Мы выходили к окраине аула по лесистому скату горы. Впереди разведдозор. В него обычно идут самые отчаянные мужики. И только контрактники. Своих мальчишек-срочников мы бережем. Из-за чего с ними все время конфликты. Скандалит молодежь: мол, держат нас на «обеспечении» — «подай», «принеси», «свари», «дежурь ночью». Им подавай рейды, засады, налеты. Вообще весь «рэмбовский» набор.
А я уже заметил, что «контрактники» при хорошей организации воюют лучше, расчетливей, хладнокровней «срочников». Это и понятно: взрослые мужики, жизнь со всех сторон понюхали, не дергаются, головы не теряют, не «геройствуют» почем зря. С ними беда в «мирной жизни» — на Ханкале, в гарнизонах. Скука, казармы, рутина — одна радость, бутылка. Хотя теперь, от всеобщей безработицы, среди контрактников все меньше «синяков» — тех, кто в армию из подворотни или ЛТП попал, а все больше крепких мужиков. Отцов семейств. Работяг. Только нет теперь работы, заводы позакрывались. Колхозы разорились. А дети растут, дома ветшают. Вот и едут от этой безысходности люди сюда. Деньги войной зарабатывать. Страшно. Горько.
…А мне, как ни странно, лучше. Ко мне хороший солдат приходит. Исполнительный, умный, стойкий. Тяжело, конечно, перед тридцатилетними мужиками себя командиром поставить. Это не вчерашних школьников муштровать. Зато уж если в тебя поверили, тогда за тобой в огонь и воду. Со всем ко мне идут. У одного жена в больницу слегла, второй на прапорщика хочет учиться, третий просится в механики-водители…
В общем, тридцатитрехлетний капитан для них «царь, Бог и воинский начальник».
Знаешь, Рыжик, странное это чувство — командовать «контрактниками». Словно очутился где-то на Отечественной войне или и того раньше — при царе, когда по двадцать пять лет служили. Мой «посыльный-ординарец-телохранитель» и просто «батя» Антон Семеныч. Тракторист из-под Красноярска. Тридцати восьми лет. Под два метра ростом, косая сажень в плечах. Седой, как лунь. Трое детей дома, жена. А меня называет только по отчеству, опекает, точно как батя.
Вернешься в ночь-полночь с постов или с засады — печка жаром пышет, чай на ней только-только закипел, каша на сковороде, словно сказал кто-то: во столько-то приду. А ведь никто не скажет.
После боевых проснешься, а вся форма уже на солнце или над печкой досушивается. И ведь сколько с ним боролся, ругал, запрещал. Неудобно ведь… А он все одно…
…Не убереглись мы. Потеряли хорошего солдата. Три месяца без потерь. И вот — на тебе!
В густом орешнике дозор почти в упор выкатил на «чехов»-чеченцев. Тех человек двадцать. Наших — пятеро. Бой в горном лесу — страшная штука. Все в упор, все на расстоянии броска гранаты, глаза в глаза.
Здесь главное — кто быстрее, кто раньше среагирует, раньше стрелять начнет.
«Чехи» нас тут явно не ждали. Растерялись. А наши со всех стволов по ним. Настрогали «чехов», как дров. Потом мы пятнадцать трупов насчитали. Да только уж слишком неравным был бой. «Чехи» быстро сообразили, что наших мало, и стали обходить, брать в кольцо.
Пришлось отходить. Пулеметный расчет прикрывал отход. Тут их и достал гранатометчик. Юра погиб на месте. Принял в себя большую часть осколков. Валеру контузило взрывом, но он товарища не бросил, начал вытаскивать. Здесь и его достал снайпер: в грудь навылет… Когда мы отогнали «чехов», он уже без сознания был. Бредил.
Господи, сделай так, чтобы он остался живой! Сохрани жизнь солдата русского!
