Подземелья Ватикана

      В тупике Клод-Бернар, у дома N 12, стоял фиакр, и в нем Жюлиюс, входя в подъезд, различил даму в немного броском туалете и слишком большой шляпе.
      У него билось сердце, когда он называл швейцару меблированного дома имя Лафкадио Влуики; романисту казалось, что он кидается на путь приключений; но, пока он подымался по лестнице, обыденность обстановки, убогость окружающего оттолкнули его; не находя себе пищи, его любопытство слабело и уступало место отвращению.
      В пятом этаже, коридор без ковра, освещаемый только верхним светом с лестницы, в нескольких шагах от площадки делал поворот; справа и слева тянулись закрытые двери; дверь в глубине, незапертая, пропускала тонкий луч. Жюлиюс постучал; бесплодно; он робко приотворил дверь; в комнате -- никого. Жюлиюс спустился вниз.
      -- Если его нет, он скоро вернется, -- сказал швейцар.
      Дождь лил, как из ведра. Рядом с вестибюлем, против лестницы, находился салон, в который Жюлиюс и решил было проникнуть; но затхлый воздух и безнадежный вид этого помещения отпугнули его, и он подумал, что с таким же успехом он мог бы распахнуть дверь там, наверху, и ждать молодого человека попросту в его комнате. Жюлиюс опять отправился наверх.
      Когда он вторично огибал угол коридора, из комнаты, смежной с той, что была в глубине, вышла женщина. Жюлиюс столкнулся с ней и извинился.
      -- Кого вам угодно?
      -- Мсье Влуики здесь живет?
      -- Его сейчас нет.
      -- А! -- воскликнул Жюлиюс с такой досадой в голосе, что женщина спросила его:
      -- У вас к нему спешное дело?
      Жюлиюс, вооруженный только для встречи с неизвестным Лафкадио, чувствовал себя растерянным; между тем, случай представлялся отличный: быть может, эта женщина многое знает про молодого человека; если ее навести на разговор...
      -- Я хотел у него получить одну справку.
      -- Для кого?
      "Уж не принимает ли она меня за полицейского?" -- подумал Жюлиюс.
      -- Я граф Жюлиюс де Баральуль, -- произнес он не без торжественности, слегка приподнимая шляпу.
      -- О. господин граф... Пожалуйста, простите, что я вас не ...В этом коридоре так темно! Потрудитесь войти. -- Она отворила дверь. -- Лафкадио должен сейчас... Он только пошел... Ах, разрешите!
      И, прежде чем Жюлиюс успел войти, она бросилась в комнату, к дамским панталонам, нескромно разложенным на стуле, и, не будучи в состоянии их скрыть, постаралась по крайней мере сократить их.
      -- Здесь такой беспорядок...
      -- Оставьте, оставьте! Я привык, -- снисходительно говорил Жюлиюс.
      Карола Венитекуа была довольно полная или, вернее, немного толстая молодая женщина, но хорошо сложенная и дышащая здоровьем; с лицом простым, но не вульгарным и довольно приятным; с животным и кротким взглядом; с блеющим голосом. Она собиралась куда-то итти и была в мягкой фетровой шляпе; на ней был корсаж в форме блузки, пересеченный длинным галстуком, мужской воротничок и белые манжеты.
      -- Вы давно знаете мсье Влуики?
      -- Может быть, я могу передать ему ваше поручение? -- продолжала она, не отвечая на вопрос.
      -- Видите ли... Мне бы хотелось знать, очень ли он занят сейчас.
      -- Когда как.
      -- Потому что. если бы у него было свободное время, я бы хотел просить его... исполнить для меня небольшую работу.
      -- В каком роде?
      -- Вот как раз... мне бы и хотелось предварительно познакомиться с характером его занятий.
      Вопрос был поставлен без всякого лукавства, но и внешность Каролы не приглашала к обинякам. Тем временем к графу Баральулю вернулась вся его уверенность; он сидел теперь на стуле, очищенном Каролой, и та, рядом с ним, прислонясь к столу, начинала уже говорить, как вдруг в коридоре раздался громкий шум: дверь с треском распахнулась, и появилась та самая женщина, которую Жюлиюс видел в карете.
      -- Я так и знала, -- сказала она. -- Когда я увидела, как он вошел...
      И Карола, тотчас же отодвигаясь от Жюлиюса:
      -- Да вовсе нет, дорогая моя... Мы разговаривали. Моя подруга, Берта Гран-Марье; граф... извините! Я вдруг забыла ваше имя!
      -- Это неважно, -- ответил Жюлиюс, немного стесненный, пожимая руку в перчатке, протянутую ему Бертой.
      -- Представь и меня тоже, -- сказала Карола...
      -- Послушай, милая: нас ждут уже целый час, -- продолжала Берта, представив свою подругу. -- Если ты желаешь беседовать с графом, возьми его с собой: у меня карета.
      -- Да он не меня хотел видеть.
      -- Тогда идем! Вы пообедаете с нами сегодня?..
      -- Я очень жалею...
      -- Вы меня извините, -- сказала Карола, краснея и спеша увести приятельницу. -- Лафкадио должен вернуться с минуты на минуту.
