Разгон

      И когда ранней зимой, катаясь на замерзлой лужице вместе с Васьком Гнатовым, услышал, как тетка Радчиха кричит: "Петя, твой батько провалился на Поповом пруду!" - не стал переспрашивать, побежал через все село, мимо Клинца, Квашей, пономаря, мимо церкви, проскочил чей-то огород, цепляясь за неубранные будылья подсолнуха, очутился на бугре над Поповым прудом, растерянно заметался глазами меж берегов, по свежему чистому ледку, искал прорубь, полынью, вывернутые, поставленные торчком льдины с белыми, как мертвые кости, закраинами. Должна бы уже быть здесь целая толпа людей, но никого нет. Молодой лед нетронутостью своей холодно бил Петька в глаза. Лишь у самого берега можно было заметить, да и то после упорного и внимательного обследования всего пруда, какое-то нарушение целостности ледяного панциря. Мальчик метнулся туда: в самом деле, лед был проколот, проломлен, видно даже, что кто-то тут барахтался, но ведь и мелко, и илисто, дно сразу подо льдом, вода почти вся вымерзла, тут не утонет и мышь, не то что человек, да еще такой высокий и сильный, как Андрий Карналь. Неужели тетка Радчиха могла так жестоко пошутить? А может, ей кто-то сказал, а она сказала ему, Петьку? Разве такое по бывает?
      Он побрел на бугор понуро и пристыженно, теперь некуда было спешить, побрел через попов сад, мимо школы и усадьбы Андрия Приминного, самого хитрого человека в Озерах. Андрий что-то тесал у сарая. Вытянув шею, выглянул из-за тына, увидел малого Карналя, позвал ласково и сочувственно:
      - Агу, Петрик, отца ищешь? Он у кумы сушится. В пруд провалился. Хотел напрямки к Арсентию пробраться, в ТОЗ* хотел затянуть Арсентия. А нетерпение, вишь, к чему приводит...
      ______________
      * ТОЗ - товарищество по совместной обработке земли.
      Приминной колол в селе свиней. Ни один дядько не мог заколоть своего кабанчика. Даже кольцо вставить - и то было жалко. Поэтому всегда звали Андрия Приминного. Он приходил с длиннющим узким ножом, спокойно входил в свинарник, ласково поцокивал языком кабану, а когда тот доверчиво подходил, Приминной чесал ему за ухом, потом брюхо, от таких почесываний кабан довольно похрюкивал, укладывался на бок, задирал чуть ли не по-собачьи ноги, и вот тут-то Андрий незаметно доставал нож и бил кабана под левую ногу, в самое сердце. Короткое, удивленное, горькое "кувик!" - и конец. Приминному зажаривали большую черную сковороду крови с салом, ставили бутылку, он выпивал, съедал вместе с хозяином сковороду свеженины, брал за труды добрый кусок сала и мяса-вырезки - тем и жил.
      Когда Андрий Карналь стал организовывать бедноту в колхоз, названный им романтично - "Красный борец", Приминной открыто не выступал против, но ходил к дядькам, колол, как и прежде, свиней, ел жареную кровь, запивал горилкой, почмокивал масляными губами, почти льстиво, сладко приговаривал:
      - Слыхали? Карналь, применно, всех сгоняет в ТОЗ, и все обобществляет, все делает красным. Берут, применно, коней, коров, плуги, ступы, грабли и вилы, рядна и макитры, и мой нож обобществят, и все шила и молотки, что у кого найдут, а всех, применно, заставят ходить в красных штанах и в красных юбках, парень то или дядько, девка или бабка Марьяна, та, которой уже сто двадцать лет!
      Сам Приминной быстренько пораспродал все, что могли бы в самом деле обобществить, и записался в колхоз, остерегаясь, как бы его не раскулачили, но других отговаривал, и все о том знали, знал и Карналь, знал даже малый Петько. Делал все это Приминной так умело и скрытно, что никогда не попадался. Посмотришь - первый друг Карналя, а в душе - злейший враг. Дети, наверное, больше других чувствуют, кто враждебно относится к их родителям. Вот и теперь Петько подумал: может, Приминной сам и посоветовал отцу идти прямиком через пруд, соврал, что лед уже крепкий. Если бы Карналь утонул, он бы от радости только перекрестился.
