Амур-батюшка (Книга 2)

Задорнов Николай Павлович
Амур-батюшка (Книга 2)

      Николай Павлович ЗАДОРНОВ
      АМУР-БАТЮШКА
      Роман
      КНИГА ВТОРАЯ
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Глава первая
      Глава вторая
      Глава третья
      Глава четвертая
      Глава пятая
      Глава шестая
      Глава седьмая
      Глава восьмая
      Глава девятая
      Глава десятая
      Глава одиннадцатая
      Глава двенадцатая
      Глава тринадцатая
      Глава четырнадцатая
      Глава пятнадцатая
      Глава шестнадцатая
      Глава семнадцатая
      Глава восемнадцатая
      Глава девятнадцатая
      Глава двадцатая
      Глава двадцать первая
      Глава двадцать вторая
      Глава двадцать третья
      Глава двадцать четвертая
      Глава двадцать пятая
      Глава двадцать шестая
      Глава двадцать седьмая
      Глава двадцать восьмая
      Глава двадцать девятая
      Глава тридцатая
      Глава тридцать первая
      Глава тридцать вторая
      Глава тридцать третья
      Глава тридцать четвертая
      Глава тридцать пятая
      Глава тридцать шестая
      Глава тридцать седьмая
      Глава тридцать восьмая
      Глава тридцать девятая
      Глава сороковая
      Глава сорок первая
      Глава сорок вторая
      Глава сорок третья
      Глава сорок четвертая
      Глава сорок пятая
      Глава сорок шестая
      Глава сорок седьмая
      Глава сорок восьмая
      Глава сорок девятая
      Глава пятидесятая
      Глава пятьдесят первая
      Глава пятьдесят вторая
      Глава пятьдесят третья
      Глава пятьдесят четвертая
      Глава пятьдесят пятая
      Глава пятьдесят шестая
      Глава пятьдесят седьмая
      Глава пятьдесят восьмая
      Глава пятьдесят девятая
      ================================================================
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Новая изба Кузнецовых очень теплая. Некрасивая, но просторная, светлая, сложенная из красноватых лиственниц, с резьбой под окнами.
      - Сотню лет простоит, - говорят соседи.
      Егор Кузнецов - мужик со светло-русой бородой, сам рослый, кряжистый и могучий, словно рос в дремучих березовых лесах русского Севера.
      - А вот избу ты не в улицу выстроил, - замечал ему сосед Тимоха Силин, малорослый и рябоватый. - Начальство тебя не похвалит.
      Из ольхи дедушка Кондрат выколол дощечки, сделал бандурку, два конских волоса сплел и натянул струны.
      О-ох ты, но-очка моя,
      запевала Наталья.
      Ночка те-емна-а-я,
      подхватывали бабы.
      Принахмурилась, пригорюнилась.
      Или нет у тебя, ночка темная,
      Светла месяца, ясных звездочек...
      В окне - желтая релка. Гнутся, стонут на ветру голенастые белые березы. Лес сполз с релки, гребень ее облысел, но весь еще во пнях и кочках. Повсюду торчат кустарник и дудки диких болотных трав. Егор сдвинул темный лес, открыл землю солнцу, но еще придется ему не один год корчевать.
      На столе, под холстиной, распространяя по новой избе запах свежего хлеба, отдыхают - только что с горячего пода - калачи и караваи.
      Два урожая вырастил Егор на новой земле. В первый год голодали, на второй гречихи собрали столько, что хватило на всю зиму, но ярица не уродилась.
      - Земля еще не перепрела, - замечал тогда дед.
      На третий год для пробы мужики посеяли овес на пойме над озером. Вода была большая, и половину урожая затопило. Бабы ездили по полю в лодках, жали овес на корм скоту, перегибаясь через борта. Поле овса, как колосистая луговая трава, уходило в озеро, и не ветер, а волны колебали его. Колосья плыли в волнах, и казалось, что озеро зеленеет.
      Нынче ярица на релке дала хороший урожай. Уродилась пшеница, посеянная Егором по перелогу, на прошлогоднем гречишном поле.
      - Гольды обступили меня, - толкует дед, - за бороду уж не хватают, а все про хлеб: "Дедушка, мол, давай мучки". Улугу еще тот год похвалялся перед своими, что на релке хлеб вырос: "Наш, мол, хлеб!" Бабка у нас и хлеб-то испечь умеет... А молодые - те выросли в голоде, хлеб пекли с мякиной. Разучились...
      Дедушка Кондрат вдруг ударял по струнам, запевал надтреснутым голосом плясовую.
      Белобрысый внучек Васька бил в бубен и пританцовывал.
      В таежной тишине неслись глухие удары бубна. В ночи слабо светили оконца новых изб. А кругом леса, хребты - такие, что подумать страшно.
      * * *
      За годы, прожитые на Амуре, Федька Кузнецов нагнал ростом брата Егора, раздался в плечах. На щеках парня - русый пух и густой румянец.
      - Женить тебя пора! - как-то сказал ему Кондрат. - Пока я живой, хорошую девку надо высватать. Я помру - кто о тебе позаботится?
      Федька начал было отнекиваться, но дед и уговаривать его не стал. Парень скоро смирился. Он решил, что раз отец с матерью велят - так и быть, они лучше знают.
      Кузнецовы узнавали у почтарей, где есть хорошая невеста.
      - На Горюне девок брать: народ там окреп, с хлеба живут...
      - Иван говорит, славная девка у Шишкиных, - толковал Кондрат.
      - Дядя Ваня сказывает: Горюн - речка богатая, с пушниной! - блеснув светлыми глазами, воскликнул Васька.
      - Ну, это ему, - молвил Егор, - а нам девку!
      - Пусть сватать пособляет, - сказала старуха. - А то девку другой высватает и речку захватит.
      - Поедем в Тамбовку, - говорит Кондрат. - Тамбовские-то соломатники. Гром гремит, а они кричат: "Мол, дедушка Илья, не бей в Тамбов, поверни на Пензу, я тебе кусок соломаты дам!"
      Словом, что-то родное, знакомое еще по России было для старика в тамбовцах.
      - Поедем, Федька, поглядим, какие там девки. Бабушка Дарья, одежу нам нагладь, начисти, прифрантиться надо!
      Дед с Федюшкой поехали в Тамбовку как будто по делу - покупать второго коня для почтовой гоньбы, хотя покупать его было не на что. Остановились у Родиона Шишкина. Дочь его Татьяна - малого роста, коренастая, с лицом широким и смуглым, в ичигах и холщовом платьишке сразу понравилась Кондрату. Возвратившись в Уральское, дед расхваливал невесту:
      - Как сбитая девка!
      - А нравом?
      - Видать, бойкая, шустрая.
      Все обрадовались:
      - Федьку женить? Вот славно!
      - Свадьба на новоселье! Еще не бывало!
      Предстоящая свадьба всех взбудоражила. Кто вызывался сватать, кто стряпать, кто - шить.
      Тереха делал погремушки на шлею.
      - Нам бы родство завести, - неуверенно, с опаской советовал он брату Пахому.
      Федька счастливо улыбался. Нравилось ему, что невеста бойка, ловка, сметлива. Сам он был скромен, смирен.
      - Тамбовские акают, - бормотала Агафья. - А наши окают, лучше бы одинаково говорить, а то молодые дразниться станут.
      - Пусть дразнятся! - отвечала Наталья. - Шибче любить будут!
      * * *
      Егор и Тимошка Силин пошли к Бердышову за покупками. Мела метель, билась в каждый пень. Вся релка дымилась, словно занесло большую деревню.
