Горький хлеб (Часть 3)

      - Из тяглых крестьян в холопы идти нельзя, сердешный. Кто же на государя оброк будет нести? Царь дозволил в холопы к господам набирать только вольных людишек, - строго вымолвил приказчик.
      - Куда же мне деваться, батюшка? - развел руками мужик.
      Приказчик приблизился к страднику, воровато оглянулся и молвил тихо:
      - А ты, сердешный, к князю Андрею Андреевичу Телятевскому ступай. Князь до мужика милостив. Порядную грамотку ему напишешь, а он тебе два рубля отвалит да лошаденку с сохой даст. Заживешь вольготно.
      - А как же Митрий Флегонтыч? За пожилое10 я ему задолжал. Господин наш лютый. Сыщет у твоего князя - в усмерть забьет. Я ведь ему один рубль да два алтына возвернуть должен.
      - Не сыщет, сердешный. Ступай смело в княжью вотчину.
      - Так ведь заповедные лета государь наш установил. Покуда нет выходу мужику, - засомневался крестьянин, скребя бороденку.
      - А ты не робей, сердешный. Князь наш родом высок, будешь за ним, как за каменной стеной. А коли чего и пронюхает твой худородный государь, так наш Андрей Андреевич ему твои деньги за пожилое возвернет, - заверил мужика приказчик.
      - Коли так - можно и сойти от Митрия Флегонтыча, - заявил старожилец.
      - Приходи, голуба. Избенку те новую срубим, животину выделим. Справным крестьянином станешь, - услащал мужика Калистрат.
      - Спаси тя Христос, батюшка. Этой ночкой и тронемся. Да и другим мужичкам намекну, - перекрестившись тихонько проговорил страдник.
      - Вот и добро, голуба. Айда со двора, ребятушки.
      Один из челядинцев бухнулся перед приказчиковым жеребцом на четвереньки. Низкорослый Калистрат ступил ему на спину и взобрался на коня.
      Выехали на улицу. Пустынно в деревеньке, мужики словно вымерли. И только возле самой крайней ветхой избы повстречали худого мужика в заплатанном армяке.
      Мужичонка налаживал телегу возле двора. Завидев всадников с самопалами, страдник поспешно юркнул за двор. То был Карпушка.
      - "Уж не за мешком ли моим приехали. Мельник, поди, князю донес. Пропадай моя головушка", - в страхе закрестился селянин и бухнулся лицом в лопухи.
      - Шальной, что ли? В бега ударился. Ну и деревенька, - буркнул Мокей, слезая с лошади.
      Челядинец зашел за конюшню и вытянул мужичонку из лопухов. Карпушка съежился, втянул голову в плечи, бороденка задергалась. Мокей ухватил крестьянина за ворот армяка и вытащил к телеге.
      - Чегой-то ты, сердешный, от нас за избу подался? - ласково спросил Калистрат.
      - Телегу вот чиню, батюшка. Колеса рассохлись, ну, я и того, залепетал, низко кланяясь, Карпушка, с опаской поглядывая на вершников и могутного Мокея.
      Заслышав разговор, из избенки выскочили с десяток чумазых, полуголых, худеньких ребятишек и баба лет под сорок в посконном сарафане.
      - Твои чада, голуба? Экие они у тебя замореные. Невесело, знать, тебе живется?
      - Помаленьку, батюшка. Видать, так богом указано.
      -Ты домочадцев-то спровадь. Путай побегают. А мы с тобой потолкуем малость.
      Карпушка прикрикнул на ребятишек и те, сверкая пятками, побежали со двора на улицу. Баба, поклонившись всадникам, удалилась снова в избу.
      Приказчик присел на завалинку и повел с Карпушкой неторопливый разговор...
      Когда выехали из деревеньки, довольный Калистрат сказал Мокею:
      - Дело сделано, Мокеюшка. Мужичкам деваться некуда - сойдут в вотчину. А те, что не придут, - силой возьмем. Нонче Митьке Капусте в господах не ходить, хе-хе. Пущай в дьячки подается.
      Глава 29
      ФЕДОР КОНЬ
      Держа перед собой саблю, Кирьяк двинулся на Болотникова. Иванка зажал в руке топор, участливо поданный ему одним из посадских. Работные люди расступились, замкнув в кольце супротивников.
      Завидев в руке у парня топор, Кирьяк прикрикнул на земских ярыжек:
      - Вяжите вора!
