Трубка снайпера

В самой их гуще, стреляя из орудий, неторопливо двигались танки. Белая цепь, только что положенная огнём на снег, снова поднялась и неудержимо приближалась.

Никак не может вспомнить Номоконов, сколько выстрелов сделал он в эту минуту. Видит солдат «пустые коридоры», появлявшиеся в цепях атакующих, слышит дикие крики гитлеровцев, стрекот автоматов. Перевалив канаву, смяв заграждения, немецкие танки подходили к траншее. Номоконов несколько раз выстрелил в солдат, бежавших рядом с железным зверем, и швырнул гранату.

Сплошная стена пламени и дыма встала за бруствером. В грохоте рвущихся гранат, перестуке пулемётов не стало слышно человеческих голосов. Скрежет гусениц, оглушительный орудийный выстрел… Обдав солдата снегом и дымом, стальная машина прошла метрах в пяти, перевалила траншею, ринулась дальше. Номоконов привстал: не было видно маленького человека, лежавшего на пути машины. Но лейтенант был жив — успел юркнуть в укрытие. Без шапки, весь в упоении боя, Репин снова появился на бруствере и с колена расстреливал набегавших врагов. В траншею скатывались появившиеся откуда-то наши автоматчики, вступали в рукопашные схватки, уничтожали врагов, которым удалось прорваться.

А потом тише стало. Дымились немецкие танки, подбитые у позиций артиллеристов, немецкая пехота залегла под бугром. В эти минуты Номоконов стрелял на выбор и все помнит. Мушка его трехлинейки замирала на головах людей, лежавших на берегу озера, и после выстрелов они исчезали. К другому концу бревна отполз солдат и уничтожил едва различимого немца, волочившего к озеру небольшой плоский ящик. Одного за другим он сразил ещё трех солдат, пытавшихся затащить ящик в ложбину. Свистнула вражеская пуля, сорвала с плеча полушубка большой клок кожи, куда-то унесла. Подавив чувство страха, Номоконов перенёс огонь к берегу, уничтожая врагов, готовящихся к прыжку. Вот они поднялись и снова пошли на штурм траншеи.

Дружно щёлкали затворы, вылетали на снег дымящиеся гильзы, застывали на снегу люди в белых маскхалатах и в коротких зелёных шинелях. В мгновения, когда руки перезаряжали винтовку,

Номоконов беспокойно оглядывался, но командир взвода по-прежнему был невредим. Когда и второй штурм был отбит, гитлеровцы накрыли траншею миномётными залпами. Чёрной копотью заволокло все вокруг, на головы посыпались куски спёкшейся земли. Казалось, что все живое должно было погибнуть, исчезнуть, но люди с красными звёздочками на шапках поднимались, выползали на бруствер, снова занимали разрушенные бойницы. Стойкость товарищей воодушевляла, и Номоконов не переставал заряжать винтовку. Три обоймы осталось, две… Снова стало как будто тише. Поплутин, лежавший слева, улыбался. Лейтенант Репин нашёл в траншее шапку, пробитую пулей, надел на голову, прилёг рядом. Вот он утёр мокрое лицо, весело подмигнул и, прицеливаясь, пополз в сторону. Жёлтая, горячая вспышка — будто кипятком плёснуло по телу, сильный удар, темнота…

Да, был расстрелян почти весь боезапас, а на курительной трубке всего с полдюжины новых точек. Напрягает память Номоконов, но атакующие кажутся ему одинаковыми, уже сосчитанными или уничтоженными другими.

Ещё одна точка — танкисты вспомнились!

