Тайна дела № 963

– Нет, Алекс, тут пять минут ходу.

– Тогда – вперед.

Мы зашагали по парку, уже заполненному толпами празднично одетых корейцев: мужчины как один в черных костюмах и белых рубашках с галстуками, женщины и дети – в цветастых национальных одеждах из шелка. У входа в тяжелоатлетический Джимнезиум бурлила человеческая река, и мы с трудом пробились к входу, где была табличка «Пресса», и без осложнений проникли в зал. Ярко освещенный квадрат амфитеатра с пустой еще сценой, где блестели в лучах прожекторов стальные блины, был расположен так близко от скамей прессы, что можно было слышать дыхание атлетов.

Мы устроились во втором ряду – в первый служба безопасности никого почему-то не пускала – и осмотрелись. Трибуны были почти заполнены людьми: тут собирались целыми семьями – отцы и матери, дети и древние старики. Остро пахло растирками, из-за занавеса, что закрывал проход в разминочный зал, время от времени доносился глухой грохот металла, робко выглядывали тренеры, как актеры в театре перед началом спектакля, уже появились судьи – они стояли плотной группкой, переговариваясь между собой. Телевизионщики проверяли камеры, а операторы с переносными аппаратами занимали отведенные им места. На крайней скамье справа, почти у самой сцены, устроились, судя по габаритам, тяжелоатлеты, которым еще только предстояло выступать и которые заявились сюда поболеть за товарищей. Ровный гул нескольких сотен голосов наполнял зал.

– Здесь, кажется, здорово процветают допинги? – спросил Алекс. – Больше того, мне кажется, что кое-кому из руководства международной федерации это на руку…

– Даже так?

– С тех пор, когда федерации открыли собственные счета для спонсоров, а реклама стала чуть ли не главным действом любых состязаний – от чемпионатов Европы до Олимпийских игр, атлеты вовсю принялись штурмовать рекорды. И чем фантастичнее становились результаты, тем значительнее выглядели долларовые счета. Естественно, есть предел человеческим возможностям, но кое-кто решил, увы, расширить их фармакологическим путем. Скандалы нет-нет да и вспыхивавшие на этой почве, старательно скрывались, проштрафившихся штангистов потихоньку убирали с помоста и на их место приходили честолюбивые новички, жаждавшие славы и денег, и чем быстрее – тем лучше…

– Я слышал, что и вас не обошла эта пошесть?

– С волками жить, по-волчьи выть… Слышал такую пословицу?

– Еще бы, любимая поговорка моей бабки. Что, впрочем, не мешало ей соблюдать пуританскую чистоту нравов…

– У нас эта беда куда опаснее. Собственных «ускорителей» – кот наплакал, можно сказать, их разработка и изготовление – в зачаточном состоянии, значит, пользуемся зарубежными снадобьями, зачастую без всякой системы и без врачей – кто ж станет признаваться в пороках?

– Грустно… Человек собственными руками роет себе могилу, да еще радуется, когда посчастливится обмануть судей и соперников. Деньги… Я удивляюсь: неужто и впрямь у нас нет ничего святее их?

– До сих пор голос призывающих опомниться – глас вопиющего в пустыне…

Между тем стрелка часов неумолимо приближалась к 9:00, когда на помост должен был выйти первый участник.

Я внезапно увидел, как резко изменилось лицо Алекса, а пальцы непроизвольно сжались в кулаки, кожа побелела на сгибах. Мне показалось, что Разумовский даже задержал дыхание, точно боялся выдать себя.

Я проследил за его взглядом – и мое сердце сделало стремительный рывок, а потом словно упало вниз с огромной высоты, отчего у меня появилось ощущение, которое случается в самолете, когда машина проваливается в воздушную «яму». В нескольких метрах от нас, справа за барьером, облокотясь локтями на металлический поручень, сидел… Питер Скарлборо собственной персоной. Он, верный себе, был изысканно и со вкусом одет, заброшенная нога за ногу показывала новенькие черные мокасины и белые носки, глаза его скрывались за темными зеркальными стеклами очков. Я огляделся вокруг, надеясь обнаружить Келли или Кэт, но Питер был один, без сомнения, один.