…Чем дольше я здесь, тем все дальше и дальше уходит от меня то, что называлось мирной жизнью. Я уже и не помню, как жил до Чечни. То есть, конечно, помню, но все это мне кажется уже нереальным, не из моей жизни. А в мире только и есть, что эти горы, эти леса, дожди и долгие-долгие походы. Бои, ночевки, засады, рейды.
Иногда ночью, когда я смотрю на звезды, мне все время бросается в глаза одна и та же звезда. Багрово-белая, яркая, жестокая.
Иногда мне кажется, она словно высматривает меня, ищет. В эти минуты нестерпимо хочется спрятаться, затаиться. Исчезнуть из-под ее кровавого, ищущего взгляда.
Холодом стискивает грудь. Не то предчувствие, не то тоска, не то просто усталость…
* * *
Малыш!
Почему я пишу тебе? Ведь все равно эти письма ты не прочтешь. Я их не отправлю. Да и тебе они не нужны. Тогда зачем пишу? Давно ведь все решили. Ты уверенно и бодро строишь новую счастливую жизнь. У тебя теперь свой дом, достаток в нем. В общем, есть все, чтобы, как сказал Абдулла, «спокойно встретить старость». Я зарекся видеть тебя, думать о тебе. Я дал себе слово — всему назло стать счастливым. Я даже научился спать с другими женщинами (не простое это дело — после семи лет любви!). Была и та, которая хотела остаться в моей жизни. Наверное, не хуже тебя. Спокойная, заботливая и совсем не взбалмошная. Почему же тогда вместо того, чтобы строить жизнь с молоденькой девчонкой, я уехал сюда?
Хотел забыться? Теперь, рядом с моими мужиками, разделив с ними сотни километров дорог, рейдов, намерзшись на всю оставшуюся жизнь, пережив и горечь утрат, и «ленивый кайф» побед, идея «забыться» мне кажется кощунственной, недостойной этих людей, этой войны.
Забыться можно было и там, в миру. Есть водка, есть женщины, есть куча игр в «реальность», которые помогут забыть что угодно.
Чем больше месяцев проходит после того январского вечера, тем лучше я понимаю, что сюда меня привело не желание забыться, не поиск приключений и уж тем более — не поиск «красивой смерти на войне». Сюда я приехал, чтобы обрести веру.
Веру во все то, что много лет составляло мою жизнь. Много лет ты была для меня этой верой. Много лет ты была для меня точкой отсчета. Тобой начиналось все и тобой заканчивалось. Тебе возносились молитвы, воскуривался фимиам. Вокруг тебя кружился мир. Да, собственно говоря, — мир и был тобой. И вдруг все рухнуло. «Бог отвернулся от нас». Небеса упали на землю.
Извини за высокий «штиль» — это скорее ерничество. Я так и не научился говорить серьезно о чувствах.
Я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру. Понять, что истины не сокрушимы. И любовь все так же выше закона. И милосердие выше справедливости. Что мир держится на дружбе и верности.
И здесь, за эти месяцы, мне открылась еще одна истина. Или парадокс. Дело в том, малыш, что на самом деле наш разрыв ничего не изменил в отношениях между нами. Мы его прокричали друг другу, продекларировали. А вот разойтись, расстаться, разорвать то, что нас соединяло и соединяет, так и не удалось. Мы все так же едины и все так же мучаемся разделенностью.
Мне жаль тебя. Тебе сейчас куда тяжелее, чем мне. Ты с ревностью неофита строишь сейчас то, что толком не представляешь, и служишь тому, во что сама не веришь.
Можно придумать себе хоть десять сверхцелей жизни. Можно даже положить полжизни на выполнение их. Только куда бежать от безумной, высушивающей душу боли под сердцем и пустоты очередного надвигающегося бессмысленного дня…
* * *
Рыжик!
Я тяжело болен этой войной. Мне кажется, что в мире больше нет ни столиц, ни курортов, ни дискотек, ни ресторанов. Только эти горы, эти леса.
