемогаю.
      Одиннадцать часов. - Конец дня; резкий скрип железных калиток. Старые кварталы. Ночью на пустынных улицах, где я прохожу, крысы разбегаются по сточным канавам. Через подвальные окошки видно, как полуголые люди месят хлеб.
      - О кафе! - где наше безумие длилось до глубокой ночи; опьянение напитками и словами наступало наконец на пороге сна. Кафе! Полные картин, зеркал, роскоши, где бывала лишь изысканная публика; и другие, маленькие, где пели смешные куплеты и женщины во время танцев чересчур высоко поднимали свои юбки.
      В Италии кафе выплескивались летними вечерами на площади, там ели прекрасное лимонное мороженое. В Алжире было одно, где курили гашиш и где меня чуть не убили; через год его закрыла полиция, потому что там бывало слишком много подозрительных лиц.
      Еще кафе... О мавританские кафе! - иногда поэт-рассказчик развлекал там публику длинными историями; сколько ночей я провел в них, ничего не понимая, только слушая. Но всем другим я предпочитаю тебя - прибежище тишины и вечеров, маленькое кафе Баб-эль-Дерба, глиняная лачуга на границе оазиса, за которым начиналась пустыня - где я наблюдал, как после задохнувшегося дня наступает величавая ночь. Рядом со мной впадали в экстаз от монотонной игры флейтиста. И я мечтал о тебе, маленькая кофейня в Ширазе, кофейня, прославленная Гафизом; Гафизом, пьяным от вина, которое подливал ему виночерпий, и от любви, безмолвным на террасе, где до него дотягивались розы, Гафизом, который рядом с виночерпием ждет, слагая стихи, всю ночь ждет, когда наступит день.
      (Я хотел бы родиться в то время, когда поэт должен был петь, просто перечисляя все, что есть вокруг. Мое восхищение последовательно простиралось бы на каждый предмет, и хвала ему наглядно свидетельствовала о том, что он существует. Это было бы достаточным доказательством.)
      Натанаэль, мы еще не рассмотрели с тобой листья. Все изгибы листьев...
      Древесная листва; зеленые гроты, просветы входов; глубины, перемещающиеся при малейшем дуновении; движение, водовороты веток; плавное качание; чешуйки и ячейки...
      Деревья, взволнованные каждое по-своему... это потому, что гибкость веток неодинакова, стало быть, различна сила их сопротивления ветру, и ветер сообщает каждой иной импульс и т. д. - Перейдем к другому сюжету... Какому? Поскольку нет композиции, нет нужды в выборе... Несвязанность! Натанаэль, несвязанность! - и благодаря внезапной синхронной концентрации всех чувств исхитриться сотворить (это трудно выразить) из ощущения собственной внутренней жизни острое чувство соприкосновения со всем, что во вне... (или наоборот). Я есмь; здесь, я закрываю эту брешь, где погружаются:
      мой слух: в этот непрерывный шум - воды; порыви
      стый - усиливающийся и ослабевающий
      шум этого ветра в этих соснах; в стрекот
      этих кузнечиков и т. д.
      мое зрение: в солнечное сияние ручья; движение этих
      сосен (вот те на - белка!)... моей ноги,
      под которой прогнулся мох и т. д.
      моя плоть: (ощущение) в эту влажность, в эту мягкость
      мха (ой, какая ветка меня уколола?); мой
      лоб под моей рукой; моя рука на моем лбу
      и т. д.
      мое обоняние: ...(Тсс! Белка приближается) и т. д.
      И все это вместе, и т. д., в маленьком свертке - называется жизнь. - И это все? - Нет! Всегда есть еще что-то.