– Это – Питер Скарлборо, – сдавленно сказал я, когда Алекс повернулся ко мне.

– Он такой же Питер Скарлборо, как я Наполеон, – отрезал Разумовский. – Настоящее его имя – Флавио Котти, потомственный сицилиец, гражданин Колумбии, человек, за которым охотится не один Интерпол, но и криминальная полиция доброго десятка государств – от США до Италии. Один из боссов наркобизнеса. Считай, что тебе крупно повезло тогда в Лондоне…

– Он-то мне и нужен, Алекс… Ой, как он мне нужен!

– Не спеши радоваться, раз Котти вынырнул в Сеуле, значит, он ведет серьезную игру… Впрочем, теперь это значения не имеет, – как-то обреченно не обреченно, но с каким-то внутренним надрывом сказал Алекс.

– Погоди, погоди, а ты-то откуда его знаешь? – запоздало спохватился я.

– У нас с Флавио есть взаимные претензии, не думал – не гадал, что столкнемся мы в Сеуле. Черт побери, почему именно здесь, на Играх? – в голосе Алекса прорвалось такое отчаяние, что мне стало не по себе. Это был крик души человека, заглянувшего в собственную могилу. Откуда мне было знать, что Разумовский уже много лет искал Флавио Котти – искал по всему свету, чтоб расквитаться за прошлое. Он произнес тихо:

– Нам следовало бы уйти, пока нас не обнаружили. Пусть фактор внезапности останется за нами…

– Хорошо, Алекс, но ты обещаешь рассказать о нем…

– Непременно, Олег. Это будет долгая исповедь… Но пока мы должны исчезнуть!

Тут зал разразился бурными аплодисментами: невысокий, коренастый болгарин одолел чудовищный вес, и штанга, как пушинка, застыла над его головой на перевитых черными, вздувшимися венами руках Геракла. Мы, извиняясь ежесекундно, пробрались к выходу. Уже покидая зал, я не удержался и оглянулся: Флавио Котти неистово рукоплескал силачу…

– Вот что, Олег, если у тебя нет других дел, давай подъедем на ранчо, мне нужно кое-кого повидать, да и по телефону переговорить.

– Нет, Алекс, я отправлюсь в Эм-Пи-Си.

– Что это такое?

– Главный пресс-центр. Если не возражаешь, встретимся у меня вечером.

– О'кей, я отвезу тебя, – легко согласился Алекс. Я видел, что он в мыслях был далеко от Олимпийского парка. – Это, кажется, рядом с «Интерконтиненталем»?

– Точно, в двух шагах от сеульского выставочного центра, там теперь расположился пресс-центр Олимпиады.

Вскоре мы уже мчались по широким сеульским улицам, запруженным автомобилями. Алекс уверенно вел «голд стар». Я обратил внимание, что почти не встречаются машины иностранных марок – сплошной поток южнокорейских автомобилей: грузовики, автобусы, легковушки. А я-то думал, что здесь все – японское…

5

У «Интерконтиненталя» мы расстались: я направился в Эм-Пи-Си, а Алекс унесся к себе на ранчо, к своему «Россинанту» и личному тренеру, охранявшему лошадь днем и ночью.

Нужно было начинать работать, а мысли мои были вовсе не об олимпийских баталиях, не о рекордах, что буквально сыпались на головы оглушенных, потрясенных невиданными результатами журналистов и зрителей, не о назревавших уже скандалах (а разве не сенсационным было поражение наших велосипедистов в командной гонке, впервые оставшихся без медалей?), не о фантастических суммах, затраченных организаторами на Олимпиаду (поговаривали о нескольких миллиардах долларов), и даже не о встреченном при входе Ефиме Рубцове, моем давнем оппоненте из «Свободы», который так радушно осклабился, что я и впрямь подумал о всеобщем воздействии даже на такие заскорузлые души нашей перестройки.