Самое обидное это то, что мы, солдаты эту войну давно выиграли. Мы хорошо знаем все замашки «чехов», их привычки и повадки. Наш Генерал почти играючи (знать бы, чего это ему стоит!), без потерь берет их главные твердыни и крепости. Мои мужики сами рвутся в бой. Их не надо ни за что агитировать. Все хотят «додавить душков», «кончить их». А Москва все «сдает». Москва стреляет нам в спину. Когда наши батальоны в очередной раз додавливают «чехов», загоняют их в горы, добивают — следует из Москвы команда «стоп!» и начинаются переговоры.
Боевикам дают время прийти в себя, перевооружиться, отдохнуть и… взять все, что мы у них отбили. На моей памяти это было уже дважды. Сейчас третий раз. Нас опять выводят. Опять подписывают с «духами» какие-то договоры, как будто всего этого уже не было. Как будто им можно верить.
Мы возвращаемся на базу. Мы спускаемся с гор. Мы угрюмы и злы. Нам опять не дали «доделать войну». И тяжелое чувство теснит грудь. Ничем хорошим это не кончится…
* * *
Письма капитана лежали на столе. Его боль, его любовь, его вера, его мысли. Он, оказывается, был совсем не таким, каким выглядел. Не суровым, не «боевиком», не «железным мэном». Он был просто русским капитаном на чеченской войне.
— Петрович, почему же ты письма не отдал?
— Так я думал, она жена его бывшая, или какая одинокая женщина. И ей они будут нужны.
— А она что же?
— Она? — Петрович нахмурился. Вздохнул. — Она — жена мужняя. И всегда ею была. А капитан наш для нее — это так… баловство одно было.
— Это тебе она сама сказала?
— Нет. Я с ней и не говорил вообще. Мне капитанов брат объяснил, к кому эти письма. Любопытно только было посмотреть на нее. Какая она. Позвонил в дверь. Открыла. Извинился. Говорю — ошибся квартирой. Тут и мужик ее вышел. Здоровый мерин. А живут за стальной дверью, броня толще, чем у БМП. Боятся…
— Так почему баловство-то? Может, она его любила?
— Э… молодой ты еще. Когда любят — вместе живут. А если другого мужа жена — так значит, одно баловство.
Эх, капитан, капитан…
Сколько девок-то вокруг молодых и красивых…
Мы давно захмелели. И потому пили уже без разбора. Не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Как пьют мужики, чтобы уже не просто захмелеть «для куражу», а чтобы размякнуть душой, вырвать из нее водкой, исповедью, песней острый шкворень сердечной боли.
Мы пили и пели:
Зачем, механик, ты так рвался?
Зачем машину быстро гнал.
На повороте — растерялся
И «чеха» справа не видал…
Мы поминали капитана. Его жизнь, его любовь, его последние минуты.
Он умер быстро. Пуля снайпера попала в грудь, как раз туда, где должны были быть съехавшие вниз пластины бронежилета.
Петрович плакал…
ГЕРОИ И КЛИКУШИ ( Кто болеет “чеченским синдромом”? ) Александр Бородай
Из Чечни возвращаются ветераны. Двадцатилетние мальчишки- срочники, молодые и старые кадровые офицеры, зрелые мужики-контрактники. Их почти никогда не встречают цветами и песнями, разве что на плацу родной части, их не показывают с гордостью детям. Лишь изредка, и то в кругу "своих", ветераны этой войны надевают заслуженные в боях награды, а потом быстро снимают и прячут в карманы, как будто стыдятся.
С самого начала необъявленной чеченской войны телевизионные и прочие властители дум усиленно ткут вокруг русских воинов плотную завесу лжи, без устали вколачивая в головы обывателей, да и самих ветеранов, две простые мифологемы.