      Петько ничего не сказал Приминному, молча свернул в узенькую улочку, что вела к приземистой, заброшенной в редкий садик хатке его крестной матери, а отцовой, следовательно, кумы, Одарки Харитоновны. Только скрывшись от скользких глаз Приминного, дал себе волю, пустился со всех ног, запыхавшись, ударился о дверь хаты, нажал на щеколду. Он очутился в темных сенях, где пахло кислой капустой и мышами, легко нашел по памяти дверь в комнату, не стуча (не до приличий, когда чуть не утонул родной отец!), вошел в хату. В печи горел огонь, полыхало, шипело, видно, варилось что-то, а может, и жарилось, но кто варил и для кого, не скажешь, потому что никого Петько не увидел ни возле стола, ни на лавке, застланной цветастым рядном, ни на лежанке. Он шмыгнул носом, не то намереваясь заплакать, не то просто от растерянности, и только этим шмыганьем родил в хате что-то живое. Где-то что-то зашевелилось, зашуршало, потом вымелькнуло из-за печной стенки, из-под самого потолка, было странно двуголовое, как из сказки или из кошмарного сна, уставилось на Петька сразу четырьмя глазами гневно и возмущенно, а потом и двуголовость раздвоилась. Теперь угрожающее недовольство сменилось встревоженностью и растерянностью. Петько узнал стриженую голову отца и голову Одарки Харитоновны с ее роскошными золотистыми волосами, за которые Петьковы тетки называли ее рыжей. Он даже не удивился тому обстоятельству, что отец и Одарка Харитоновна почему-то очутились вдвоем на печи, обрадованно крикнул: "Тату!" - и уже намеревался прыгнуть на лежанку, чтобы хоть дотронуться до отцовой щеки, убедиться, что отец цел и невредим. Но Андрий Карналь совсем не обрадовался появлению сына, он как бы толкнул Петька в грудь суровым: "Ты чего?"
      - Так ты ж... ты ж... - Петько не мог говорить, его душили слезы, и он изо всех сил сдерживался, чтобы не взорваться плачем, - ты же... утонул... Тетка Радчиха сказала...
      - Поменьше бы она молола языком! - крикнул отец.
      И Одарка Харитоновна в тон ему:
      - И обсушиться человеку не дадут!
      Но она все же была женщина и потому смекнула, что не стоит наживать себе в мальчике врага. Мигом сменила тон:
      - Может, тебе пирожочек дать, Петя?
      - Не хочу я вашего пирожочка! - крикнул Петько и, грохнув дверью, выбежал из хаты.
      ...Родился Петько весной, на Юрия, когда впервые выгоняют на пастбище скот, когда Днепр заливает молодые плавневые травы и под его прозрачными теплыми водами зацветают в травах какие-то желтые сочные цветы. В ту весну ему исполнилось пять лет, возраст, когда тебе уже доверяют пасти не только собственную корову, но и соседских. И ты приглядываешь, кроме своей пеструхи, еще и дедову серую, да с большим выменем корову Феньки Белоуски, Фенька за это каждый день дает тебе красивую картонную гильзу от ружья мужа Василя Михайловича, единственного интеллигента в их порядке, Василь Михайлович работает бухгалтером на Тахтайском каменном карьере, и его ежедневно отвозят туда и привозят домой пароконной бричкой-тавричанкой с намалеванными на ней красными и белыми цветами - на зеленых стеблях.
      Однажды в ту весну Андрий Карналь решил побеседовать с сыном. Они сели вечером за стол друг против друга, младший тревожно поглядывал на старшего, выжидая, что тот ему скажет, а старший также тревожился, не зная, какой отзвук в душе младшего найдут его слова, ведь сказать ему предстояло трудное и не будничное.
      - Слушай, Петрик, тебе уже пять лет, ты хлопец взрослый, видишь, как мне тяжело, не справляюсь я со всеми делами, и колхоз на мне, и домашность вся, да и за тобой присмотреть надо. Как ты отнесешься, если я возьму тебе мать...
