Трубка снайпера

В этот большой день славили героев войны. Качали автоматчиков, артиллеристов, танкистов, лётчиков. Из домов выходили немцы, украдкой смотрели на могучие орудия, на установки реактивной артиллерии, стянутые к их домам. Все же не забыли корреспонденты газет неразговорчивого человека с трехлинейной снайперской винтовкой в руках, вспомнили и, беседуя с ним, «старались представить всю исполинскую меру труда и подвига, совершенного за годы войны простым охотником из забайкальского колхоза». Они говорили, что солдату положена очень большая награда, но об этом не написали в газете.

Не пришлось сдать снайперскую винтовку после Дня Победы. Погрузка в эшелон, длинный путь на восток, Забайкальский фронт…

Давно прокатилась вперёд лавина войск фронта, а снайперы 221-й стрелковой дивизии продолжали уничтожать японских солдат-смертников. Неожиданно выползали они из тайных огневых точек на Хинганском хребте, били по одиночным машинам и связистам, обстреливали гурты скота. В квадрате, где работали снайперы отделения старшины Номоконова, стало тихо лишь 19 августа 1945 года.

Вот здесь, у водопада, в тот самый день, пощадил Номоконов японского солдата, появившегося среди камней с фляжкой и штыком в руках. В оптический прицел было видно, какой, грязный и усталый, пугливо озираясь, жадно глотал воду. Перекрестие прицела невидимой винтовки замерло на голове самурая, вдруг дрогнуло, опустилось ниже, снова замерло. Пуля выбила из руки японца фляжку, отбросила на камни, и, кинув штык на землю, он высоко поднял руки.

Это был последний выстрел Номоконова на войне.

22 августа 1945 года начальник штаба 695-го стрелкового полка капитан Болдырев, прочитав все записи в «Памятной книжке» снайпера, подвёл итог:

«Всего, по подтверждённым данным, в боях за честь, свободу и независимость Советской Родины, за мир во всем мире снайпер товарищ Номоконов уничтожил 360 немецко-фашистских захватчиков, а на Забайкальском фронте — 7 солдат и офицеров. В моменты контратак или в дни наступательных боев результаты работы снайпера узнать было нельзя».

— Пусть так, — перебирает Номоконов документы. — Тоже ладно… Маленько побольше, правда…

Всю войну снайпер видел врагов там, где они были: у орудий, расстреливавших наши города и села, катанках и бронетранспортёрах, давивших людей, у душегубок и лагерей смерти; видел их надменных, жестоких. Он вспоминал все свои поединки и точно наяву увидел гитлеровцев — на чердаках, среди камней, в снегу, на деревьях — с оружием в руках.

Более двадцати раз резали пули врагов его маскхалат, телогрейку и гимнастёрку, оторвали однажды каблук на ботинке. Две контузии и восемь ранений получил Номоконов — десять золотистых и красных полосок у него на гимнастёрке. Целая лесенка. В госпитале, недалеко от Хайлара, вынули врачи немецкую пулю из бедра. Ещё на Северо-Западном фронте глубоко в тело впилась она — долго носил в себе Номоконов германский металл. А осколок в мочке уха по просьбе старшины оставили: носи, если желаешь, на память о немецком артиллеристе.

И за свою кровь воздал врагам снайпер. В апреле и мае 1945 года он сбился со счета…

Долго сидел Номоконов на перевале Хинганского хребта. В памяти встали и события последнего периода войны.

Крепко верил сибиряк в победу, но не мог предвидеть, что так долго будут греметь бои на земле. Совсем не ожидал, что и сыну придётся взять винтовку. Письмо от Владимира-старшего пришло в Маньчжурию из госпиталя. Восемнадцатилетний паренёк писал, как добирался он от Нижнего Стана до большого немецкого города Кенигсберга, как искал полевую почту своего героя-абы. Вот, пишет сынок, что тоже сражался в снайперском взводе, дошёл до Берлина, получил три награды, два ранения и теперь лечится [20].