Согласно первой, федеральные войска потерпели сокрушительное поражение от отрядов чеченских боевиков. Поэтому Лебедь, подписавший документ, который фактически является капитуляцией российских властей перед шайками бандитов, — спаситель русской армии.
Этот миф — примитивная, наглая ложь и легко поддается разоблачению. Недавно это убедительно сделал министр внутренних дел Анатолий Куликов. Армия, не утратившая своих позиций, боевого духа, уничтожившая в ходе длившихся более полутора лет военных действий большую часть личного состава и почти всю бронетехнику противника, при этом остающаяся боеспособной, никак не может считаться разгромленной.
Вторую мифологему, упорно внедряемую демократическими СМИ в головы граждан России, опровергнуть намного труднее, а ее социальный эффект будет более "долгоиграющим". Населению навязывается мысль о бессмысленности и аморальности чеченской войны и о нравственной и психической ущербности ее ветеранов. Ежедневно Сванидзе, Киселев и иже с ними объясняют людям, что участники чеченской войны стали убийцами и их необходимо лечить от психологического шока и "реабилитировать". Зудящим рефреном звучат вопли обществоведов и журналистов, толкующих на страницах газет и журналов, в теле- и радиопередачах о социальной неустойчивости людей, прошедших войну, необходимости оградить от них общество. "Чеченский синдром" стал модной темой. Да, ветеранов жалеют, но в этой лживой жалости заключена огромная доля дискриминации. Этой жалостью им, воевавшим за Отечество, как бы дают справку из психодиспансера. А ведь беспричинная жалость часто унижает хуже любого оскорбления. Да и жалеют не всех, а только "солдатиков". Кадровым офицерам и контрактникам от едкого и звонкого журналистско-политиканского лая пощады нет. Журналисты со сладострастием обсасывают случаи самоубийств среди прошедших войну офицеров, пьянства и вступления в криминальные структуры среди солдат. Как будто им не приходит в головы, что офицеры стреляются от невозможности прокормить на получаемые от государства гроши голодающие семьи…
В то же время российскую общественность не беспокоят вопросы, какими синдромами больны Басаев, Гелаев и прочие убийцы не только русских солдат, но женщин и детей. Они — по мнению "общественности", не больные, а "высокие договаривающиеся стороны" и "борцы за свободу".
Фактически наша доблестная демократическая общественность выдвигает против всех воевавших в Чечне с федеральной стороны обвинение в социальной неполноценности и предлагает их скорее излечивать от чеченского опыта.
Но ведь война в Чечне была и есть война за целостность России, нашего государства. А война за Отчизну всегда и у всех народов считалась самым почетным делом; и те, кто в такой войне принимали участие, были не просто "нормальными", но лучшими и наиболее уважаемыми гражданами страны. Война за Родину есть естественное дело и долг каждого мужчины, особенно в России. Именно в ходе чеченской войны разлагавшаяся весь перестроечный период российская армия, наконец, почувствовала себя единым целым, армией русского народа, отстаивающей его права. Именно на этой войне самый простой рядовой понял, что есть такие "национальные интересы России" и есть у нашего государства настоящие непримиримые враги. Он глядел на этих врагов — чеченцев, арабов, афганцев, турок — в прорезь прицела. Он видел, что эти враги сделали с мирным русским населением Северного Кавказа.
Большинство тех, кто входил в Чечню недоумевающими и растерянными, часто презирающими собственную участь "военнослужащего российской армии", покидал ее настоящим русским солдатом, таким, как те, что сражались на Куликовом поле и под Москвой.
А в России ветеранов встретили причитаниями о том, что "им душу выжгла война", рассказали, что они больны чеченским синдромом и что им, кроме как пить водку, буянить и убивать самих себя и других, больше и делать нечего.
Попробовали бы так встретить наших предков, возвращавшихся с битвы на Чудском озере или с Куликова поля, из Парижа в 1814 году или из Берлина в 1945.