      - Где пенек, где труба - не поймешь! - орал сквозь вихрь Тимоха. Отовсюду дымит. Но нынче пурга не страшна! Хлеб-то свой! Верно, Кондратьич?
      Среди сугробов нашли вход в Иваново зимовье. В открытую дверь за мужиками пурга нанесла на раскаленную железную печь с красным боком затрещавшую снежную пыль.
      В лавке сидел Илья Бормотов. Дельдика держала в протянутой руке пышную красноводную рысь.
      - Ай, ай, Илюшка, какой ты стал охотник хороший!
      Дельдика выросла и похорошела. У нее волнистые густые волосы, пушистые брови, длинные изогнутые ресницы, черные блестящие глаза. Она в платье крестьянского покроя, из ситца в крапинку. И не узнаешь ее, не похожа стала на щуплую, слабую девочку, которую отбил когда-то Егор у торговцев.
      Бердышов, краснолицый, бритый, в потертой куртке из пегого олененка и в унтах, стоя на коленях, подкидывал сучья во все сильней красневшую от жара железную печь.
      Иван богател быстро, но жил все в том же старом, дырявом зимовье. Он понемногу забирал в свои руки всю округу.
      Егор и Тимоха застали его в разгар торга. Илья принес пушнину. С недовольством покосившись на вошедших, что не дают поговорить спокойно, лезут не вовремя, - парень не любил хвастаться добычей, - он, как завзятый гольдский охотник, вытряхнул из рукава еще одну шкурку.
      Бердышов, поднявшись, взял соболя у Илюшки.
      - Соболь рыжий, плохой, трех рублей не дам, - грубо сказал он.
      Дельдика вырвала шкурку и, сжимая ее в кулачке, что-то яростно заговорила по-гольдски. Иван беззвучно засмеялся и замотал головой.
      Когда-то Дельдика сама учила Илью охотиться и с тех пор всегда хвалит его добычу. Теперь тетка не позволяет бегать с парнем в тайгу, да ей и самой не хочется. Но стоит она за Илью по-прежнему горой.
      - Зачем его обманываешь? - с сердцем вскричала Дельдика.
      - Вот, паря, дочку я себе нашел! - воскликнул Бердышов. - Беда! Велит дать тебе пять рублей! Что поделаешь! - вздохнул он. - Всем ее женихам угождать - разоренье! Ну, какого товару отпустить?
      - В тебе, Бердышов, силы, как в хорошем коренном, а барахольным делом занялся, - говорил Тимошка. - Крупу развешиваешь, а землю пахать ленишься.
      - Я уж сам себя стыдил... Ревел, слезы лил, замок, стал как лягуша! Однако, скоро это дело брошу. Право, паря! - серьезно добавил он.
      Мужики взяли покупки и ушли.
      - Не ту высватали, - усмехаясь вслед им, сказал Иван.
      Анга, сидя в углу, плела тетиву для большого лука. Она нагнулась и прихватила жилу зубами, пробуя, тугая ли, и слушала мужа, косясь острыми черными глазами.
      - Им бы Шишкину Дуньку. А деду Татьяна понравилась. Старый сват, понимает!
      Дуня - одна из самых красивых девушек в округе. Иван хорошо помнит ее еще с тех пор, когда плясала она с ним на празднике у Родиона. Уж тогда подумал он, что девка эта выровняется и превзойдет всех. Еще девчонкой нравилась она Ивану, не раз привозил гостинцы и ей и ее подружкам.
      - Вот бы ее к нам в село! А то выхватят другие и увезут куда-нибудь. Верно, жена, красивых-то бабенок надо бы сюда? А Кузнецовы промахнулись.
      Иван посмеивался хитро.
      Анга, покачав головой, тоже усмехнулась, как бы соглашаясь с мужем, но взор ее, кинутый исподлобья, был боязлив и насторожен.
      "А что же ты им вовремя не посоветовал?" - хотела спросить она, но смолчала.
      Часто душа ее сжималась от шуток Ивана. Он был умен, силен, хитер, но она знала, что за каждой его шуткой таится дело не шуточное и что он часто говорит совсем не то, что думает. Анга замечала, что Иван, становясь богаче, словно отдалялся от нее душой. Какие-то свои думы владели им. Чем богаче жили Бердышовы, тем скучнее становилось Анге. Любимая охотничья жизнь отходила. Нового было так много, что она ему не удивлялась, как бывало прежде. Анга по привычке все заботилась о муже, как умела, старалась сделать ему новый лук или хорошее копье, шила охотничью одежду, хотя все это ему было почти не нужно.
      - А на Амуре что творится! - притворяя дрожащую дверь, сказал Иван. В такую погоду невесту верно, что на собаках вытаскивать придется!
      * * *
      Таня, впервые увидавши Федьку Кузнецова, просмеяла его.
      - Долговязый какой!..
      Дед с Федькой уехали, и мать сказала Тане, что Кузнецовы будут ее сватать. Таня сама догадывалась, что не зря жили они в Тамбовке. Все же известие это пришлось как снег на голову. Плясунья и баловница, она вмиг погасла, поникла как пришибленная.
      Девушки собирались в дом Шишкиных, пели песни, бередили сердце.
      - Как же это ты, как же! Ах, подруженька! - причитали они, жалея Танюшу.
      - В чужой дом, в чужую деревню!
      - Покидаешь нас!
      - Ах, жалость!
      - Что меня жалеть? - как-то раз отозвалась Таня. Оглядев подружек, она приободрилась. Озорные огоньки промелькнули в глазах. - Я выхожу, а вы остаетесь, - с насмешкой сказала она, избоченясь.
      Девки только ахнули и руками развели. Но опять пели жалостливые песни.
      Таня горько разревелась в коленях у матери. Петровна поплакала вместе с дочерью, а потом, утирая слезы и себе и Тане, сказала:
      - Не плачь, не плачь! Чай, замуж! Чего же хорошего в девках-то сидеть? Настанет пора - сама хозяйкой будешь! Радоваться надо!
      Таня приподнялась на локтях, повела кулачками по мокрому лицу и стихла. И уж больше слез ее мать не видала.
      Петровна даже обижалась: "Что уж это за девки нынче пошли! Мало ревела, пожалеть не дает себя как следует".
      "Конечно, за кого-то надо выходить", - думала Таня. Она еще прежде хвасталась, что за своего не пойдет. "За дальнего выйду!" - говорила, бывало, она. А вот пришло время выходить за дальнего, она и не рада, что так хвалилась... Лучше бы за ближнего. Все бы дом рядом.
      С нетерпением ожидала она второго приезда жениха. И вот Федька сидит рядом, угощает невесту семечками.
      - Кедровые-то у нас тоже есть, кругом на сопках, - говорит он.
      - Кедровыми-то зубы набьешь, - отзывается невеста.
      - А мы подсолнух возвели.
      - Вся деревня, сказывают, у вас в один хлыст, всего четыре избенки, говорит Таня. - Наши ямщики найти не могли.
      Девки прыскают со смеху. Федя краснеет густо и не знает, что тут можно ответить.
      - У нас охотники хорошие! - бормочет он. - Илюшка Бормотов кабана палкой убил.
      - Ружей-то нет, что ли? - спрашивает Таня безразлично и пренебрежительно.
      "Эх, вот я попал! Ни одно слово не идет..." - в смятении думает Федя.
      - Тоже вот Иван Бердышов...
      - Какой Илюшка-то? - спрашивает красавица Дуняша, задушевная Танина подружка, бой-девка.