Дорогой ценой завоёвана победа, многие погибли. Не пришлось встретиться с лейтенантом Репиным. Изредка писал Иван Васильевич, ставший после учёбы командиром роты, обещал приехать после войны в Забайкалье, поохотиться, погостить… А потом где-то потерялся след дорогого человека. Раз не пишет, как обещал, — погиб, наверное. Забыть не должен…

Когда кончилась война, в гарнизоне на окраине большого маньчжурского города довелось Номоконову поговорить с командующим Забайкальским фронтом Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским. Маршал зашёл в казарму, чтобы проститься со старыми солдатами, призванными на войну из запаса, и, обходя строй, остановился возле Номоконова.

— За что, товарищ старшина, награждён орденом Ленина?

— Снайпером был, — сказал старшина, чётко шагнув из строя. —Номоконов по фамилии, тунгус. Это когда сотню фашистов завалил на Северо-Западном — тогда наградили.

— Понятно, — чуть улыбнулся маршал. — Что думаете делать дальше?

— Теперь, командующий, до своего села буду добираться. Не так уж далеко оно, за Читой. Как раз к сезону явлюсь — за пушниной в тайгу пойду.

— Вы охотник?

— С малых лет бил зверей, — сказал Номоконов. — Как только на ноги встал. Шибко понимаю это дело. К тому же плотничать умею. Когда в Германии стояли, председатель колхоза мне писал. Трудно, говорит, стало, работников ждём. Вот и собрался.

— Правильно, надо ехать домой, — одобрил маршал, пристально вглядываясь в лицо старшины. — Очень нужны в колхозе ваши руки. А я вроде где-то видел вас… На Южном фронте воевали?

— На передовой видались, — сказал Номоконов. — На Втором Украинском. А потом ещё на слёте. Орден мне дали, вот этот, второй. Я тогда слово давал — уничтожить ещё с полсотни фашистов.

— Выполнили обещание?

— Как же, — вытянулся Номоконов. — Далеко с винтовкой прошёл, много фашистов кончал. Когда третий и четвёртый ордена получал, опять давал слово. На бумагу все записали. А так — больше. Один знаю, сколько. Под конец и командирам своим не сказывал. В общем — бил. Не из-за орденов, конечно, землю защищал.

Тепло посмотрел командующий фронтом на старшину, протянул ему руку:

— Правильно, товарищ старшина! Вы сражались за Родину, за мир, за счастье трудящихся. Желаю больших успехов в жизни! Уверен, что и на мирном фронте отличитесь. Счастливого вам пути!

Когда уехал маршал, решил Номоконов обратиться к командиру полка. Нужны его руки в колхозе, верно. Но ещё в Германии получил Номоконов письмо из дому: председатель колхоза извещал, что тракторы давно вышли из строя, да и лошадей осталось мало. Может, выделят из дивизии хоть какого-нибудь конягу для колхоза.

— Лошадь просите? — удивился командир полка. — Ну, хорошо, я доложу командиру дивизии. Наверное, что-нибудь выделим. Только насчёт вагона — не знаю… Трудно это сделать.

— Не надо вагона, командир, — махнул рукой Номоконов. — Зачем? По земле доеду до Читы.

Доложил командир полка. Вот она, справка, которую надо предъявить в комендатурах и на заставах. «Дана настоящая С. Д. Номоконову в том, что в связи с указанием командования, лично ему, как особо отличившемуся на войне и возвращающемуся в таёжный охотничий колхоз, выделены в подарок лошадь, бинокль и винтовка № 24638. Просьба разрешить тов. Номоконову беспрепятственный переезд через границу».

Пригласили демобилизованного старшину в большой загон и сказали: «Выбирай!». Брыкались и ржали куцехвостые венгерские жеребцы, косяком стояли рыжие, очень жирные лошади японских офицеров-пограничников, спокойно жевали маньчжурский овёс огромные немецкие битюги. Долго ходил Номоконов среди лошадей, приглядывался. Внимание привлекла крепкая низкорослая лошадка с косматой гривой, в одиночестве стоявшая в уголке загона. Что-то сказал ей Номоконов по-бурятски, и лошадь зашевелила ушами, доверчиво потянулась к человеку. Осмотрел ей зубы старшина, ощупал мускулы, проехался верхом. Вот то, что ему надо.

— Через Маньчжурию домой тронемся, — сказал Номоконов лошади. — Битюги завалятся в нашей тайге, пропадут. Охотиться будём с тобой соболей гонять, сохатых. Крепкий конёк, добрый… Однако не привезли — из Монголии прискакал сюда сам.