Встреча с Питером Скарлборо не выходила из головы. Его появление здесь к разряду случайностей не отнесешь, а даже краткая характеристика, выданная ему Алексом Разумовским, свидетельствовала о чрезвычайном событии, что затевалось здесь.

Мысли мои, ясное дело, относились к области догадок, но, хотел я того или нет, новая встреча с моим лондонским знакомцем не сулила спокойствия. Я прежде всего должен был проверить некоторые свои подозрения.

Итак, допустим, Питер Скарлборо, он же Флавио Котти, просто не подал виду, что узнал меня, да еще в обществе Алекса Разумовского. Что он мог узнать о нас?

Чтоб собраться с мыслями, я сначала сходил в кафе. Оно располагалось в дальнем загоне выставочного зала, где были «приемные апартаменты» знаменитого «Кодака», как обычно взявшего на себя обслуживание многочисленной армии фоторепортеров. Насыпал в стаканчик две полные ложки «максвелла», бросил ложечку сахара и залил смесь кипятком из титана. Размешал, попробовал на вкус – кофе получился черным, как деготь, и горьким, как миндальный орех. Сделал глоток-другой и направился к компьютерам, что стояли в ряд, замыкая рабочие столы с пишущими машинками. Набрал имя, фамилию, страну. На экране тут же появились строчки: «Олег И. Романько, 1948 г.р. Харьков, СССР, олимпийская деревня прессы, корпус 122, км.901, тел. [phone]». Не утерпел и сделал запрос на Алекса, и машина выдала его данные: «Алекс Ф.Разумовский, 1940 г.р. Харбин, Великобритания, олимпийская деревня, корпус 17, км.412, тел. [phone]».

Таким образом, интересующие сведения Флавио мог получить без особого труда: достаточно было дать десятку какому-нибудь служащему, чтоб тот принес голубой листочек с распечаткой точных сведений об искомых личностях…

Машинка со вставленным белым листом бумаги, словно укор, торчала перед глазами, но ничего дельного не лезло в голову. Впрочем, мыслей было хоть отбавляй, но ни одна из них ни на йоту не приближала меня к разгадке. Я был в тупике, и это следовало признать честно, но как раз на такое согласие у меня и не хватало мужества. Я как мог старался отодвинуть миг прозрения, а в голове – полная мешанина, всякая чепуха – от желания, страстного желания, ошибиться до отчаянной мысли вместе с Алексом взять Скарлборо за горло – в прямом и переносном смысле – и выдавить из него признания.

Выручил меня… Кто бы вы подумали?

Питер Скарлборо!

Я совсем собрался уже двинуться куда-нибудь на соревнования, было просто невыносимо сидеть перед белым листом бумаги, наблюдая с тайной завистью за коллегой из АПН, успевшим с утра пораньше создать внутренний комфорт с помощью допинга под названием «Столичная», когда меня окликнули:

– Мистер Романько?

Я оглянулся через плечо. Невысокий смуглолицый человек, скорее всего, латиноамериканского происхождения, в синей расстегнутой рубашке и в джинсах вопросительно уставился на меня, изобразив на скуластом лице нечто напоминающее улыбку. Я отметил, что «ладанку» свою он предусмотрительно перевернул, и я не мог прочесть его имя.

– Слушаю вас.

– Вас ждут у входа в пресс-центр. Ваш хороший знакомый… Так, во всяком случае, попросили передать вам…

– Кто? – невольно вырвалось у меня, но латиноамериканец лишь осклабился, словно удивился наивности вопроса и отрицательно покачал головой.

– Я впервые вижу этого господина. Он попросил найти господина Романько, что я и сделал. Чао! – объяснил скороговоркой незнакомец и ретировался.

Я вышел из пресс-центра на залитую ярким солнцем площадь перед выставочным залом и растерянно огляделся – десятки машин, журналисты, полицейские, бой-скауты…

– Хелло, мистер Олех Романко!

Я стремительно обернулся. Питер Скарлборо. Он снисходительно улыбался, явно смакуя мою растерянность.

