Храброе сердце Ирены Сендлер

Например, Ирена Сендлер никогда не упоминала имени своего школьного учителя, которого я назвал профессором Пикатовским по прозвищу Пика. Тем не менее все описанные мною обстоятельства детства Ирены и ее учебы в Варшавском университете полностью соответствуют действительности. То же касается и помогавшего Ирене в Варшавском гетто сотрудника еврейской полиции Шмуэля. Ирена ни разу не назвала его имени. Я назвал Адамом участника еврейского Сопротивления в гетто и превратил его в брата Евы Рехтман. Насколько мне известно, у Евы Рехтман не было брата – члена боевой группы Сопротивления, но Ирена и правда тесно сотрудничала с еврейским подпольем. Также вымышлены имена некоторых немецких официальных лиц и офицеров, но все эти персонажи существовали в действительности. Вымышленные имена даны и некоторым персонажам, фигурирующим в первой и третьей частях книги, например преподавателю обществознания мистеру Кихарту и некоторым учащимся Юнионтаунской средней школы.

Посвящается всем невоспетым героям

Иногда в нас гаснет внутренний свет, но потом возгорается вновь при встрече с другим человеком. И все мы должны быть глубоко благодарны тем, кто возродил в нас этот внутренний свет.

Альберт Швейцер

Варшавское Гетто

 – Главные ворота гетто.

 – Кварталы гетто, продолжавшие существовать после ликвидации в сентябре 1942 г.

1 Умшлагплатц (Umschlagplatz – нем.), товарный двор железной дороги, где происходила погрузка в поезда депортируемых в Треблинку евреев.

2 Трамвайное депо на Мурановской площади.

3 Штаб подполья на Милой, 18.

4 Еврейская тюрьма Генсиувка.

5 Парк Красинских.

6 Еврейское кладбище.

7 Гестаповская тюрьма Павяк.

8 Церковь Благовещения.

9 Centos, Еврейская организация самопомощи.

10 Большая синагога на площади Тломацке, уничтоженная в последний день Восстания в гетто – 16 мая 1943 г.

11 Здание суда.

12 Театр «Фемина».

13 Пешеходный мост над Хлодной улицей, соединявший территории Большого и Малого гетто, открыт для движения 26 января 1942 г.

14 Юденрат – Администрация еврейского гетто, Гржибовская улица, 26, ноябрь 1940-го – сентябрь 1942 г.

15 Синагога Ножиков, сохранилась до сего времени.

16 Гржибовская площадь.

17 Церковь Всех Святых.

18 Дом сирот Януша Корчака, Сенна, 16, и Слиска, 9.

19 Дом Евы Рехтман на Сенной улице.

Часть первая

Канзас, сентябрь 1999 – февраль 2000

Глава 1

В ней столько злобы

Канзас, 1999

Лиз прижалась лбом к иллюминатору самолета и во все глаза смотрела, как солнце начинает покалывать своими лучами черный край океана. Это была бесконечная ночь, полная беспокойным ожиданием и гулом авиационных двигателей. Самолет плавно накренился на правый борт, горизонт качнулся влево, и ее охватило очень странное чувство. Ей захотелось, чтобы безграничная полетная скука продолжалась и продолжалась, чтобы самолет не закладывал этот вираж, готовясь окунуть ее в неизвестность, в странные, ошеломляющие своей дерзостью приключения. Когда все это началось, когда она полтора года назад прочитала ту удивительную заметку об Ирене Сендлер в «Ю. С. Ньюс энд Уорлд Рипорт»[3], только безумцу могло прийти в голову, что она, Лиз Камберс, будет сидеть у этого иллюминатора, на этом «Боинге-747», лететь через океан в Европу, в Польшу, в Варшаву.

То, о чем она и помыслить не могла, когда ей было 14, этот внеклассный проект к Национальному Дню Истории, сама делать который она никогда не вызвалась бы, сейчас стало столь же неопровержимой реальностью, как этот наклонный рассвет за иллюминатором. Хотя своего удивления не могли скрыть ни бабушка с дедушкой, ни учителя, ни друзья и родные, больше всех была поражена сама Лиз. Настолько же невероятно было, что Лиз и ее одноклассница Меган Стюарт, разные, как луна и солнце, общего у которых была одна только дата выпуска из школы, отправятся в это путешествие вместе. Сидящая через проход Меган спала, склонив голову набок, густые темные волосы рассыпались по ее лицу. Лиз даже не сомневалась, что, будь у нее возможность заглянуть в будущее и полистать выпускной альбом, под фотографией, излучающей уверенность в себе, луноликой Меган, она нашла бы длинный список заслуг и достижений, завершающийся словами «Лучший выпускник 2003 года. Подает большие надежды». А что будет написано под фоткой сконфуженно улыбающейся фотографу Лиз?.. Наверно, стандартное, хоть и немного зловещее напутствие лузеру: «Удачи в жизни!»