Посмеивались солдаты над выбором Номоконова, а тот покуривал себе. От поломанного извозчичьего тарантаса, валявшегося неподалёку, старшина взял ось и задние колеса. Дуга нашлась, а соорудить лёгкую тележку недолго бывшему плотнику. Через день можно было отъезжать. Зачем солдату вагон? Хорошо запомнил снайпер фронтовые дороги, найдёт он путь в родное Забайкалье и из Маньчжурии.

На пути лежали огромные степи, леса, хребет Большой Хинган, и товарищи советовали побольше запасти продуктов. Но зачем везти лишние тяжести, если есть винтовка? Была бы соль, а дичь найдётся. Где ночевать будет? На солдатском бушлате, под тележкой. Взять куль овса? Плохо вы знаете, ребята, лошадей монгольской породы. Заплутаться можно? Эка хватили! Не соболь наследил — танковая армия прошла. Хинган взяла приступом, все японские гарнизоны разворочала! Хорошую дорогу пробил Забайкальский фронт — за тысячу лет не забудут люди.

Вот и едет домой старшина, курит новую трубку и поёт песни, только что сочинённые, тягучие, длинные, но совсем свежие, как наступившая осень.

Есть что рассказать, доложить. Никогда не говорил снайпер громких слов о Родине, о патриотизме, а просто жил этим. И вот сейчас сердце замирает от близкого свидания с родным селом. Радостно встретит тайга своего хозяина, а кедры помашут ему мохнатыми лапами.

Ради чего он, солдат, страшными знаками «украшал» свою трубку? Ради великого дела! Не будут бродить по тайге чужие люди, не придётся свободному народу гнуть спину перед фашистами. Солдат сражался с врагами изо всех сил, за батальон сработал. Страшным таёжным шаманом называли его фашисты. И вот пришли, наступили спокойные дни мира, распрямили свои плечи освобождённые народы. Даже здесь, вдали от Германии, в китайских сёлах, снимали люди перед снайпером свои соломенные шляпы, кланялись, благодарили, просили принять подарки.

На груди солдата в лучах осеннего солнца сверкает орден Ленина. Вчера в предгорьях Хинганского хребта прекрасный сон увидел Номоконов: Владимир Ильич крепко пожал ему руку, похвалил за подвиги на войне, советовал вернуться в село, создать охотничью бригаду и в дорогие меха одевать женщин — хоть советских, хоть румынских али немецких, всех, кто желает жить в мире и дружбе с нашим государством.

Скорее бы увидеть родное село! Почернел солдат, исхудал, очень болят у него израненные руки. Вряд ли поднимет бревно, а охотиться можно! Весёлый капитан Болдырев, подводивший итог в «Памятной книжке снайпера», любовно смотрел на солдата, собиравшегося домой, почему-то качал головой, а потом сказал, что в руках Номоконова русская трехлинейная винтовка спела свою лебединую песню. Слышал таёжный зверобой, как трубят лебеди, видел, как они умирают, хорошо понял смысл слов, произнесённых капитаном. А только ошибается командир! Вчера, на Хингане, возвращаясь на родину, испытал солдат подаренную ему винтовку. На сотню метров бил, в фашистскую деньгу, которую вёз ребятишкам показать, две пули истратил — в самый центр попал, в одно место, фашистскую свастику выдавил. Шли по дороге пленные японские солдаты, и снайпер бросил деньгу на дорогу — авось кто поднимет. На кольцо стала похожа фашистская деньга, на палец можно надеть.

Нет, не хвастается солдат. Не раз видел он, как товарищи, вооружённые автоматическим оружием, уничтожали врагов ливнем пуль. Может, и правда, что помирают трехлинейки, гордые, но теперь ненужные на войне. А только послужат ещё они на промысле!