– Великодушно извините за столь неожиданное появление. Но я, признаться, почувствовал неодолимое желание поговорить с вами, едва обнаружил вас в Джимнезиуме. Но вы так неожиданно исчезли… Как бы там ни было, но у нас с вами есть кое-что общее в прошлом и, смею надеяться, вы не в претензии к нам?

– Какие мелочи, Питер! Мы ведь с вами – почти друзья, не так ли? Если не считать некоей черной кошки, пробежавшей между нами, ну, чепуха, мелочи жизни, разные там… попытки выбить мне мозги или наоборот – вправить их, как вам будет угодно… ну, еще неудавшийся опыт по превращению меня в круглого идиота. Ведь не сумей я вырваться тогда из вашего лондонского застенка, конать бы мне в какой-нибудь психиатрической клинике до конца дней… – Я уже обрел себя, и ненависть не застлала мне глаза, а до предела обострила мысль и налила мышцы стальной крепостью. Не торчи тут на каждом шагу официальные и переодетые полицейские да чины из службы безопасности, врезал бы я Питеру Скарлборо, он же Флавио Котти, если верить Алексу, врезал бы от всей души…

Но я расплылся в такой улыбке, что сторонний наблюдатель, без сомнения, умилился бы при виде встречи двух старых, добрых приятелей, взявшихся взахлеб обсуждать, куда бы им двинуться, чтоб надраться по такому случаю.

– Вот и прелестно, мистер Олех Романко! Как там у вас говорят: кто старое помянет, тому глаз вон?

– И еще добавляю: думай о будущем, но помни о прошлом…

– Что нам делить с вами, господин Олех Романко? И мы не достигли цели, и вы проиграли, не так ли?

– Ой ли, Питер! Вы позволите мне так запросто обращаться к вам?

– Бога ради!

– Не спешите с выводами, Питер. Если вы умудрились расправиться с Мишелем Потье…

– Отчего вы считаете, что это наших рук дело? – озабоченно спросил Питер Скарлборо и тут же разочарованно покачал головой, поняв, что выдал себя. – Ну, да ладно… Но, простите, каждый в своем деле – хозяин, Потье влез не туда, куда ему следовало. Мы предупреждали его, он не внял доброму совету, хотя, прими наше предложение, его гонорар исчислялся бы суммой, по меньшей мере, с шестью нулями. Согласитесь, такие деньги на дороге не валяются?

– Спасибо, Питер, за откровенное признание.

– Пожалуйста, эта новость не стоит ломаного гроша. Использовать ее вы можете, но кто вам поверит без доказательств?

– Вы правы. Но для меня не менее важно другое: Потье оказался не только мужественным, но честным человеком. И все же, Питер, что заставило вас вот так в открытую встретиться со мной?

– А что мне может грозить в Сеуле? Даже ваше заявление в местную полицию не может быть принято, ибо факты, о которых вы могли бы поведать, не имеют к законодательству Кореи никакого касательства. И потом у вас на руках – ни единого подтверждающего документа! Согласны? – Я кивнул головой. – Ну, вот видите. А причина моего появления… она кроется в вас, мистер Олех Романко. – Он остановил на мне взгляд своих темных, бездонных, как горное озеро, глаз, где ничего не прочтешь, как бы не тужился. Зато Питер Скарлборо, он же Флавио Котти, явно хотел бы кое-что прочесть по моему выражению лица. Но я знал, как нужно держать себя с такими, как он.

– Во мне? – Я наполнил искренностью свою удивление.

– В вас, мистер Олех Романко. Поверьте, я и впрямь отношусь к вам с уважением… после того, как вы чертовски ловко провели нас в Лондоне. Такое под силу только сильной личности, и я отдаю вам должное.

– И на том спасибо!

– Так вот… причина моего объявления проста: по-дружески, если вы позволите, хочу вас поостеречь и отказаться от дальнейших расследований. Вы… как бы вам это яснее выразить?… Словом, вы наступили на больную мозоль. А мы этого не прощаем, и пример – увы, печальный пример мистера Потье тому свидетельство. Будь вы представителем свободного мира, предложили бы вам деньги за… за уход со сцены, но вас, русских, подкупать не принято.