      Служивые затоптались на месте: уж больно страшен чернокудрый детина с топором. Тогда Кирьяк выхватил из-за кушака пистоль.
      - А ну, погодь, черти! - вдруг зычно пронеслось над толпой.
      Мужики обернулись и тотчас скинули шапки. На светлогнедом коне сидел русобородый богатырь в суконном кафтане. Ездок сошел на землю широкоплечий, ростом в добрую сажень. Растолкав мужиков, шагнул к объезжему голове.
      - Отчего брань?
      Кирьяк указал пальцем на Болотникова, оказал зло:
      - Парень этот гиль завел. Руку на меня поднял. Дозволь, Федор Савельич, наказать лиходея. Прикажи батогами пороть.
      К Болотникову наклонился перепуганный Герасим, тихо пояснил:
      - Это набольший городовой мастер - Федор Конь11. Сам строг, но человек праведный. Падай в носи, Иванка, проси милости.
      Федор Конь молча повернулся к Болотникову, положил тяжелую руку на плечо. Был он на целую голову выше рослого крестьянского сына. Глаза смотрели из-под широких кустистых бровей добродушно.
      - Пошто Дорофея в реку кинул? Видел я с башни.
      - Человек он недобрый. Старика хворь одолела, а он плетью дерется.
      - Посадский, али из мужиков будешь?
      - Страдник я. В Москву из вотчинного села наехал.
      - Отчего ниву бросил, молодец?
      - Нужда сюда привела, господин. Весна уходит, а засевать поле нечем. Послали мужики к князю за житом.
      - Не господин я, а сын плотницкий. А теперь вот города на Руси возвожу. Люб ты мне, молодец. Зело силен и отважен. Пойдем ко мне в подмастерье. Обучу тебя каменному делу, добрым градостроителем сделаю. Будем вместе крепости на Руси ставить на диво иноземцу.
      - Прости меня, Федор Савельич. Спасибо тебе за слова добрые. Одначе пахарь я. Отпусти с миром. Дело у меня спешное.
      Федор Конь сердито хмыкнул в темно-русую с густой проседью бороду, постоял в недолгом раздумье, затем порешил:
      - Будь по-твоему, ступай с богом.
      - Да как же так, Федор Савельич? Дозволь хоть смутьяна кнутом поучить, - недовольно молвил объезжий голова.
      - Помолчи, Дорофей. Больно солощ до кнута.
      Когда отъезжали от крепости, Афоня Шмоток возбужденно охая и крутя головой, пространно ворчал:
      - Не мыслил тебя, Иванка, и в живых видеть. Гляжу - народ к реке кинулся, ну и я туда. Как возвидел объезжего с саблей да пистолем, так и обомлел. Пропадет, думаю, нонче Иванка, не носить ему больше буйной головушки. Ох и нрав же у тебя, парень. Больно крутенек. Пошто драку затеял с государевым человеком? Тебя зачем в Москву мир послал? Спасибо мастеру Федору - отвел беду. Однако, ну и огромадный мастер.
      - Видимо, не зря его в народе Конем прозвали. Он и делом своим велик, и душой праведник, - отозвался Болотников.
      Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой крепостной стене - Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой, выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок - в пять сажен да шириной в добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост.
      В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери.
      Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти. Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке, бранился:
      - Пропущайте, служивые! Куда подевалнсь!
      Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом кафтане с бердышом.
      - Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? - строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка12 с огненным зельем, к широкому поясу сабля пристегнута.
      - Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.
      - Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, - проронил стрелец.
      - Да есть и грамотка, - купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.
      Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, а затем повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.
      - Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.
      Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:
      "Выдан сей подорожный лист седельцу торгового гостя Федотке Сажииу на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву...".
      - Будя, Веденей, - отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. - Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.
      - Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
      - На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, - лениво вымолвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. - Айда, ребятушки, в сторожку.
      Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
      - Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.
      - Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку - там и двумя алтынами не отделаешься, - пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.
      - Вот и здесь загвоздка, - вздохнул Афоня Шмоток, молча наблюдавший за всей этой проездной канителью.
      - Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, порешил Болотников.
      Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс.
      - А это што за люди? Осади назад!
      - С обозом мы, стрельче, - произнес Болотников.
      - А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? - выкрикнул удалявшемуся торговому сидельцу стрелец.
      - Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, - отозвался Федотка.
      Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.
      - Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! - рявкнул служивый.
      Но где уж там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
      Глава 30
      В ЗАРЯДЬЕ
      Гонцы выехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице - обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге13 через тесную толпу. Из кабаков тогда вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелками и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы14, юродивые, нищие и калики перехожие.
      А теперь на улице все смолкло - ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.
      На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.
      Прохожие в смирных одеждах15, крестили лбы и молча шли прочь.
      За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее, юродивый Прокопий.
      Блаженный тряс ржавыми цепями и иступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
      Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать теплые каменные плиты.
      Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:
      - Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?
      Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:
      - Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Прошу я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!
      Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так - мигом в Земский приказ сволокут да на дыбу16 подвесят.
      Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.
      - Отчего на Москве так уныло? - спросил Афоня Шмоток прохожего в армяке.
      - Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, - тихо пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок - подальше от греха.
      - О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, - сказал бобыль.
      - Веди к своему деду. Кенией надо оставить да к князю поспеть, проговорил Иванка.
      - А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.
      Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря, затем свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.
      Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:
      - Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.
      Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой в ситцевой рубахе.
      На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.
      В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.
      - Чего гостей худо встречаешь, Терентий? - громко воскликнул Афоня.
      Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.
      - На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.
      - Помяни волка, а он и тут, - весело отвечал бобыль, обнимая старика. - А енто селянин мой - Иванка Болотников. Так что примай незваных гостей, Терентий.
      - Честь да место, родимые.
      Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя спустился в подпол.
      - Не время нам трапезовать, Афоня, - негромко проговорил Болотников.
      - Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не подпустят. Так что хочешь, не, хочешь, а жди своего часу, - развел руками Шмоток.
      - Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, - хмуро отозвался Болотников и повернулся к Афоне.
      - Коней во, двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут, поди, знаешь.
      - Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, - заверил бобыль и выскочил из избы.
      Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня, старик приветливо молвил:
      - У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые.
      Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе вотчинном.
      Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом. Болотников одернул бобыля за рукав и обратился к старому посадскому:
      - Чего нонче в Москве, отец?
      - Худо на Москве, родимые. Уж не знаю как и молвить. Вот-вот смута зачнется противу ближнего боярина Годунова Бориса. Царь-то наш Федор Иванович все больше по монастырям да храмам богомолья справляет, единой молитвой и живет. Всеми делами нонче Борис Федорович заправляет. Недобрый он боярин, корыстолюбец.
      - В чем его грех перед миром, Терентий? Ужель правда, что боярин убивец малого царевича.
      - Правда, молодший. Отошел к богу царевич не своей смертью.
      - А что говорят о том на посаде, отец?
      - Разные толки идут, родимые. Намедни углицкий тяглец Яким Михеев праведные слова вещал толпе. Не с руки видно было ближнему боярину под Москвой царевича держать. Государь-то наш Федор Иванович здоровьем слаб, поди, долго и не проживет. А царевич Дмитрий - государев наследник, ему надлежит на троне тогда сидеть. Не по нраву все это Бориске. Тогда боярин и умыслил злое дело. Поначалу хотели отравить в Угличе младого царевича. Давали ему ядовитое зелье в питье да пищу, но все понапрасну. Бог отводил от смерти, не принимал в жертву младенца. А Бориске все неймется. Собрал он в своих хоромах дьяка Михаилу Битяговского, сына его Данилу, племянника Никиту Качалова да Осипа Волохова и повелел им отъехать в Углич, чтобы младого царевича жизни лишить.
      Царица Марья в своем уделе злой умысел их заметила и стала оберегать Димитрия. В тереме у себя держала, шагу от него не ступала. Все боялась. Молитвы скорбные в крестовой палате творила, затворница наша горемычная. А убивцы в сговор с мамкой Димитрия вошли, подкупили ее золотыми посулами. Мамка-то царицу Марью днем усыпила и наследника во двор вывела. Подскочил тут Данила Битяговский с Никиткой Качаловым и царевича ножом зарезали. Сами бежали со двора. Мыслили, что тайно дело сделали, да не так все обернулось. Видел их со звонницы соборный пономарь Федот Афанасьев. Ударил он в колокол набатный. Сбежался народ к цареву терему и увидел злодеяние. Кинулись убивцев искать. Хоромы их разбили, а Битяговских и других злодеев смерти предали. Царевича в соборную церковь Преображенья в гроб положили, а к царю Федору Ивановичу спешно гонца с грамотой снарядили. Перехватил гонца ближний боярин, повелел его к себе доставить. Грамоту у него отобрал, а написал другую, что-де царевич Дмитрий сам на нож наткнулся по небрежению царицы Марьи. Подали обманную грамоту государю. Зело опечален был Федор Иванович вестью скорбной. Указал по всей Русл панихиду служить, раздавать милостыню нищим, вносить вклады в монастыри и церкви. Святейший патриарх Иов, знать, тоже той грамотке поверил и объявил вчера на соборне, что смерть царевича приключилась судом божьим. Вот так-то, родимые...
