Третий Рим - Под властью фаворита

– «А посему и определили: предать его смерти на плахе от руки палача».

Опустив лист, князь громко возгласил:

– Подписано: «Быть по сему, Елизавета». Да свершится приговор.

Умолк и отошел подальше от плахи, на другой край помоста, бледный, весь трепеща от мелкой нервной дрожи, которую никак не мог удержать.

Двое конвойных, стоявших по бокам старика, положили его ниц, лицом на плаху.

– Ну-ка сбрось, Сеня, парик-то барину… держи за космы… – приказал помощнику палач, разрывая ворот рубахи на графе.

Помощник сдернул парик, ухватился руками за седые, жиденькие космы, окаймлявшие затылок Остермана. Тонкая, старческая шея покорно вытянулась… Ни звука не вырвалось из бледных, оцепенелых губ.

Попробовав на ногте еще раз острие секиры, палач заметил:

– Кажись, востра… Ладно… Рубить, што ли? – обратился он к Шаховскому.

– Стой! – быстро кидаясь вперед, остановил князь занесенную уже руку заплечного мастера.

Достав из кармана другую бумагу, он поднял ее над осужденным и громко объявил:

– Сенат и государыня даруют тебе жизнь – и молись, старик!..

Палач и конвойные по знаку князя подняли Остермана.

По-прежнему спокойный на вид, молчаливо он взял от палача парик, надел на голову, поеживаясь от холода, запахнулся в свою шубейку, картуз, кое-как нахлобученный ему на голову, поправил руками, которые теперь тряслись еще сильнее, чем перед мгновением казни… Это одно, ходенем ходившие руки, и выдавало только постороннему взору, что происходит сейчас в душе старика.

Его снесли, усадили в сани, и там он сидел, бесстрастный, спокойный на вид, до конца…

– Э-эх!.. Мимо! Не покушала нынче, голубушка. Пожди! – обратился к секире своей палач и с размаху вонзил ее концом в край плахи.

Шаховской между тем, подойдя к краю эшафота, обратился к остальным осужденным.

– Что касаемо остальных тяжких государственных преступников, кои изобличены, первое: «Бывший генерал-фельдмаршал, граф Миних, в том, что не защищал по долгу присяги духовную императрицы Екатерины Первой; больше иных особ хлопотал о возведении в чин российского регента герцога курляндского фон Бирона… А затем того же Бирона низверг ради своих частных выгод, причем обманул и гвардейских гренадер, ныне лейб-кампанцев, сказывая им, что поведет на защиту цесаревны Елизаветы Петровны и герцога голштинского; нынешней императрице чинил многие озлобления, приставлял шпионов за нею караулить, не берег людей в мире и на войне, позорно наказывал офицеров без военного суда и расточал без меры государственную казну, приемля знатные суммы и от иных иноземных правителей».

– Ну и немцы!

– Теплая компания… Марьяж дорогой!.. Вестимо, все – бироны! На одну колодку шиты… На одну бы их осину!..

– Энтих не простят, нет! Шалишь!..

Так загомонили со всех сторон.

– «И постановили: предать их всех смертной казни от руки палача». Но милостивейшая государыня императрица, как мать, снисходя к заблуждениям человеческим, повелела: «Приговор прочтя, в исполнение оного не приводить, сослав виновных по дальним местам Сибири». Ведите осужденных обратно! – торопливо приказал он офицеру, испуская невольный вздох облегчения. Сам быстро спустился с помоста и исчез за воротами коллегий.

– Налево кру-гом. Шагом… арш! – скомандовал начальник конвоя.

Шествие в том же порядке двинулось обратно.

Но толпа решила вмешаться в дело.

– Как, и этих всех простили! – раздались голоса.

– Все немецкие штучки… При новой государыне немцев тоже не мало!..

– Наших небось казнили без милости! Волынскому, боярину истому, заступнику и зиждителю церкви Божией, руки, ноги секли! – вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. – Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налетов, со всем кодлом ихним!

– Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, – обратились из толпы к палачу, – пошто зевал? Руби! Не пустим их!..

Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с «биронами»…

Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.

Заиграл рожок, зарокотали барабаны.