Повернувшись обратно к окошку, Лиз пригладила растопыренными пальцами свои короткие светлые волосы и невольно задумалась о новом в своем лексиконе слове… о приносящем столько беспокойства слове наследие. Как она была поражена, узнав, что всего одно слово может иметь такой огромный вес!

Наследие. Мистер Конард, их учитель обществознания и консультант по проекту к Национальному Дню Истории, сказал, что теперь историческое наследие Ирены Сендлер в их руках. Полтора года назад они начали работать над обычным проектом, но потом он вдруг зажил собственной жизнью и вырос в Проект «Ирена Сендлер». Они представили «Ирену Сендлер» на уровне штата (Абилин, Канзас), а потом и на общенациональном конкурсе (Колледж-Парк, Мэриленд). Однако, в отличие от остальных, этот проект не умер сразу по завершении конкурса. Они уже отыграли «Жизнь в банке» в Еврейском Фонде Праведников[4] в Нью-Йорке, в Канзасском отделе народного образования и в нескольких синагогах Канзас-Сити.

В «Жизни в банке», простенькой, кто-то скажет даже наивной пьесе[5], они показывали, как Ирена Сендлер ходит по еврейским семьям в Варшавском гетто и уговаривает матерей отказаться от своих детей ради спасения их жизни. В обнаруженной Лиз забытой всеми истории было что-то невообразимо притягательное. Она пугала ее и в то же время возбуждала жгучее любопытство, словно какая-то ужасная сцена, к которой снова и снова сами по себе возвращаются глаза испуганного очевидца. Матери отдавали своих детей.

Для Лиз слово наследие имело совершенно другое значение… менее героическое. Мать Лиз отказалась от своего ребенка… она отказалась от Лиз, когда той было пять лет от роду. Лиз всматривалась в постепенно светлеющий горизонт и мучилась мыслями о своем личном наследии, проклятии, гнетущем своей генетической неизбежностью и передаваемом от матери к дочери подобно неизлечимому заболеванию.

Двигатели сменили тягу, самолет пошел на снижение, и она почувствовала, что начинает закладывать уши. Солнечного света стало больше, и Лиз увидела на поверхности океана кильватерный след прошедшего судна. Она откинулась на спинку неудобного кресла и почувствовала, что сползает из этих меланхолических размышлений в самую настоящую хандру. Она задвинула шторку иллюминатора, но так только острее ощутила клаустрофобию от того, что была заперта в этой летающей консервной банке наедине со своими мрачными мыслями, от которых у нее всегда начинало колотиться сердце.

Даже закрывая глаза, она продолжала смотреть в свое прошлое, от которого было невозможно ни убежать, ни спрятаться.

* * *

Все случилось, когда Лиз было пять лет от роду, во время ужина на грязной кухне фермерского домика в Западном Канзасе, фанерные стены которого продувались насквозь всеми ветрами прерий, приносящими с собой пыль и холод. Лиз с матерью переезжала с места на место так часто, что потеряла счет этим бесконечным переселениям. Здесь, на ферме, у Лиз хоть была собственная комната. Хозяевами фермы были два пожилых брата. Лиз помнила, как в тот вечер мать в очередной раз поругалась со своим бойфрендом. Лиз сидела за столом, пытаясь прожевать жесткий кусок мяса, который ее заставлял есть мамин приятель (Реджи, что ли?). Тогда Лиз считала скандалы, которые устраивала мама, хоть и неприятным, но естественным элементом повседневной жизни… это только теперь она понимала, что виной тому были наркотики и алкоголь. Но этот скандал оказался последним. Мать сорвалась из-за стола, отбросив в сторону стул, и выбежала на улицу, с треском захлопнув за собой дверь. Через мгновение взревел разбуженный стартером старый, усталый автомобильный двигатель. Она соскользнула со стула и, подбежав к двери, успела увидеть маму за рулем выплевывающего из-под бешено вращающихся колес комья грязи старого «Бьюика». Машина сорвалась с места, будто за ней гнались все демоны преисподней, и больше Лиз никогда свою мать не видела. Она с ней даже не попрощалась. Лиз смотрела, как пыльный след, оставляемый убегающей от нее матерью, становился все длиннее, а потом и вовсе скрылся за горизонтом.