      - Дядю Ваню знаем! Как заедет, пряников ребятам дает. У него уж, верно, ружье-то есть! - говорит Таня.
      Она обнимает Дуняшу, и глаза ее смотрят теперь ласково-ласково, но, кажется, это поддельная ласковость, а на самом деле насмешка, лукавство.
      Федя отводит взор поспешно.
      - Дуняша моя ноги с ним стоптала, плясавши...
      - А Илюшка-то какой? - бойко повторяет вопрос стройная, хорошенькая Дуняша. - Смуглявенький?
      Федя не знает, что ответить.
      - Черный?
      - А кедровые мы огнем выжигаем, как гольды идут траву нокту собирать на болото, - говорит Федя деловито и серьезно. - Траву-то нокту знаете?
      - Как же! - отпуская подружкино плечо, с насмешкой отвечает Таня. Она хотела отпалить, что пермяки, видно, с гольдами клад нашли на болоте. Такое-то богатство! Ноги в траву закручивать!
      - Такая, как осока, растет на опушке. Ее сушить да мягчить, говорят гольды, потом хоть спи на морозе - ноги не мерзнут.
      - Как голодно, так и обутки-то поджарить, - замечает Таня. - Из рыбьей-то кожи!
      Все прыскают со смеху.
      - А вот пароходы нынче! Как у нас пароходная пристань... Подходят! Экспедиция нынче летом будет. Прошлый год, сказали, телеграф проводить начнут.
      Тут слушательницы притихли. А Федя сообразил, что до сих пор толковал не про то. Он пошел про пароходы, про купцов, про товар американский и московский, про барыню, какую раз видел на пароходе.
      Такие разговоры пришлись по душе и невесте и ее подружкам. Они больше не подсмеивались, а Федька не поминал про гольдов и охоту.
      Однако когда расходились, Таня оказала подружкам тихо, но так, что и Федя услыхал:
      - С ним уж ноги не замерзнут. Гольды-то ему траву на болоте...
      Что она дальше говорила, никто не слыхал. Сдержанный хохот и прысканье девок так и мерещились долго в эту ночь Федюшке, который улегся на широкой деревянной кровати в новой избе Родиона, в то время как хозяева ушли в старую.
      Татьяна подшучивала над женихом, но, когда Нюрка было просмеяла его, назвавши "зеленым", Таня вспыхнула и оборвала ее.
      - Ах, ты! - вскричала Дуня. - Заступаешься? Уж влюбилась!
      Погостив еще день, Федя уезжал. На прощание задумал он выбрать миг, когда останутся они вдвоем с невестой, поцеловать ее, но Таня дала ему такого толчка, что он отшатнулся.
      "Ишь, как расхрабрился!" - подумала девушка.
      Жених уехал. Шишкины стали готовиться к свадьбе.
      * * *
      Однажды после рождества, тихим мглистым голубым вечером, Таня вместе с теткой Ариной и с дядей Сильвестром подъезжала к Уральскому. Брат ее Мишка шел впереди на лыжах, искал дорогу, занесенную пургой вместе с вешками.
      На релке завиднелись избы. Четыре крыши в снегу похожи были на пасхальные куличи с глазурью.
      Толпа крестьян и гольдов с ружьями в руках, на лыжах и верхами с криками высыпала встречать невесту. Богатый тунгус Афоня, гостивший у Бердышова, выехал верхом на олене. Иван вынул револьвер и выстрелил. Со всех сторон охотники стали палить из кремневок и винчестеров. То тут, то там в синей мгле вспыхивало яркое красное пламя.
      В жаркой избе молодых повенчал поп.
      - А что Дуня не приехала? - улучив время, спросил у невесты Иван.
      - Заришься на плясунью! - с укоризной ответила Таня.
      Угощение на свадьбе было скромное: звериное мясо, рыба, пироги с ягодами.
      - Один поп кашу любил, - рассказывал рыжий богатырь-священник. Однажды приезжает на свадьбу, а хозяин говорит: "Мол, есть у меня, батюшка, бараний бок, гусь жареный, курочка, телятина, ветчина да колбаса, пироги с вязигой, осетрина с хреном, калачи... да еще каша. Что подать прикажешь?" - "Давай, - говорит, - мне сперва бараний бок, а уж потом гуся да курочку, телятину, тоже ветчину да колбасу. Пирог не забудь, да уж и осетрину... да калачи". А хозяин-то подивился: пошто поп кашу не просит? "А кашу-то, - сказывает, - батюшка?" - "А кашу-то опосля", - отвечает поп.
      Жених улыбается счастливо, принимает поздравления. Большие красные руки его лежат на белоснежном столешнике. По рукам видно, что он могуч, но нравом тих, кроток.
      Грубое смуглое лицо Тани залито пожаром.
      "Как же буду жить я с этими бабами? - думает она, глядя на Дарью и Наталью. - Да тут и собака и кошка - все чужое! Тятя, тятя, зачем ты меня в чужие люди отдал?! Малая была, ты все на руки брал да подымал выше головы, говорил: никому, мол, не отдам! А отдал, отдал!.. В чужие люди..."
      - Горько, горько! - кричат гости.
      - Таракан в рюмку упал!
      Федя неумело обнял невесту, коснулся губами ее щеки... "И толкнуть его нельзя! А как бы задала!.."
      * * *
      Наутро приехали Родион с Петровной, Спиридон и красавица Дуняша.
      - Спирту им! Спирту людям дайте, - засуетились бабы, словно спеша спасти приехавших.
      Петровна подвыпила.
      - Ну, а... - она что-то потихоньку стала расспрашивать.
      - Нет у нас такого обычая, - строго отвечала бабка Дарья.
      - Нет уж... Ах, ты!.. Да как же так? А может, какие разговоры?
      - Да у них ничего и не было, - улыбаясь, сказала Наталья. - Они еще оба ничего не понимают.
      - А ты-то почем знаешь?
      - Уж вызнала!..
      И все бабы засмеялись.
      - Да как же это! Ах, ты! - воскликнула обеспокоенная Петровна.
      - Что же теперь?
      - Заночевали в пути, - весело рассказывал Родион. - А сегодня я коня вином напоил, и он добежал, как зверь.
      - У тебя и конь пьяница, - сказал Бердышов.
      - Как же, в мороз конь вино любит.
      - Полотенце тебе привезла, - говорила Дуняша, отдавая подруге вышитый подарок. - Руки вытирать... А когда и глаза вытрешь.
      А как, дяденька, книжки читаешь? - спросила она Бердышова.
      - Читаю! А ты грамоте научилась?
      - Как же! Я грамотная теперь! - с гордостью ответила девушка.
      - А плясать будем? - подмигивая, спросил ее Иван.
      - Будем, дяденька! - ответила девушка.
      Держа концы шали, она развела руками и прошлась перед Иваном, бойко взглянув на него из-за худенького плеча голубыми глазами.
      "А я уж свое отгуляла, отвеселилась, - печально думает Таня. - Ах, тятя, тятя!.."
      - Ну, давай, сват, спляшем "Барыню" врасходку, - подымаясь, говорил Родиону дедушка Кондрат. - Васька, сыграй-ка нам "Барыню", как я тебя учил.
      - Медведи, половицы поломаете!
      - Гляди, печь пошатнулась!
      - Тимоха, а ты здорово в бубен играешь, адали шаман! - замечает Бердышов.
      - Дунюшка ты моя милая, - говорила Таня, увлекая подругу за печку. Хоть бы ты меня не покидала! Приезжай-ка жить к нам в Уральское!
      Дуняшкино лицо дрогнуло по-детски плаксиво, и слезы засочились из голубых глаз.