      Петько молчал, но в его молчании слышался стоп: "Мать?" И Андрий Карналь уловил тот стон детской души и, краснея и запинаясь, быстрей забормотал, что, ясное дело, родную мать никто не заменит Петрику, а вырвалось слово про мать лишь потому, что женщина, которую он хочет взять, будет малышу, как родная, да Петрик ее хорошо знает, это его крестная мать Одарка Харитоновна. Вишь, и зовется она тоже "мать", хоть и с прибавлением устарелым "крестная", которое им теперь как-то и не к лицу. Отец еще долго говорил и запутывался все больше и больше. Наверное, ждал, что Петрик выручит его, но мальчик заупрямился, молчал, понял, что отец не советуется с ним, а решил уже и все эти разговоры лишь для формы. В нем вскипала злость на будущую мачеху, злость поднималась и против отца, который так легко и просто предал их дружбу, не ведая о том, что все дети ненавидят мачех. Он наполнялся ненавистью к Одарке Харитоновне, ненависть выплескивалась и на отца, хотя любовь к отцу от этого и не становилась меньше, а словно бы даже возрастала, и от этих противоречивых чувств мальчик совсем растерялся. Все так же безмолвно глядел на отца и вдруг упал головой на стол и затрясся в рыданиях, забился беззащитно и беспомощно и не мог утешиться ласковыми прикосновениями отцовских рук, не помогла отцова ладонь, тихо гладившая его по головке, ни отцовы объятия. Мальчик плакал долго и безутешно и заснул в слезах и в отчаянье.
      Мачеха пришла в их хату ночью, отец тишком перевез ее небогатый скарб. Не было никакого застолья, никаких гостей. Петько проснулся, уже имея мачеху, думал, что все теперь в хате будет дышать враждебностью. Но были уют, чистота, пахло свежими пирожками, которые у Одарки Харитоновны получались вкуснее, чем у кого-либо в селе, пекла она паляницы, едва ли не наилучшие в Озерах, и борщ у нее получался такой, что приезжали попробовать чуть ли не из самого Кременчуга. Мачеха исповедовала опрятность в одежде и во всем такую, что Петьковы тетки, которые не могли простить брату женитьбы на рыжей, вынуждены были признать:
      - Уж на что, Петрик, твоя мама Варка была чистюлей, а Одарка ей, пожалуй, не уступит...
      Но все это - и неимоверная чистота в доме, и вкусные пирожки и борщи, и неусыпные заботы мачехи о Петьке и его отце - доставалось слишком дорогою ценой. Исчезла тишина в хате, пропал покой, теперь тут воцарились крик, свары, каждый раз на Петька находилась лозина, которой мачеха владела прямо-таки артистично. Отца же Одарка Харитоновна мучила ревностью, распространяя ее на всех и вся: на молодиц, неравнодушных к Карналю, на колхоз, поглощавший все его время, на районное начальство, часто вызывавшее председателя "Красного борца" то для отчета, то для инструктажа, то для "накачки", то для поощрения, то для головомойки. Мачеха ревновала отца даже к колхозным коням, и к вспаханным полям, и к весеннему севу, к непоколебимым идеалам и к погоде. Петько не мог постичь: зачем было брать в их тихий и мирный дом столь крикливую и сварливую женщину? Борщ им варила бабуся, которая жила от них через огород. Сорочки стирали тетки. А для Петька еще и вышивали на нижних рубашонках красивые цветы красными и черными нитками. Зачем же мачеха?
      Мальчик начал затяжную, по сути безнадежную, но упорную воину с мачехой. Оружие нашлось как-то само собой: он просто избегал каких-либо обращений к мачехе, пренебрегал звательной формой, существовавшей в украинском языке как будто специально для укрощения таких упрямых малышей, как он, не называл мачеху ни мамой, ни Одаркой Харитоновной, ни теткой никак. Если уж непременно нужно было обратиться, поскольку законы повседневной жизни неминуемо бросают тебя даже к ненавидимым тобою людям, то он отделывался безличными оборотами или же обходился формами на "вы": "Вы велели принести", "Вот вам передали...", "Отец просил, чтобы вы..." Звательная форма существует для привлечения внимания. Ты обращаешься к человеку на расстоянии, называешь его так или этак, выделяешь его среди других, он знает, что ты говоришь ему, тогда откликается или просто слушает тебя. А если не хочешь никак называть, то как же привлечь внимание? Единственный выход - сократить расстояние, то есть подойти вплотную, чтобы не было сомнений, к кому именно ты обращаешься. В этом таились не одни лишь неудобства, но и опасности.