      Не думаешь ли ты теперь, что я - это всего лишь место свидания чувств? Моя жизнь - всегда ЭТО плюс я сам. - В другой раз мы поговорим обо мне самом. Сегодня я не буду тебе петь ни
      ПЕСНЮ О РАЗЛИЧНЫХ ФОРМАХ РАЗУМА,
      ни
      ПЕСНЮ О ЛУЧШИХ ДРУЗЬЯХ,
      ни
      БАЛЛАДУ О ВСЕХ ВСТРЕЧАХ,
      где среди других есть такие строки:
      В Комо, в Лекко созрел виноград. Я поднялся на огромный холм, где рушился старый замок. Запах винограда там был так сладок, что я с трудом переносил его; он проникал, как вкус, в самую глубь ноздрей, и потом, когда я ел этот виноград, я уже не сделал для себя никаких открытий. - Однако я так хотел пить и был так голоден, что нескольких гроздей оказалось достаточно, чтобы я опьянел.
      ...Но в этой балладе речь шла в основном о мужчинах и женщинах, и если я не пересказываю ее тебе теперь, то лишь потому, что не хочу в этой книге говорить о личностях. Ибо, заметил ли ты, что в ней нет ни одного лица. И я сам, я в этой книге не более чем Образ. Натанаэль, я страж башни, Линкей. Ночь длилась достаточно долго. С высоты башни я так взывал к тебе, заря! Вечно лучезарная заря!
      Я до конца ночи сторожил надежду на новый день, теперь я еще не вижу его, но надеюсь; я знаю, с какой стороны рассветет.
      Конечно, весь народ готовится: с высоты башни я слышу гул на улицах. День родится! Люди, празднуя это, уже движутся навстречу солнцу.
      - Что ты говоришь из ночи? Что ты говоришь из ночи, часовой?
      - Я вижу подрастающее поколение и поколение, которое уходит. Я вижу прекрасное растущее поколение, растущее во всеоружии, во всеоружии радости жизни.
      - С высоты башни что ты видишь? Что ты видишь, Линкей, брат мой?
      - Увы, увы. Пусть плачет другой пророк; приходит ночь, и день тоже.
      Их ночь приходит, наш день тоже. И тот, кто хочет спать, засыпает.
      - Линкей! Спускайся теперь со своей башни. День рождается. Спускайся вниз. Посмотри внимательней на все, что есть на земле. Линкей, приходи, приблизься. Вот он, день, и мы в него верим.
      КНИГА СЕДЬМАЯ
      Quid tum si fuscus Amyntas.
      Virgile*30
      Морской переход. Февраль 1895
      Отъезд из Марселя.
      Неистовый ветер; ослепительный воздух. Раннее тепло; качание мачт.
      Прославленное море, украшенное султанами. Судно, освистанное волнами. Впечатление подавляющей славы. Воспоминания обо всех предыдущих отъездах.
      Морской переход
      Сколько раз я ждал рассвета...
      ...на невозмутимом море...
      и я видел рассвет, когда море бурлило.
      Пот на висках. Слабость. Беспомощность.
      Ночь на море
      Море в ярости. Потоки воды на палубе. Хлопанье винта...
      О холодный пот страха!
      Подушка под моей разбитой головой...
      В этот вечер луна над палубой была полной и сияющей - но меня там не было, чтобы ее увидеть.
      - Ожидание нового шквала. - Внезапный взрыв массы воды; удушье; дурнота; новые приступы. - Мое безразличие; чт?о я здесь? - Поплавок. - Бедный поплавок на волнах.
      Уход в забытье от волн; наслаждение отрешенностью; быть вещью.
      Конец ночи
      Утром, чересчур прохладным, моют палубу морской водой, которую достают ведрами; взбивание пены. - Из своей каюты я слышу скрип щеток на неровностях древесины. Сильные толчки. - Я хотел открыть иллюминатор. Слишком резкий порыв морского ветра ударил мне в лоб, влажные виски. Я попытался закрыть его... Койка; упасть на нее. Ах, все эти чудовищные падения до самого порта! Калейдоскоп отблесков на белой стене каюты. Теснота.
      Мои глаза, уставшие видеть...
      Через соломинку я тяну холодный лимонад...
      Проснуться потом на новой земле, как после выздоровления... - Об этом нельзя было и мечтать.