Эти мгновения отпечатались у нее в голове с фотографической четкостью, но все остальные события тех времен слились в какую-то неразборчивую кашу, в мутное пятно, которое нельзя было ни толком разглядеть, ни вывести с полотна памяти. Какой-то дружелюбный социальный работник забрал ее с фермы и отправил в детский дом, потом кто-то выяснил, что ее настоящий отец не способен о ней заботиться, но отец ее отца, дедушка Билл, и его жена Филлис вроде бы «готовы попробовать», в результате чего она и стала их «приемной дочерью». Конечно, им было нелегко, ведь с тех пор, как они сами были родителями, прошло много лет…

Пока Лиз росла, она стригла свои светлые волосы как можно короче, чтобы никому не пришло в голову спутать ее с матерью, длинноволосой блондинкой, чей образ сохранился только на двух полароидных фотках – они лежали в шкафу, в коробке из-под обуви, которую она никогда не открывала. С годами обрывки подслушанных разговоров (в которых фигурировали такие слова, как «наркотики» и «проституция») сложились в трагическую историю жизни матери… Психологи или социальные работники подготовили дедушку Билла к неудобным вопросам Лиз – каждый раз она получала от него заученный ответ:

– Дело не в том, что она тебя не любила, солнышко, она просто была не способна о тебе позаботиться. Ты ни в чем не виновата.

Отец Лиз жил неподалеку, но почти ее не навещал, а во время этих редких визитов Лиз все время казалось, что он боится ее и торопится убежать, словно боясь подцепить от нее какую-нибудь болезнь. Каждый год на день рождения и Рождество она получала от него открытки, хотя в прошлом году поздравление с днем рождения запоздало аж на две недели. Психологи и социальные работники твердили ей о том, каково это быть брошенной, о ее внутренней ярости, о ее душевных метаниях, о чувстве стыда, об ощущении горя. Она высиживала эти обязательные 50-минутные сеансы психотерапевтической болтовни и выходила за дверь, чувствуя, как в ней бурлят управляющие ее жизнью неведомые жгучие эмоции.

* * *

Дедушка Билл, человек крупный, большеголовый, ростом под два метра, грузный, но очень крепкий, обычно ходил в солнцезащитных очках с коричневатыми стеклами и бейсболке с логотипом «The Fort», оставшейся у него с тех времен, когда он работал шофером экскурсионного автобуса и возил туристов в исторический Форт Скотт[6]. Лиз жила с ним и бабушкой Филлис в скромном доме в Мейплтоне, крохотном фермерском поселке на юго-западе Канзаса с населением чуть меньше сотни душ.

Лиз доставляла много хлопот, в школе у нее, как и предрекали психологи, проблем хватало. Она не могла спокойно усидеть на своем месте, не могла сосредоточиться, отказывалась делать то, чего ей делать не хотелось, дралась, часто сквернословила. Одни школьные психологи все еще продолжали пытаться достучаться до Лиз, другие махнули на нее рукой…

Как-то дедушка чисто риторически поинтересовался у Лиз, откуда у нее столько проблем. Она ответила ему вопросом:

– Почему она меня бросила?

– Думаю, по большому счету, разбираться в этом нет никакого смысла, – сказал он. – Так бывает…

И отвернулся, пытаясь скрыть от нее слезы… Лиз понимала, что «разобраться в этом» было просто необходимо.

Она не позволяла себе слез – просто научилась запирать свои вопросы в самом дальнем и темном уголке своей души.

Но у Лиз был и талант – она великолепно играла на альт-саксофоне. Она терпеть не могла рэп и хип-хоп, обожала джаз и блюз и назубок знала творчество Дюка Эллингтона, Джона Колтрейна и Чарли Паркера. Когда у нее выдавался плохой день, а случалось это очень даже часто, она запиралась в своей комнате, опускала жалюзи, вставала перед большим зеркалом, надевала солнечные очки, включала настольную лампу и направляла прямо себе в лицо. Она ставила ее поближе, чтобы чувствовать лицом тепло, представляя, что стоит в горячих лучах софитов на сцене прокуренного джаз-клуба в Канзас-Сити, и давала жару на своем саксе.