      - Ей-богу... Дунюшка... - и смеясь и плача, продолжала Таня. - Не ходи за Овчинникова! Выходи за уральского! Вон за Илью-то...
      - Ишь ты! - Дуня вытерла слезы и приосанилась. - Фу, бесстыжая...
      Ей понравился Илюшка Бормотов. Она сразу заметила его, едва вошла в избу. Она уж слыхала о нем.
      - Что, не бравенький разве? А то я тут повешусь с тоски, - шептала Таня.
      - Сначала-то советовали Городиловых сватать. А у них сынок бандист, объяснял мужикам дедушка Кондрат. - Спирт таскает. А теперь взяли дочь у хорошего человека.
      - Тоже бандист, - сказал Спиридон.
      - Ну, это зря! - с обидой в голосе ответил дед.
      - Что зря? А с кем Ванька Бердышов на Горюне американские ружья пробовал? Вон они, дружки, сидят усмехаются.
      - Нет, это зря говорят! Глупости! - стоял на своем Кондрат. - Пустые разговоры! Был бы бандист, так разбогател. А Родион небогато живет.
      У избы позвякивали колокольцы.
      - Поехали по соседям! - Бердышов стал надевать богатую шубу.
      - Тимоха, подпрягайся к Саврасову! - велел Егор.
      - Залезай на Гнедого! Гони "гусем"! - молвил Иван.
      Дедушка Кондрат надел тулуп. Бабы долго искали его старый кушачок. Когда старик вышел, у избы пьяный Иван потешал толпу.
      - Гляди, какие лапы, - подымая ногу коренника и показывая копыто, говорил он тунгусу Афоне. - Хочешь, оленя обгоню?
      Бердышов широко размахнулся и стегнул многоаршинным бичом "гусевика", припряженного на длинной веревке впереди коренного. Кони рванули. Девки и бабы кинулись в кошевки. Упряжка пошла "гусем" по узкой дороге, дымя снегом из-под копыт.
      "Гусевик" резвился, бил задом, передом, но не тянул. Веревка ослабла.
      Иван скинул шубу на снег и в одной рубашке, нахлестывая коней, пустился бегом, не отставая от кошевы. Он бежал по цельному снегу и, проваливаясь, отчаянно вырывался, гикал, щелкал бичом. Испуганные лошади помчались.
      Иван, глубоко распахивая сугробы, обогнал кошеву, весь в снегу, в рубахе, мокрой от пота, ухватился за гриву коренного, с разбегу прыгнул ему на спину и оглянулся. Пот залил побагровевшее лицо. От такой проминки кровь его играла. Сзади него в кошеве - в ярких платках и шалях копошились бабы.
      - Эй, Ванька Тигр! - кричал Тимоха. - Гляди, как кошка, прыгнул! Страх на тебя глядеть! Вот такой на шею вскарабкается!..
      Следом, стоя у коренника на оглоблях, мчался Егор Кузнецов в рыжем пиджаке. Иван щелкал бичом, делая вид, что хочет достать девок в его санях. Те завизжали.
      Невесту привезли в Мылки. Гольды заложили собак и катали молодых по озеру. Тунгус Афоня промчал их на оленях в длинной нарте, крытой ковром.
      - Вот невесту катают, носят на руках, - приговаривала Агафья, - а потом по башке ее!
      Иван подсел в кошевку, где рядом с молодыми сидела Дуняша.
      - Гляди, дяденька, тебе Терешка Овчинников за нее ноги поломает, сказала Татьяна.
      На другой день гости разъезжались.
      - Ладно, что священник был, а то на Амуре живут невенчанны, - говорил Бердышов. - Родится ребенок - и не крестят его. В Сибири бывает, что человек уж за бороду схватится, а его только крестить. Крестится и сразу тут же венчается. Заодно поп кадилом отмахает.
      Прощаясь, Дуняша сказала про Илюшу Бормотова, что приглянулся.
      - Только смотри не обмолвись! - предупредила она Таню.
      - Влюби-ка его, черта...
      - Ну, дяденька, приезжайте к тяте, - прощаясь с Бердышовым, сказала Дуняша.
      - Летом на Горюн собираюсь! - ответил Иван.
      - На Горюн по воде ехать - руки собьешь, - ответила девушка.
      - Я не один, работников возьму.
      - Гольды какие работники! - как бы безразлично отозвалась Дуняша и мельком глянула на стоявшего поблизости Илью. - Русских бы нанял. Там ведь вода сильная!
      Илья в это время смотрел на нее и живо отвел взор.
      - Я могу нанять и русских в работники! - оказал Иван, задетый за живое.
      Дуня чему-то засмеялась и села в кошевку. Колокольцы зазвенели.
      - Вот девка какая приезжала красивая, - говорила Илье про Дуняшу его мать, - статная, брови соболиные... А, сынок?
      * * *
      Заботы о хозяйстве и детях не заслонили от Натальи беспокойства молодой невестки.
      - Сама знаю, как в чужой дом входить, - говорила она.
      Наталья часто ласкала Таню, проводила с ней долгие часы в задушевных беседах. Желая отблагодарить за доброту, а отчасти из страха - наслышалась и в песнях и в разговорах, как мучают невесток, если те работают плохо, Таня изо всех сил старалась помогать ей.
      - Какая прилежная, - замечала старуха. - Чистотка!
      Таня понемногу привыкала к новой жизни в чужой семье.
      - Мы невесток не клюем, - говорила старуха Татьяне. - Не из-за чего. Не то что на старых местах. Меня смолоду чуть совсем не склевали. Я знаю бабью-то долю...
      - Напраслина! Напраслина! - сердился дед.
      - Ишь, старый, слышит, оказывается!
      - Не забыл еще!.. - шепотом пересмеивалась с молодухой Наталья.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Егор оделся полегче: рыжие нагольные унты, короткий рыжий пиджак, подпоясался натрое мочальной веревкой, встал на старые лыжи, подшитые коровьей красной шкурой.
      Рыжая шапка, светлая борода, рукавицы красной шерсти.
      - Весь рыжий, только гольдов пугать, - оказал дед.
      Егор взмахнул палкой, ринулся вперед, в глубокие снега. Румяный Васька весело помчался за ним. Егор взобрался на сопку, вздохнул вольно.
      - Вот она, заветная сторонка! Студеная да ветреная. Зато воля дороже всего. Теперь свой хлеб есть. Со своим хлебом можно походить, поохотиться. А ну, Васька, айда!..
      Васька слушал отца и запоминал. Он плохо помнил старое, но от отца не раз слыхал, что тут вольней, чем на старых местах, и это радовало мальчика. А самому Ваське тут по душе. Не то что в голодной дороге, где чуть не все клянчишь у чужих, своего нет...
      Вечером, возвращаясь домой, Егор приметил куржу на дереве. На ветке настыл пар, навис косматый иней. В снегу между поваленных ветром и занесенных снегом деревьев - обледенелое отверстие. Лед вокруг с прожелтью, словно из норы дышит курильщик.
      - Медвежья берлога! В ней медведь спит!
      Васька стоял ни жив ни мертв.
      Егор вернулся домой, рассказал отцу про берлогу. Старик вызвался идти на медведя.
      - Рогатину сделай, - оказал он Егору.
      Всю семью занимала предстоящая охота. Таня принимала в сборах участие. Она была озабочена так, словно сама шла на зверя. Настрого велела мальчишкам не рассказывать, куда мужики идут.
      На крутом камне Таня заточила острие и насадила на рогатину. Это понравилось Кондрату.
      - Дочь охотника знает, как надо.