      Алжир
      На берегу проснуться утром рано,
      Всю ночь проспав под бормотанье волн.
      Плато, где отдохнуть стремится холм,
      Закат, где день беспамятствует пьяно.
      И берег, где смиряется прибой,
      И ночи, где любовь уснуть готова.
      Ночь простирается, как рейд сторожевой,
      От света здесь скрываются дневного
      И мысль, и птица, и последний луч.
      И в зарослях здесь замирают тени,
      Вода лугов, ключи и родники.
      ...А впереди - обратная дорога.
      Спокойны реки - корабли в порту.
      И на волнах притихших дремлет птица,
      На якорь встала лодка вдалеке
      И вечер открывает рейд бескрайний
      И дружелюбия и тишины.
      Пора пришла - все на земле уснуло.
      Март, 1895
      Блида! Цветок Сахеля! Зимой лишенная благодати и поблекшая, весной ты предстала передо мной прекрасной. Это было дождливое утро; небо серое, нежное и грустное; запах твоих деревьев в цвету переполнял длинные аллеи; струя воды в твоем спокойном водоеме; издалека звук военной трубы.
      Вот другой сад. Заброшенная роща, где под оливами слабо светится мечеть. Священная роща! В это утро здесь пытаются отдохнуть мои бесконечно усталые мысли и моя плоть, изнуренная тревогами любви. Лианы, увидев вас зимой, я не представлял, как чудесно ваше цветение. Лиловые глицинии среди колышущихся веток, гроздья, похожие на свисающие кадильницы, и лепестки, осыпающиеся на золотой песок аллеи. Шум воды; влажный шум, плеск воды у края водоема, купы сирени, заросли терновника, кусты роз. Прийти сюда одному, и вспоминать о зиме, и чувствовать себя таким усталым, что даже весна (увы) не радует; и даже хочется большей суровости, ибо такая благодать, увы, манит и зовет к одиночеству, и только желания, раболепная свита, заполняют пустые аллеи. И, несмотря на шум воды в этом слишком спокойном водоеме, внимательная тишина вокруг громко напоминает об отсутствующих.
      *
      Я знаю, есть ручей в священной роще.
      Его вода прозрачно холодна,
      Мне веки сможет освежить она,
      Когда приду под вечер, и одна
      На всей поляне будет тишина,
      А воздух не к любви - ко сну лишь манит.
      Источник чистоты, где дремлет ночь
      И где забрезжит белизна под утро.
      Быть может, там почувствую я вновь
      Тот привкус у зари, что был когда-то,
      В те времена еще, когда на мир
      Смотрел я со счастливым изумленьем?
      Когда омою влагой ледяной
      Свои огнем пылающие веки.
      Письмо Натанаэлю
      Ты не представляешь, Натанаэль, во что может в конце концов превратиться это поглощение света; и чувственный экстаз, к которому ведет это долгое тепло... Оливковая ветвь в небе, небо над холмами; мелодия флейты на пороге кафе... Алжир показался мне таким жарким и праздничным, что я хотел уехать через три дня; но в Блиде, где я укрылся, апельсиновые деревья были все в цвету.
      Я выхожу утром, гуляю; ни на что не смотрю и все вижу; во мне возникает и выстраивается чудесная симфония из впечатлений, которых не замечаешь. Проходит время; мое волнение постепенно стихает, как замедляется движение солнца, прошедшего зенит. Потом я выбираю существо или предмет, которые меня привлекают, - они обязательно должны быть в движении, ибо мое ощущение, коль скоро оно зафиксировано, перестает быть живым. Мне кажется тогда в каждое новое мгновение, что я еще ничего не видел, ничего не пробовал. Я растворяюсь в беспорядочной погоне за убегающими явлениями. Я бежал вчера на вершину холмов, возвышающихся над Блидой, чтобы подольше видеть солнце; чтобы видеть заходящее солнце и пылающие облака, окрашивающие белые террасы. Меня поражает тень и тишь под деревьями; я брожу при свете луны; мне часто кажется, что я плыву, - так обволакивает меня, так мягко приподнимает горячий и светящийся воздух.