Скорее, скорее домой! Солдат уже видит себя в Нижнем Стане, под деревьями сельского парка — сейчас осеннего, золотого, вдыхает аромат хвои, здоровается с говорливым источником, с детьми и женой… Но прежде Номоконов обязательно заедет в Зугалайский улус, из которого уходил на фронт Тагон Санжиев. Крюк ладный — вёрст четыреста, а не повидать семью Тагона никак нельзя. Незадолго до смерти друг говорил, что у него растёт сын Жамсо. Номоконов завернёт в Зугалай затем, чтобы хоть на минутку прижать парнишку к своему сердцу. Снайпер, наверное, немного поплачет вместе с сироткой, а потом передаст ему пулю, орошённую кровью двух солдат. В самом уголке вещмешка, завёрнутая в бинт, лежит тяжёлая немецкая пуля — всю войну хранил её Номоконов. Пусть возьмёт маленький Жамсо — долго будет помнить парнишка, какой ценой завоёвана Победа. Могучий степной орёл вырастет на смену старшим, продолжит их дела, поддержит в трудное время.

Песне не было конца.

В РОДНОЙ ТАЙГЕ

Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживлённой прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?

Нет, Семён Данилович, не все написал тебе председатель колхоза. Покаты был в боях-походах, неподалёку, за горой, вырос большой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.

Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поредела тайга. Широкая просека прорезала её, откуда-то издалека протянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Здание школы разобрали, электростанции и клуба под железной крышей не видно.

А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики полей. Неподалёку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную…

И опять замерло сердце солдата.

С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные — их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все время менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снайпера». Недельки через две после победы над фашистской Германией получил Семён Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом.

Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семён Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года.

Вот и родной дом — покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Торопливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, выходивших совсем недавно со двора, облегчённо вздохнул, вошёл.

Задымлённая русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Равнодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.

Это, без сомнения, были сынишки.

— Здравствуй, — сказал Номоконов, с трудом сдерживая упругие удары бешено колотившегося сердца. — Здравствуй, Миша!

— Здравствуй, — по-русски произнёс старший мальчик и опять склонился к обрезкам. — А у нас никого нет дома.

— Чего мастеришь? — присел Номоконов на кровать. — Болеешь, что ли? Где наши?

— Нет, не болею, — спокойно сказал Миша. — Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?

— Я твой отец, — по-бурятски сказал Номоконов. —Аба… Домой приехал.

Встрепенулся мальчик, изумлённо посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевёл взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фронта кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номоконов всё, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…

— Чего так глядишь? — дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. —Теперь вместе будем, не пропадёшь!

— Мой аба! — вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринулся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошёл к окну, невидяще посмотрел на улицу.

Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широкоплечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мохнатой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на крашеную дугу с колокольчиком, вошёл в дом и на миг задержался у порога.

— А я думаю, кто подъехал, — сдержанно сказал он. — Здравствуй!

— Здравствуй, — ответил Номоконов. — И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая…

Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка —этот худенький чёрный козлёнок, так похожий на отца, уже вёл за руку маму — испуганную, все ещё не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семён Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на худые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как дались этим рукам военные годы.

— Спасибо, Марфа, — сказал Номоконов. — Низко кланяюсь… За работу, за сынишек, за подмогу… А теперь не плачь.

Вечером, когда вся семья была в сборе, к снайперу, о котором часто сообщали газеты, пришёл в гости председатель колхоза — взъерошенный великан в засаленном армейском кителе. Он как-то писал, что «восхищён подвигами своего односельчанина», сообщал о трудностях, которые переживает колхоз «в связи с войной». Большой краснолицый человек, которого совсем не знал Номоконов, пришёл, как он сказал, «на огонёк», сел на почётное место и, хоть никогда не был в этом доме, по-свойски взялся за графин, налил себе целый стакан разведённого спирта.

— Рассказывай, орёл, рассказывай! — хлопнул он по плечу демобилизованного старшину. — Послушать тебя пришёл.

— Чего там, — махнул рукой Номоконов. — Фашисты за мной охотились, а я — за ними. Все известно теперь, писали… В общем, наша взяла.

— Ордена важные у тебя, почётные, — сказал председатель, — а вот званием обидели. Ну-ка, назови снайпера, который бы с начала до самого конца войны с винтовкой прошёл? Не найдёшь такого, знаю. Постреляет с годик, а там, смотришь, офицерские погоны надел, курсы открыл, молодых солдат стал учить.

— Бывало и эдак, — согласился Номоконов. — Многим ребятам я помог, командирами стали. Слышь, Марфа, а Мишка Поплутин, который тебе писал, в лейтенанты вышел! Здорово парень отличился. А из меня какой командир? Даже расписаться не умею, не учился в школе.