Но, может быть, журналисты и политологи правы? Может быть, ветераны, действительно, социально нестабильные люди с неустойчивой психикой, готовые по поводу и без повода кидаться на людей?
Необходимо рассмотреть вопрос в ретроспективе. Мы обнаружим, что мифологема о социальной и психической неустойчивости ветеранов возникла после Первой мировой войны, когда писатели вроде ремарков и хемингуэев завели тоскливый плач о "потерянном поколении". Эту мифологему опровергает вся мировая история. Русские ветераны Первой мировой и гражданской войн, оказавшиеся в эмиграции на Западе, составили, по данным полиций разных стран, самое законопослушное меньшинство Европы. Немецкие ветераны того же периода тоже не бесчинствовали на дорогах и не вешались в темных углах, а объединившись в организации типа "Стального шлема", одержимые жаждой национального реванша, создали мощную фашистскую Германию из руин Веймарской республики. Ветераны в любом нормальном обществе являлись опорой государственного строя. Так, в российской империи жандармский корпус — знаменитые городовые — набирались именно из сверхсрочных солдат и унтер-офицеров, причем предпочтительно проявивших мужество на войне. И неважно: была эта война для России победной или закончилась поражением, как Крымская кампания.
Ветеранов войны в Чечне, так же, как ранее тех, кто воевал в Афганистане, часто сравнивают с американскими ветеранами Вьетнамской кампании, печально известными своими психическими отклонениями и социально-деструктивной позицией. Но сравнение некорректно, так как американцы воевали в чужой стране, которая находилась в тысячах километров от их родины. Их враги, вьетконговцы, не угрожали Америке расчленением, не выдвигали претензий на создание на части ее территорий какого-то своего государства, не унижали и не вырезали американское население Вьетнама, потому что такового просто не было. Но так же, как и «чеченцы», ветераны-американцы приходили с войны не в стабильное общество, а в страну, переживающую период смуты. В этот период под влиянием волны всеобщего нигилизма, отрицания традиционных ценностей, повального увлечения наркотиками, сексуальной революции невоевавшая американская молодежь точно так же страдала от психических заболеваний, была оторвана от общества и проявляла массовую склонность к суициду так же, как и воевавшая. Американские психологи не любят об этом говорить, но в то время среди студентов университетов суперэлитной "Плющевой лиги" количество самоубийц и явных шизофреников было не меньше, а больше, чем среди простых американских парней, вернувшихся из Вьетнама.
Кроме того, обвинители чеченской войны, от Старовойтовой до Новодворской, вопят о том, что наших солдат заставили воевать со своим же народом и что это обстоятельство на них как-то по-особому повлияло. Но ни чеченцы, ни русские никогда не признавали и не признают друг друга единым народом. А русским солдатам не раз приходилось подавлять этнические восстания на территории своей страны. И Александра Васильевича Суворова, и его гренадеров, утопивших в крови Польское восстание, никто из современников не пытался проверить на "психическую полноценность" или полечить от "нравственных травм".
Итак, опыт нашей и других стран наглядно демонстрирует, что ветераны победоносных или непобедоносных войн только тогда страдают психическими расстройствами и проявляют социально-деструктивные тенденции, когда их к этому подталкивает общество, навешивая на них ярлык психически неполноценных. Обливая грязью те идеалы и ценности, за которые они сражались. В противном случае, при всех вариациях государственного строительства, от Римской империи до Советского Союза, ветераны являются элитой и опорой, гарантом стабильности социума. А стране, находящейся в состоянии глубокого финансового и политического кризиса, окруженной мощными геополитическими противниками, нужны именно и прежде всего воины, а не мирные труженики, которые позволят сесть на свою шею любому более или менее наглому агрессору. Ветераны — это сила, которую при определенных усилиях можно сделать разрушительной, но ее естественная роль — созидание и укрепление государственности.