      ...Я верю, что дорога, на которой я нахожусь, - моя дорога, и я должен идти именно по ней. Я сохраняю привычку к огромному доверию, которое можно было бы назвать верой, если бы это было скреплено клятвой.
      Бискра
      Женщины ожидали на пороге домов; позади них вились узкие лестницы. Они сидели тут, у дверей, важные, раскрашенные, как идолы, надев на голову диадемы из мелких монет. Ночью эта улица оживлялась. Вдоль лестниц горели лампы; каждая женщина сидела в нише света на своей лестничной клетке; их лица оставались в тени блестящих золотых диадем; и каждая, казалось, ждала меня, именно меня; чтобы подняться к ним, нужно было прибавить золотые монетки к диадеме; проходя, куртизанки гасили лампы; войдя в ее тесные апартаменты, пили кофе из маленьких чашек, потом занимались любовью на низких диванах.
      В садах Бискры
      Ты писал мне, Атман31: "Я пасу стада под пальмами, которые ждут вас. Возвращайтесь! Весна разбудит ветки: мы будем гулять и ни о чем не думать..."
      - Тебе не придется больше, Атман, овечий пастух, ждать меня под пальмами и смотреть, близко ли весна. Я приехал; весна разбудила ветки, мы гуляем и ни о чем не думаем.
      В садах Бискры
      День сегодня пасмурный; благоухающие мимозы. Влажное тепло. Капли толстые или широкие, формирующиеся в воздухе... Они задерживаются на листьях, отягощая их, потом падают с шумом.
      ...Я вспоминаю один летний дождь; - но можно ли это назвать дождем? - Эти нежные капли, которые падали, такие большие и тяжелые, на этот пальмовый сад, в этот свет, зеленый и розовый, такие тяжелые, что листья и ветки крутились, как отвергнутый любовный дар из множества гирлянд крутится на воде. Ручьи уносили вдаль пыльцу для оплодотворения, их воды были мутными и желтыми. Рыбы млели в водоемах. У самой воды было слышно, как хлопают ртами карпы.
      Перед дождем завывавший южный ветер хорошо прокалил землю, и теперь аллеи переполнялись испарениями, мимозы склоняли ветки, словно укрывая скамейки, где творилось настоящее празднество. - Это был сад наслаждений; и мужчины в одежде из белой шерсти, и женщины в расписных покрывалах ждали, чтобы их пропитала влага. Они, как и раньше, сидели на скамейках, но все голоса замолкли, и каждый слушал, как ливень роняет капли, оставляя влагу - случайную спутницу середины лета, - утяжелявшую ткани и омывавшую подставленные тела. - Воздушные испарения, влажность листьев были столь велики, что я остался сидеть на скамейке рядом с ними, не сопротивляясь чувству любви. - И, когда дождь прошел и только с веток стекали струйки воды, тогда каждый, сняв свои туфли или сандалии, пощупал босыми ногами влажную землю, мягкость которой создавала ощущение блаженства.
      *
      Войти в сад, где никого нет; двое детей в белой шерстяной одежде сопровождают меня. Сад очень большой, в глубине его открывается проход. Деревья высокие; небо, низкое, цепляется за верхушки. - Стены. - Целые деревни под дождем. - А там - горы; нарождающиеся ручьи; корм для растений; оплодотворение, торжественное и приводящее в восторг, блуждающие ароматы.
      Занесенные ручьи; водостоки (листья, смешанные с цветами) - которые называют "оросительными каналами", потому что их воды тут медленные.
      Бассейны Гафсы с опасными чарами: - Nocet cantantibus umbra*32 - Ночь теперь безоблачная, глубокая, слегка туманная.
      (Очень красивый ребенок, одетый в белую шерсть на манер арабов, по имени Азус, что значит: возлюбленный. Другого зовут Уарди, что значит: рожденный во время цветения роз.)