      Мачеха вскоре смекнула, к какому оружию обратился мальчуган в необъявленной войне с нею, и, убедившись, что мирные способы не дают никаких утешительных результатов, исчерпав все возможности наладить отношения с пасынком, перестала сдерживать свою натуру и использовала каждый случай, когда Петько вынужден был подойти к ней. Применяла мачеха, как правило, подручные средства: лозину, тряпку, веник, рогач. Что держала в руках, тем и била, поучала Петька, неизменно сопровождая свои действия словами:
      - У людей дети как дети, а тут мамула чертов! Да назови ты меня хоть ведьмой, хоть холерой, хоть заразой, если уж не хочешь ни матерью, ни Одаркой Харитоновной, ни теткой звать!
      Десять лет, до самой войны, продолжались эти Петриковы увертки, умалчивания, и никто не вмешивался, никто не пришел на помощь ни мачехе, ни ему, хотя, конечно, сочувствия были и одной стороне, и другой. Один только их сосед по хате, Михайло Андриевский, высокий равнодушный мужик с вечно прилепившимся к нижней губе толстым бычком от цигарки, щуря хищные ястребиные глаза, подзуживал Одарку Харитоновну:
      - А ну, стукни его, Одарка, пусть знает свой карналевский колхоз!
      Дети лишены возможности выбирать. Они обречены или на сплошное счастье, или на несчастье, как уж кому повезет. Петько получил мачеху пятилетним, соседа Михайла имел в хате от рождения. Хата их не была похожа ни на какую другую в селе, хотя там можно было найти множество чудес. Длинная-предлинная, глиняная, как и все озеровские хаты, но на каменном фундаменте, с широкой старосветской завалинкой, окна с резными, хоть и отрухлявевшими наличниками, крыша из камыша, карниз под крышей тоже резной и когда-то, видно, крашенный в красный цвет. Хата была поделена на две половины большими сенями, которые, в отличие от других хат, в задней стене имели окно, так что это были вроде и не сени, а как бы еще одна проходная комната. В ней летом всегда царила прохлада, пахло дынями и медом, а зимой из окна был виден искрящийся снег в дедовом огороде и синицы, порхающие в ветвях абрикосового дерева. Главное же в этой хате было крыльцо. Высокое, деревянное, все в окаменевшей пене резьбы, старые высохшие доски таинственно тарахтели под ногами, четырехугольные столбики, держащие на себе замысловатый козырек, еще сохраняли в резных узорах остатки той же красной краски, что и на карнизе, вытертые старые скамьи с двух сторон крыльца так и приглашали посидеть, поелозить на них, дотирая уже и без того протертые на известных всем местах брючонки. Под крыльцом вечно гнездились куры, иногда метнется туда рыжевато-белая ласка, случалось, заберется даже хорек, вызывая ужасающий куриный переполох. С крыльца хорошо был виден весь двор: сарай, амбар, конюшня, навес для телег и саней, погреб, хлев для свиней, главное же - рига высокая: с огромной дверью, в которую могла въехать арба со снопами, и с маленькой - для людей; те и другие двери ярко-красные, даже в глаза била та краснота, ни у кого в селе не было такой риги и таких красных дверей, хотя тут и любят праздничность для глаза. Хата эта принадлежала когда-то казаку Колеснику, имевшему дворянское звание (от него и улица стала называться Дворяновкой), но все его дворянство составляли три гектара земли в Рябцевом (Рябцево лежало в таких глубинках степи, что Петьку казалось таким же далеким, как Кавказ, где служил в армии дядько Дмитро, или Таврия, где у колонистов когда-то батрачила покойная мама) да этот двор, правда, заставленный всеми необходимыми строениями, но известно, что