– Верно рассудили, Питер. За исключением одного…

– Чего?

– Вы ошиблись, посчитав, что с Потье у меня оборваны нити, ведущие к тем, о ком вы печетесь столь рьяно. Вы у меня вот здесь, Питер! – рявкнул я и ткнул прямо к его носу до боли сжатый кулак.

Я блефовал, как азартный картежник. Наверное, глупо, но не удержался от этого шага. Может быть, потому, что испытывал неистребимое желание хоть чем-то достать Скарлборо, хоть на миг заставить его усомниться в собственной неуязвимости.

– Вот это мне и нужно было выяснить! – воскликнул Питер Скарлборо. – Прощайте, мистер Олех Романко, и подумайте всерьез о нашем предложении.

6

– Он ни словом, ни полсловом не обмолвился обо мне? – в какой уж раз спрашивал Алекс, мучительно решая какую-то задачку.

– Нет, не спрашивал.

– Если Флавио увидел и узнал тебя, то как он мог не узнатьменя?

– Не понимаю… Ну, может, закоротился на мне…

– Хорошо, будем считать, что отсчет времени начался… Нельзя терять ни минуты. Это очень серьезные люди, Олег. Очень! Слов на ветер они не бросают. Но нет худа без добра: своим появлением Питер, то есть Флавио, подтвердил, что ты… ты держишь в руках нить.

– Хотел бы я знать, в какой она руке? – мрачно пошутил я.

– Это детали, – парировал Алекс. – Не хотелось бы мне возвращаться… даже на миг в тот проклятый мир, но доведется! Раз уж наши пути скрестились снова, кто-то из нас двоих должен исчезнуть.

– Ты о чем?

– О Флавио, провались он в преисподнюю! – вырвалось у обычно сдержанного, холодного Алекса. – Прости, это черное, что накопилось в душе и что я считал давно перегоревшим, вспыхнуло вновь. Флавио – мой должник.

– Но в чем? – не удержался я.

– Как-нибудь, когда мы засядем с тобой в укромном местечке и, не торопясь, поговорим о прошлом, я расскажу о Флавио. Пока же скажу: своим одиночеством и пустой душой я обязан ему… он убил мою любовь… мою единственную женщину, которую любил и люблю по сей день. А такое не прощается…

Я не счел возможным задавать лишние вопросы.

– Что ты намерен делать? – спросил Алекс, когда мы поняли, что исчерпали тему разговора.

– Засяду за репортаж. Редакции ведь нет дела до моих проблем, она послала в Сеул, чтоб знать новости из первых рук…

– Тогда – до вечера. Я позвоню или зайду к тебе. Хорошо?

– Договорились.

На этом мои потрясения не кончились. Я возвращался из отеля «Интерконтиненталь» с коктейля, который давали для прессы организаторы Олимпиады-92, барселонцы.

Голова слегка кружилась от легкого белого вина.

Почти у входа в пресс-центр, куда я напоследок собрался заглянуть в надежде увидеть Дональдсона, столкнулся нос к носу с Хоакином Веласкесом.

– Олех, как я рад вас видеть! Испугался, как мне быть, если вы не приедете, как обещали. Ведь я даже не догадываюсь, что делать с письмом для вас. А меня предупредили: это – очень, очень важно!

– Погоди-ка, Хоакин, о каком письме речь?

– Как? Разве вы не ждете какой-то важной вести от того господина?

– От какого господина, Хоакин? Да объясни ты, ради бога!

– Как, разве вам ничего не говорит имя господина Дивера?

– У тебя письмо от Майкла? – У меня перехватило дыхание.

– Да, но что с вами, Олех? На вас лица нет! Вам плохо?