      - И воды, теплые, как воздух,
      В них наши губы погрузились...
      Темная вода, которая не была отчетливо видна, пока луна ее не посеребрила. Она казалась родившейся среди листвы, и ночные звери рыскали тут.
      Бискра утром
      Заря восходит, брызжет в воздух, целиком обновленный.
      Ветка олеандра будет дрожать в трепещущей руке.
      Бискра вечером
      На этом дереве пели птицы. Ах, они пели громче, чем, как я думал, могут петь птицы. Казалось, что само дерево кричит - что оно кричит всеми своими листьями, - потому что птиц не было видно. Я подумал: они сейчас умрут, эта страсть слишком сильна; но что же случилось с ними сегодня вечером? Неужели они не знают, что вслед за ночью снова приходит утро? Может, они боятся заснуть навсегда? Или хотят исчерпать всю свою любовь за один вечер? Как будто, если они замолчат, наступит бесконечная ночь. - Коротка ночь в конце весны! - Ах! Радость, что летняя заря разбудила их, да так, что они и не вспомнят о своем сне до следующего вечера, испытывая чуть меньше страха умереть.
      Бискра ночью
      Молчаливые кусты; но пустыня вокруг дрожит от любовных песен кузнечиков.
      Шетма
      Удлинившиеся дни. - Растянуться тут. Листья смоковниц еще не свернулись; они пахнут, если помять их в руках; их стволы сочатся млечным соком.
      Усиливающаяся жара. - Ах! Вот возвращается стадо моих коз; я слышу флейту пастуха, который мне нравится. Подойдет ли он? Или я сам должен буду сделать шаг навстречу ему?
      Медлительность времени. - Сухой прошлогодний гранат еще висит на ветке; он совсем растрескался и затвердел; и на этой же самой ветке уже набухают новые цветы. Горлицы снуют среди пальм. Пчелы усердствуют на лугу.
      (Я вспоминаю один колодец возле Энфиды, куда приходили очень красивые женщины; неподалеку огромная серая и розовая скала; на ее вершине, как мне говорили, обитали пчелы; да, там гудел пчелиный народ; ульи находились прямо в скале. Когда наступало лето, ульи таяли от жары, освобождая мед, который медленно стекал по скале; мужчины Энфиды собирали его.) - Пастух, приди! - (Я жую лист смоковницы.)
      Лето! Золотой потек; щедрость; растущее сияние света; огромное половодье любви! Кто хочет попробовать меда? Восковые ячейки растаяли.
      Самое прекрасное, что я видел в этот день, - стадо овец, которых вели обратно в хлев; перестук их маленьких ножек был похож на шум ливня; солнце садилось в пустыне, и они поднимали пыль.
      *
      Оазисы! Они всплывали в пустыне, как острова; зелень пальм вдалеке была обещанием воды, которая поила их корни; иногда источник бывал обильным, и там цвели олеандры. - В этот день, когда мы добрались туда примерно часам к десяти, я поначалу отказывался двигаться дальше; очарование цветов в этих садах было так велико, что я не желал их покидать. Оазисы! (Ахмет сказал мне: следующий будет еще прекрасней.)
      Оазисы! Следующий был еще прекрасней, еще более полон цветов и шелеста. Более высокие деревья склонялись над более обильными водами. Был полдень. Мы купались. - Потом нужно было покинуть и его.
      Оазисы! Что сказать о следующем? Он был еще более прекрасен, и там нас застал вечер.
      Сады! Я не устану повторять, какой отрадой было ваше предвечернее затишье. Сады! Одни как бы омывали тебя, другие были обычными фруктовыми садами, где зрели абрикосы; в третьих, полных цветов и пчел, блуждали ароматы столь сильные, что они могли заменить пищу, и мы хмелели от них, как от ликера.
      Назавтра я любил только пустыню.