одни строения еще не составляют сельского хозяйства. Правда, без хаты и без всяких там халабуд для всего живого не удержишься на этой земле, несмотря на всю ее щедрость и буйное цветение. У вдовы Колесника, старой Колесничихи, не было ни детей, ни родственников, и, умирая, она завещала свою хату и всю усадьбу двум соседским парубкам-однолеткам и голодранцам по совместительству: Андрию Карналю и Михайлу Андриевскому. Они поселились в разных половинах хаты. Карналю досталась половина с русской печью, в Михайловой же половине печи не было, а стояла посреди комнаты высокая голландка. Карналь женился на бедной батрачке Варке, все богатство которой состояло из вышитых ее собственными руками рушников, заработанных в Таврии платков, двух шерстяных юбок - черной и зеленой, белой дубленки, старинной керсетки* и нитки монист, которые представлялись тогда немыслимым сокровищем, а впоследствии оказались простым разноцветным стеклом. Михайло же, высокий, жилистый, насмешливый парубок, каким-то образом влюбил в себя Катрю Вуркоброневну, дочку самого богатого в селе человека. Старый Вуркоброн конечно же не преисполнился восторгом при известии о дочкиной влюбленности и на брак согласия не дал. А когда Катря все-таки убежала к Михайлу, он проклял и ее, и зятя, и, на всякий случай, весь их будущий приплод, то есть всех детей, которые у них появятся. У них родилась дочка Нацька. Петьку было пять лет, Нацьке - три, ничем особенным она не отличалась, кроме быстрых, как у матери, черных глаз да еще тем, что вместе с матерью зачем-то ела мел и всегда ходила с белыми, как у утопленников, губами.
      ______________
      * Женская безрукавка.
      Соседи редко живут в согласии, но Андрий и Михайло как бы задались целью доказать миру, что разъединяет только богатство, бедность же объединяет и братает: жили они воистину по-братски - ни ссор, ни недоразумений, и дети их сновали по обеим половинам хаты, не различая, где свое, где чужое, и вся эта усадьба тоже стояла не поделенная между ними, так как поначалу они ничего не имели, потом Карналю красноармейцы оставили раненую серую кобылу, он ее вылечил, купил еще теленка и вырастил корову, а Михайло так ничего и не приобрел, да он и не хотел приобретать, пренебрежительно плевал сквозь зубы, посмеивался: "Будет у тебя кружка молока, так разве не дашь моей Нацьке?" В самом деле, молоко пили Петько и Нацька одинаково, наверное, и пасли бы корову вместе, если бы Нацька была хоть немного постарше.
      Колхоз они задумывали организовывать вдвоем, даже название придумывали сообща, а потом вдруг Михайло стал ожесточеннейшим врагом и "Красного борца", и Андрия Карналя. Привел во двор гигантского вороного жеребца Арана, дикого зверя, с красными, чуть ли не огнедышащими ноздрями, с желтыми, огромными, как крупные желуди, зубищами, запер его в конюшне, где перед тем стояла отведенная ныне в колхоз Карналева кобыла, повесил на дверь черный тяжелый замок, закричал Андрию:
      - Пусть стоит - и не вздумай присылать ко мне Зота Саличенко!
      - Где же ты раздобыл такого зверя? - насмешливо спросил Карналь. Все село знало, что Арап принадлежит кулаку Вуркоброну, который, чтобы уберечь жеребца от обобществления, решил спрятать его у зятя, забыв и о своих проклятиях, и о Михайловой дружбе с таким же голодранцем, как он сам, Карналем.
      - Купил, - с вызовом сказал Михайло.
      - На какие же средства ты купил его?
      - Вшей коробочку в Кременчуг на ярмарку отвез, продал - и купил! Понял? А тебе еще скажу: не шли Зота, не то порешу!