Второй штурм вражеской пехоты опять поддерживали танки. Грозно ревевшая машина заползла на бруствер и недалеко от Номоконова съехала в траншею. Кто-то метнул связку гранат — машина распустила гусеницу, закружилась. Когда немецкую пехоту снова отогнали и рассеяли, солдаты бросились к танку, попавшему в ловушку. Поводя искалеченным стволом орудия, стреляя из пулемёта, накренившийся танк надсадно ревел, расшвыривал исправной гусеницей снег и зарывался все глубже. Кто-то из солдат метнул бутылку с зажигательной смесью — машина показалась Номоконову беззубым зверем, на котором загорелась шерсть. Откинулась крышка люка. Из танка выпрыгнул гитлеровец с очками на шлеме, выхватил гранату и метнул её в солдат, сгрудившихся в траншее. Мгновенно вскинул винтовку Номоконов и застрелил фашиста. Второй танкист тоже не сдался. Он выскочил из дымящегося люка с пистолетом в руке, но тут же рухнул, простреленный десятками пуль. Появился и третий — пылавший, но с гранатой в руке…

— Крепкие люди, а только с фашистским дурманом в голове, — ворчал Номоконов, выжигая последнюю точку на курительной трубке. — Против пролетарского дела поднялись. Смерть тогда!

А тут вдруг вошёл в палату старший сержант Юшманов — навестить приехал! Отвлёк от тягостных раздумий, присел на койку, сильной рукой обхватил жилистую шею зверобоя, какие-то свёртки стал раскладывать на тумбочке.

— Это продукты вам, Семён Данилович. Если не хватает — подкрепляйтесь, быстрее выздоравливайте. Сгущённое молоко, печенье, сало… Кушайте на здоровье.

— Что ты, — смутился солдат. — Не работаю, поди, хватает. Ну-ну, спасибо… А сало назад тащи. Не привычный к чушке, не кушаем. Эка, не знаешь! Разный народ во взводе — разный скус. Чайку бы заварить теперь, Николай, силу набрать! А тут чего… Кофий приносют, сладкий, тьфу!

— Эх, — досадливо махнул рукой Юшманов. — Сам ведь был таёжником, знаю! Ну, ничего, исправимся, пришлём. А это — табачок, специально для вас. Ждали-ждали подмоги и — пожалуйста. Нашему полку по пачке на взвод пришлось, по три затяжки на брата. Ребята так решили: пусть, говорят, Семён Данилович испробует заморский табак.

— Заграничный? — осмотрел Номоконов красивую обёртку.

— Америка.

— Ишь ты, — помял солдат щепотку душистого табака. — Видно, совестно стало заморским помощникам. Пригляделись к нашему брату: знать, не пропадёт подмога, заплатют советские, отдадут! Чего ж, попробуем, покурим… Может, и полегчает на фронте, эх!.. Говори, как живёт лейтенант?

— Уже на охоту бегает, — рассказывал Юшманов. — Обожгло немного командира, в траншею сбросило. Ничего, жив и здоров! За этот бой благодарность от командира дивизии получил. Правильно расставил людей, вовремя, хитро. С флангов били наши снайперы фашистов, сзади. Особенно Санжиев отличился — много наворочал.

— А сам?

— Есть, — сказал Юшманов.

— Которые упали наши?

— Сергея Павленко не стало, — сообщил старший сержант. — От раны скончался, на позиции. Погибли Семёнов, Жуков, Горбонос…

— Неужели так?

— Да, Семён Данилович, это так. Всех нашли, возле своего блиндажа похоронили. Мстить будем за них — до самого конца! Откопали и вашу винтовку, почистили, в пирамиду поставили.

— Сохранилась?

— Ждёт вас не дождётся. В чужие руки не даём — так лейтенант велел. Тоже верующий. Святая, говорит, эта винтовка, с особым боевым настроем. А теперь последняя новость, — протянул сержант большущий конверт. — Письмо вам пришло из Нижнего Стана.

— Шутишь, Николай, — дрогнул Номоконов. — Чего пишут? Я ведь того… Быстро не могу, не обученный.

— Вот об этом — знаем.

«В руки снайперу Семёну Даниловичу Номоконову» отправил письмо из Нижнего Стана его старший хубун[9].

«Здравствуй, — неторопливо читал Юшманов. — Куда ты уехал, запропался, совсем забыл о нас. Долго не было о тебе никакого слуха, а сегодня пришло письмо с фронта. Напугались, а потом узнали, как ты воюешь, и все тебе кланяемся».

— Ты давал знать?

— А разве можно так? — нахмурился Юшманов. — Полгода не писали домой, даже адреса не сообщили!

Улыбнулся солдат:

— Вроде бы кочевал, дело налаживал, охоту. А теперь можно, напишем. Дальше!