      - Гольдов бы с собой взяли, - сказала Наталья.
      - Зачем нам гольды? - отвечал Егор. - Сами должны...
      Дед с ружьем, а Егор с рогатиной поднялись по Додьге, добрались по склону горы к берлоге. Слабый пар курился из дыры.
      - Там не один медведь, - сказал Кондрат.
      Старик был весело серьезен. Голубые глаза его сверкали из-под косматых пегих бровей. Дома, на Каме, медвежья охота когда-то слыла лихой забавой. Кондрат смолоду хаживал на медведей и мерял силу и ловкость охотников по схваткам со зверями.
      Дед заложил ход в берлогу толстым колом. Егор запустил вглубь острую жердь и кольнул спящего медведя. Зверь заревел. Егор подхватил его шестиной, как бы желая приподнять.
      Медведь, ухватив жердь, потянул ее к себе, но Егор не дал. Зверь забушевал и вылез, вытолкнув грудью кол и разворотив глыбы снега.
      - Медведица!..
      Егор встал на обтоптанной площадке, укрепился и приготовил рогатину. Медведица повела мордой и скурносилась, словно людской запах изъедал ей ноздри. Они вздрагивали, обнажая желтые клыки и десну. Дед выстрелил. Медведица взревела и поднялась во весь рост. Егор увидел когти и ноздреватую, иссосанную добела ладонь. Он сильно ударил зверя рогатиной и сразу повалил.
      Медведица заревела и забилась головой, словно чесала ухо о сугроб.
      - А там еще кто-то есть, - оказал дед, кивая на берлогу.
      Егор запустил шестину в лаз.
      - Во всех углах пошарь, берлога большая.
      Егор нащупал медвежат. Судя по тому, с какой силой вытолкнули они жердь и как ее искусали, медвежата были подросшие. Егор стал ворочать шестом, поддевая зверей, словно мешая в печи головешки. Медвежата злобно рычали, подбегали к отверстию, но на свет не лезли. Мужики заложили берлогу кольями и завалили буреломом, а сами пошли домой. Убитого зверя понесли на шесте.
      - Медведь! - радостно воскликнула Таня, встретив охотников с добычей. Вспомнилось ей свое, родное: отец, дядя Спиридон и все тамбовские охотники, как, бывало, они из тайги медведя приносили.
      Вечером Егор, дед, Федюшка и ребята приехали на Додьгу. Вместе с ними отправился Илья Бормотов. Коня с санями оставили под сопкой, а сами, хватаясь за корни и кусты, поднялись по мерзлой земле обрыва к берлоге. Опять тревожили, пугали медвежат, но выгнать не могли.
      - Ну-ка, тятя, подержи меня, - попросил Егор отца.
      Он скинул полушубок, присел, правой ногой уперся в колоду, а левую запустил в берлогу. Егор почувствовал, как медвежонок потащил ногу, и подхватил его ступней под зад. Мохнатый пегий звереныш выехал из берлоги верхом на Егоровой ноге. Он в страхе кинулся бежать, но увяз в глубоком снегу. Дед схватил его за уши и повалил.
      - Ишь ты, прыткий!
      У медвежонка была тонкая переносица, от этого казалось, что он собирался заплакать. Остромордый, черноглазый, он обиженно визжал и в то же время кидался и норовил ухватить за ноги каждого, кто подходил к нему.
      - Шерсть-то дыбом!
      За другим медвежонком полез в берлогу Илья Бормотов. Зверят связали. При общем смехе Егор надел им на лапы рукавицы. Медвежата боялись рукавиц, визжали, а маленький силился их скинуть.
      - Чтобы не поморозили ладони, - сказал Егор. - Надо, надо тебе! грозил он бойкому медвежонку. - Не балуй!..
      Дедушка Кондрат и Егор потянули связанных зверей волоком, на веревках, вниз по горе.
      - Вот она, медвежья-то забава! - толковал внукам Кондрат. - У нас на старых местах тоже так. Камские-то звери славились в старое время.
      Федька поспешил вперед и схватил коня под уздцы. По крутой обледеневшей горе Егор пустил зверей скользом. Они ревели благим матом. С обрыва медвежата свалились в глубокий снег.
      - Не убьются! Поди, звери, а не люди! - оказал дед.
      Связанных медвежат уложили в сани. Саврасый храпел, поводил ушами и, едва Федька отпустил повод, шибкой рысью помчался вниз по Додьге. Дедушка держал вожжи. Федька, Егор и Петрован догнали сани и вскочили на ходу.
      Васька не успел, отстал и, обиженный, брел пешком.
      Вровень с санями за голой чащей прутьев по бугру катилось красное солнце. Вдруг тальники поредели, солнце выбежало на релку, стало больше, словно надулось.
      С медвежьим ревом въехали в селение. У Ивана гостили охотники. Все высыпали на улицу.
      - Надо клетку делать, - говорили гольды.
      - У меня цепь есть, - сказал Егор. - Когда-то давно был у нас в Расее медвежонок. Мы цепь с собой привезли.
      - Эй, Егорка, продай медведей, - просили гольды. Они гостили в эти дни у Бердышова.
      Дети стали приставать к отцу, чтобы не убивать и не продавать зверей.
      - Пусть у нас живут, - оказал Егор.
      Пришел Улугу.
      - Егорка, наша такой закон, - подговаривался он. - Медведя поймал праздник делай.
      Улугу первый друг Егора среди гольдов с тех пор, как мужик возвратил ему невод, а бабка лечила его жену. Гольду нравилось земледелие, и он сам собирался завести огород.
      - Ты шибко большой, тяжелый, как на охоту ходил? - спрашивал он Кузнецова. - Однако, проваливался? Егорка, а где Расея, там зверь есть?
      - Как же! В Расее много зверей. У нас медведицы на лесины залезают, громко, как с глухим, говорил дед, - дикий мед достают.
      - А зверя много, так пошто сюда ушли?
      - Вот от зверя-то и ушли, - пошутил Егор.
      И Улугу, покачав головой, повторил:
      - От зверя ушли...
      Пришел Барабанов. Он в новых катанках, бледноватый, с взлохмаченными рыжеватыми бровями. Лоб в поперечных морщинах, взор немножко жалкий, как бы жмурится Федор или изумляется все время, оттого и лоб морщит. Нос слегка вздернут, скулы стали поглаже, глядеть на щеки - раздобрел Федор, разъелся, но лоб худой, костистый, наглазницы выдаются, как и прежде, усы светлые, но тонкие, как обкусанные.
      - А ты еще зарекался охотничать, - сказал Федор. - А вот, Егорша, потянуло и тебя.
      - Тут жить - все надо уметь. Богатство наше - лес да река.
      - Да гарь! - смеясь, оказала Наталья.
      - Да, без своего-то хлебушка, - добавил Егор, - был я тут гость, а не хозяин.
      - Вот ты рассуждай побольше, а люди станут золото добывать да копить... да скупать... Эх, куда мы! Вот уж Ванька-то... Он знает!
      Егору кажется, что Федора не берет покой. Ум его в вечной тревоге. Ему все чего-то надо, чем-то он недоволен, на кого-то обижен, завидует, даже злится.
      Между Егором и Федором вечный спор.
      - Э, Егор!.. В скиты тебе надо... Жизни старой, конечно, тут не бывать. Только я тебе же добра хочу. Про справедливость не думай. Люди волки! А ты сам себя огради, пока не поздно!
      * * *
      Илья Бормотов играл в избе с медвежатами.
      Кузнецовские бабы сидели у печи и любовались смельчаком, который не побоялся полезть в берлогу.