      Умаш
      В этот оазис, затерянный среди песка и камня, мы пришли в полдень под таким палящим солнцем, что изнемогавшая деревушка совсем не ждала нас. Пальмы не склонялись перед нами. Старики беседовали в дверных проемах; мужчины спали; дети щебетали в школе; женщины... их не было видно.
      Улицы этой деревушки, розовые днем, лиловые на закате, пустынные в полдень, вы оживаете к вечеру; тогда заполняются кафе, дети возвращаются из школы, старики беседуют на пороге домов, лучи засыпают, и женщины, вышедшие на террасы, раскрывшие лицо и похожие на распустившиеся цветы, долго рассказывают друг другу о своих огорчениях.
      Эта алжирская улица к полудню наполнялась запахами анисовой и абсента. В мавританских кафе Бискры пили только кофе, лимонад или чай. Арабский чай; пряная сладость; имбирь; питье, воскрешающее в памяти Восток в самых крайних, чрезмерных его проявлениях - и безвкусное; - невозможно допить чашку до конца.
      На площади Туггурта располагались торговцы благовониями. Мы безропотно покупали разные сорта. Одни - нюхают, другие - жуют, третьи - сжигают. Те, которые нужно жечь, часто бывали в виде лепешек; зажженные, они обильно распространяли едкий дым, к которому примешивался тонкий аромат; этот дым способствует религиозному экстазу, и именно такие лепешки жгут во время службы в мечетях. Те, которые принято жевать, вскоре наполняли рот горечью и неприятно липли к зубам; еще долго потом приходилось отплевываться от этого привкуса. Те, которые нюхают, просто нюхают.
      У марабута33 из Темассина в конце обеда нам предложили пироги с различными ароматами. Они были украшены золотыми, серыми или розовыми лепестками и казались сделанными из размягченного хлебного мякиша. Они рассыпались во рту, как песок; но я находил в них некую прелесть. Одни пахли розами, другие гранатами, третьи, казалось, совсем выдохлись. - При такой еде опьянеть можно было только от ароматов. Блюда приносили в удручающем количестве, и тема разговора менялась с каждой переменой блюд. - Затем негр проливал на ваши пальцы душистую воду; вода стекала в бассейн. И так же местные женщины омывают вас после любви.
      Туггурт
      Арабы, разбившие лагерь на площади; зажженные костры; дым, почти невидимый вечером.
      - Караваны! - Караваны, прибывшие на закате; караваны, уходящие утром; караваны, смертельно уставшие, захмелевшие от миражей и теперь отчаявшиеся. Караваны! Зачем я не ушел с вами, караваны!
      Одни из них отправлялись на восток за сандаловым деревом и жемчугом, медовыми сотами из Багдада, слоновой костью, кружевом.
      Другие держали путь на юг за амброй и мускусом, золотым песком и страусовыми перьями.
      Третьи, отправлявшиеся вечером и пропадавшие из виду в солнечном сиянии, шли на запад.
      Я видел, как караваны возвращались, измученные; верблюдов, упавших на колени на площадях; наконец-то с них сняли груз. Это были мешки из толстого холста, и никто не знал, что там может быть внутри. Другие верблюды несли женщин, укрытых в нечто вроде паланкинов. На третьих было все необходимое для палаток, и их ставили по вечерам. - О прекрасные тяготы, огромные в бесконечной пустыне! - На площадях зажигают костры для вечернего отдыха.
      *
      Ах, сколько раз, обратясь к рассвету и алеющему востоку, более богатому лучами, чем слава, сколько раз на границе оазиса, где чахли последние пальмы и жизнь больше не побеждала пустыню, как бы склоняясь перед этим источником света, уже слишком ослепительным и нестерпимым для глаз, я тянул к тебе свои желания, огромная равнина, вся целиком залитая светом. Тропическая жара, какой восторг так пылок, какая неистовая любовь так жгуча, чтобы победить жар пустыни?
      Суровая земля; земля благодати и ласки, земля страданий и служения, земля, любимая пророками, - мученическая пустыня, пустыня славы - я страстно тебя люблю.