      Помолчали. Терентий налил из сулейки еще по чарке Болотников пить не стал, впереди нелегкая беседа с князем. Как еще все обернется. А Терентий понуро продолжал:
      - В слободах смута растет. И не в царевиче тут, ребятушки, дело. Ремесло встало, пошлины да налоги всех задавили. Куска хлеба стало купить не под силу. Половина посадских мастеров на правежах стоят. Меня тоже батогами били. Хворал долго, еле отошел. Слобожан ежедень на крепость водят. По торгам, кабакам и крестцам истцы шныряют - глаза да уши ближнего боярина. Тюрьмы колодниками переполнены. На Болоте да Ивановской площади, почитай, каждую неделю палачи топорами машут. Ой, худо на Москве, родимые...
      Афоня участливо покачал головой, встал из-за стола, прошелся по избе и приметил ребячью одежонку на краю лавки.
      - Чья енто, Терентий?
      Старик кинул взгляд на лавку, и сморщенное лицо его тронула добрая улыбка.
      - Мальчонку одного пригрел. На торгу подобрал. Батька у него в стрельцах ходил, помер на Рождество, а мать еще года три назад преставилась. Пожалел сироту да и мне теперь с ним поваднее. Одному-то тошно в своей избенке, а он малец толковый. Своему ремеслу нонче обучаю. Аникейкой кличут мальчонку. Озорной, весь в батьку-бражника. Все речет мне, что когда подрастет, то в стрельцы поверстается. Охота, сказывает, мне, дедка, ратную службу познать да заморские страны поглядеть.
      - Ишь ты, Еруслан! - крутнул головой Афоня.
      - Чего не пьешь, молодший? - спросил Иванку Терентий.
      - Спасибо за хлеб-соль, отец. Ты уж не неволь нас. Вот дело свое завершим, тогда и по чарочке можно. Айда, Афоня. Не сидится мне. Покуда по Москве пройдемся, а ты, отец, за конями посмотри.
      - Неволить грех, родимые. Ступайте к князю с богом. Окажи, господь, мирянам милость свою, - напутствовал Терентий гонцов.
      Глава 31
      НА ИВАНОВСКОЙ
      Мокринским переулком селяне вышли на Москворецкую улицу.
      - Экое зловоние здесь, - вымолвил Болотников.
      - А тут Мытный двор стоит, Иванка. Сюда, прежде чем на торг попасть, всю животину сгоняют, пошлину с нее взимают и каждую коровенку, свинью и куренку мытенной печатью пятнают. Без сей отметины на торг не допускают. А кто без печати придет - тому кнут да полтину штрафу. Видишь, сколь всякой живности пригнали. Тут же и забивают многих - отсюда и вонь, - пояснил Шмоток.
      За Мытным двором вскоре потянулись Нижние торговые ряды - хлебный, калачный, соляной да селедный. Здесь также было немноголюдно: базарный день обычно кончался до обедни.
      Гонцы, обойдя церковь Николы Москворецкого, поднялись к храму Василия Блаженного. Болотников снял шапку, вскинул голову и залюбовался великим творением русских умельцев.
      - Не ведаешь ли, Афоня, кто сей дивный храм возводил, - спросил молодой страдник.
      - Как не знать, Иванка. Мастера те всей Руси ведомы - Барма да Посник Яковлев. Здесь когда-то деревянная церковь святой Троицы стояла. А когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил, то повелел старую церкву снести и вместо нее собор Покрова поставить. Святое место. Тут на кладбище прах юродивого Василия Блаженного покоится. Сказывают, что почитал его покойный государь.
      Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Болотников вновь остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка, установленная на деревянном помосте.