      Уходя, женщины оставили дверь открытой; неустланный ковром, коридор был гулок; образуемый им угол не позволял видеть, не идет ли кто; но приближающегося было слышно.
      "В конце концов, комната расскажет мне даже больше, чем женщина, надеюсь" -- подумал Жюлиюс. Он спокойно приступил к осмотру.
      Увы, в этой банальной меблированной комнате почти не на чем было остановиться его неопытному любопытству.
      Ни книжного шкафа, ни рам на стенах. На камине -- "Молль Флендерс" Даниеля Дефо, по-английски, в дрянном издании, лишь на две трети разрезанном, и "Новеллы" Антонио-Франческо Граццини, именуемого Ласка, -по-итальянски. Эти книги заинтересовали Жюлиюса. Рядом с ними, за бутылочной мятного спирта, его в такой же мере заинтересовала фотография: на песочном морском берегу -- уже не очень молодая, но поразительно красивая женщина, опирающаяся на руку мужчины с сильно выраженным английским типом, изящного и стройного, в спортивном костюме; у их ног, сидя на опрокинутой душегубке, -коренастый мальчик лет пятнадцати, с густыми и растрепанными белокурыми волосами, с дерзким лицом, смеющийся и совершенно голый.
      Взяв в руки фотографию и поднеся ее к свету, Жюлиюс прочел в правом углу выцветшую надпись: "Дуино, июль 1886", которая ему мало что говорила, хоть он и вспомнил, что Дуино -- небольшое местечко на австрийском побережьи Адриатики. Покачивая головой и сжав губы, он поставил фотографию на место. В холодном каменном очаге ютились коробка с овсяной мукой, мешочек с чечевицей и мешочек с рисом; немного дальше, прислоненная к стене, стояла шахматная доска. Ничто не указывало Жюлиюсу на то, какого рода трудам или занятиям этот молодой человек посвящает свои дни.
      По-видимому, Лафкадио недавно завтракал; на столе еще стояла спиртовка с кастрюлечкой, а в кастрюлечку было опущено полое металлическое яйцо с дырочками, такое, какими пользуются для заварки чая запасливые туристы, и крошки вокруг допитой чашки. Жюлиюс подошел к столу; в столе был выдвижной ящик, а в ящике торчал ключ...
      Мне бы не хотелось, чтобы на основании дальнейшего могли составить неверное представление о характере Жюлиюса: Жюлиюс был менее всего нескромен; в жизни каждого он уважал то облачение, в которое тот считает нужным ее рядить; он чрезвычайно чтил приличия. Но перед отцовской волей ему приходилось смирить свой нрав. Он подождал еще немного, прислушиваясь; затем, так как кругом было тихо, -- против воли, вопреки своим правилам, но с деликатным чувством долга, -- потянул незапертый ящик.
      Там лежала записная книжка в юфтяном переплете, каковую Жюлиюс вынул и раскрыл. На первой странице он прочел следующие слова, той же руки, что и надпись на фотографии:
      "Кадио, для записи счетов,
      Моему верному товарищу, от старого дяди.
      Феби."
      и под ними, почти вплотную, немного детским почерком, старательным, прямым и ровным:
      "Дуино. Сегодня утром, 10 июля 1886 года, к нам приехал лорд Фебиэн. Он привез мне душегубку, карабин и эту красивую книжку".
      На первой странице -- ничего больше.
      На третьей странице, с пометкой "29 августа", значилось:
      "Дал Феби вперед 4 сажени".
      И на следующий день:
      "Дал вперед 12 сажен..."
      Жюлиюс понял, что это лишь тренировочные заметки. Перечень дней, однако, скоро обрывался, и, после белой страницы, значилось:
      "20 сентября: Отъезд из Алжира в Аурес".
      Затем несколько дат и названий местностей; и наконец, последняя запись:
      "5 октября: возвращение в Эль-Кантару. 50 кил. on horse-back, без остановки".
      Жюлиюс перевернул несколько пустых листков; но немного дальше книжка как бы начиналась сызнова. В виде нового заглавия, вверху одной из страниц было тщательно выведено крупными буквами:
      Qui incomincia il libro
      della nova esigenza
      e
      della suprema virtu,*1
      И ниже, как эпиграф
      "Tanto quanto se ne taglia"
      Boccaccio.*2
      __________
      *1 Здесь начинается книга нового искуса и высшей доблести.
      *2 Столько, сколько можно отрезать. Боккачьо.
      __________
      Перед выражением нравственных идей интерес Жюлиюса сразу оживился; это было по его части. Но следующая же страница его разочаровала: опять пошли счета. Однако то были счета много порядка. Здесь значилось, уже без обозначения дат и мест:
      "За то, что обыграл Протоса в шахматы 1 punta.
      За то, что я показал, что говорю по-итальянски 3 punte.
      За то, что я ответил раньше Протоса 1 punte.
      За то, что за мной осталось последнее слово 1 punta.
      За то, что я плакал, узнав о смерти Фебе 4 punte".