Понимая это, болеющая чеченским синдромом общественность панически, на генетическом уровне, боится тех, кто способен встать с оружием в руках на защиту родной земли от бандитов и захватчиков. Они пытаются объявить ветеранов ненормальными, потихоньку отторгнуть от российского общества его наиболее здоровую, физически и нравственно, часть. Явлинские, Сванидзе, Киселевы и другие создатели "чеченского синдрома" опасаются, что, став сплоченной группой, ветераны могут проявить политическую волю и стать на защиту поруганных интересов гибнущего российского государства и русского народа.
Александр БОРОДАЙ
КИТАЙСКИЙ ОТВЕТ Александр Проханов
Газета "Завтра" нередко обращается к теме Китая, внимательно вглядываясь в реформы, которые несут стране и народу благо, а не разруху. Эти публикации вызывают интерес у китайских коллег, и недавно влиятельная газета "Гуанминжибао" пригласила в гости главного редактора "Завтра" Александра Проханова. Итогом этой поездки стал материал, который мы начинаем сегодня публиковать.
ПЯТЬДЕСЯТ ВОПРОСОВ, ЗАДАННЫХ АВТОРОМ
СЕБЕ САМОМУ
У ВЕЛИКОЙ
КИТАЙСКОЙ СТЕНЫ
В РАЗМЫШЛЕНИЯХ
О ДАЛЕКОЙ РОССИИ
Китайская кухня — это не просто насыщение, не просто гастрономия, но мистическое религиозное действо, жертвенный ритуал и театр, когда белок в своих бесчисленных комбинациях, воплощенных в животный и растительный мир, исследуется на вкусовые свойства и переживания. Превращается то в наслаждение, то в страдание, в изумление или экстаз, открывая вкушающему человеку бездны в загадочном чувственном мире, через который человек познает сотворившее этот мир божество.
Перед вами на стол ставится треножник с огнем, на нем — малая вскипающая кастрюлька. И вы сами деревянными палочками, как пинцетом, хватаете с подноса разложенные там, еще сырые, неприготовленные яства, кидаете их в кипяток. Это может быть тонкий ломтик баранины, который мгновенно сворачивается в золотистый благоухающий комочек, и если окунуть его в сложную, из двадцати компонентов подливу, мгновенно тает во рту, побуждая вас повторить этот опыт. Но вы удерживаете себя и вместо баранины кидаете в кипяток стеклянную с ломкими усиками креветку, которая тут же становится розовой. Затем — жемчужную ракушку с влажным моллюском. Сочный стебель капусты. Или язык утки. Или тонко нарезанный хрящ свиного уха. Или желудок курицы. Морской гребешок. Круглый глаз глубоководной рыбы. Отрезок змеи с сочным розовым позвонком. Ломтик земляной груши. И этому жертвоприношению нет предела, перед вами кипит жертвенный алтарь, пиала с подливой благоухает сложным ароматом ванили, сосны, чеснока и водорослей. И ваш язык горит, и губы трепещут от постоянного возбуждения, греховного, с точки зрения христианской этики, но вполне объяснимого для китайцев, которые через такие же бесчисленные опыты над другими видами материи изобрели порох, шелк, бумагу, фарфор, Великую Китайскую стену, а сегодня, как выяснилось, и свое “китайское экономическое чудо”.
Не вопросами китайской кухни занимался я, приехав в Китай. Иные вопросы задавал я себе, посещая заводы, университеты, новые города и лаборатории, семейства обывателей и сообщества художников и литераторов. Иные загадки загадывал я себе, занося в блокнот пятьдесят сакраментальных вопросов, рожденных в постоянных сравнениях великого Китая и моей любимой, несчастной Родины.
Почему, спрашивал я себя, распался коммунистический Советский Союз, окрасивший в свой победный пурпурный цвет весь ХХ век, а коммунистический Китай не только не распался, а создает свою грандиозную цивилизацию, изумляя мир?