      - Всем пушкам - пушка! Одно дуло, почитай, с полсажени, - восхищенно проговорил Иванка и прочитал вслух надпись: "Слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем Граде Москве, лета 709417, в третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов18".
      От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось:
      - Братцы-ы! На Ивановской Якимку из Углича казнят!
      Посадские хлынули из торговых рядов к кремлевским воротам. За ними последовали и Иванка с бобылем. Деревянным мостом, перекинутым через широкий, на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам, а затем по Спасской улице мимо подворий Кириллова и Новодевичьего монастыря вышли на Ивановскую площадь.
      Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту, тесно окруженному стрельцами и ремесленным людом, ходил дюжий плечистый палач. Он без шапки, в кумачовой рубахе. Рукава засучены выше локтей. Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею. В волосатых ручищах палача - широкий острый топор. Посреди помоста - черная, забрызганная кровью дубовая плаха.
      Палач, глядя поверх толпы, равнодушно позевывая, бродил по помосту. Гнулись половицы под тяжелым телам. Внизу в окружении стрельцов стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос, на сухощавом в кровоподтеках лице горели, словно уголья, дерзкие цыганские глаза.
      Постукивая рогатым посохом, на возвышение взобрался приказной дьяк с бумажным столбцом. Расправив бороду, он развернул грамоту и изрек на всю Ивановскую:
      "Мая девятнадцатого дня, лета 709919 воровской человек, углицкий тяглец черной Никитской слободы Якимка Михеев хулил на Москве подле Петровских ворот конюшнего и ближнего государева боярина, наместника царств Казанского и Астраханского Бориса Федоровича Годунова воровскими словами и подбивал людишек на смуту крамольными речами..."
      Толпа хмуро слушала приговорный лист, тихо перекидывалась словами.
      - А ведь про этого Якимку нам дед Терентий только что сказывал. Вот и сгиб человек. Эх, жизнь наша горемычная, - наклонившись к Иванке, невесело вымолвил Шмоток.
      Болотников молча смотрел на Якима, который напоминал ему чем-то отца. Такой же высокий, костистый, с глубокими, умными и усталыми глазами.
      - А приказной дьяк заключил:
      "И указал великий государь и царь всея Руси Федор Иоанович оного воровского человека казнить смертию..."
      В толпе недовольно заговорили:
      - Невинного человека губят.
      - Царь-то здесь ни при чем. Это татарина Годунова20 проделки.
      - За правду тяглеца казнят. Верно, он в народе сказывал - не его, а Бориску бы на плаху...
      В толпе зашныряли истцы и земские ярыжки. Одному из посадских, проронившему крамольное слово, вдели в руки колодку и поволокли в приказ.
      Якиму Михееву развязали руки, передали свечу монаху с иконкой Спаса. Один из стрельцов подтолкнул бунташного человека бердышом в спину к помосту.
      Яким повел широким плечом - стрелец отлетел в сторону.
      - Не замай, стрельче, сам пойду.
      Угличанин поднялся на помост. Ветер взлохматил черную, как деготь, бороду, седеющие кудри на голове.
      Палач приосанился, ловко и игриво подбросил и поймал топор в воздухе.
      - Клади голову на плаху, Якимка.
      Тяглец сверкнул на палача очами, молча повернулся лицом к колокольне Ивана Великого, истово перекрестился, затем низко поклонился народу на все четыре стороны, воскликнул:
      - Прощайте, православные. От боярских неправд гибну, от Бориски злодея...
      К посадскому метнулись стрельцы, поволокли к палачу. Яким оттолкнул служивых, сам опустился на колени и спокойно, словно на копну мягкого сена, положил голову на плаху.
      Палач деловито поплевал на руки и взмахнул топором. Голова посадского глухо стукнулась о помост.
      Болотников сжал кулаки, кровь прилила к смуглому лицу, и на душе все закипело, готовое выплеснуться горячими и злыми словами в угрюмую, притихшую толпу.
      - Уж больно ты в лице переменился. Идем отсюда, Иванка.
      - Смутно мне, Афоня. Впервой вижу, как без вины человека жизни лишают и топором голову рубят. Отчего так все горько на Руси? Где ж правда?
      - Правда у бога, а кривда на земле, парень. Уж такое дело сиротское, вытаскивая молодого страдника из толпы, сказал бобыль.
      - Да нешто так жить можно: все терпи и назад оглядывайся, - зло проговорил Болотников.