* * *

В старших классах неприятности начались с первого же дня: Лиз узнала, что ее снова записали в класс мистера Кихарта. На родительском собрании в прошлом году он сказал дедушке Биллу:

– В Лиз столько злобы, что хватит на всех жителей Канзаса.

Нелады у Лиз были с большинством учителей, но они хотя бы делали вид, что понимают ее проблемы или пытаются пробить брешь в панцире ее непокорства. Но только не мистер Кихарт. С точки зрения Лиз, он был одним из самых неудобных учителей, потому что, с одной стороны, его нельзя было игнорировать, а с другой – с ним нельзя было договориться. Дедушка Билл говорил, что они с ним просто «не сошлись характерами», а поэтому ей лучше держать себя в руках и его «не доводить». Но Лиз нечасто слушала чужие советы и поэтому уже на второй день учебы упросила мистера Конарда перевести ее к нему.

– Можно звать меня просто Мистер К., и у меня придется много работать, – сказал он. – Ты на это способна, Элизабет?

– Просто Лиз – Элизабет я не люблю… и, да… я работы не боюсь. (Вообще-то она говорила правду, но на всякий случай скрестила на удачу за спиной пальцы.) А кроме того, если мне придется еще целый год ходить на уроки к мистеру Кихарту, у меня просто крышу снесет. Я точно взорвусь.

Он посмотрел Лиз прямо в глаза, отчего ей стало немного не по себе, а потом кивнул, больше задумчиво, чем говоря о своем согласии.

– Лиз, – наконец произнес он, – мой курс не похож на остальные. Он не зря называется Творческим обществознанием. Я от каждого ученика ожидаю очень многого. Это дело добровольное, но я настоятельно рекомендую своим ученикам задуматься о проекте к Национальному Дню Истории. Придется вести исследования и много работать после школы. Это большая ответственность. Ты на это способна?

Чушь! Любой учитель считает, что важнее его предмета в мире ничего не существует…

– Да, конечно. Не вопрос.

Перевод состоялся в тот же день, и Лиз заняла свое место на «камчатке». В аудитории 104 постоянно толклись школьники. Рядом находилась видеомонтажная с проектором и архивом проектов, подготовленных учениками на Национальный День Истории. Стена Славы в аудитории была сплошь увешана дипломами победителей конкурса.

В тот первый день Мистер К. рассказывал о Национальном Дне Истории и некоторых созданных его учениками проектах. Одним из самых драматичных был проект, для которого школьники устроили встречу Элизабет Экфорд, одной из «Девятки из Литтл-Рока»[7], т. е. девяти афроамериканских учеников, переведенных в 1957 году на совместное обучение в среднюю школу Литтл-Рока, с Кеном Рейнхардом, одним из немногих белых учеников, ставших их другом.

– Моя цель, – объяснял Мистер К., – научить уважать и понимать всех людей независимо от их расы, религиозных и политических убеждений.

Именно поэтому он предлагает школьникам работать над проектами о невоспетых героях прошлого, ставить спектакли, снимать документальные фильмы и устраивать выставки. К 1999 году, т. е. за 11 лет его преподавания в Юнионтауне, его ученики выполнили больше 40 проектов, во многих из которых рассказывалось об истории борьбы за гражданские права, Великой депрессии[8], поднимались темы равноправия и толерантности.

– Я надеюсь, – продолжал он, – что эти проекты помогут вам изменить свою жизнь, научат вас вести исследовательскую работу, сотрудничать, пользоваться источниками информации. Я надеюсь, они помогут вам понять, что даже одному-единственному человеку под силу изменить ход истории… и что человеком этим может быть любой из вас.

Лиз сгорбилась на последнем ряду аудитории, не желая воспринимать его слова всерьез, и гадала над смыслом девиза, начертанного на висящей над школьной доской табличке:

«Спасающий одного человека спасает весь мир».