      Зот Саличенко был существом загадочным. Жил на краю села, у самых плавней, даже самый низкий весенний паводок заливал его хату по окна, и тогда Зот с женой Уляной и двенадцатью детьми забирались на печь и оттуда посматривали с любопытством: поднимется ли вода еще или уйдет. Как-то так обходилось, что вода отступала, не добравшись до печи, все дети оставались целыми, но она смывала со стен побелку, и хата стояла до следующего паводка, как пестрая корова, - снизу рыжая, выше окон хоть и довольно грязная, но все-таки белая. Белить хату заново Зот жене не позволял - не на что было купить побелку, а еще - не любил напрасно траты сил, ведь в следующую весну снова придет в огород днепровская вода и снова слижет мел со стен, оставив после себя только безнадежную рыжину.
      Детей своих Зот называл не обычными именами - Иван, Петро, Василь, Мотря, Катерина, - а по-своему, ласкательно: Ваненя, Петеня, Васеня, Мотеня, Катеня. Этим он сразу как бы возвышался над всеми другими отцами в Озерах, так как по двенадцать детей имели и другие, но придумать им такие красивые и непривычные имена как-то никому не приходило в голову. Внешне Зот относился к самой неказистой части мужского населения Озер. Маленький, болезненный, вечно ободранный, волосы, что когда-то росли, наверное, как и у всех людей, на голове, по неведомым причинам перекочевали на лицо, на черепе остались лишь реденькие кустики, зато на щеках чернели такие чащи, что в них хоть волкам выть. Имущества у Зота никакого не было, харчей тоже, в огороде у него все вымокало, а потом выгорало от зноя, просить он тоже ни у кого не просил - был гордым. Как жил, чем кормил своих детишек и свою плодовитую, как земля, Уляну, никто бы сказать не мог. Если бы существовал господь бог, то и тот, видимо, вряд ли сумел определить, чем держался на свете этот странный человечек. Одним словом, хозяин такой, что и комар на окне не продержится - сдохнет.
      Казалось бы, такой бедняк первым должен согласиться вступить в колхоз и стать во всем помощником Карналю, но вышло так, что Зота пришлось еще уламывать: больше всего он боялся потерять свою независимость.
      - Ты же видишь, - показывал он Карналю на широченные плавни, на темные далекие камни возле Заборы, на могучие разливы Днепра посреди белых промытых песков, - это все мое, куда хочу, туда иду, что хочу, то и делаю, а в ТОЗе твоем что мне?
      - Работа для всех найдется, - уклончиво ответил Карналь, который, по правде говоря, и сам не знал, что можно предложить Зоту: никто не помнил, чтобы тот проявлял склонность к какому-либо делу.
      - А мне что же дашь? - поскреб Зот в жесткой, как проволока, щетине на щеке, поскольку чуба не имел уже давно и, следовательно, не мог чесать традиционное место, из которого все надеются навлечь какие-то мысли.
      - Коней колхозных дадим тебе, - сказал Карналь, не задумываясь.
      - Коней?.. Говоришь, коней? А зачем мне твои кони... Хотя кони, оно и правда, все-таки кони, без коня и человек не человек... Ты думаешь, если у Зота нет коня, так он и не знает, что такое конь? Ты ведь так думаешь? А ну, скажи!
      Но Карналь знал, какая опасность подстерегает каждого, кто впутается в разговоры с Зотом.
      - Сказал же тебе: будешь колхозным конюхом. Четырнадцать коней уже стоят в Тринчиковой конюшне и грызут желоба.
      Зот пустился в воспоминания, как еще хлопцем батрачил у Тринчика - и к коням его подпускали разве что вычистить навоз, кормили же и поили лошадей другие, а ездили на них только Тринчик да его сыновья... Теперь, выходит, он сам себе пан, сам себе свинья.
      - Не врешь? - не верил он Карналю.
      - Иди со мной и сразу заступай конюхом.
      Так Зот Саличенко пережил то, что должно было бы называться Зотовым ренессансом, если бы в Озерах кто-нибудь в те времена слышал такое слово. Он бросил свою пеструю хату с Уляной и всеми Васенями и Катенями, переселился в конюшню, где спал на душистом сене под смачное конское хрупанье и попырхивание. Утром вставал свежий и полный жажды деятельности, еще до восхода солнца выводил лошадей к корыту с водой, потом задавал им свежего сена, чистил, гладил, когда же всходило солнце, становился на пороге конюшни и грел зубы на солнце, как цыган: зажмуривал глаза, выставляя под лучи небесного светила свою черную щетину, из которой сверкали его крупные, ослепительные зубы, сохранившиеся все до единого, целехонькие, острые только есть, жевать, улыбаться новой жизни, свободе, радости.