«Живём ничего, — продолжал Юшманов. — Много народа уехало на фронт, а колхоз крепче стал, сильнее. Нам помогают, поэтому школу я не бросил и первого сентября пошёл в восьмой класс. Недавно вступил в комсомол…».

— Ухты!

«Учится и Прокопий, а Мишку носим в ясли. Мать работала на ферме, а сейчас кормит ребёнка. Есть теперь у меня новый брат, а у тебя ещё один хубун. Родился он недавно, и назвала его мать, как меня, Володей…».

— Ну? — привстал Номоконов. — Опять Володька? Это как? Ошиблась Марфа без хозяина… Гришей можно, Ванюшей, как лейтенанта, али по-другому. Мало ли…

— Надо бы совет держать, — опять упрекнул Юшманов. — Закружишься с такой семьёй! Ни слова о себе, ни строчки… Ничего, не перепутаете! И у якутов это бывает. Владимир-старший и Владимир-меньшой… Хорошо!

«А о тебе, отец, стало известно и в правлении. Все радуются, что ты такой ловкий — немецкого „пантача“ положил на снег: Проси своего командира, чтобы он подробно описал, как ты скрадывал фашиста— все хотят знать. И ещё он не сказал, в котором месте ты воюешь…».

Прочитал письмо Юшманов, крепко пожал руку и, развязывая шнурки халата, ушёл. На передовую заторопился. Мишка Поплутин придёт сейчас в палату — вот с ним будет долго говорить Номоконов. Подносил солдат к глазам маленькие листки бумаги, шевелил губами, и буквы тихо, одна задругой, снова рассказывали ему о больших событиях, заставляли замирать сердце. «А на охоту мы ходим с Пронькой. Припасы есть ещё. Ловим петлями зайцев, а недавно добыли гурана. Я выследил, нагнал, а Пронька завалил…».

Нелегко в селе — понимает это Номоконов. Уезжая, он оставил сынишкам дробовое ружьё и припасы — всё, что имел. Берегите, сказал, попусту не стреляйте. Тайга богатая — подкормите семью. Молодцы, стараются. Эка дело, второй Володька народился! Чётверо сыновей! Только и жить теперь в селе, детей растить, на ноги их ставить. А колхоз, смотри-ка… Знать, правда в гору пошёл, раз учатся детишки во время шургуна — войны. Поднажал плечом народ, не даёт в обиду свою землю, изо всех сил старается.

А вот вторая бумага из Нижнего Стана, от партийной ячейки, лейтенанту Репину заказана, а только и её принёс в госпиталь старший сержант Юшманов. Сказал: «Сами прочитаете этот листок, быстрее поправитесь, силой нальётесь».

«Гордимся боевыми делами нашего земляка Семена Даниловича…».

Вспомнил Номоконов, что недавно, как бы между делом, спросил Юшманов: а много ли в Нижнем Стане Номоконовых, сколько улиц в деревне и какой номер его дома? Одна улица в селе, именем партизана Журавлёва зовётся, а дом Номоконовых — пятый с края. Отсюда зачалась таёжная коммуна «Заря новой жизни». Обязательно приезжай погостить после войны, дорогой товарищ якут. Быстро найдёшь этот дом, сразу. Так ответил. Эвон для чего спрашивал адрес Юшманов! Вместе с лейтенантом писал он весточку в Нижний Стан.

«Рады сообщить, что наш колхоз уже дал Родине Героя Советского Союза и шестерых орденоносцев. Бывшие охотники и полеводы становятся искусными снайперами, артиллеристами, разведчиками.. Растёт боевой счёт наших односельчан — суровый, сибирский счёт. Все увеличивается и наш трудовой вклад в фонд обороны. Сообщаем, что колхозы Шилкинского района отправили на фронт сверхплановые эшелоны зерна и мяса.

Смерть гитлеровским поработителям!».

В тот день диктовал Номоконов своё первое письмо с фронта:

«Снега здесь много, леса не шибко стоящие и горы невысокие, а только стали эти места как свои. На важном месте держим оборону. По одну руку — Москва, по другую — Ленинград. Вот где действую! Которые фашисты наши города собирались жечь, народ давить, сюда подворачивают. Значит, дырки в этих местах у них получаются. И этих зверей кладём на снег, уничтожаем! А всем вам, дорогие земляки, за огромную подмогу и верность — низкий поклон».