Талмуд[9]

Глава 2

Время собирать камни

Канзас, 1999 год

Речь о Национальном Дне Истории 2000 в классе зашла в четверг, 23 сентября (об этой дате им еще придется вспомнить, но уже по совсем другому поводу). Мистер К., казалось, посмотрел прямо на Лиз, когда сказал:

– Темой нынешнего года будут «поворотные точки истории». И во что это выльется, предугадать невозможно, – он показал на Стену Славы. – В конкурсе будут участвовать полмиллиона школьников. Точно такие же ребята, как вы, из нашей старой доброй Юнионтаунской школы побеждали в окружных конкурсах, конкурсах штата и даже на общенациональных чемпионатах. Исторические конкурсы – это такой же командный вид спорта, как баскетбол или футбол. Может, и ваши имена когда-нибудь окажутся на этой стене.

«Это вряд ли», – подумала Лиз, откинув голову на заднюю стенку класса и закрыв глаза.

Студенты разделились на группы – каждая получила тему. Лиз досталась папка с названием «Национальный День Истории – Идеи – 1995». Она принялась листать ее без особого интереса и не очень-то внимательно разглядывая содержимое, пока вдруг не наткнулась на статью, вырезанную из журнала «U.S. News and World Report». Статья, опубликованная 21 марта 1994 года, называлась «Другие Шиндлеры»[10]. Несколько абзацев были обведены красным маркером:

Польша: Ирена Сендлер, социальный работник

Она дала двум с половиной тысячам еврейских детей новые имена, а списки с настоящими именами закопала, чтобы они не попали в руки нацистов.

Когда Гитлер в 1940 году выделил в Варшаве еврейское гетто и загнал за его стены 500 000 уже обреченных на ликвидацию евреев, поляки в большинстве своем отнеслись к этому равнодушно, а то и с одобрением. Но не Ирена Сендлер. Как социальный работник, она выхлопотала себе разрешение на посещение переполненного гетто, чтобы проверять, не появляются ли там признаки тифа, распространения которого очень опасались нацисты.

Потрясенная увиденным, Сендлер вступила в Жеготу[11] – подпольную организацию, занимавшуюся помощью евреям, и получила кличку «Иоланта». Депортации уже начались, и, понимая, что взрослых спасти уже невозможно, Сендлер начала тайком вывозить в карете «Скорой помощи» детей. «Вы обещаете, что они выживут?» – спрашивали Сендлер убитые горем родители. Она могла обещать только одно: дети погибнут наверняка, если останутся в гетто. «Мне до сих пор снится, – говорит она, – как кричали дети, расставаясь с родителями».

Сендлер удалось вывезти из гетто почти 2500 еврейских детей. Когда они оказывались в безопасности, она придумывала им новые имена и биографии. Чтобы не забыть, кто был кто, она записывала их настоящие имена на бумажки, клала в пустые бутылки и закапывала у себя в саду. Найти христиан, готовых укрыть этих детей в своих домах, было очень нелегко: «Тогда в Польше немногие желали помочь евреям, [даже] детям». Но Сендлер организовала подпольную сеть из семей и монастырей, готовых предоставить им убежище. «Я писала записку: «Готова пожертвовать монастырю одежду», – ко мне приезжали монахини и забирали детей».

Лиз несколько раз перечитала заметку, потом подошла с ней к учительскому столу.

– Мистер К., а эта дама, она, типа, знаменитость?

Он пробежал глазами страничку и пожал плечами.

– Нет, Лиз, не знаменитость. Я о ней вообще никогда не слышал. Может, тут опечатка… ну, знаешь… не 2500 детей, а 250. Попробуй проверить.

– Так что, о ней, типа, вообще никто толком ничего не знает? – Лиз поджала губы. – Слишком уж тут все как-то в общих чертах написано.

– В том-то и суть, Лиз, – сказал он. – Невоспетые герои. Мир изменить под силу любому из нас, даже тебе. Давай-ка вечерком подумай, а завтра, утро вечера мудренее, скажешь, что решила.

Но Лиз раздумывала не только «вечерком». Иоланта, уговаривающая мать отдать ей своего ребенка, не шла у нее из головы весь день, а когда она наконец оказалась в своей комнате, мешала играть на саксе и делать уроки. Как ей удавалось убедить матерей? Что она чувствовала, наблюдая, как мать и дитя рыдают перед разлукой? Лиз представляла себе, как Ирена Сендлер прячет ребенка под пальто, несет к карете «Скорой помощи» и бережно укрывает там где-нибудь среди перевязочных материалов. А если ребенок расплачется? Неужели фашисты не обыскивали въезжающие и выезжающие из гетто машины? А если б ее поймали? В ее воображении ворота гетто постоянно охраняли свирепые нацисты. Лиз гадала, плакала ли ее собственная мать, убегая тогда из дома, или хотя бы вспоминала ли о том, что пятилетняя Лиз стоит, уткнувшись в сетчатую дверь, дожидаясь ее возвращения? Первые девять месяцев, пока она скиталась по детским домам и опекунским семьям, Лиз рыдала и бесилась, но потом горе переродилось в ненависть и презрение. Ее мать не проливала по ней слез, значит, и она, Лиз, не будет плакать ни по матери, ни по себе.