Очень просили председатель и другие гости, поэтому пришлось рассказать несколько случаев из боевой жизни. А потом Номоконов закурил трубку, сел рядом с гостем и сказал:

— Ты говори теперь. Про колхозную работу.

— Дела идут, — нахмурил брови председатель. — Пшеницу заморозки хватили, скот слабый, а с овса много не возьмёшь. Тридцать четыре двора, два десятка старух, три деда да шестнадцать подростков. Вот и командуем. Не растёт хлеб. Третий год подряд по шесть центнеров с гектара выходит на круг. Все сдаём. Спроси детей, много они лепёшек за войну поели?

— Раньше охотой крепко жили, — заметил Номоконов.

— А с кем будешь охотиться? — спросил председатель. — С бабами? Кто разрешит создать такую бригаду? Думали об этом, советовались. Отошёл зверь от наших мест, исчез. Мы как-то насчёт завода заикнулись — глины здесь много. А из района позвонили и спрашивают: «Нечем заняться, председатель? Вот тебе ещё пятьдесят гектаров овса на прибавку к плану».

— А зачем глина? — не понял Номоконов.

— Как зачем? Кирпичи можно делать, продавать.

— Пустое дело, — махнул рукой старшина. — В лесу не строят дома из глины. Скот надо разводить, картошка хорошо росла. А люди будут — солдаты домой возвращаются.

— Где твои солдаты жить будут? — спросил председатель. — Кто остановится в нашем селе? Слышишь, как поют провода? Шумят, гудят, а попробуй подключись! Чужие. На комбинате электрические лампочки на улицах светят, даже в кладовках горят, а у нас коптилки мигают. Люди на свет пойдут, понял?

Позже, когда графин был опорожнён, вплотную подвинулся председатель к Номоконову и заговорил:

— Меня снимут скоро, знаю… Да и не по душе мне это председательское место. Тебе вот что советую, слушай. Сколько у тебя ранений? Детишкам учиться надо, из-за этой работы и школу побросали. Потом не уйдёшь из села, поздно будет. А сейчас никто не задержит, валяй.

— Куда?

— К старателям подавайся, на комбинат. Свою лошадь имеешь — с большим добром будешь. Кто уехал — все хорошо устроились. Ты заслужил. Осмотрись завтра, прикинь и решай.

— Ладно, все прикину, председатель.

На рассвете проснулась Марфа Васильевна и вздрогнула: все события вчерашнего дня показались ей сном. Крепко спали сыновья, а Семена не было дома. Накинула она на плечи солдатский бушлат мужа и вышла на улицу. Двуколка стояла на месте. На снежной пороше, выпавшей за ночь, виднелись свежие следы.

— Куда это он?

Поздно вечером, когда ушёл председатель, долго держал Семён Данилович на коленях своих маленьких сынишек, трогал их за худенькие подбородки, ощупывал слабые руки, хитро подмигивал. Медвежьего сала надо парнишкам, сочной сохатины, изюбриных почек, облитых жиром. «Потерпите, — сказал, — ещё несколько часов, зверя завалю». Мало спал в ту ночь старшина, поднял голову, осторожно отодвинулся от жены, оделся, взял винтовку. К рассвету он был далеко от дома.

Повинуясь седоку, Шустрый рысью переходил через пади и лесные поляны, взбирался на пригорки. Вон там, за увалом, заветное место. Не только детям — всем надо мяса. Не может быть, чтобы не разрешили создать охотничью бригаду! Сам командир дивизии приказал выдать винтовку — понимает человек, для чего она нужна в таёжном колхозе. Чувствует Номоконов: напрасно начальники, приезжавшие в село до войны, распустили охотничью бригаду, отобрали берданки. Только совсем глупый человек обратит оружие против своего же кровного дела!

Рассветало, а Номоконов не видел звериных следов. Пожар случился, пал прошёл по урочищу? Раньше охотники никогда не приходили отсюда пустыми.

Номоконов взбирался на скалистые вершины, осматривал лес, прислушивался. В чащобы заходил следопыт, к ключам и самородным солонцам проникал, снова садился на коня, переезжал в другие пади. Ни одного следа сохатого, ни цепочки соболиного нарыска! Табунок рябчиков пролетел, белка прыгнула с дерева на дерево, косули наследили… Все не то, не то…

К вечеру, исходив и изъездив десятки километров, выстрелил Номоконов: сбил большого козла-рогача, вышедшего на утёс. Забрался охотник на гору, тронул ногой добычу и, усталый, присел на валежину.