      - Сказать ему? - спросила с нетерпением Таня.
      - Скажи! Скажи!
      Таня поманила Илью.
      - Понравилась тебе Дуня? Что молчишь? Я ведь знаю... Эх, ты! Она мне все уши про тебя прожужжала! А ты что? Два дня лупил зенки, а слова не сказал.
      Новость эта как громом поразила Илью. Ему никогда и в голову бы не пришло, что такая красивая девушка, такая бойкая, удалая плясунья может заметить его. Он дрался, охотился, работал и никогда не думал, что кому-то может понравиться. Напротив, до сих пор его все лишь бранили да подсовывали работу потяжелее, зная, что он "все своротит".
      - А ты не врешь? - спросил он Таню, не смея поверить.
      Молодушка засмеялась и отбежала.
      Слыша, что Татьяна о чем-то говорит с Натальей и прыскает со смеху, Илья ушел домой.
      Он вспомнил, что на свадьбе Дуня действительно поглядывала на него. Он тогда сделал вид, что не обращает на нее внимания.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Айдамбо оглянулся. Он увидел желтый остров, снега на застывшем озере, релку, а на ней дома русского селения. На льду, близ родного острова, синие колеи дороги.
      "Сколько раз я по этой протоке на Додьгу нартами ездил! Там всегда Дельдику встречал, на нее любовался. Что-то она сейчас делает?"
      - Ну, чего остановился? - хрипит Покпа. Старик тянет вместе с собаками нарту. - Иди вперед, прокладывай след, а то тяжело... Опять задумался!
      "Никогда больше с отцом не пойду на охоту. На родной дом поглядеть не позволяет. Все время ругается", - с обидой подумал Айдамбо, оправдывая себя и забывая, что смотрел он не столько на родной дом, сколько на крышу Ваньки Бердышова.
      Юный гольд замышлял поймать в тайге много соболей. Он считался лучшим охотником в Мылках, но теперь у него была особенная причина стараться: Иван обещал позволить свататься к Дельдике тому, кто добудет много мехов.
      Через три дня тяжелого пути охотники добрались до своего балагана в вершине ключа. На другой день Айдамбо нашел тропку соболя.
      "Зверь сегодня пробегал", - решил он.
      Следы были по свежей пороше. Соболь скрылся под камни. Айдамбо обежал по тайге круг. След из этого круга не вышел - значит, соболь был где-то внутри его. Но россыпь, в которой он скрылся, была очень велика, и зверька не легко найти. Айдамбо потратил весь день, разыскивая на голых, обдутых ветром камнях какие-нибудь признаки его свежих следов.
      Стемнело.
      "Какая неудача!" - Айдамбо готов был заплакать с досады.
      "Ну, ничего, - утешал он себя, возвратившись в балаган и ожидая отца, - еще только первый день охоты".
      Он несколько успокоился.
      После ужина у костра он достал деревянный гребень и принялся расчесывать косу.
      Пришел Покпа. Старик принес прекрасного черного самца соболя и с оживлением стал рассказывать сыну, как его поймал.
      - А ты опять чешешься? - заметил он распущенную косу. - Охотишься плохо, ленишься, а все чистишь себя. Соболя не убил, проглядел! На вшей охотиться пришел? Смотри, дурак, вот возьму убью тебя... Зачем бьешь вшей? Что, они мешают тебе?
      - На охоту ходить хорошо, что ли, грязным? - слабо возражал сын.
      - Я всю жизнь грязный живу, - ворчал Покпа, - и ничего!
      Охота у старика была удачной. Он поел похлебки, и от сердца у него отлегло.
      - Я знаю, почему ты чешешься! - добродушно сказал Покпа. - Ты, однако, жениться задумал. Уж ей скоро годы выйдут по русскому счету. Иван сказал, когда ей шестнадцать лет будет, тогда ее и отдаст. Раньше не отдаст.
      Айдамбо заволновался и заерзал. Он не выносил, когда отец говорил о Дельдике.
      - Кто про девок на охоте думает, тому удачи не бывает. А ты всегда плохо охотился, - дразнил его отец. Он был недоволен сыном, но не сердился, а хотел пронять его шутками. - Никогда соболей хорошо не ловил. Только вшей ловко поймать умеешь.
      Айдамбо молчал.
      - Зачем тебе она? Лучше грязную возьми, да свою. Надо свое любить! И, подумав, старик добавил: - Она тебе все равно не достанется. Ты только поглядывать будешь, как она из русского умывальника моется. У нее женихов много. Русский парень есть...
      От этих слов душа Айдамбо заныла. Ревность, горечь, обида охватили его. Он вскочил и стал браниться, но Покпа уже не слышал. Уставший старик откинулся на спину и уснул, широко раскинув руки, так что правая оказалась за балаганом, на трескучем морозе. Вскоре туда же сползла и голова. Жесткие волосы Покпы заиндевели, но спал он крепко и храпел. Сын втащил его в шалаш, уложил поудобней.
      "Отец неправду говорит, он любит насмехаться. Будет и мне счастье, мечтал Айдамбо, сидя у огня. - Я побольше соболей поймать постараюсь. Иван сказал: "Кто много пушнины привезет, тому ее отдам..." Теперь только бы соболей".
      Ночью Айдамбо готовился к охоте. Он шаманил, тихо ударяя в бубен, старался думать только о соболях. На заре парень ушел из балагана.
      Долго бежал Айдамбо. Соболь ушел в нору, перед ней была поставлена сетка. Но у норы был другой выход. Айдамбо отыскал его и закрыл. Он выкурил соболя дымом, поймал и удавил.
      "Еще дальше в горы пойду! К отцу не вернусь, - решил он. - Про Дельдику не думаю, про охоту думаю. Вот только не могу вспомнить, какое у нее лицо. Почему-то забыл. Дельдика, Дельдика, совсем не могу вспомнить лица твоего!"
      Айдамбо помчался по тайге так быстро, что казалось, в спину ему подул попутный ветерок. Вдруг, заметив новую тропку соболя, охотник встал как вкопанный. И тут же шел другой след. Сразу два соболя! Какое счастье! Надо только взять!
      Налево прошла самка, маленькая, уже немолодая, но еще сильная, по лапкам видно. Мягкая, пухлая самка - след так говорит. Значит, волос густой, черный. Это можно узнать тоже по следу. Сильный соболь прыгает быстро, крупным махом, шкура на нем густая. Такой обязательно окажется черным. Надо скорей охотиться!
      А направо тянулись следы сухих костлявых лапок. Прошел длинный старый зверек с редкой шерстью. Это лысый старик. Какой толк от его рыжей шкуры!
      Айдамбо побежал за быстрой самкой с пухлыми лапками. Он шел за ней весь день. Ночью он высек огонь, жег бересту и упрямо брел по снегу.
      Утром тропка прервалась у дерева. Соболь был в беличьем гнезде в ветвях.
      "Всегда по чужим гнездам лазает, белок убивает, рвет их в клочья. Всегда других зверьков жрет".
      Айдамбо приготовил стрелу. Он постучал по дереву, желая напугать соболя, выгнать его из гнезда. Соболь не выходил. Рубить такую толстую лесину нечего было и думать. Дерево стояло на крутом склоне горы. Айдамбо забрался на косогор, стал вровень с гнездом и замер. Он терпеливо ждал. Мороз прихватывал щеки, стыли ноги, леденела отсыревшая одежда, но Айдамбо стоял, не шевелясь, с луком наготове.