Ушла в Нижний Стан и газета, рассказавшая о стойкости батальона, в котором сражались люди разных национальностей. Поплутин написал на полях газеты, что «только в этом бою израсходовал Семён Данилович более сотни патронов». И многоточие поставил. Догадаются таёжные люди, сколько фашистов полегло от пуль колхозного охотника в одной лишь схватке с фашистским зверьём.

Большую закорючку поставил на газете и Номоконов — удостоверил, что жив он, здоров, готовится к новым боям.

НА ЖИВЦА

Тунгус хитёр был, осторожен, зато горячим был бурят.

Как ножик, вынутый из ножен, глаза весёлые горят.

Он шёл по тропкам шагом скорым, он спал, не закрывая век.

О нем тунгус сказал с укором: весьма бедовый человек.[10]

Вечерами и на передовой выкраивали время, которое можно было использовать «по своему личному усмотрению». Весело было в блиндажах и землянках, где жили снайперы. Солдаты читали стихи, пели любимые песни, играли в шахматы, с азартом сражались в домино. Лейтенант Репин привёз на фронт скрипку и, случалось, вынимал её из футляра.

Не скучал и Семён Номоконов.

В госпитале он вырезал из дерева малюсенького оленя, а когда вернулся во взвод, сказал, что очень уж медленно шло время в палате. Долго смотрел лейтенант изящную фигурку лесного скакуна, ставил на ладонь, подносил к свету и все расспрашивал, что ещё вытачивал колхозный охотник.

Через несколько дней после возвращения из госпиталя принёс откуда-то Номоконов кусочек чёрного, наверное, долго лежавшего в воде и очень крепкого дерева. В землянке командира взвода стояла маленькая, из гипса фигурка человека, имя которого называл лейтенант, когда брал скрипку. Поставив фигурку перед собой, внимательно поглядывая на неё, Номоконов принялся за работу. Крошечные стружки поползли с бесформенного куска дерева.

Боевой счёт снайперского взвода все возрастал. Перестали враги ходить в полный рост. Меткие пули заставили их прятать головы, низко нагибаться к земле, ползать. Пленные рассказывали о больших потерях и от ружейного огня. В письмах немецких солдат все чаще появлялись жалобы на снайперов. Враги заговорили о сибирских ордах, нахлынувших на фронт.

«Эти люди жестоки и фанатичны. Они не требовательны к жизни и составляют с природой единое целое. Необходимо обрушиваться на полчища этих варваров всей мощью германского оружия».[11]

В бессильной злобе враги бомбили позиции дивизии, сбрасывали над траншеями листовки, а иногда — металлический лом, бочки из-под горючего. Однажды низко летевший бомбардировщик разгрузился недалеко от блиндажей, где жили снайперы. На снег посыпалась рваная русская обувь всех размеров, только на правую ногу. В каждом ботинке или сапоге была бумажка с коротеньким текстом: «Ваше дело правое».

Номоконов складывал в кучу дырявые сапоги, стоптанные женские туфли, обливал их керосином, дрожащей рукой подносил спичку. Солдату хотелось, чтобы эту обувь погрузили в машины, увезли в большие города и всем рассказали о гитлеровских убийцах. Не ходили они с мешками по чуланам и кладовым, не скупали старую обувь у населения. Номоконов заметил на солдатских кирзовых сапогах бурые пятна и догадался, что немцы сняли обувь с ног раненых или убитых.

Кипела в сердце человека из тайги жгучая ненависть к врагам. Юшманов рассказывал о странах и народах, попавших в порабощение. На политзанятиях Номоконов сам находил на карте города и села, освобождённые от фашистских захватчиков, и с волнением передвигал красные флажки. Расширялся кругозор солдата, росло боевое мастерство. С молчаливым холодным бесстрашием действовал Номоконов. Близко к вражеским опорным пунктам подползал он, часами неподвижно лежал под снегом, зорко смотрел вперёд прищуренными чёрными глазами. Не торопился, терпеливо ждал. И немцы попадали на мушку: разведчики, наблюдатели, солдаты из пулемётных расчётов, гитлеровские офицеры, которые и холодной зимой ходили в фуражках с серебряным шитьём и вязаными наушниками.