На западе горело зарево заката. Светились старые камни, кусты багульника, стволы деревьев. В небе плыли большие косматые облака, а горизонт был чистым, предвещавшим назавтра добрый день. Матово белели остатки первой пороши, порывистый ветер приносил из низины свежие запахи поздней осени. Шумели, чуть раскачиваясь, деревья. На фоне вечерней зари оголённые, тоненькие веточки лиственниц были похожи на снайперскую сетку-вуаль.

Долго сидел Номоконов, погруженный в тревожные думы.

Далеко вокруг простиралась величественная кормилица-тайга. Близилась ночь, серый сумрак становился все гуще. На небе, как огни в деревеньке, загорались первые звезды, но охотник не торопился уходить. Шелестящее — поющие звуки надоедливо лезли в его уши. Встряхивал головой Номоконов, хмурился. Такой звук он слышал вчера, когда подъезжал к дому, так звенело над головой рано утром. Разговаривали провода, висевшие над тайгой. Опять вторглись они во владения охотников, снова близко подошли, зазвенели. Так было и раньше, когда строилась железная дорога. В непроходимые дебри убегал зверь от страшных звуков железа. Снимались с мест и уходили все дальше в тайгу охотники-тунгусы.

Эхо сильного взрыва прокатилось по таёжным распадкам. Второй, третий, четвёртый… Где-то позади, наверное на комбинате, рвали землю.

«Откуда тут быть большому зверю? — грустно подумал охотник. — Надо уходить отсюда, все бросить, перекочевать. В северные колхозы податься. Лошадь есть, три сотни патронов выдали… А может, правда, в старательскую артель записаться? Не себе ведь берут, а стране отдают люди намытое золото? Работают сообща и живут, сказывают, лучше.

А что говорит партия? Что сказал маршал? Какие слова говорил на прощанье командир дивизии?

— Надо засучить рукава и восстанавливать хозяйство.

Но что делать в колхозе? Опять гнуть полозья для саней, телеги ладить? Нет навыков к хлебопашеству, нет грамоты. А может, сторожем устроиться? Все-таки девять ран, четыре на руках… Ночью караулить колхозное добро, а днём на своём коне сенцо да дровишки возить? За деньги, которые все будут давать. Даже бедные вдовы. И охотиться на коз можно. Для себя хватит, сытыми будут дети».

Вздрогнул Номоконов от этих мыслей, поёжился, а потом освежевал гурана, взвалил на застоявшуюся лошадь, поехал домой.

«РАЗНОРАБОЧИЙ»

Утром следующего дня Номоконов был в правлении колхоза. Когда разошлись люди, получившие наряды на работу, он заглянул к председателю.

— А мне сказали, что ты на охоту уехал, — протянул тот руку. —Ну, снайпер, посмотрел нашу жизнь?

— Все прикинул, все глядел, — сказал Номоконов. — Вчера разведку делал. Это верно, мало стало зверя, не прокормиться колхозу. Однако, никуда не поеду. Так думаю, что здесь надо работать, в селе.

— Дело твоё, — сказал председатель. — Только вот ничего не выходит. Я-то знаю цену нашему хлебу… Машин нет. Да и народ износился, устал.

— Совсем ты испугался, паря, — вежливо сказал Номоконов. —Видно, не жил плохо. Ещё приходи: про отца своего расскажу, про старые годы. Это когда в чумах и юртах жили… И за границей насмотрелся. Вроде все блестит на улице, богато, а зайдёшь в дом —большую нужду увидишь, в семьях простых людей соль да картошку на столе. Ребятишек видел оборванных, никому не нужных. И заграничные люди хлеба у меня просили. Самое тяжёлое время выдержал народ, а теперь чего страшиться? Трудно будет, это так. А вот не должны все время плохо жить! Богатые здесь места, знаю. А паника — самое пропащее дело. У нас в полку тоже случалась. Погоди, председатель, послушай. Около Ловати дело было, немец обходил. Так вот… Митинг, помню, собрали. Один командир, с виду большой, сильный… Сказал, чтобы по одному выходили люди к свежим частям. Словом, чтобы каждый спасал свою шкуру кто как может. А потом другой выступил, такой же по званию, капитан. Надо, сказал, в кулак собраться, оружие приготовить, заграждения ставить, окопы рыть! Я тоже копал… Маленькой казалась траншея, ненужной. А капитан пулемёт ставил и говорил, что вспомним про этот день, когда в Германию с победой явимся! Так и получилось. Сперва зацепились, огонь открыли, на землю положили фашиста. А потом погнали, стало быть. Под конец войны быстро побежал фашист… В нашем хозяйстве зацепку надо найти. А потом наладимся.