      Короткий день кончался. Солнце спускалось во мглу. Краснела тайга. Красное пламя разгоралось, как сияние, вокруг огромной сопки, видимой сквозь вершины лиственниц, за глубокой лесистой падью.
      Вдруг соболь вылез и забегал по ветвям. Да, хорошая шкурка у него! Айдамбо выстрелил. Зверек злобно запищал - стрелка попала ему в живот. Соболь упал в сугроб, перевернулся, схватил стрелку зубами, вырвал ее и, кровавя след, мгновенно исчез.
      "Какой соболь! - удивился Айдамбо. - Ловкий, как купец!"
      Вскоре закат погас, еще до того сгустели тени, поднялась мгла, в тайге стало темно. Айдамбо переночевал в буревале, дрожа от стужи. На заре он снова шел по следу.
      "Соболь идти не может, кровь пускает, волочит тело по снегу... только изредка прыгает".
      Зверек залез в дупло ели. На этот раз Айдамбо подрубил и свалил дерево. Соболь не выходил. Охотник нащупал его в дупле. "Вот где притаился. Живой, теплый, дрожит". Айдамбо схватил зверька рукавицей и вытащил его. Он зажал пухлые задние лапки самки коленями, а за передние с силой вытянул всю тушку и, нащупав пальцами бьющееся сердце, оторвал его под шкуркой, чтобы не портить пушнины. Содрав шкурку, Айдамбо съел сырого соболя. Долго еще он бродил по тайге, ел дятлов, белок и соболей, спал в дуплах и под корнями деревьев, а иногда и совсем ночами не спал.
      - Я знал, что ты не пропадешь, - говорил Покпа, когда сын вернулся в балаган. - Ты, мой парень, умный, не хуже меня охотишься: это я нарочно сказал, что ты ленивый. Я знал, что ты много соболей возьмешь. Когда злой, то лучше поймаешь... Теперь вижу - моя порода. А если торговать бы стал, как Писотькин сын Данда, я знал бы, что ты не мой сын... Убил бы тебя.
      Старик выпросил у сына трех соболей и на радостях стал собираться домой, втайне надеясь хорошенько отдохнуть и погулять. Айдамбо решил охотиться до тех пор, пока не добудет много мехов, хотя бы пришлось жить в тайге до весны. Ему не хотелось отдавать Покпе трех соболей, но он пожалел отца и уступил.
      - Я скоро обратно приду, - говорил старик. - Как продам соболей, сразу вернусь. Я недаром сегодня во сне видел, что пьяный напился.
      Покпа живо собрался. Прощаясь с сыном, старик заплакал. Плакал и Айдамбо. Он горячо любил отца и привык с ним охотиться. Возвращаясь к балагану, он всегда знал, что отец ждет его. Теперь Айдамбо надолго оставался в одиночестве. Кроме него, на много дней пути кругом в тайге не было ни души.
      Видя, что сын расчувствовался, Покпа попробовал выпросить у него еще двух соболей. Айдамбо утирал слезы, жалея отца, но соболей не дал.
      - Ну, ладно, - согласился старик и ушел.
      На другой день Айдамбо отыскал новый след. Крупный соболь прыгал широким махом, ставил обе лапки прямо - правую чуть впереди левой, все время одинаково. По следу Айдамбо видел, что соболь нрава спокойного, сильный, уверенный в себе. Шерсть у него пушистая, обильная, без пежин и пролысней, не то что у злых, неровно прыгающих зверьков, томимых болезнями и непомерной жадностью.
      - Этого соболя мне обязательно отдайте, - молился Айдамбо духам.
      Ельник, валежник, скалы, каменистые склоны, ключи, марь пробежал Айдамбо. Он шел легко и быстро, так же спокойно и уверенно, как соболь, словно брал с него пример. Крепкий, обдутый ветрами снег не успевал осесть, как легкие лыжи охотника проносились дальше, и только на крутых изгибах снежных волн появлялись трещины.
      Лес редел. Деревья клонились во все стороны. Казалось, они падали в сугробы. Повсюду валялись в беспорядке заснеженные ели и лиственницы с высокими белыми шапками снега на корнях и по стволам. Чем выше поднимался Айдамбо, тем холодней и ветреней становилось. Но Айдамбо не мерз. В ожидании удачи тело его пылало и лютый морозный ветер не студил лица.
      Соболь запутал след.
      "Хитер, ловок, обманывает... Своим же следом обратно идет, потом опять вперед, потом петли делает. Трудно разобраться. Под камень, под валежины забирается, пролезает далеко. А соболь хороший, след тяжелый, чистый волос, ровный. Был бы плохой соболь, в следе кости было бы заметно, как у того, старого".
      Айдамбо искал зверька в норах, в дуплах, расставлял самострелы на его путаных тропках. Он разыскивал новый, незастывший след, когда черный, гибкий, длиннотелый зверек вдруг выбежал и стал прямо против Айдамбо на громадном сваленном стволе. Соболь замер, горделиво подняв голову.
      Замер и охотник.
      "Что делать? Стрелять? Пока лук снимешь - убежит..."
      Айдамбо хлопнул в ладоши и крикнул что было силы. Соболь испугался, громадным прыжком вскочил на дерево и умчался ввысь по стволу, так что слышно было, как царапали сухую кору его молодые острые когти.
      Этого-то и надо было Айдамбо. Он нарочно закричал, чтобы загнать соболя повыше на дерево. Не уступая в быстроте соболю, он схватил лук и, мгновенно и метко прицелившись, пустил стрелу между редких голых ветвей. Он сбил зверька. Падая, соболь переломил хребет об острый сухой сук.
      Вечером Айдамбр рассматривал свою добычу.
      "Если бы ты знала, как я для тебя стараюсь, Дельдика! Сколько я хребтов и речек обегал!.. И еще неизвестно, сумею ли я принести эти шкурки? Не встретятся ли мне по дороге торговцы, не отберут ли все у меня? Не для них ли я стараюсь?"
      Блестящая черная шкурка искрилась в его руках.
      "Набить бы таких соболей, подарить Дельдике на шапку! Жаль отдавать купцам".
      С мечтой о девушке Айдамбо уснул, опустив голову на шкурку соболя.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Старый Покпа был человеком неуживчивым. Он не ладил со своими односельчанами. Его дом в Мылках пустовал, а Покпа с семьей жил в фанзе, стоявшей далеко от стойбища, на острове, на берегу одной из бесчисленных, кишащих рыбой проток, что идут из Амура в озеро Мылку.
      Возвратившись с охоты, Покпа захотел побывать в деревне. Он приехал в Мылки, чтобы показать соболей гольдским торговцам - Данде и Денгуре. Он рассчитывал набрать у них под меха вдоволь водки и разных товаров, но отдавать совсем этих соболей своим торговцам он не желал: "Лучше увезу их к Ваньке Бердышову". На всякий случай часть добытой пушнины старик оставил дома, в свайном амбарчике.
      В Мылках Покпу встретил Гао. Торгаш жил в доме Улугу. Он зазвал Покпу, угощал его, подарил ему пачку табаку, иголку и цветную картинку, рассказал несколько забавных историй, хвалил за умение ловить соболей и напоил старика до бесчувствия.
      Наутро Покпа поднялся с головной болью. Его соболя были у купца. Когда забрал их Гао, Покпа не помнил. Ехать дальше, к Бердышову, было незачем. Покпе было очень обидно, но он решил показать, что еще не совсем обманут.
      - Ты думал, что все у меня забрал? - оказал он Гао. - Нет, у меня еще три соболя есть. Самые лучшие. И еще лиса есть. Тебе не достанутся.