– Все нормально, старина Хоакин, все просто прекрасно, дорогой ты мой Веласкес, не тот, который художник, а другой, такой славный Хоакин… – Меня просто-таки закачало на волнах вспыхнувшей надежды, хотя, казалось, отчего можно было радоваться, если мексиканец даже не вытащил еще письма и я не прочел и первой строчки. Но нет, я догадывался, я чуял – письмо от Дивера и есть та самая ниточка…

– Пожалуйста, вот письмо.

Я буквально вырвал из рук Хоакина твердый заклеенный конверт с фирменным вензелем какой-то гостиницы, кажется, «Плаза», и, взглянув на свет, ничего не увидел – бумага была плотная, мелованная. Пришлось доставать из сумки перочинный ножик и осторожно взрезать край.

«Хелло, Олег!

Спешу сообщить Вам одновременно и грустную и радостную вести. Мишель Потье, знакомству с которым я обязан вам, Олег, оказался достойным уважения человеком. Он не только выполнил обещанное, но и сумел отстоять свое право быть честным. Ему угрожали и сулили огромные деньги, но он остался непоколебимым. Тогда они расправились с ним и с его делом: Мишель Потье лежит в госпитале Святой Марии, его состояние, если не критическое, то, по меньшей мере, тяжелое, и выздоровление будет не скорым, так, по крайней мере, уведомили меня врачи. Радостная же весть тоже связана с Мишелем Потье, оказавшимся, кроме вышесказанного, еще и удивительно прозорливым человеком, предусмотревшим различные варианты развития событий. Он спас – спас! – код расшифрованного допинга, и теперь эта химическая формула у меня в руках и уже ничто и никто не помешает нам ее обнародовать – к глубочайшему, конечно же, разочарованию тех, кто хотел воспользоваться поистине чудовищными свойствами нового препарата.

Я вылетаю в Сеул 26 сентября рейсом «Пан-америкен» № 2461. Буду рад сразу увидеть вас!

Майкл Дивер

Акапулько, 16 сентября 1988 г.»

– Хоакин, ты даже не догадываешься, какую новость ты мне привез! Спасибо! – Я так сильно ударил мексиканца по плечу, что тот скривился от боли.

– Я всегда готов вам помочь, Олех! – горячо заверил меня Хоакин. Выдержав паузу, он неуверенно спросил: – Это имеет какое-то отношение к Олимпиаде?

– Самое прямое, Хоакин! Как только можно будет поставить последнюю точку, я сообщу тебе такое, что наверняка попадет на первые страницы газет…

– И моей тоже?

– Непременно, Хоакин, нужно будет сделать эту информацию достоянием всего мира, это будет самым действенным средством борьбы с опаснейшим врагом спорта – допингом…

– Я буду ждать, Олег…

Мы отправились в Эм-Пи-Си. Без задержек миновали полицейский контрольный пост, повстречали на своем пути улыбчивого чина из службы безопасности, довольно сносно говорившего по-русски (он пару раз помогал мне разобраться в хитросплетениях улиц Сеула) – он заулыбался, точно увидел желанного родственника, поинтересовался, не нужна ли его помощь, и услышал отрицательный ответ, закачал вверх-вниз головой, точно извиняясь за собственную навязчивость. В кодаковском закутке на удивление было тихо и пусто, по-старчески чуть слышно ворчал титан с кипятком, девушки маялись без дела и одна из них – черноволосая и черноглазая вострушка взялась приготовить нам кофе. Мы с Хоакином плюхнулись в глубокие мягкие кресла и уставились в экран телевизора – передавали в какой уж раз за день скандал, разразившийся в «Джимнезиуме», где выступали тяжелоатлеты, и болгарский атлет был обвинен в применении допинга.

Мы разговорились с Хоакином о Володе Сальникове, чье появление в Сеуле восприняли как сенсацию. Я рассказал мексиканцу, как нелегко было этому 28-летнему парню, давным-давно пережившему не только вторую, но, пожалуй, и третью спортивную молодость; о том, как все отвернулись от него, и тренером вынуждена была стать только что окончившая институт физкультуры его жена, как перед самым отъездом в Сеул чуть ли не целиком сборная, подстрекаемая старшим тренером, восстала против включения олимпийского чемпиона-80 в команду, и лишь твердая позиция одного из зампредов Госкомспорта (не Гаврюшкина, нет!), на свой страх и риск взявшего пловца под защиту, открыла Сальникову дорогу на Олимпиаду.