Регулярно заполнялась во взводе ведомость «Смерть захватчикам!», и мало кто знал, что за скромный, издали совсем неприметный орнамент вырастал на курительной трубке солдата. После выходов за передний край, без тени рисовки, незаметно для других, но непременно Номоконов ставил на остове дорогого отцовского подарка точку, иногда две, а случалось, и побольше. Человек из тайги старательно вёл свой боевой счёт. Он не мечтал о наградах, да и не понимал тогда их значения. Далёкий Нижний Стан вставал в памяти зверобоя. Он знал, что люди, оставшиеся в селе, с нётерпением ожидали окончания войны, жаждали мирной жизни. Хотелось поскорее перебить фашистских извергов и вернуться в родные края. Представлял Номоконов, как в его маленький дом придут гости, и тогда он закурит трубку. Солдат скажет, что «вот они, здесь, те самые, которые приходили с войной», и всем будет понятно, что сделал Номоконов в боях за Советскую землю. Честным знали его в селе, работящим, не бросавшим слов на ветер. Никто и пересчитывать не будет. Посмотрят старики на отметки и скажут: «Ладно действовал Семён, много завалил фашистов, спас нашу землю. Почёт тебе всеобщий и уважение».

А это главное в таёжном селе.

Хорошо понимал солдат, что в случае победы фашизма миллионам ему подобных достанется горькая участь. Маленький, без винтовки, он не раз приходил посмотреть на гитлеровцев, оказавшихся в плену. Хотелось поговорить с ними, рассказать о своей стране, о себе самом. Но и в минуты, позорные для любого воина, эти люди окидывали его презрительными, а иногда жалостливыми взглядами, отворачивались, усмехались. И тогда Номоконов шёл в блиндаж. Он многое знал и умел, в его груди билось доброе сердце, но оно становилось холодным и жестоким, когда руки наполняли патронами подсумок.

К концу декабря 1941 года на курительной трубке солдата замкнулось первое кольцо из трех рядов маленьких чёрных отметок. Его обрамлял с десяток крестиков.

Однажды, рано утром, когда над замёрзшим болотом рассеивалась густая морозная дымка, Номоконов подобрался к вражескому опорному пункту. После декабрьских боев будто гигантский плуг перепахивал низину. Рытвины, ухабы, огромные воронки, островки ельника, разреженные артогнём, выкорчеванные пни… Было где затаиться снайперам! Новое кольцо на трубке началось с гитлеровца, приподнявшегося над снежным завалом. Номоконов выстрелил в него из-за подбитого немецкого танка, застывшего в сугробе, на середине замёрзшей долины. Когда пулемётная очередь полоснула по броне и пришлось зарываться глубже, солдат вдруг обнаружил нору. Будто зверь в ней отдыхал, примяв своей шкурой снег. Чёткие отпечатки извилин одежды, окурки и… пустая гильза. Из маленькой пробоины — амбразуры хорошо просматривалась местность перед нашим передним краем. Номоконов определил, что не больше часа назад человек в незнакомой, нерусской обуви вылез из норы, вырытой под машиной, тщательно закрыл её глыбой снега и, осторожно ступая на старые, застывшие на морозе отпечатки гусениц, ушёл прочь.

Одна гильза… В блиндаже Номоконов узнал, что накануне вечером пуля немецкого снайпера сразила в его квадрате командира отделения артразведки. Всю ночь пролежал под машиной опасный враг, много курил, ёжился от мороза, но терпения не хватило. Ушёл на рассвете, возможно, за несколько минут до появления новой цели. Посоветовавшись с командиром взвода, Номоконов решил подкараулить немецкого снайпера возле его тайной лёжки.

Нужен был помощник — парами действовали многие снайперы взвода. На позиции забывался Номоконов, произносил слова на эвенкийском и бурятском языках, а Михаил Поплутин, которому очень хотелось действовать в паре с таёжным зверобоем, их не понимал, переспрашивал и, оборачиваясь, отвлекался от наблюдения. Выбор пал на Тагона Санжиева. Номоконов объяснил обстановку.