За ужином в тот вечер она вела себя настолько тихо, что дедушка даже спросил, здорова ли она. Уснуть ей удалось только далеко за полночь.

На следующий день после урока Лиз подошла к Мистеру К.

– Наверное, я попробую узнать побольше про эту Ирену Сендлер, – сказала она, – но только не знаю, с чего начать.

– Хорошо, Лиз. Но это будет нелегко. Я бы посоветовал тебе объединиться в группу с парой-тройкой ребят и попробовать подготовить инсценировку… что-нибудь вроде Списка Шиндлера[12].

– Списка кого?

Он показал на имя Шиндлера в заголовке статьи.

– Списка Шиндлера. Это реальная история человека, спасшего во время Второй мировой больше тысячи евреев. Я поэтому и думаю, что тут опечатка. Шиндлера знают все. Но никто даже не слышал об…

Он взял у нее из рук журнальную вырезку.

– Ирене Сендлер, – подсказала Лиз.

– Вот видишь, Лиз. Ты уже в этом деле специалист, потому что знаешь о нем больше меня.

Он предложил ей объединиться с Меган Стюарт. В классе было всего 29 учеников, и все они, к худу уж или добру, друг друга так или иначе знали. Меган Стюарт отличалась от Лиз, как небо от земли. У Лиз было вытянутое овальное лицо, которое она не очень-то любила видеть в зеркале, а Меган была круглолицей, розовощекой девушкой, с лица которой даже в серьезные моменты не сходила ослепительная улыбка. Короткие светлые волосы Лиз, прямые и тонкие, как шелк, развевались даже под самыми слабыми дуновениями ветерка, а густые темные волнистые волосы Меган, всегда аккуратно причесанные, ложились на ее плечи с шиком и достоинством бархатных гардин. В школьной столовой Лиз заметила, что перед едой Меган тихонько читает про себя молитву.

Вообще казалось, что буквально все относятся к Меган с симпатией. Лиз же про себя такого сказать категорически не могла. Она даже была уверена, что люди вроде Меган стараются держаться от людей типа нее как можно дальше. Она ожидала вежливого отказа, какого-нибудь «нет, спасибо», или «я подожду до следующего года», или «думаю, мне лучше взять другую тему», или «с кем угодно, только не с тобой, Лиз». Да и зачем, думала Лиз, она вообще все это делает? Чего уж такого невообразимо интересного было в этой истории, чтобы заставить ее совершить такой нелизкамберсовский поступок? Может, как раз сейчас был самый удобный момент остановиться и все бросить. Но каково же было ее изумление, когда Меган в ответ на ее предложение взяться за Ирену Сендлер сказала:

– Ага. Мне кажется, может получиться здорово. Надеюсь, я справлюсь. А то у меня так много всякого другого уже творится – чирлидерская[13] группа, Братство христианских спортсменов, оркестр, гольф. А еще я только что записалась в Канзасскую молодежную ассоциацию.

Выслушивая этот достойный выпускного альбома список занятий и увлечений, Лиз почувствовала странное облегчение: Меган будет слишком занята, чтобы перехватить руководство проектом. Да, в ней уже появилась эта своеобразная протекционистская ревность. Тем не менее заинтересованность Меган ее порадовала. Лиз, конечно, чувствовала себя рядом с ней полной дурой и неудачницей, но отрицать силу притягательности Меган, ее внутренней энергии, интеллекта и образованности не могла. А прежде всего Лиз боялась, что, взявшись за проект в одиночку, она непременно провалит его самым позорным образом.

– Может, поболтаем сегодня после уроков? – спросила Лиз.

– Давай.

Оказавшись с Меган с глазу на глаз, Лиз снова растерялась и почувствовала себя крайне неуверенно. Раньше она никогда ни с кем в сотрудничестве не работала, да и желания не испытывала, а посему даже и представления не имела, как и с чего надо начинать.