      Я видел на поверхности шоттов34, таящих миражи, белую соляную корку, принявшую обличье воды. - То, что на ней отражается голубизна небес, - я понимаю - шотты, голубеющие, как море, - но откуда заросли тростника и дальше - обрывистые сланцевые берега? Откуда эти видения плывущих лодок и дворцов за ними - все эти слегка искаженные картины на воображаемой глубине набегающей воды?
      (Запах на берегу шотта был отвратительный, это был ужасный мергель, смешанный с солью и обжигающий.)
      Я видел, как розовели под косыми утренними лучами и казались горящими горы Омара Каду.
      Я видел ветер, вздымавший на горизонте песок и заставлявший задыхаться оазис, который казался кораблем, содрагающимся от ужаса перед бурей; он весь был изрыт ветром. И на улочках маленькой деревушки великая лихорадочная жажда скручивала бледных голых людей.
      Я видел вдоль скорбных дорог выбеленные скелеты верблюдов, верблюдов, брошенных караванами, слишком измученных, чтобы передвигаться; сначала они гнили, покрытые мухами, распространяя ужасающее зловоние.
      Я видел вечера, у которых не было других песен, кроме пронзительного стрекотанья насекомых.
      - Я хочу еще говорить о пустыне:
      Пустыня алжирского ковыля, полная ужей: зеленая равнина, волнуемая ветром.
      Каменная пустыня; засушливая; блестящий сланец; порхающие скакуны; высохшие травы; все растрескивается от солнца.
      Глинистая пустыня; здесь все может жить, если только есть хоть немного воды. От дождя все зеленеет; земля, слишком сухая, кажется отвыкшей от улыбки; трава там кажется более нежной и более пахучей, чем в других местах. Она спешит поскорее расцвести, благоухать, боясь из-за солнца увянуть, прежде чем успеет дождаться семян; ее любовь стремительна. Солнце снова принимается за работу; земля трескается, рассыпается, теряя воду со всех сторон; земля страшно растрескавшаяся; во время ливней вся вода сливается в потоки. Земля, пренебрегаемая и бессильная удержать; земля, безнадежно терзаемая жаждой.
      Песчаная пустыня. - Зыбучие пески, колышущиеся, как морские волны; барханы, непрестанно перемещающиеся; песчаные пирамиды иногда указывают путь караванам; поднявшись на вершину одной, видишь на горизонте следующую.
      Когда дует ветер, караван останавливается; погонщики укрывают верблюдов от ветра.
      Песчаная пустыня - необычная жизнь; в ней нет ничего, кроме порывов ветра и зноя. Песок мягко сглаживается в тени, разгорается вечером и превращается в пепел утром. Между барханами есть ложбины, совсем белые; мы пересекаем их верхом; песок смыкается над нашими следами; от усталости у каждого нового бархана думаешь, что не сможешь его преодолеть.
      Я страстно любил тебя, песчаная пустыня. Ах! Пусть самая маленькая твоя песчинка вберет на своем единственном месте всю вселенную!
      - О какой жизни ты вспоминаешь, пылинка? От какой любви ты осталась? Прах хочет, чтобы ему воздали хвалу.
      Скажи, душа, что ты видела в песках?
      Белеющие кости - пустую скорлупу...
      Утром мы остановились у одной довольно высокой дюны, чтобы спрятаться от солнца. Сели. Тень была почти прохладной, и здесь росли изящные тростники.
      Но ночь, ночь... Что скажу тебе?
      Это медленное плаванье.
      Волны - менее голубые, чем пески; они были более освещены, чем небо. - Я помню такой вечер, когда каждая звезда, одна за другой, предстала передо мной особенно прекрасной.
      *
      Саул, искавший в пустыне своих ослиц35, - ты нашел не их, но царскую власть, которой не искал.
      Удовольствие кормить собой вшей.
      Жизнь была для меня
      СТИХИЕЙ - СКОРОТЕЧНО-СЛАДОСТНОЙ
      и мне нравится, что счастье здесь
      похоже на радужный налет на смерти.