— Пойдёшь?

— Ещё спрашиваешь, аба, — сверкнул глазами Санжиев. — Живьём схватим!

Всю ночь пролежали солдаты возле молчаливой железной громады, чутко прислушивались, дыханием отогревали коченевшие пальцы. Наверное, не хотелось гитлеровцу лежать морозной ночью под железным брюхом машины, и он пришёл на рассвете. Уловив скрип шагов, Санжиев движением руки остановил напарника и пополз навстречу врагу. Услышал Семён сдавленный возглас товарища, а когда поспешил на помощь, все было кончено. Санжиев вытирал кинжал о маскхалат немца.

— Вёрткий оказался, — тяжело дышал Тагон. — Вот сюда меня пнул, в живот. Кончил тогда…

Винтовка с оптическим прицелом и большой кусок шоколада, несколько обойм патронов и фляжка с вином, остро отточенная финка и бутерброды… Солдаты подхватили труп и поволокли к танку.

— Праздник у них, — заметил Санжиев. — Лейтенант говорил. Рождество к немцам пришло, молиться будут, радоваться. На моей делянке маленькие ёлки пропадали, перед ихним блиндажом.

— Праздник божеский, — рассматривал Номоконов трофеи. — Слышал. Однако, тем, кто верует, никак нельзя с ножом ходить сегодня.

Санжиев усмехнулся.

Солдаты забросали снегом труп, залезли в нутро машины, развороченное прямым попаданием тяжёлого снаряда, и затаились. До снежного завала, опоясавшего вражеский опорный пункт, было метров пятьсот, немцы не показывались в ельнике, и стрелкам стало скучно. Как ставший в паре, Номоконов разрешил Санжиеву немного отдохнуть.

Где-то неподалёку стучал дятел. Трепетные лучи солнца, пробивавшиеся через опаловую дымку морозного тумана, осветили золотистые стволы сосен. На броне мириадами разноцветных точек заискрился иней. Полюбовался Номоконов тихим зимним утром, осмотрелся и вдруг толкнул задремавшего товарища.

Из-за бугра вышли лоси. Тревожно озираясь по сторонам, они стремительной иноходью побежали посередине нейтральной полосы. Два рогача и три самки! Как они оказались здесь, в царстве войны и смерти? Не поднимая винтовки, тревожными глазами смотрел Номоконов на животных, приближавшихся к танку.

Позади раздалась короткая пулемётная очередь: лосей заметили с нашего, переднего края. Номоконов живо представил солдата, лежавшего за щитком пулемёта. Не удержался, нажал гашетку… Пули полоснули по снегу, напугали лосей, остановили.

— Бей теперь! — подался вперёд Номоконов. — Самый момент! Пулемётчик не стрелял, и звери опять пошли иноходью.

— Жалеет! — понял охотник. — Все равно… не пройдут звери по тайным проходам через минные поля и проволочные заграждения, не добежать им до студёного моря, где кончается линия фронта, убьют…

Захлопало впереди. В вышине со свистом пролетели мины и разорвались возле нашего переднего края. Отсекают? Теперь Номоконов представил немецкого корректировщика. И этот заметил лосей, схватил трубку телефона, дал команду. Перелетев через заметавшихся зверей, две мины разорвались вблизи от них. Стадо разделилось. Рогач и две самки шарахнулись обратно, к ельнику, зеленевшему за бугром. По ним, торопясь, беспорядочно, как на облаве, ударили с двух сторон, — видно, многим хотелось свежего мяса. Возле бугра чья-то меткая очередь срезала всех трех.

— Нашим достанется, — оглянулся Санжиев. Огромный прихрамывающий бык и лосиха двигались к танку. Разрывы мин пугали зверей, они останавливались, крутились и все отдалялись от нашего переднего края. Заметив, что лоси выйдут к ельнику, где укрепились гитлеровцы, Санжиев стал поднимать винтовку.

— Укыр![12] — предупредил Номоконов.