Меган аккуратно поставила свой под завязку набитый рюкзак и спросила:

– Ты живешь в Мейплтоне?

– Ага. А ты, типа, из Бронсона, да?

– Точно, из Бронсона, – сказала Меган. – Выходит, по сравнению с тобой я живу почти что в мегаполисе.

Лиз попыталась посмеяться, но смех получился какой-то нервный и глуповатый. Она дала Меган статью про «Других Шиндлеров».

– Вот все, что я знаю, – развела руками Лиз, – но если тут все правда, то это просто-таки удивительная история. Хотя, может быть, это опечатка… ну, типа, 250 детей, а не 2500.

Лиз внимательно наблюдала за Меган и увидела, как вдруг померкла и исчезла с ее лица улыбка, когда она несколько раз подряд прочитала заметку. Потом Меган нахмурила брови и подняла глаза на Лиз.

– Вот это да!.. – задумчиво протянула Меган. – Это и правда удивительно… если правда.

Все еще изучая Лиз взглядом, она добавила:

– Говорят, все эти проекты – дело непростое. Я слышала, приходится дополнительно заниматься, а иногда допоздна сидеть в школе.

Лиз подумалось, что Меган смотрит на нее как-то странно, словно оценивая ее надежность и проверяя, можно ли на нее положиться.

– Ага, – сказала Лиз, – мне тоже такое говорили.

Теперь, когда в проекте согласилась участвовать Меган, Лиз начали обуревать сомнения. Время от времени ее сильно подмывало бросить всю эту историю с Иреной Сендлер, пока она не выросла в слишком уж глобальное и неподъемное мероприятие. Это было жутковатое чувство – обычно она с легкостью отказывалась делать то, чего ей делать не хотелось, но на этот раз все было иначе. Мысли об Ирене Сендлер не давали ей покоя, особенно по ночам, когда разыгрывалось воображение и в голове снова и снова начинала крутиться сценка, в которой Ирена уговаривала мать-еврейку отдать ей, совершенно незнакомой женщине, своего ребенка, а иногда даже грудного младенца, потому что только так можно было его спасти. Вообще вся эта история сбивала ее с толку и сильно нервировала.

Кроме всего прочего, еще и очень трудно оказалось найти какую-нибудь полезную информацию. Поиск в Сети дал всего один результат – Еврейский фонд Праведников, или ЕФП, организацию, оказывающую поддержку неевреям, спасавшим евреев во время Холокоста.

Весь четвертый урок Лиз ломала голову, когда лучше сообщить Мистеру К. о том, что она в этом году проект ко Дню Истории делать все-таки не будет. Но когда она собирала рюкзак, из папки вывалился листок с журнальной статьей про «других Шиндлеров». Любопытство взяло верх, и вместо того, чтобы сообщить Мистеру К. о своем отказе, она спросила его о фильме «Список Шиндлера».

– Это блестящий фильм, Лиз, но у него возрастной рейтинг «R»[14]. Поэтому я тебе его рекомендовать смотреть не могу.

– А Ирена Сендлер там среди персонажей есть?

– Нет. Но если ты будешь знать историю, которая рассказывается в «Списке Шиндлера», ты сможешь лучше прочувствовать суть своего проекта об Ирене Сендлер.

«К чему мне вся эта морока?» – подумала Лиз. И направилась к двери.

– Лиз! – Мистер К. протянул ей оставленную у него на столе распечатку с контактной информацией Еврейского фонда Праведников. – Позвони им, Лиз. Лучше сделай это прямо сейчас, пока не забыла.

Через полчаса она сидела, уставившись на телефонный аппарат и стараясь набраться храбрости, чтобы позвонить в Нью-Йорк. «И зачем мне это все?» – снова задалась она вопросом. Она сделала глубокий вдох и стала нажимать кнопки телефона, будто повинуясь внутреннему импульсу. У этих людей в Нью-Йорке, наверно, будет слишком много дел, чтобы тратить его на разговоры с глупой девятиклассницей из Канзаса, которая не очень-то в курсе, что произошло когда-то в Варшавском гетто, да и, если уж на то пошло, даже толком ничего не знает о том, что такое гетто, кроме того, что оно было в Польше, где-то посреди Европы и во время Второй мировой.

Словом «гетто» называли центр Канзас-Сити… там было опасно ходить по ночам, там были наркотики, уличные банды, убийства и множество бедных чернокожих.