      КНИГА ВОСЬМАЯ
      Наши поступки связаны с нами, как
      свечение с фосфором; они создают
      наше сияние, это правда, но лишь
      за счет нашего разрушения.
      Разум, ты был необычайно пылким во время наших баснословных прогулок.
      Cердце! Я щедро питал тебя.
      Плоть, я пресытил тебя любовью.
      Теперь, успокоившись, я напрасно пытаюсь подсчитать свое богатство. У меня ничего нет.
      Я ищу иногда в прошлом некий ряд воспоминаний, чтобы выстроить наконец свою историю, но не узнаю в них себя, и моя жизнь не укладывается в них. Мне сразу кажется, что живу все время в новое мгновение. То, что называют "сосредоточиться" - для меня невозможное требование; я совсем не понимаю, что это за слово: одиночество; быть одному для меня означает совсем не быть собой; я слишком заселен, заполнен, к тому же я чувствую себя дома, только когда я повсюду, и желание вечно гонит меня вперед. Самое прекрасное воспоминание предстает передо мной лишь как осколок счастья. А самая маленькая капля влаги, будь это слеза, стоит ей упасть мне на руку, становится для меня самой подлинной реальностью.
      *
      Я мечтаю о тебе, Менальк!
      Скажи, по каким морям плывет твой корабль, омытый пеной волн?
      Не вернешься ли ты теперь, Менальк, развращенный роскошью, счастливый, чтобы снова разбудить жажду у моих желаний. Если я даю себе теперь отдых, то не от твоих щедрот... Нет; - Ты научил меня никогда не отдыхать. - А ты сам не устал еще от этой ужасной бродячей жизни? Что касается меня, то иногда я мог кричать от боли, но не от усталости; - и когда мое тело устает - это слабость, которую я осуждаю; мои желания считали меня более стойким. - Конечно, если я о чем-то сожалею сегодня, то лишь о том, что позволил вянуть, не вкусив от них, отдаляться от меня плодам, которые ты послал мне, Бог любви, питающий нас. Ибо то, чего ты лишаешься сегодня, завтра воздастся тебе стократ - сказано в Евангелии36... Ах! Что же мне было делать со всем обилием этих благ, воспринять которое я уже не мог? Ибо я знал уже наслаждения столь сильные, что еще немного, и я больше не смог бы их вкушать.
      Издалека дошли слухи, что я принял
      покаяние... Но что бы я стал делать
      с раскаянием?
      Саади
      Да, молодость моя, ты была мрачной.
      Я решил тебя перекрасить.
      Я не пробовал соль земли
      И соль великих морей.
      Я верил, что сам был солью земли.37
      И боялся утратить свой вкус.
      Соль морей не теряет своего вкуса; но мои губы слишком состарились, чтобы чувствовать его. Ах! Зачем я не дышал морским ветром, когда моя душа его алкала? Где же взять теперь такое вино, от которого я опьянею?
      Натанаэль! Иди навстречу своей радости, когда твоя душа смеется, - и своему желанию, пока твои губы еще хороши для поцелуя, а твои объятия - сама радость.
      Ибо ты подумаешь и скажешь потом: - Плоды были тут; под их тяжестью сгибались ветки; - и мой рот был рядом, полный желания; - но он оставался сжатым, и я не мог протянуть свои руки, ибо они были сложены для молитвы - и моя душа и моя плоть остались безнадежно жаждущими. - Время безвозвратно упущено.
      (Возможно ли это? Возможно ли это, Суламита?
      Чтобы ты ждала меня, а я ничего не знал!
      Чтобы ты искала меня, а я не почувствовал, что ты рядом?)
      Ах, молодость! - Ты дана человеку на краткий миг, и всю оставшуюся жизнь он зовет тебя.
      (Наслаждение стучит в мою дверь; желание отвечает ему в моем сердце; я продолжаю стоять на коленях, не открывая.)