      Колхозников прибывало с каждым днем, и в честь вновь принятых в Тринчиковой хате, ставшей конторой "Красного борца", каждый день проводились собрания, и на всех собраниях непременно выступал Зот, начиная свое выступление заявлением по стилю, почти идентичному с манифестами бывшего русского императора Николая Второго: "Я, Зот Саличенко, главный конюх колхоза "Красный борец"..."
      Вскоре слава про Зота разошлась по всему району, не было более деятельного и заботливого конюха во вновь созданных колхозах, он не принимал коней просто так, а требовал, чтобы бывшие хозяева приводили их в колхоз вычищенными, в новых уздечках и непременно ременных, не веревочных, как это норовили проделывать некоторые скупые дядьки. Зота вызывали в район на совещания передовиков, но, развивая критику и самокритику, о которой неутомимо напоминал из Кремля вождь, осуждали Зотовы выдумки и привередливость, поскольку для успешного развития процесса коллективизации не имело значения, вычищены ли обобществленные лошади и ременные ли на них уздечки или веревочные, - главное, чтобы лошадей было больше, лошадь тягловая сила, а на тягловой силе держится все сельское хозяйство. Когда Зот возвращался с совещаний и его спрашивали, что там было, он тяжело вздыхал, забывая про свою императорскую формулу обращений, жаловался почти плаксиво: "Били, били, шею мылили, мылили, еще и на пузо положили, оппортунистом окрестили!"
      Петькова мачеха ревновала своего мужа даже к Зоту Саличенко, что было верхом глупости, но дело и не в ее ревности, а в том, что Михайло Андриевский на все уговоры Карналя идти в колхоз, сплевывая слюну через приклеенный к нижней губе бычок, издевался над ним:
      - Тогда пойду, когда твой Зот сумеет забрать в колхоз моего Арапа!
      Забрать так забрать. Зот не заставил себя упрашивать, появился на усадьбе в тот же день, подергивая новые, чуть-чуть широковатые для его тощего живота штаны из чертовой кожи, направился к конюшне, отворил крепкие, поставленные еще покойным Колесником, двери с облупившейся на них красной краской, смело шагнул в темноту, пахнувшую лошадью, запахом ныне для Зота самым близким и, так сказать, профессиональным.
      Вылетел он оттуда почти сразу, ошарашенно огляделся, увидел Михайла, щурившего на него глаз с высокого крыльца, разинул было рот, намереваясь не то сказать, не то крикнуть что-то, но передумал, снова нырнул в темные, пропахшие конем сумерки конюшни. Там что-то взревело, грохнуло, вскрикнуло. Теперь уже Зот не выскочил, а насилу выполз из конюшни. Рубашка на нем была разодрана, брюки требовалось придерживать, чтобы не распались на две части, руки дрожали, а лицо было такое, будто его три дня било бурями и ливнями. Невольно возникало предположение, что Зот плакал, но если и впрямь текли из его глаз слезы, то сразу же бесследно исчезали в черных зарослях щек.
      Молча поднявшись, обеими руками придерживая то, что совсем недавно называлось новыми штанами, Зот похромал со двора, сопровождаемый прищуренным взглядом Михайла, который так и не шевельнулся на крыльце и не выплюнул бычок, угрожающий выжечь на губе пузырь.
      То ли Зот пожаловался Карналю, то ли тот сам увидел, в каком жалком состоянии возвращается главный конюх "Красного борца", только Андрий прибежал домой и прямо от ворот махнул в конюшню, где каким-то чудом снова была заперта дверь, словно бы тот зверь Арап не терпел людей до того, что сам умудрился запираться от них.
      Михайло еще стоял на крыльце, он сразу понял, что хочет сделать Карналь, и встревожился, потому что жеребец, набрасывавшийся на всех людей, почему-то подпускал к себе Андрия, словно бы чувствовал прежнюю его дружбу с Михайлом.