– Олех, спортивный мир жесток, согласитесь со мной? – подвел итог моему рассказу Хоакин. – Конкуренция, а за ней еще и немалые деньги, причитающиеся за каждую олимпийскую медаль, разве это не корежит души молодых людей?

– Еще как! Но нельзя крайности, Хоакин, возводить в абсолют, потому что в любом виде человеческой деятельности – от научных открытий, любви до обычной рутинной работы – всегда найдутся «горячие точки», способные вызвать столкновения. Эволюция подразумевает победу сильного над слабым…

– Вот-вот, сильного над слабым! Выходит, спорт концентрирует, доводит до точки кипения человеческие страсти, учит быть жестоким?

– Нет, и еще раз нет! Спорт учит уважать соперника, учиться у победителя лучшему, что есть у него. Как правило, плохо кончают те, кто мошенничает, и не они определяют лицо спорта… чистого спорта, конечно.

– Вы имеете в виду – допинги?

– Да, в первую голову их, а потом – деньги, ведь ради них люди готовы убивать себя химическими препаратами… Заколдованный круг!

– Вот видите, Олег, – не унимался Хоакин. – Большой спорт – вред, да и только!

– Да, он нередко оборачивается безжалостно – жестокой стороной к спортсмену, вчерашнему триумфатору, толкает его на преступления. Но разве справедливо из-за одной, пусть двух-трех, словом, небольшого числа паршивых овец бросать тень на весь спорт? Он с каждым днем будет нужнее, необходимее человеку в нынешнем, а тем паче в завтрашнем мире, где будет куда меньше естественного движения, где среда обитания потребует от человека максимальной выживаемости и силы – физической и нравственной, если он хочет остаться человеком! Нужно бороться против того, что губит спорт, что отталкивает от него людей. Особенно молодых!

7

Оставались сутки до прилета Майкла Дивера.

Я считал минуты, нетерпеливо вглядываясь в циферблат часов, старенькой «Победы» – память об отце.

Куда-то запропастился Алекс, телефон не отвечал ни ранним утром, ни глубокой ночью. Спросить было не у кого, тем паче нет-нет да проскальзывала в моей перегруженной голове предательская мысль: а не улетел ли Разумовский вообще из Сеула, от греха подальше? Догадка эта горьким ядом отравляла душу, хотя – если уж начистоту – имел ли я право обвинять Алекса в трусости? Он жил в том мире, и на собственной шкуре, по его же выражению, – испробовал жестокие «прелести» неписаных законов подпольного мира наркобизнеса. Что мог поделать он, одиночка, против сплоченной мафии, где жизнь человека стоила ровно столько, какой тайной он владел?

Сердце болело, и я – вопреки своим правилам – нередко заглядывал в стеклянный пузырек с желтыми пилюлями валерьяны.

Помог Володя Сальников. Он провел меня в бассейн по чужому билету участника (парня успели «выслать» на корабль, что пришвартовался в гавани за полсотни километров от города, экономя на нем, неудачнике, не пробившемся в финал, валюту). Я вволю поплавал, чем, наверное, смущал юные дарования, стремительно проносившиеся мимо тихохода, тяжело таранящего воду. Спасибо, хоть не поинтересовались, откуда это я свалился на их голову.

Дейв Дональдсон тоже не появлялся. Правда, однажды вечером позвонил и предупредил, что будет отсутствовать некоторое время, но объяснять причину не стал. Впрочем, я был ему за это только благодарен: сам себе не находил места, буквально каждой клеточкой чувствуя приближающуюся развязку и, естественно, не без оснований опасаясь каких-то враждебных действий со стороны Питера Скарлборо. Чтоб не попасть в рискованную ситуацию, отказался от городского транспорта, признавая лишь автобусы прессы, где постоянно дежурили двое молодцов из службы безопасности – один отирался обычно рядом с водителем, второй – внимательно наблюдал за происходящим, выбрав местечко в последнем ряду кресел.

