Направо, налево и сзади

      - Сиди здесь! - приказал я жене, а сам вместе с передовым отрядом борцов за справедливость ворвался в директорский кабинет - раскрытый настежь и пустой.
      - Если администрация цирка не желает платить за билеты, пусть платит администрация городская! - объявил кто-то, кого я не разглядел. Толпа хлынула на улицу, втягивая в себя жителей соседних заводских многоэтажек.
      Я уже знал, что делать... По телефону собрав всех родственников на семейный совет, я вкратце раскрыл им ситуацию. Мы позвонили в Октябрьский район знакомым, и те подтвердили, что у них под окнами какие-то люди дерутся и бьют стекла, позвонили в Ленинский - там трубку никто не поднял.
      Если хотите, - сказал я, - предлагайте что-нибудь другое, но, по-моему, вам нужно в полном составе перебраться на дачу и там переждать.
      - "Вам?" А ты с нами разве не едешь? - спросила жена.
      - Видишь ли, пока железную дорогу не вывели из строя, имеет смысл поехать в Москву в командировку от института не завтра, а немедленно.
      Со мной согласились. У нас отличная дача: два домика - наш и невестки с мужем. За два года мы там обжились, отгородились, обзавелись мебелью и даже приобрели холодильник - почти даром, у местного алкаша.
      Я помог семье загрузиться на "Москвич", поцеловал жену и пообещал скоро приехать.
      - Только сразу на дачу, - сказала она. - Не стоит тебе пока что показываться в городе.
      А дело все в крови. Нет, не в том, что у меня лейкемия, лейкоз или еще какая-нибудь дрянь, и не в том, что кровь у меня буйная и ударяет в голову. Просто не вполне того состава - не совсем русская, что ли? У жены тоже, но у ней на одну восьмую или одну шестнадцатую, так что по внешности не определишь, разве что по характеру. А вот у меня - на три четверти, и внешность броская, тут уж ничего не попишешь. У кого-то все наоборот, а у меня именно так, и с детства, а точнее - с выпускных классов я приучился к осторожности. Я лучше многих знаю, что народ у нас, в общем-то, мирный и добродушный, после драки - отходчивый, но еще Козьма Прутков советовал:
      "Бди!"
      Я попрощался с тестем - он остался в квартире сторожить запасы компотов, варений, солений, рыбных и мясных консервов, круп, сухарей, чая - взял сумку и махнул на вокзал, где сел на предпоследнюю электричку. Когда состав проезжал заречные районы, над ними начало разрастаться багровое зарево, с виду закатное, кровянистое, как перед непогодой.
      В поезде мне снилась всякая чешуя: заячий тулупчик, бабушка из Таганрога, самолет, улетающий в Америку, очередь в буфет, снова самолет но уже улетающий без меня. А когда я захотел сдать билеты, мне сказали, что у меня есть ребенок, и я вдруг увидел, что и в самом деле держу на руках бутуза-карапуза.
      От свалившегося на голову отцовства меня вернул в явь металлический лязг и резкий толчок. Поезд остановился. Судя по пейзажу, до Казанского вокзала оставалось минут пятнадцать езды.
      "По техническим причинам прибытие поезда задерживается на два часа!" объявил по динамику сердитый голос.
      Не медля, я забросил тяжелую сумку на плечо, взял "дипломат" и спрыгнул на пути. Почти без интервала прошли два встречных состава: один с бронетехникой, другой - пассажирский, с зашторенными наглухо окнами. Я вспомнил сон и подумал, что из этой страны уезжать, как ни странно, не хочется. Где родился, там и в гроб спустился; вот только бы успеть покачать на руках ребенка. Раньше или поздно неразбериха кончится, к нам опять приедут на гастроли модные артисты, и если концерт будет интересным, я смогу сбоку взглянуть на жену и, может быть, однажды получу ответ на вопрос, который никогда не произнесу вслух.
      Рельсы перестали дрожать, и я, стряхнув оцепенение, пошел по шпалам в сторону вокзала, куда уже устремились с вещами в руках такие же нетерпеливые пассажиры.
      "Холодно!"
      Я давно уже хочу написать рассказ про опустевший пионерский лагерь, где под фонарем около медпункта, обнявшись, стоят двое и не могут даже поцеловаться, не говоря о чем-то большем. Диалог идет по кругу, фраза цепляется за фразу - нелепые, белесые, как бабочки, бьющиеся о стекло фонаря. В это же самое время в пустом, продуваемом сквозняками корпусе просыпается от холодая пышная медсестра - одеяло с нее стащил любовник на эту ночь, вожатый первого отряда. Медсестра смотрит в окно и видит темные зубцы леса за оградой лагеря, смотрит в другое - под фонарем около медпункта стоят двое и никак не могут решиться.
      В этом, собственно, мой рассказ. Вся загвоздка в финале. Я придумывал самые разные окончания, призывал на помощь друзей, теребил знакомых, не брезговал плагиатом и собрал единственную в своем роде коллекцию, имя которой - дурная бесконечность. Бог сотворил Вселенную за шесть дней, мой творческий процесс затянулся, стал лекарством от каждодневной скуки, рутиной и проклятьем, синим огнем ртутной лампы, которая дает блеск, но не греет.
      - Холодно! - вздрогнув всем телом, говорит Настя.
      - Да, - не сразу включившись, отзываюсь я, почему-то шепотом.
      - Есть у тебя силы? - не открывая глаз, спрашивает Настя, спиной по-прежнему прижимаясь к черному дереву.
      Я быстро оцениваю обстановку-обстановочку: снег по колено, ветер, и вообще, условия, мягко говоря, не те. Но если женщина просит, если женщина настаивает, если она на пределе...
      - Да, - говорю я и добавляю: - Конечно!
      - Уведи меня из этой безумной жизни, - говорит она, закинув голову для поцелуя. - Спаси меня от этих людей!
      Эх, черт, думаю я. Красиво она меня поддела. Надо выкручиваться и желательно тоже с достоинством и шиком.
      - Выйдем на шоссе и шаг за шагом дойдем до города, - говорит она.
      - Я представляю ее квартиру, гостиную, завешанную картинами - наследие первого мужа-художника, журнальный столик, на котором так славно смотрится натюрморт из пепельницы, забитой окурками и пеплом, двух чашечек кофе на блюдцах, двух рюмок и плоской фляги коньяка.
      - У тебя на даче остались вещи?- спрашиваю я.
      - Сумочка.
      - А у меня зимние ботинки.
      - Давай,не будем возвращаться, - вдохновенно предлагает она. - Ты дойдешь в одних кроссовках?
      Поверх кроссовок на мне какие-то чудовищные боты, в которых я, дурачась и гоняясь по лесу, стер ноги, а заодно промок и подмерз. Только как было не подурачится? Страна празднует Октябрьскую революцию. Слева над снежным полем - отсветы, там чудит-куролесит молодежный туристский комплекс, вертеп областного комсомольского актива. Справа в мутное, вьюжное, бесовское небо штопором врезается в воздух едкий белый дым из черной дачи, в которой накурено так, что хоть топор вешай, и нет большей радости для языков, чем обсудить наше непотребное поведение, и особенно взводится, обреченно нагружаясь водкой, Кеша, бесцеремонно брошенный Настей жених (ухажер, кавалер, воздыхатель, любовник, без пол-литра не разберешь, кем он ей приходится). А за перелесками и белой, поляной невидимое отсюда шоссе устремляется в город, где под надзором больной, деспотичной матери, как под арестом, отсиживает праздничный вечер после вчерашнего безобразного и драматичного перепоя Юля, лучшая Настина подруга и до вчерашнего дня моя знакомя и как бы пассия, у которой Настя просто так, за здорово живешь, увела ненавязчивого поклонника. А из города две пары рельс, две никогда не пересекающиеся линии, несутся, тянутся и упираются в Москву, где мерзнут, сцепив, вроде нас, руки, парочки и пары, где вечером Новый Арбат подсвечен желтыми огнями, где мне послезавтра приступать к новой работе.
      Вчера на дне рождения нас неудержимо потянуло друг к другу - вроде как захлест проводов высокого напряжения, штука, крайне опасная для окружающих, но особенно для нас самих, потому что сам не замечаешь, как перестаешь оглядываться на приличия и плюешь в глаза всему честному обществу ради того, чтобы стоять в обнимку в сугробе за черным деревом, обниматься, целоваться, что-то вспоминать, например, рассказ, недописанный тобою, а про себя просчитывать, в какой самый подходящий момент бросить визави, до смерти страшась, что твой партнер по игре сделает это первым, но и не желая открывать все карты сразу и остаться с носом, ничего за свое расчетливое безумство не получив.
      - Ты в котором часу завтра уезжаешь? - спрашивает Настя, и я чувствую, что вот здесь, в сугробе и на холоде она не скажет мне "Уходи!"
      - В десять двадцать вечера.
      - Не захватишь банки с вареньем для сестры. У меня в Москве есть сестра...
      Я уже заинтригован. Какой должна быть Настина московская сестра и не поможет ли она мне скрасить месяцы и годы работы в златоглавой?
      - Какие вопросы! Конечно отвезу! - торжественно скрепляю я нашу сделку.
      Перед отъездом можно будет посидеть у Насти в гостиной, рассказать о своем ненаписанном рассказе. Днем я хочу съездить в Глухов, проститься с приятелями по райкому комсомола - там совсем другая компания, и я там совсем другой. В Глухове тоже есть девица, которая может проникнуться страданиями неразродившегося автора, но завтра она на дежурстве в редакции, поэтому днем надо вернуться в город и набиться в гости к Лене эта мадам до чертиков экстравагантная, такие финалы способна организовать, в жизни не расхлебаешь. А вечером, за час до поезда - к Насте. Будем отрезать хвост по кусочкам, встречаться у нее дома во время моих наездов, говорить на самые разные темы - например, про Шамбалу и Цветаеву, и, мало-помалу, доведем нашу близость до такой степени, когда разрыв приносит почти экстатическое удовлетворение. Я не знаю, какие подлянки она прячет за неподвижной, красивой улыбкой: судя по хлестким откровениям, она женщина с большим потенциалом. А сколько всего не сказано, и сколько еще предстоит!
      - Ну, что, пойдем? - спрашивает она, и мы, как две параллельные рельсы, прокладываем по целине путь к дощатому дому с дымом, параллельные, потому что в ином случае состав сойдет с рельсов, а жизнь полетит вверх тормашками.
      "...Холодно!""Да, а ты не одела ничего. Прижмись крепче!" "Холодно!" "И волосы у тебя такие пушистые! Наверное, трудно заплетать?" "Не шути!" "И вся ты такая красивая!... И глупая!.".
      Я ли все это написал? Кончится ли когда-нибудь этот ночной разговор?