      - Я же говорил: если Арапа заберет Зот, пойду в колхоз, - сказал Михайло. А поскольку Карналь его не слушал, то Михайло крикнул уже разозленно: - Слышал? Или Зот, или катитесь с вашим тсозом к такой матери!
      Карналь был уже у дверей, уже брался за щеколду, не оглядывался, не обращал внимания на Михайла, не замечал его, презирал. Михайло сплюнул бычка, прыгнул с крыльца, неслышно, как-то словно бы на лету оказался у кучи навоза, выхватил оттуда огромные вилы-шестерики с блестящими укороченными зубьями и, размахнувшись, с силой швырнул их в спину Карналю.
      Никто этого не видел, кроме Петька, который прятался за крыльцом, а когда Михайло сорвался с крыльца и кинулся к вилам, мальчик побежал следом и, прежде чем Михайло швырнул в Карналя тяжеленные вилы, успел отчаянно крикнуть:
      - Тату!
      Карналь оглянулся в тот момент, когда на него летели вилы, уклонился от них в последнюю долю секунды, вилы приковали его взгляд, он растерянно смотрел, как они вогнались в доски дверей на половину зубьев. Держак упруго дрожал - такой силы был удар. Если бы в спину - то насквозь, так бы и пришили Карналя к двери. А Михайло, озверевший от неудачи, бросился на Петька, сбил его с ног, топтал сапогами. Мальчик увидел высокие голенища, в ноздри ему ударило острым запахом дегтя, сапоги били по его маленькому телу, по погам, по рукам, по груди, Петько больше всего боялся, что они будут бить по голове, поэтому не закрывал глаза, смотрел на те сапожищи, видел их совсем рядом, огромные, страшные. Но тут наконец опомнился Карналь, кинулся на Михайла, ударил его в грудь, оттолкнул от мальчика, подхватил Петька на руки, понес к крыльцу.
      Опять подставлял Михайлу спину, тот мог выдернуть вилы и попытаться ударить еще раз, но не выдернул, не ударил. Вечером пришел к Карналям, долго стоял молча у порога, посасывая своего бычка, никто ему ничего не говорил, даже крикливая мачеха затаилась. Тогда Михайло не выдержал, мрачно спросил Андрия:
      - В суд подашь?
      - Приведи жеребца завтра в колхоз, - сказал Карналь.
      - В суд подашь?
      - Жеребца! - повторил Карналь, ничего не обещая.
      С тем Михайло и ушел. А на следующий день, сопровождаемый проклятиями своей пышнобедрой Катри, отвел Арапа в Тринчикову конюшню, процедил сквозь зубы Зоту, который вылез из сена, забыв в то утро даже погреть зубы на солнце:
      - Похожу сам за ним, пока к тебе привыкнет.
      Жеребца переименовали, назвав Самолетом, и уже вскорости Зот сам водил его, даже купать водил и, держа на длинных ременных вожжах, позволял Самолету вволю покататься в высокой траве.
      3
      "Озера, 17 марта 64 года.
      Дорогие родные дети Петрик и Айгюль и внучечка Людочка!
      Прежде всего сообщаем, что мы 11 марта получили ваше письмо, за которое искренне и сердечно благодарим и посылаем вам всем вместе горячий привет и желаем всего наилучшего в вашей жизни. У нас дома все в порядке, хата теплая, харчей хватает, пока на работу езжу каждый день на лошади, вот уже три с половиной месяца езжу на санях, снегу много, да еще и морозы доходили до 32 градусов, как едешь, аж глаза слипаются, а я выдержал, потому что в валенках и в кожухе, и вот сейчас вспомнил, что никогда у меня ноги не замерзали, какая бы зима ни была, главное - надо беречь ноги, а ты, Петрик, жалуешься на здоровье, так береги ноги, и здоровье будет.
      Весной у нас и не пахнет. Третьего марта мне исполнилось 70 лет, отмечали у нас, поприходили ко мне все соседи, значит, сошлось двенадцать пар, или же двадцать четыре души, был Федор Левкович и голова колхоза Зинька Лебедева с мужем Иваном Лебедевым, нашим агрономом.