— Ну хорошо, — нахмурился председатель. — Раз решил остаться — пожалуйста. Правильное дело. Я ведь от души, семью твою жалел… Только куда тебя приспособить? — забарабанил он пальцами по столу. — Бригадиры имеются… В столярке старичок трудится, тоже гнать нельзя. Вот так, товарищ снайпер, рабочие руки нам нужны.

— Думал, за большой должностью явился? — усмехнулся Номоконов. — Бери мои руки, давай задание!

— Вот это другое дело, — оживился председатель. — Сам понимаешь, как нужны люди. Пока на разных работах побудь, а там посмотрим. Дел много, успевай поворачиваться. Из детдома недавно приходили, просили дров подвезти. Кони заняты, может, на своём съездишь?

— Давай поеду, — сказал Номоконов.

Отборных дров привёз Семён Данилович детям, родители которых погибли в боях, помог распилить, наколоть. А вечером отвёл Шустрого в полупустую колхозную конюшню, ласково потрепал его по гриве, прошептал:

— Общим будешь, для всех.

Так после войны начал Номоконов счёт своих трудовых дел. По-прежнему курил он трубку, полированную, купленную в Маньчжурии у китайского лавочника. Можно было лишь представить, как сверкнула на ней, засияла первая послевоенная отметка «честной работы» — и такая песня есть у тунгусов из рода хамнеганов.

В первую послевоенную зиму «на разных работах» был Семён Данилович. Дров заготовил в тайге, навозил их целые горы — к правлению, к детдому, к избам стариков и слабых людей, искалеченных войной. Тепло стало людям. Не было навыков к хлебопашеству, но когда ему поручили возить на поля удобрения, горячо принялся за это дело. Заметили, что «справные» лошади у человека, ухаживающего за ними, и сбруя починена — подогнана, и телеги не скрипят, не разваливаются — назначили в колхозную мастерскую. Табуретки делал, телеги, рамы для парников. Начался сев — опять перевели на другое место. Зерно возил на пашни, воду, прицепщиком работал, сеяльщиком. Летом косил сено, ремонтировал дороги. Два года пас скот, потом две зимы проработал конюхом.

Давно уехал из села председатель колхоза, заходивший «на огонёк» к демобилизованному старшине. Теперь он работал на комбинате, и Номоконов не раз видел его, когда бывал там. Человек с красным лицом, одетый в добротный кожаный реглан, критически осматривал залатанную козью дошку конюха, протягивал руку и неизменно спрашивал:

— Ну, нашёл зацепку?

Отмалчивался Номоконов, отходил в сторону, а однажды не протянул руки: бывший председатель колхоза, жалкий, растерянный, подошёл к нему в чайной.

— Богатым стал, в костюм оделся! Может, вместе выпьем, снайпер?

— Пропащий ты человек, — покачал головой Номоконов. — Кругом лишний.

Постепенно крепло хозяйство таёжного колхоза. Сперва свежие доски появились на прохудившихся крышах, молодые тополя зазеленели в палисадниках. А потом все чаще стали наведываться в село новенькие тракторы из МТС, автомашины и комбайны. За околицей выросли постройки животноводческой фермы. В селе открылись почтовое отделение и начальная школа. Неплохие урожаи зерна стала давать удобренная земля. Пришло время, когда на трудодни было выдано хлеба столько, что хватило на весь год.

Не стали сниться Номоконову тяжёлые сны — уже мало что напоминало о войне. Как-то приехал научный работник из Ленинграда, попросил передать для музея трубку с отметками об охоте за фашистским зверьём, «Памятку снайпера», спросил, кому Семён Данилович сдал свою винтовку № 2753, облегчившую, как он сказал, участь не одного ленинградца.