      - А ты близко-то к сердцу все не примай, Иванка. Оно и полегче будет. Плетью обуха не перешибешь...
      Глава 32
      ОСЛУШНИКОВ В ПОДКЛЕТ!
      На Никольской улице, возле государева Печатного двора, Афоня Шмоток спросил посадского в синей однорядке:
      - Не скажешь ли, милок, где тут хоромы князя Андрея Андреевича Телятевокого?
      - За Яузой, на Арбате, на Воронцовском поле, близ Вшивой горки, на Петровке, не доходя Покровки, - озорно прокричал посадский и шмыгнул в переулок.
      - Будет брехать, типун те на язык, - крикнул ему вдогонку Афоня и заворчал. - Ну и народец, ничего толком не дознаешься.
      Спросили старичка в драном армяке, с холщовой сумой за плечами. Тот молча указал на монастырь Николы Старого, за которым виднелись богатые хоромы царева стольника Телятевского.
      Наряден и причудлив рубленый терем. Башни узорчатые, кровли живописные, над крыльцами шатровые навесы, с витыми столбами, затейливые решетки да резные петухи.
      Гонцы подошли к бревенчатому тыну. Болотников постучал в калитку. Из открывшегося оконца высунул пегую бороду старый привратник.
      - Кого надось?
      - Дозволь к князю пройти, батюшка, - просяще вымолвил Афоня.
      - Ишь чего захотели, князя им подавай! Велико ли дело у вас к государю нашему?
      - Велико, друже. Из вотчины к князю миром посланы, челом бить от крестьян.
      - Недосуг нонче Андрею Андреевичу. Только и дел у него мужиков принимать, - строго вымолвил привратник и захлопнул оконце.
      - Деньгу доставай, Иванка, иначе не допустит. Здесь на Москве и шагу без денег ступить нельзя, - шепнул Болотникову бобыль и вновь забарабанил в калитку.
      - Уж ты допусти к князю, батюшка. Дело наше неотложное. Прими от нас полушку за радение.
      Привратник высунул в оконце руку, зажал в пятерне монету и показал гонцам куклш.
      - Ишь чего удумали. Нешто доступ к князю полушку стоит, - хмыкнул в пегую бороду привратник и, вдруг, страшно выкатив глаза, закричал, потрясая кулачищем:
      - А ну плати алтын, а не то собак со двора спущу, нечестивцы!
      - Ну и дела, - сокрушенно качнул головой Болотников. Однако пришлось снова раскошеливаться.
      Привратник после этого заметно потеплел, распахнул калитку и окликнул возле терема статного парня в легком темно-зеленом кафтане.
      - Якушка! Допусти мужичков к князю.
      Челядинец сошел с красного крыльца, неторопливо, поигрывая кистями рудо-желтого кушака, окинул пытливым зорким взглядом гонцов и приказал распахнуть кафтаны.
      - Али мы лиходеи какие? Нет при нас ни ножа, ни пистоля, - проговорил Афоня.
      - Кто вас знает. Из Богородского села что ли наехали? Ну, айда к князю, - весело проронил Якушка.
      Челядинец, однако, в терем не пошел, а повел страдников вглубь двора, где раскинулись многочисленные княжьи службы, конюшни, поварни, погребки, клети, мыльни и амбары. Затем потянулись заросли вишневого сада.
      - Ты куда это нас ведешь, молодец? - недоумевая, спросил Афоня.
      - Иди и не спрашивай, - оборвал бобыля Якушка.
      В глубине сада, возле темного замшелого приземистого сруба, высокий мужик в белой полотняной рубахе и кожаных сапогах махал широким топором по толстенной и сучковатой дубовой плахе.
      Дровосек взмахнул раз, другой, но кряж неподатлив. У мужика аж вся спина взмокла.
      Якушка остановился в шагах пяти от дровосека, предупредительно поднял палец над головой. Болотников пожал плечами, присмотрелся и высказал громко:
      - Разве так плаху колют, друже? Ты ее комлем вниз поставь да вдарь как следует меж сучьев.
      Мужик воткнул топор в кряж и обернулся. Гонцы оторопели: перед ними стоял князь Андрей Телятевский. Слыхано ли дело, чтобы государев стольник мужичью работу справлял. Не зря, видимо, в народе говорят, что с чудинкой бывает князь Телятевский.