      Сколько было должников, столько тонких комбинаций придумывал Гао. Отношения его с гольдами были очень сложны: то он одарял их, то обирал, вводил в долги и вконец запутал всех так, что они иногда даже не могли понять ничего в расчетах.
      Услыхав, что у Покпы еще меха есть, Гао сделался ласковым, подарил старику бутылку ханшина.
      В этот день торгаш уехал в верхние стойбища. Покпа ходил пьяный по деревне, и грозил избить торгашей Денгуру, Данду и Писотьку за то, что они плохо торгуют, обманывают родичей. Зло удобней было сорвать на ком-нибудь из своих, чем на китайских купцах.
      Тем временем Денгура послал за женой Покпы. Старуха приехала, грозила мужу палкой, кричала, дралась и увезла свирепого старика домой.
      На другой день, под вечер, мохнатые собаки промчали купца Гао берегом озера вдоль дымящих фанз. Нарты быстро скользили, собаки стучали когтями по корке снега, залитого водой и помоями. Гао возвратился сверху из дальних стойбищ. Узнав, что Покпы нет в Мылках, он, не останавливаясь в стойбище, поспешил на протоку, туда, где стояла одинокая фанзушка старика.
      Покпа встал перед торговцем на колени и кланялся ему. Потом он угощал торговца, пил его водку, рассказывал про охоту, но меха не показывал. Гао подарил ему трубку, а старухе серьги.
      Между тем к Покпе из Мылок приехали сородичи с семьями. Всем хотелось посмотреть, какие соболя у старика и как их выторгует Гао.
      Утром торговец попросил показать пушнину.
      Покпа проснулся не в духе. Глаз его побагровел, старик угрюмо молчал.
      - Чего-то Айдамбо из тайги не идет, - почесываясь и позевывая, молвил он, не глядя на торгаша.
      Гао снова угостил старика вином.
      Вдруг прибежали маленькие дети.
      - Ченза едет, Ченза! - кричали они.
      Покпа выскочил из дому. В дверь было видно, как он опустился на колено, когда мимо пробежала собачья упряжка и нарты остановились.
      Покпа вошел вместе с Чензой. Это был пожилой китаец с проседью в черных усах.
      - Вот у меня два купца. Кто меня лучше угостит, тому продам меха, оказал Покпа. - У меня хорошие лисы. Красные-красные! И черные есть, сиводушки - всякие!
      Торговцы любезно поздоровались, но поглядывали друг на друга с неприязнью. Покпа сходил за лисой. Она была хороша.
      - Получше меня угощайте, оба старайтесь!
      Чензу разбирало зло. "Зачем Гао сюда приехал?" - думал он.
      Покпа заметил, что торгаши недовольны друг другом. Это был редкий случай, что купцы не поделили должника. "Нельзя этого упустить", - решил старик. Он принес соболей и стал дразнить ими лавочников.
      - Это мой охотник. Зачем ты сюда явился? - спросил Ченза.
      - Твой? - с насмешкой отозвался Гао.
      Но он сдерживался. Гао был деловой человек и умел подавлять свои чувства. Он быстро заговорил по-китайски, предлагая действовать сообща, вместе обобрать Покпу и поделить меха или засчитать поровну их цену.
      - Нет, это мой охотник! - упорствовал Ченза.
      Хотя Гао был главой всех китайских торговцев по округе, председателем их общества, Ченза не захотел уступить. Был уговор, что Мылки принадлежат дому Гао, а все деревни выше Мылок остаются во владении дома братьев Янов, старшего из которых гольды называли Чензой.
      "Мылки - богатейшее село, самое многолюдное. Что же еще надо этому Гао? Покпа выселился из Мылок и построил фанзу выше, на острове. Значит, Покпа мой", - полагал Ченза.
      А сам Покпа только искал случая забрать товары в долг у любого купца.
      - Негодяи и бездельники! Готовы жить на наш счет, - говорили про гольдов лавочники. - Мы, торговцы, - проводники всего нового, высшего и умного. От нас - знания! А они, дикари и воры, этого не понимают.
      Торговцы заспорили, закричали.
      - Ты заезжал в мои деревни! - с сердцем молвил Ченза.
      - Да, я хотел скорей окупить меха, чтобы ничего не осталось русским. Этим я помогаю общему делу, а значит, и тебе.
      Ченза был попроще Гао. Он с изумлением посмотрел на своего председателя, не понимая, как это может быть, что если Гао купит его меха и перебьет его торговлю, то это будет на пользу ему, Чензе.
      - Я слишком глуп, чтобы понять твои рассуждения, - ответил он. - Но я знаю, что это мой должник.
      - И мой!
      - Будем ссориться и судиться!
      Ченза в ярости подскочил и подхватил свою шелковую юбку, как бы показывая, что готов дать хорошего пинка сопернику.
      - Хорошие соболя! Черные! - хвастался Покпа. - Торгаши ссорятся! Уже задирают юбки, - подмигивал он сородичам. - Смотрите, сейчас будут бить друг друга ногами.
      - Я старшина! Я председатель! - восклицал Гао.
      - А я пожилой человек. Надо уважать старших. Разве не знаешь, что предписывает закон и что сказали об этом великие мудрецы? Не забывай обычаев!
      Между бранью оба торговца наперебой угощали старика.
      - Покушай сладкого... Угости старуху... Выпей сам, - переводя дух, с нежностью говорил Гао.
      - Ты сам тоже выпей, - отвечал Покпа. - И ты тоже, - обращался он к Чензе.
      Хитрый одноглазый старик подумал: "Случай удобный! А что, если напоить купцов?"
      - А еще у тебя есть копченое мясо в нарте, - бесцеремонно оказал он Чензе. - Тащи-ка его сюда. Да поживей!
      Но пришел человек из Омми и рассказал, что там охотник Момэ поймал четыре выдры и что купец из отдаленной деревни едет туда. Торговцы засуетились.
      - Скорей продавай мне меха, а то некогда, - попросил Ченза.
      - Я тороплюсь, - сказал и Гао.
      Старик схватил свои шкурки и выскочил из фанзы. Купцы, не желая уступать друг другу, кинулись за ним.
      Покпа, который уже был пьян, шел к амбару и обеими руками прижимал лис и соболей к груди. Оба купца тянули его за рукава в разные стороны. Толпа мылкинцев потешалась у дверей.
      - Мне продай, водки дам, никогда трезвый не будешь, - уговаривал Ченза.
      - В моем амбаре ханшин можешь всегда ведром черпать! - кричал Гао на ухо гольду.
      Чензу так и подмывало подраться со своим председателем.
      Тут кто-то крикнул:
      - Русский едет!
      На берег поднялись нарты, запряженные разномастными собаками. Держась за палку между упряжкой и нартой, легко шел на лыжах плотный, рослый человек с румянцем в обе щеки. Шапка, воротник и грудь его побелели. Багровую щеку под ветром обметал иней, брови и ресницы были белы.
      - Отбира-а-ают! - вдруг заплакал Покпа.
      - Что тут за драка? - весело спросил русский.
      - А, Ванька... Бердышов! - закричали торговцы. - Здравствуй.
      - Здорово!
      - Хао! Хао!
      - Батьго! А ты куда? - обратился Иван к Покпе.
      - В амбар пошел. Меха уношу! Два купца торгуют, цену не дают.
      - Дай-ка я погляжу. Эх, какие хорошие меха! Почему же не дают цены? Вот эту крестовку ты где поймал? Однако, на Сихотэ, там такие лисы попадаются. Ну, пойдем обратно в дом. Давай я за тебя торговаться буду. Помогу тебе продать эти меха.
      - