Зайцев Борис
Памяти Ивана и Веры Буниных
Борис Зайцев
Памяти Ивана и Веры Буниных
Очерк
Перед войной случалось иногда бывать на юге Франции - в Грассе жил Бунин (прелестная вилла Бельведер - простенькая и нехитрая, но с площадки перед домом такой вид на равнину к Кану, на горы Эстерель направо... А внизу черепичные крыши Грасса, Собора. Некий тосканский дух чувствовался во всем этом).
Мы гостили у Буниных - и довольно подолгу. Хорошие дни. Солнце, мир, красота. Во втором этаже жили мы с женой, я кое-что писал. Рядом комната Веры Буниной. Внизу, в кабинете своем, рядом со столовой - Иван. Выбежит в столовую, когда завтракать уже садимся, худой, тонкий, изящный, с яростью на меня посмотрит, крикнет:
- Тридцать лет вижу у тебя каждый раз запятую перед "и"! Нет, невозможно!
И с той же яростью, чуть не тигриной легкостью захлопнет дверь, точно я враг и нанес ему смертельное оскорбление.
Я не пугаюсь - слишком хорошо его знаю. Он и на Веру кричит (свою), и на себя самого. А кроме того, с "юности моея" он мне нравился эстетически, художнически. Натуру его знал я отлично, чего можно, чего нельзя от него ждать всё известно. А вот нравился.
Уже после премии Нобелевской, когда выходило здесь собрание его сочинений, он держал корректуру в этом самом Грассе.
Сижу у себя наверху, ставлю запятые вопреки грамматике перед "и" , вдруг внизу опять хлопает дверь и на весь дом крик:
- Писатель с мировым именем и вдруг написал такое... (скажем элегантно: "удобрение").
Это значит, читает в корректуре "Деревню" и не одобряет. "Ты им доволен ли, взыскательный художник..." - да, взыскательным художником он был, конечно.
Мы с женой слушали эту "Деревню" еще в Москве, он сам читал - брату Юлию, мне да двум Верам в доме Муромцевых, родителей его жены. Чтец был превосходный.
Сказать правду, эта "Деревня" никогда мне близка не была. Бог с ней, мало нравилась. А вот он вдруг теперь распалился: такой уж нрав.
В Грассе, под провансальским солнцем, написал он многое свое основное: "Жизнь Арсеньева", "Митину любовь", "Цикады".
* * *
Мы в Грассе только временно бывали, а два лета жили в департаменте Вар, в именьице друзей.
Это совсем другое дело. Пустынное и поэтическое глухое место - леса, оливки, виноградники, ничего яркого и нарядного, но великое молчание и обаянье страны древней, высокоблагородной.
Дом "наш" небольшой, вроде фермы. Ему двести лет, стены расписаны в столовой какими-то наивными фресками, но всё это очень мило. Свое вино, свой виноградник. В жаркий солнечный день хорошо подойти к лозам винограда "столового" (для еды, не для вина), сорвать гроздь, солнцем прогретую, и тут же "лозы виноградной" вкусить. Сходить под вечер пешком в Тороне, деревушку в километре, где худенький молодой аббат наигрывает в одиночестве на органе (иной раз и он к нам заходит отвести душу от пейзан, к церкви совсем равнодушных. Но спрашивает опасливо: уважаем ли мы католицизм? Ничего, уважаем).
Днем пишешь, в полной тишине, в свете, под музыку цикад. Их серебро все мы - жена, дочь, я - очень любили - сколь мелодичен звон их, непрерывный, негромкий и ненадоедливый: какая-то бесконечная симфония юга и солнца. А вечером совы - тоже друзья, ауканье их нежно.
Хозяев нет в доме, они в других краях. В соседнем домике живет Фердинанд, провансалец, вроде приказчика, типа Тартарена из Тараскона (Доде), и жена его, толстая итальянка Мадлена. Она и готовит нам. Обедаем под каштанами, на воздухе, под зелено-золотой, божественной сетью солнца сквозь листву каштанов.
Однообразно, тихо, патриархально. Девочка рисует после обеда свои детские рисуночки за этим же столом, вечерние прогулки - нередко в аббатство Тороне - заброшенный и замечательный цистерцианский монастырь. Там тоже цикады, тоже вечером певучие совушки провансальские.
Вдруг в идиллии этой некое и событие: к нам едут Иван с Верой Бунины! Из Грасса, навестить. Ну, очень рады.
В назначенный день автомобиль виден из-под наших каштанов, нерешительно он останавливается у поворота с большой дороги, наконец к нам, на скромную дорожку сворачивает. Да, Иван в каком-то шлеме, как путешественник в Индию, коричневатом, Вера в светлом платье, такая же спокойная и сдержанная, как и в Москве девушкой была, в доме родителей своих, Муромцевых.
- Ну вот, дорогой, в какую трущобу забрался, насилу нашли! Что, вы тут одни совсем? Скучища, наверно?
- Ничего, не скучаем.
- Это тебе не Притыкино твое. Вера, вылезай, вылезай!
Пока Вера целуется с моей Верой, он уже нетерпеливо рвется куда-то.
- Показывай, показывай свое Притыкино! Где у вас тут скотный двор? Конюшни где? Сколько лошадей держишь? Почем поденным платишь?
Но это всё "так". В общем, он благодушен, в хорошем настроении, осматривает дом, заходит в мою комнату - очень скромную, с несколькими рукописями да книжками о Провансе - собственно, вроде кельи.
- Тут вот и "творишь"... Твори, твори. А винцо у вас собственное? Виноградники развел, оливки... Ну куда там Притыкину угнаться...
И все-таки старый, неказистый, но чем-то благородный дом ему нравится: может быть, неким древним своим запахом, тишиной, прохладой, жужжаньем отдельных шмелей и снаружи треском цикад.
- Да, я сам это люблю, - говорит он уже серьезно, - и Прованс, и глушь, и цикад, и каштаны.
Завтракаем внизу, в полутемной столовой. Иван надевает пенсне, разглядывает "живопись" на стенах.
- Это что же, Рафаэль изображал?
- Да. Рафаэль. Здешний. А жил тут полоумный одинокий старик, владелец имения. Здесь и умер. Будто бы призрак его ходит ночью по комнатам и постукивает.
- Ну, это вранье, конечно. Брехня. Призрак! Пьяница, наверно, был, спивался в одиночку.
- Бог его знает.
- А ты видел? Как он ходит и постукивает?
- Hет, не видел.
- Ну вот то-то и оно-то, душа моя. Всё враньё.
Я подливаю ему "нашего" пюжетского вина.
- Будет, дорогой. Винцо хоть свое, притыкинское, а довольно-таки... (и опять словцо на четвертую букву алфавита).
* * *
Под вечер мы ходили в монастырь Торопе. Какою-то тропинкой, среди мелкого леса, и вот другая тропинка пересекает ее - в старых, замшелых плитах-камнях.
- Иван, смотри, это древняя дорога в аббатство Торопе. По ней ездил сюда на ослике св. Бернард. Тот, кто крестовые походы проповедовал. Бернард Клервоский - он и считается основателем аббатства.
Еще довольно жарко, пахнет нагретой хвоей, цикады неумолчны. Выходим на большую дорогу, современную. Налево красные россыпи боксита, невдалеке романского стиля колокольня.
- Клервоский, Клервоский... - я этих крестовых походов не видал... а вообще хорошо - Мне нравится.
Он снимает свой шлем.
- Да, братец ты мой, на ослике... Как Спаситель, "на осляти".
Иван делается вдруг серьезным - это не шуточки и "Притыкино", сейчас он поэт, как и подобает ему быть. Такой, как некогда читал стихи свои у меня на Спиридоновке.
- Да-а, святой Бернард...
Удивительна эта заброшенность аббатства Тороне, одного из знаменитых памятников романской архитектуры. Как всё сурово, строго тут! Ни украшений, никакой радости для глаза. Как будто сказано: "К чему обольщенья? Веруй, молись".
Голые каменные стены храма, сумрачная трапезная для монахов, портики во дворе на приземистых колоннах, нехитрый колодезь - и ни души! Даже привратника нет. Входи с дороги, кто хочет. Правда, и украсть нечего: сплошной камень, да так уж прочно приторочено, что веками стоит.
Во дворе присаживаемся у колодца, Иван закуривает.
- Да, это не то что у нас в Ельце или у вас там в Кашире. А мне нравится. Ей-Богу, нравится. Ты посмотри, как строили... Да-а, писали не гуляли.
На закате солнца мы вернулись уж домой, взошли на взгорье за нашим домом, посидели на поваленном дереве. Тут другое. С возвышенности далеко видно - старинный городишко Лорг, леса, оливки, виноградники, окаймлено всё невысокими горами, в туманной синеве сейчас. Это Вар, департамент Прованса, пустынный, поэтический и откуда пейзане все-таки стремятся перебраться в город или ближе к городу. Поэтично, но и скучно. Сколько заброшенных виноградников, покинутых домов крестьянских, запустелых огородов и вообще развалин. Одно аббатство Тороне неуязвимо.
Таким заезжим и случайным, как мы с Иваном, нравится, а жить тут постоянно, и особенно зимой... (Воображаю, что за холодище в нашем доме, когда мистраль задует!)
Но сейчас мистраля нет и зимы нет. Есть наступающий вечер, вдруг ставший облачным, в сиреневых сумерках. Спускаемся домой - Иван начинает торопиться.
- На коней, на коней!!
Внизу, близ дома нашего, видны огни автомобиля.
- Видишь, пора! До Грасса еще далеко. Ночевать тут, что ли? Вера, поторапливайся!
И быстрой, сухой походкой тонкий и бодрый сбегает вниз. (В движениях моложе своих лет.)
Фердинанд разглагольствует о чем-то с его шофером. Вероятно, что-нибудь по провансальски-тартаренски врет.
- Ну, душа моя, прощай. Нет, обедать не останусь.
Две Веры целуются. Иван быстро вскакивает в машину.
- У-у, Вера, всегда возишься!
- Вот и я сажусь, Ян. Ничего я не вожусь.
- Прощайте! Хорошо у вас тут в Притыкине!
Через несколько минут автомобиль катит к большой дороге. Сквозь деревья мелькают золотые огни его, потом исчезают. Как мгновенно прилетели Иван с Верой, так и улетели.
* * *
Так улетело теперь и всё то, прошлое, далекое. Вспоминаю обоих во времена бодрости их и хорошей жизни. Вспоминаю и Грасс, где подолгу мы с женой - подругой юности его Веры - гостили. Горестно представить себе предсмертные годы Ивана Алексеевича (только что прочел о них), ужасно грустно. А теперь и Вера ушла. Но вот в памяти они тогдашние остались, как и Прованс в солнце и золоте, Грасс, Пюжет.