Вплотную к танку подбежали носатые звери, хватили зубами снег, остановились и, почуяв людей, бросились к снежному завалу, где чуть чернели бойницы. Дрогнул Санжиев, но его напарник сердито цыкнул. Отпустив лосей метров на триста, Номоконов быстро выстрелил два раза.

Самку пуля сразила наповал, а рогач перевернулся через голову, забился и пытался встать. Короткая пулемётная очередь из снежного завала добила лесного гиганта. Рогач подался всем телом на пули, рухнул и затих.

Санжиев оглянулся на товарища. Чего же ты, земляк? Надо было положить зверей здесь, возле танка. Сюда не придут за мясом немцы. Отрезали бы вечером по жирному стегну и унесли домой.

Много чувств отразилось во взгляде Санжиева: недоумение, досада и… любопытство. Он понимал, что его товарищ, расчётливый, с железной выдержкой, беспощадный к врагам, что-то задумал.

Номоконов хорошо понял, что хотел сказать Тагон. Свежее, вкусное мясо они будут жарить позже, когда возвратятся домой. Пусть тогда приезжает Тагон поохотиться, погостить. Здесь идёт война не на жизнь, а на смерть. Крепко надо думать, хитрить. Посмотрим, посмотрим… Наверняка клюнут «умные» фашисты на крючок «варвара-сибиряка». Номоконов нарочно отпустил сохатых поближе к переднему краю немцев — всё равно что удочку с жирной наживой закинул в глубокий омут. Забыл Тагон о немце, подходившем утром к танку. Разве бы стал он стрелять в зверей здесь? Как их вывезешь отсюда? Кому бы они достались? Знают немцы, где выбрал позицию ихний снайпер, а только призадумались бы. Не занял ли русский стрелок его место? Теперь ругают, поди, своего меткого солдата: рано открыл огонь, не дал зверям прибежать прямо к повару… Ещё не знают фашисты, чья пуля положила зверей. Так думаю, Тагон.

Минут через пятнадцать чуть дрогнула в руках Санжиева винтовка с оптическим прицелом, прояснилось нахмуренное лицо. Номоконов в бинокль увидел человека в белом маскхалате, крадущегося к лосям.

— Ладно получается, — прищурился он. — Пусть ползёт. Не ожидаёт нашей пули, думает, что ихний стрелок положил недалеко от немецкой траншеи целую гору мяса. Вот в чём штука! Погоди, Тагон, чего горячишься? Не унесёт этот немец двух лосей, не завалит на свою спину.

Маскируясь за глыбами снега, человек подполз к рогачу и прилёг рядом с ним. В бинокль было видно, как он вынул нож и, не снимая шкуры, вспорол лосю живот. Долго «мясник» выгребал внутренности, несколько раз пытался перевернуть рогача, но сил не хватало. Зажав в зубах поблёскивающий нож, гитлеровец отполз к самке и тоже вспорол ей живот.

— Ночью возьмут, — заметил Санжиев.

Номоконов вспомнил, что вечера стоят тёмные, безлунные, и пожалел, что не взял с собой хотя бы пару противопехотных мин —можно было бы поставить ловушку.

— Погоди, не печалься, Тагон. Как только стемнеет, поползём к лосям, устроим засаду, забросаем врагов гранатами. Придут они за мясом, обязательно придут! Гляди, потащил!

Простым глазом было видно: немец отделил от туши самки стегно и, скрываясь за снежными надувами, пополз к завалу. Санжиев поднял винтовку, вопросительно посмотрел на товарища, но тот опять сердито цыкнул:

— Хара-хирэ[13]. — Санжиев пожал плечами.

Молод Тагон, не понимает… Пусть уползёт этот немец в укрытие. Вокруг него соберутся люди, которым «в божеский праздник» приходится лежать за снежным завалом, у пулемётов. Пусть смелый человек всем расскажет о вкусном мясе лесного зверя, пусть его товарищи подумают, что сам бог послал им подарок. Враги съедят лосей — это так. Только дорого заплатят они за свежее мясо. Давние счёты у таёжного охотника с вороньём, не любит он этих шумливых и грязных птиц. В молодости дело было, оконфузился как-то из-за воронья перед стариками Номоконов. Долго шёл по следу изюбра — голодно было на стойбище, а возле ключа всё-таки поймал зверя на пулю, сбил, освежевал. Прыгали на деревьях чёрные птицы, поживу чуяли. Не смог унести охотник все мясо, в ключевую воду его погрузил, чтобы не испортилось и зверушкам да птицам не досталось. За помощью побежал. А вот исчез изюбр. Следы медведя увидели люди, явившиеся за мясом, да кусочки обглоданные. Ладно подзакусил добычей Номоконова хозяин тайги.