Когда наконец приспел час отправляться в аэропорт, я не сел ни в первое свободное такси, подкатившее к северному выходу из деревни прессы, ни во второе. Лишь когда появилась машина с пассажиром, не стал ждать, пока тот расплатится, а вскочил в автомобиль, задавленно крикнув водителю: «Ким-по, быстрее!»

– Ким-по? – кажется, испуганно переспросил кореец, когда пассажир захлопнул за собой дверцу.

– В аэропорт!

Мы сделали лихой разворот на площади, перегороженной защитными барьерами, и мимо внимательных полицейских, набирая скорость, понеслись по новенькой автостраде.

Мне показалось, что мое нетерпение передалось и водителю, – он выжимал из мотора максимум лошадиных сил…

Майкл Дивер показался в проходе последним, когда у меня уже екнуло сердце – неужто что-то стряслось по дороге?

Он шагал следом за командой велосипедистов из Уругвая – за компанией черноволосых и смуглолицых невысоких парней, бросавших по сторонам гордые взгляды, словно торопясь поведать всему миру, что и они готовы вступить в поединок с любым за олимпийские медали. Их было человек семь-восемь во главе с низкорослым толстяком с перекинутым через плечо разноцветным пончо; он, чуть отстранив руку, нес желтый кожаный чемоданчик с таким важным видом, что я невольно улыбнулся. Так и подмывало спросить у толстячка – явно спортивного функционера, тренеры держатся, особенно накануне стартов, скромнее, незаметнее, что ли, суеверно опасаясь спугнуть «госпожу Удачу», – уж не для золотых медалей приготовлен сей такой заметный и броский чемоданчик. Если б я не встречал Майкла Дивера, непременно подошел бы к уругвайцам…

Я узнал Дивера по ладной спортивной фигуре и еще по какому-то особому, ему лишь присущему четкому, уверенному шагу; если приглядеться, то могло создаться впечатление, что он как бы пружинит на носках, самую малость, незаметно для случайного взгляда. Но я ведь к Диверу пригляделся, запомнил не одно лицо, но главное – манеру вести себя: идти, сидеть, разговаривать, никогда не помогая себе жестами – столь распространенными дополнениями к словам. В ней чувствовалась скрытая сила, невидимая энергия, вырабатываемая живым и деятельным умом, она передавалась собеседнику, и я это тоже запомнил.

Майкла Дивера не узнать бы, не обрати я еще раньше внимания на эти особенности его личности: в выцветших джинсах, в широкой с закатанными по самый локоть рукавами красной рубахе, оголявшей грудь, в высокой с острым, выступающим козырьком «клубной» фуражке, закрывавшей пол-лица, затемненного вдобавок еще и зеркальными очками, с распатланными длинными, завивающимися на затылке и на висках седеющими волосами, – он напоминал стареющего хиппи, давным-давно вернувшегося с благословенных пляжей Нагапаттинама в Бенгальском заливе, давно и прочно оккупированных этими «цветками жизни», что, словно перекати-поле, носятся по белу свету в поисках земного рая…

У Майкла Дивера был вид человека, уже познавшего лучшее, что есть в жизни, и теперь неторопливо, вальяжно и снисходительно воспринимающего происходящее, и которого даже вселенский олимпийский бум не взволновал, не растревожил.

Я пришел в восторг от умения американца надевать любую личину.

– Хелло, Олег! – произнес он негромко, но зато крепко пожимая руку. И в этом пожатии было все: и скрытая информация, что приехал он сюда не пустым, отнюдь нет, что как бы ни было трудно, но дело свое сделал надежно, что рад встрече и возможности наконец-то сбросить с плеч груз, лежавший на них столько лет и стоивший жизни его друзьям-соратникам, и еще многое-многое другое, что способно перейти из сердца в сердце, когда люди настроены на одну волну.