– Ру-жье наперевес! – раздалась команда по рядам.

Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, – остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.

– Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! – заголосили в толпе.

– Не пущай злодеев… Вали, робя!..

– Расходитесь! Стрелять буду! – прорезал общий гул повелительный окрик полковника. – Труби, горнист! После третьего сигнала – будет огонь!.. Расходитесь!

Зазвучали снова рожки… Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.

Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжелые ворота захлопнулись с шумом.

Народ еще долго не расходился на площади.

Глава VIII

В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ

Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на темных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все «преступники», прощенные милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.

Тяжелые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решеткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.

На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.

Ноги его покрыты толстым, теплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.

Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая еще в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в темную меховую шубку, с валенками на ногах.

Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

Лицо ее ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далекий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, еще красивые глаза графини.

Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспаленные глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, – все это так не похоже на прежнего богача-щеголя, общего любимца дам…

Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отер лицо, мокрое от слез, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.

Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздраженный голос Остермана, ворчащего на жену:

– Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их… Да тише, черт вас побери! Мне больно… И подушку поправь. Да кто же так дергает?! Я еще не помер… Скорее… Тише!.. Пить!

Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.

– Ф-фа! Крепко… горло жжет. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова… глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моем каземате гораздо удобнее и чище. А тут… Фуй!..

– Сейчас Шаховской явится… Время отправлять нас, Андрей. Я потому…

– Как вы выражаетесь, графиня! «Отправляют» – скот… А я и в изгнанье, и на плахе – Остерман. Понимаете? Так… Шаховской будет нас «отправлять»? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?

Остерман кивнул на Головкина.

– Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал…

– Вот это верно сказано: «уважал»!.. В России все хорошее и честное – в прошедшем времени… «Уважал»!.. А теперь просто: «жал», до полусмерти! Дикари… азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога… Помогите же, графиня!..

Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.

Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднес к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.

Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжелый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.

Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.

Показалась тучная фигура Шаховского.

Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:

– Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?

Услыхав свое имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:

– Государь мой… молю тебя… помилуй… Прошу!..

– Возьмите этого несчастного! – не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. – Я прошу позвать сюда Левенвольде.

– Он самый и есть, ваше сиятельство. Вот этот! – отрапортовал офицер, козыряя обер-прокурору.

– Он! – разглядев наконец, проговорил Шаховской, стараясь овладеть собою и не выдать перед окружающими жалости, сдавившей ему грудь. – Да, да… Он… Встаньте, ваше сиятельство! Вам пора отправляться… Не далеко, не беспокойтесь. В Соликамск, Там довольно хорошо жить.

Поглядев в сторону офицера, который, следуя данной ему инструкции, следил за Шаховским больше, чем за арестантами, князь негромко, быстро проронил:

– Надейтесь! Бог не покинет никого из своих детей! Берите ваши вещи. Этот узелок?.. Это – все… Полушубок вам дадут. Вам будет тепло дорогою. Идите!..

– Господь… спаси… вас! – признательно кивая головой, проговорил Левенвольде, захватил свой узелок и вышел в сопровождении двух конвойных.

– Граф, и вам пора! – различив стройную еще фигуру Миниха на фоне светлого окна, направился к нему князь.

С суровым, надменным лицом, властно, как в былые дни, обернувшись, поглядел фельдмаршал на обер-прокурора.

– Ехать в Пелым… На смену Бирону, которого милостивейшая государыня простила и приказала вернуть?! Что же, я готов!

– Исторические танцы! – не удержался, чтобы не ужалить, Остерман. – Смена позиции. Это случается в самых лучших семействах. Ха-ха!..

– С своей стороны, граф, – как будто не слыхав замечания старика, продолжал Шаховской, обращаясь к Миниху и очень почтительно отдавая поклон его жене, – должен прибавить: мне приказано от имени ее величества, чтобы в пути и на месте ваши сиятельства не терпели ни в чем нужды. И все, что пожелаете вы взять с собою… подводы будут даны немедленно.

– Благодарю вас и мою государыню. Особенно – за жену. Я привык к тяжким и дальним походам. Но вот она… Да это ее дело! Я не звал… и не зову!