А вороны сидели на деревьях и каркали. Это они на весь лес расшумелись, позвали-навели к ключу Топтыгина. Тому что… Зацепил лапой и вытащил мясо из воды.

Немецкий солдат, который волоком тащил стегно лосихи, — всё равно что ворон. На весь лес раскаркает. Немцам выдали сегодня водку. А кому на «божеском празднике» не хочется свежего мяса на закуску? Одного стегна на всех фашистов не хватит— целая орава их за снежными брустверами. Приготовься, Тагон, идут!

Трое немецких солдат появились среди сугробов и с разных сторон поползли к добыче. Они набросились на дымящиеся туши, кромсали их ножами, хватали куски мяса, торопливо наполняли мешки.

«Мясников» заметили из нашей огневой точки. Застучал пулемёт, возле копошившихся людей в белых маскхалатах вскипели снежные бурунчики. Волоча вещмешки, гитлеровцы поползли в разные стороны. Таёжный зверобой не мог допустить, чтобы его добычу безнаказанно растащили средь бела дня.

— Угыр ха![14] — прицелился Номоконов.

Выстрелил и Тагон. Он метил в немца, который, волоча большой кусок мяса, подходил к завалу. Уже едва различимый в белом маскхалате, тот взмахнул руками и упал. Земляки стреляли быстро, поочерёдно, на выбор.

КОРОТКИЙ ПОЕДИНОК

Однажды лейтенант Репин вернулся с командного пункта очень взволнованный и, не раздеваясь, подошёл к Номоконову. С минуту он с восхищением смотрел на своего солдата, улыбался, качал головой.

— Чего, лейтенант?

— Радуюсь, — сказал Репин. — Крупного гитлеровского гуся, оказывается, пришаманили вы, приворожили. Поздравляю! 25 октября в 14 часов 35 минут, в шестнадцатом квадрате, пулей в голову вы сразили гитлеровского генерал-майора, инспектировавшего войска переднего края.

— Кто сказал?

— Теперь все точно, — присел лейтенант на лавку. — Наши разведчики привели офицера. Неплохо знает русский язык, и мы с ним поговорили. Специально вызывали меня.

Приехал, говорит, в тот день генерал, нашумел, накричал на всех и решил сам узнать, почему остановились перед болотом герои восточного похода. Храбро шагал генерал на передний край, быстро!

— Правильно, — сказал Номоконов. — Толстый явился, как кабан, а быстро двигался.

— Тучный был генерал, — подтвердил Репин, — верно. Важный, самоуверенный, с бобровым воротником на шинели. Я, говорит, задам сибирской стрелковой дивизии! Но и распорядиться не успел —кусочек свинца щёлкнул его прямо в лоб. Пленный сказал, что это было подобно молнии в зимний день. Никто не ожидал: много разных чинов ходило к роще в день первого снега. И по траншее бродили немцы, высовывались. Тихо было. В общем, верно: «пантача» завалили. А те, что рядом с генералом шли, полковниками были. Эти ушли.

— Шустрые такие, — вспомнил Номоконов. — Так-так… В кусты шмыгнули. Полковники, говоришь? Надо бы и этих. А толстого, правильно… В голову бил, чтоб не вылечился. Гляди, какой оказался!

— Заколотили немцы своего генерала в гроб и на самолёте в Германию отправили, — рассказывал Репин. — Отвоевал. Интересно вот что: гитлеровцы точно узнали, кто убил «пантача». Пленный так и сказал: на этом участке у русских работает снайпер-тунгус — хитрый, как старый лисовин, и жестокий, как Чингисхан. Знают немцы, что его фамилия — Номоконов. Известно им, что этот снайпер курит «трубку смерти».

— Шутишь, Иван Васильевич, —улыбнулся Номоконов.