Почему сегодняшняя демократическая Россия входит в новое столетие разутая и раздетая, без идеи, мечты, без воли к развитию, а коммунистический Китай, бодрый, организованный, миллиардный, знает свою стратегическую цель, мощно воплощает понятное ему достижимое будущее?
Почему в России не утихают изнурительная склока и рознь бедных с богатыми, русских с нерусскими, центра с окраинами, правительства и Думы, стариков и молодых, “белых” и “красных”, и любая попытка строить и действовать залипает в тошнотворной, не имеющей завершения склоке, а Китай, консолидированный, управляемый из единого стратегического центра, конструирует новое небывалое общество?
Почему Америка, враждебная коммунизму, вкладывает капиталы в развитие коммунистического Китая, обеспечивает ему режим наибольшего благоприятствования в торговле, вливает свою энергию в китайский потенциал, а демократическая, дружественная Америке, зависящая от нее Россия ждет — не дождется американских инвестиций, стоит перед Белым Домом с протянутой рукой, и могучая Америка не желает участвовать в экономическом строительстве демократической России?
Почему демократическая Америка, осудив расстрел китайских диссидентов на площади Тяньаньмынь, продолжает накачивать экономику Китая, способствует усилению его ракетно-ядерного потенциала, а в России, приветствуя фашистский расстрел демократического парламента, проводит удушение российских военных технологий, стремится обескровить и разрушить Россию?
Почему государственные магазины Китая, коим нет числа, завалены отличными товарами отечественного производства — модной и дешевой одеждой, современными телевизорами, холодильниками, бытовой техникой, раскупаемой простым народом, а буржуазная, сломившая социализм Россия превратилась в страну лотков с ядовитой фальшивой водкой, с редкими частными магазинами для миллиардеров?
Почему борьба с коррупцией в Китае сопровождается увольнением мэров, снятием крупных партийцев, а в России ограничивается болтовней, глумливым смехом ворующих мэров-гангстеров?
Почему в руководстве страной, управлении промышленностью, телевизионном вещании заняты коренные китайцы, а в России во всех этих сферах — ничтожная доля русских?
Почему гениальный Дэн Сяопин, творец “китайского чуда”, почувствовав себя старым и дряхлым, ушел в тень, уступил первые роли молодым и способным политикам, а хворый, дышащий на ладан Ельцин, разрушивший страну, отлучивший ее от развития, показавший полную неспособность властвовать, снова устремился во власть, закупорил своей дряхлой плотью, неполноценным рассудком и волей все живые сосуды российской политической жизни?
Почему Китай, рискуя развязать Третью мировую, претендует на остров Тайвань, как на свою неотъемлемую часть, а Россия, потеряв половину территории, разбросав ЗО миллионов русских, отказывается теперь от Чечни, порождая распад России?
Такими вопросами я терзал себе душу в Китае, и пока стоял на перекрестке двух пекинских проспектов у подножия стеклянно-стального небоскреба, мимо меня на шелестящих велосипедах и глазированных “вольво” и “фольксвагенах” прокатил миллион китайцев.
Великая Китайская Стена — значительней марсианских каналов. Она — воплощение китайского глобализма, чудо имперской геополитики, венец организационных усилий, на которые способен народ, мыслящий категориями континентов. Если эпоху, в которую возведена Стена, а также поколения мыслителей, генералов, поэтов, воплотивших в Стене свою государственную идею, историческую философию и религиозную мечту, сравнить с огромным моллюском, который жил, пульсировал и умер, то Стена — это остаток раковины, в которой существовал и укрывался моллюск.