– Бог позвал меня, граф, когда мы венчались с вами! – ласково, но решительно отозвалась графиня Миних. – Прожили столько лет, вырастили детей. Как же мне теперь без вас – а вам без меня? Мы поедем вместе. Ведь это решено…

– Поедем, поедем, успокойся. Держи свой кофейник… и молчи! – ворчливо откликнулся Миних, чтобы не выдать слез, навернувшихся у него на глазах. – А что наш сын? Он тоже?..

– Успокойтесь… Легкая ссылка. Потом его вернут по-старому. Я так слышал.

– Ну, слава Богу! Слыхала, старуха?

Графиня тихо улыбнулась в ответ, отирая слезы.

– Ты все улыбаешься… всем довольна! Ну, и слава Богу. Да благословит Господь государыню нашу и царствование ее.

– Аминь!.. Только бы сынок наш… – начала и не докончила графиня, сморкаясь усерднее обыкновенного.

– Теперь, когда мне не осталось уж в этом мире ничего желать… ни ожидать, – опуская глаза, заговорил негромко Миних, – когда все кончено в моей жизни… – Он остановился, словно был уверен, что Шаховской шепнет ему слово надежды, откроет что-нибудь светлое, радостное.

Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.

И Миних совсем печально докончил:

– Беру смелость просить государыню, пускай со мною отправят и пастора, чтобы я мог сохранить от вечной гибели мою душу! В этой просьбе, надеюсь, отказано мне не будет!

– Я неуклонно передам о том государыне, граф!

– Благодарю вас, князь! Там все готово? Ну, идем, старуха! Вместе… в последнюю поездку на земле!..

Они вышли из каземата.

Проводив их глазами, Шаховской, словно не замечая, прошел мимо Головкина, который, проснувшись, глядел и, видимо, ждал, что князь поспешит к нему, и остановился перед Остерманом, отдавая почтительный поклон его жене и кланяясь более сдержанно самому бывшему канцлеру империи.

– Ваше сиятельство… Графиня!.. Я явился сообщить вам, граф, что время ехать.

– Миниху – в Пелым. Мне – в Березов, где еще стены полны стонами светлейшего Меншикова… Где… Ха-ха… Там тоже, как видно, есть умные шутники, у вас в новом правительстве. Занятно мне знать: куда потом попадут они сами, когда придет их черед? Ну, да там не мое дело. Подымайся, жена… и подымай меня! Не трогайте! – повелительным окриком и взглядом остановил он конвойных, которые хотели его поднять. – Здесь не плаха! Я сам себе хозяин. Прочь!

И, кряхтя кое-как, стал на ноги с помощью жены, гнувшейся от усилий поднять это исхудалое, но еще довольно грузное тело, плохо державшееся на хворых ногах.

– Ее величеству угодно было, чтобы я выслушал от вас ваше последнее желание. И по возможности оно будет исполнено, граф! – проговорил Шаховской, провожая к двери и слегка поддерживая старика.

– Да? Она так и сказала? – живо задал он вопрос. – Чего же я могу желать? Сожалею о тех «преступлениях», которые ввергли меня в такую пропасть, вызвали гнев государыни и… ее советников. Прошу извинения. Просьба? Просьба одна-единственная: пусть примет под свою защиту моих невинных детей. Теперь, когда Остерман пал, заклюют его бедных птенцов! Вручаю их покровительству императрицы. Я верю: она карает, но не питает злобы. Вот моя просьба. Идем, жена! А ты не приготовила мне кофейника, как фельдмаршалу его супруга? Ты никогда ни о чем не подумаешь!

И с ворчаньем, опираясь всей тяжестью на нее, он вышел из каземата.

Шаховской нерешительно подошел и остановился перед Головкиным, не в силах заговорить. Наконец начал негромко:

– Ваше сиятельство, не могу ли я перед отбытием вам чем служить? Верьте, что я…

Заметив, что офицер слушает особенно внимательно, он остановился.

– Знаю, знаю, старый друг! – негромко отозвался Головкин. – Вижу… понял теперь все! И вас наказывают вместе с нами! Вижу… Мне ничего не надо теперь. А там?.. Я напишу. Нездоровится мне, ну, да пройдет! Одна беда: столько лет прожить, не зная ни нужды, ни горя… Счастье так баловало вечно. Удача все росла… И вдруг такое испытание, когда годы мои ушли, когда нет сил, нет привычки к лишениям… Ну, да ничего. Я верю: Господь поможет! Да поможет он и вам, здесь, в этом шумном, опасном городе. А мне – там, в тайге, в Сибири. Дайте руку. Прощайте!..

Низко наклонившись, словно подымая что-то, Шаховской украдкой, быстро прижал к губам морщинистую, исхудалую руку своего благодетеля. Выпрямился и твердо произнес:

– Прошу следовать к подводам!

Головкин двинулся к выходу. Двое конвойных – за ним.

Эпилог

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

В конце марта того же 1742 года необычное оживление замечалось на одном из станков, то есть почтовых станций, затерянном в предгорьях Урала, по пути на Верхотурье и дальше, в холодную Сибирь.

Ямщики хлопотали около двух просторных кибиток, закладывая в них небольших, мохнатых и быстрых лошадок. Трое пошевней, груженных кладью, тоже стояли на очереди, когда ямщики снарядят кибитки. Человек двенадцать конвойных, занимающие место вместе с грузом на пошевнях, помогали закладке и торопили ямщиков. Капрал, начальник конвоя, покуривая трубочку, стоял и покрикивал на всех. Потом вышел за ворота и стал глядеть на зимнюю дорогу, уже слегка почернелую под лучами вешнего солнца.

Бубенцы послышались вблизи, за крутым поворотом дороги, и к воротам подкатил большой, тяжелый возок, запряженный шестеркой взмыленных, усталых коней.

Несколько вершников, вроде конных челядинцев какого-нибудь важного и богатого вельможи, скакало по сторонам возка.

Один из них опередил свой поезд, проскакал в ворота и крикнул:

– Гей, кто тут староста? Шестерку коней… самых ярых! Домой спешим! Рублевик мой боярин дает за скорую упряжку. Гоноши воровей… Поторапливай!..

В это время из избы, занимаемой старостой «яма», вышли вдвоем Миних и Остерман, на которого далекий, трудный путь и лишения скудной жизни подействовали не угнетающим, а бодрящим образом.

Дамы без церемонии выпроводили мужчин из единственной горницы, грязной, вонючей, холодной и дымной, где старуха, жена старосты, ее дети и поросята и гуси с курами теснились все вместе.

– Ступайте, прогуляйтесь! – предложила графиня Миних. – А мы тут немного освежим наш туалет.

И мужья вышли, чтобы не стеснять дам.

– Делайте, что вам надо, графиня! – с порога крикнул Миних жене. – Только поскорее! Меняйте свои туалеты, но помните, что здесь не место ждать!.. Пора в дорогу. Лошадей закладывают. А то конвойный офицер станет ворчать!

– Хорошо… Уходите скорее! Мы не задержим! – отозвалась графиня, закрывая за мужем плотнее дверь.

Забравшись на полати, обе дамы стали кое-как обмываться теплой водой, припасенной для них хозяйкой, и менять белье.

А мужья, двинувшись мимо конюшни, из которой вели коней, направились к воротам, интересуясь узнать: кто это подъехал еще к затерянному станку?

– Уж ничего не поделаешь с дамами. Не привыкли они к грязи! – словно оправдывая жену, заметил Миних.

– Русская дальняя дорога – эта восьмая египетская казнь! – проворчал Остерман. – Бог ее оставил для нас с вами, граф! Но в дальней дороге хорошо узнаешь людей… и лошадей. Вот как мы с вами узнали друг друга. А в столице прожили чужими почти рядом десятки лет!

– Правда! Я и себя, и Бога изведал только на этом трудном пути! – серьезно отозвался Миних. – Да поможет Он нам!

– Будем ждать… будем ждать, что и о нас вспомянет Заботливый Старичок… А любопытно, кто это едет в таком хорошем закрытом возке? А, не правда ли, граф?..

– Такие же, верно, несчастные, как и мы, граф. Ссыльные…

– Нет! Они без конвоя. Это их конные челядинцы. Вы же видите – нет солдат. Вон дама вышла из возка… Пойдем поглядим.

Оба двинулись ближе к воротам.

Дама в это время обернулась, говоря кому-то, сидящему в возке:

– Я на минутку, Яган… Сейчас. Зайду только в избу. На минутку…

– Знакомый голос! Яган?..

– Неужели это?.. – Остерман не договорил.

Из раскрытой дверцы возка показалась мужская голова, закутанная башлыком, в меховом треухе.

– Ты только там поживее, жена… – слишком знакомый голос крикнул вслед даме. – И вы, черти, копайтесь поживее. Стоять тут зябко. Слышите, скоты!

Дама, закутанная в меха, при помощи девушки прошла в избу, не обратив внимания на Миниха и Остермана, тоже неузнаваемых в их пимах и оленьих шубах мехом кверху.

– Недобрая встреча! – пробормотал Миних. – Уйти бы, не видать его!..

– Куда? В тот хлев? Не взлезем оба! Да он не пойдет сюда… Успокойтесь, граф! А мы полюбуемся издали на дружка.

– Гей, послушайте, капрал! – вдруг еще больше высовываясь, спросил Бирон у начальника конвоя, стоящего за воротами. – Кого это везете? Могу узнать? Я Бирон!..

– Знаю, ваша светлость! – вытянувшись в струнку, салютовал тот. – Видел вас в Питере. Двоих провожаем с семействами: Остермана да фельдмаршала нашего… Они в избе греются сейчас. Скоро выезжаем.

– Миних… Остер… Не может быть! Они – греются… Ха-ха-ха!.. Озябли, несчастные! Ну, конечно! Вот случай хороший! Пойду, пойду… Надо полюбоваться.

И грузная фигура Бирона появилась в воротах.

– Любуйтесь! – сделав два-три шага навстречу, отчеканил Миних.

– Мой Бог! – попятившись немного от неожиданности, воскликнул Бирон. – Какая нежданная и… приятная для меня встреча.

– Для вас. А для нас – только нежданная! – последовал суровый ответ Миниха. Он подошел и постучал в окно избы: – Графиня, пора! – И сам двинулся к своему возку, поддерживая Остермана.

– Осторожнее, граф… Попадете в сугроб. Тут скользко!

– Трогательная дружба! – глумливо кинул вслед Бирон. – Теперь, государи мои, настала перемена погоды. Весы Истории приняли новое движение. Бирон снова к в е р х у – враги его к н и з у!.. Ха-ха!.. Сожалею… но поправить не могу и… не желаю! Ха-ха!..

– Не сожалейте, господин фон Бирон! – полуобернувшись и останавливаясь на минуту, презрительно кинул ему Остерман. – И на весах Истории, как у иного вора-лавочника, порою случается, что кверху подымается товар полегковеснее, подешевле, сортом пониже…

– Что делать! Готов стать легче перышка воробьиного, лишь бы погреться снова наверху удачи, в лучах ц а р с т в е н н о г о солнца… Впрочем, солнце светит иногда и в Пелыме. Ха-ха-ха!.. Дом, который я занимал… он опустел, как видите… Просторный… теплый… Честь и место!..

– Я не могу так распоряжаться ч у ж и м добром, как привык б ы в ш и й герцог курляндский, б ы в ш и й регент российский, б ы в ш и й фаворит, целому миру известный… Бывший… рейткнехт фон Бирон… И мы для вас там, в столице, очистили место. Действуйте на просторе! Но ч е с т ь… Ей с вами не по пути. Честь остается при нас! – спокойно и презрительно проговорил Миних.

Сделав яростное движение, словно желая ударами расквитаться за обиду, Бирон сейчас же овладел собою. Улыбаясь нагло, он крикнул им только вслед:

– Счастливого пути! Б ы в ш и е баловни счастья!

Примечания

1

В прекрасной Франции (фр.).

2

Западня, западня!

Французы, вперед!

Вот враг,

В бой, друзья!

И всегда вперед!

Пиф-паф! Западня,

За-пад-ня

(фр.).

3

Не правда ли? (нем.)

4

Многолюбимая (нем.).

5

Разрешите!.. Негодяи! (нем.)

6

Россия – страна беспорядков! (нем.)