      Жюлиюс, читая наспех, решил, что "punta"* -- какая-нибудь иностранная монета, и увидел в этих записях всего лишь ребяческую и мелочную расценку заслуг и воздаяний. Затем счета снова обрывались. Жюлиюс перевернул еще страницу, прочел:
      "Сегодня, 4 апреля, разговор с Протосом.
      Понимаешь ли ты, что значит: итти дальше?
      __________
      * Укол
      __________
      На этом записи кончались.
      Жюлиюс повел плечами, поджал губы, покачал головой м положил тетрадь на место. Он посмотрел на часы, встал, подошел к окну, взглянул на улицу; дождь перестал. Направляясь в угол комнаты, чтобы взять свой зонт, он вдруг заметил, что в дверях стоит, прислонясь, красивый белокурый молодой человек и с улыбкой смотрит на него. =====
      III
      Юноша с фотографии мало возмужал; Жюст-Ажерон говорил: девятнадцать лет; на вид ему нельзя было дать больше шестнадцати. Лафкадио, очевидно, только что вошел; кладя записную книжку на место. Жюлиюс взглянул на дверь, и там никого не было: но как же он не слышал его шагов? И, невольно кинув взгляд на ноги молодого человека, Жюлиюс увидел, что у того вместо сапог надеты калоши.
      В улыбке Лафкадио не было ничего враждебного: он улыбался скорее весело, но иронически; на голове у него была дорожная каскетка, но, встретив взгляд Жюлиюса, он ее снял и вежливо поклонился.
      -- Господин Влуики? -- спросил Жюлиюс.
      Молодой человек снова молча поклонился.
      -- Извините, что, поджидая вас, я расположился в вашей комнате. Правда, сам бы я не решился войти, но меня пригласили.
      Жюлиюс говорил быстрее и громче, чем обыкновенно, желая доказать самому себе, что он нисколько не смущен. Брови Лафкадио едва уловимо нахмурились; он направился к зонту Жюлиюса; не говоря ни слова, взял его и поставил обсыхать в коридор; потом, вернувшись в комнату, знаком пригласил Жюлиюса сесть.
      -- Вас, должно быть, удивляет мой визит?
      Лафкадио спокойно достал из серебряного портсигара папиросу и закурил.
      -- Я сейчас объясню вам в нескольких словах причины моего прихода, которые вам сразу станут понятны...
      По мере того как он говорил, он чувствовал, как испаряется его самоуверенность.
      -- Дело вот в чем... Но прежде всего разрешите мне назвать себя. -- И, словно стесняясь произнести свое имя, он вынул из жилетного кармана визитную карточку и протянул ее Лафкадио, который, не глядя, положил ее не стол.
      -- Я... только что закончил довольно важную работу; это небольшая вещь, которую мне некогда перебелить самому. Мне сказали, что у вас отличный почерк, и я подумал, что, кроме того, -- тут Жюлиюс красноречиво окинул взором убогое убранство комнаты, -- я подумал, что вы, быть может, не прочь...
      -- В Париже нет никого, -- перебил его Лафкадио, -- кто мог бы вам говорить о моем почерке. -- Он остановил взгляд на ящике стола, где Жюлиюс, сам того не заметив, сбил крохотную печать из мягкого воска; потом, резко повернув ключ в замке и пряча его в карман: -- никого, кто имел бы право о нем говорить, -- продолжал он, смотря на краснеющего Жюлиюса. -- С другой стороны, -- он говорил очень медленно, как-то глупо, без всякого выражения, -- мне все еще не вполне ясны основания, по которым мсье... -- он взглянул на визитную карточку: -- по которым граф Жюлиюс де Баральуль мог бы мной особо интересоваться. Тем не менее, -- и вдруг его голос, как у Жюлиюса, сделался плавен и мягок, -- ваше предложение заслуживает внимания со стороны человека, которому, как вы это сами могли заметить, нужны деньги. -- Он встал. -- Разрешите мне явится к вам с ответом завтра утром.
      Приглашение удалиться было недвусмысленно. Жюлиюс чувствовал себя в слишком невыигрышном положении, чтобы противиться; он взялся за шляпу, помедлил:
      -- Мне бы хотелось поговорить с вами пообстоятельнее, -- неловко произнес он. -- Позвольте мне надеяться, что завтра... Я буду вас ждать, начиная с десяти часов.
      Лафкадио поклонился.
      Как только Жюлиюс повернул за угол коридора, Лафкадио захлопнул дверь и запер ее на задвижку. Он бросился к столу, вынул из ящика записную книжку, раскрыл на последней, выдавшей тайну странице, и там, где, много месяцев тому назад, он остановился, вписал карандашом, крупным стоячим почерком, очень мало похожим на прежний:
      "За то, что дал Олибриюсу засунуть в эту книжку свой противный нос 1 punta".
      Он вынул из кармана перочинный нож, с сильно сточенным лезвием, превратившимся в нечто вроде короткого шила, опалил его на спичке, потом, сквозь брючный карман разом вонзил его себе в бедро. Он невольно вделал гримасу. Но этого ему было мало. Под написанной фразой, не садясь, нагнувшись над столом, он прибавил:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.