Я стою на Стене, держась за ее шершавый холодный камень, и она уходит от меня, изливается из моих рук вверх по зеленому склону и выше — до крутого в рыжих осыпях гребня, опадает за ним, возникает вдали на другом с клоне, до каменной туманной вершины, скрывается за ней, возносится вдали на синей горе, уходит в поднебесье, пропадает в тучах, прорывается сквозь них на далеком хребте, течет по снегам, по скользящим лучам, по морозным камням, сливается с ледником, оттаивает, влажно ниспадает в долины. Омывается горячими ливнями, режет пески пустыни, омывается океаном. На одном ее конце — шумный соленый вал, синяя бесконечность, куда она погружает свое зубчатое ребристое тело, а на другом, за пять тысяч верст — раскаленное, посыпанное желтым песком плато с белесыми черепами умерших верблюдов. Моя рука, прижатая к камню, чувствует протяженность стены, округлость земли, рельеф хребтов и долин.
Я думаю о неведомых мне солдатах, облаченных в кожаные доспехи, с загадочным чувством героики, подвига, смерти, что сражались на этой Стене, прогоняя по ней боевые, запряженные четверкой коней колесницы.
Но, видит Бог, не затем я приехал в Китай, чтобы оказаться у Великой Стены и смотреть, как по ней — мерно, все в одну сторону, идут тысячи черноволосых, с узкими глазами людей, исчезая за облаками, осуществляя пешком свое восхождение в Космос.
Почему, задавал я себе непрерывные вопросы, посещая заводы и научные центры, встречаясь с интеллектуалами и обывателями, почему Китай претендует на свой цветущий остров Тайвань, устраивает военные маневры, угрожает захватить остров, но при этом не воюет, мирно возвращает себе Гонконг, а Россия, потеряв половину территории, отказавшись от 30 миллионов русских, продолжает разваливаться, отказывается от Чечни, от Башкирии и Татарии, пренебрегая судьбой миллионов живущих там русских, и при этом воюет — бездарно, кроваво и беспросветно, вызывая к себе отвращение мира?
Почему Народно-освободительная армия Китая — могучий инструмент государства, почитаемый в обществе, где каждый, вне зависимости от сословий, юноша из миллиардного населения, проходит военную службу и офицер причислен к элите страны, и дух победы над Японией, над Чан Кайши и Америкой питает народное сознание, а в России поруганная, безоружная, безденежная армия рассыпается на глазах, поносимая прессой, привилегированные слои не отдают своих сыновей на воинскую службу, из Чечни в цинковых гробах присылают детей крестьян и рабочих, а офицер, одичавший от безденежья, ночами украдкой разгружает вагоны с овощами или пускает себе пулю в лоб?
Почему китайский юноша жадно учится, стремится в институты, высшие школы, овладевая профессиями строителя, элекетронщика, летчика, антрополога, а российский юноша, растленный примитивным стяжательством, мелко торгует, бездельничает, ищет развлечений, и роли челнока, охранника, слуги богатого хозяина, а также рэкетира, проститутки и киллера стали престижными, почти открыто поощряются общественной моралью?
Почему на пекинском телевидении действуют два десятка каналов, среди передач много образовательных программ, передачи о жизни деревни, завода, города, множество исторических, прославляющих Китай фильмов, фольклор, знаменитая Пекинская опера, и если это передачи об Америке и Европе, то это рассказ о достижениях технической цивилизации, о шедеврах искусства, а на российском телевидении среди пяти однообразных программ главное место занимают пошло-развлекательные игры, КВН, фестивали анекдотов, непристойности, пошлости и тошнотворная, приторная реклама, затмевающая реальную жизнь огромного страдающего народа?
Почему в Китае народ всей своей миллиардной массой богатеет, умнеет, хорошо одевается, много читает, пользуется все большей интеллектуальной и экономической свободой, открыто критикует недостатки режима и при этом чтит власть, разумно и твердо управляется этой властью, а в России народ нищает, деградирует, погружается в тьму, поносит и ненавидит власть, отказывает ей в доверии, высмеивает ее, отрицает все, что связано с этой властью, а власть боится народа, презирает его, отгораживается непроницаемой стеной сословных, административных, информационных барьеров, из-за которых вылетают к народу тысячи неумных, неисполняемых указов?
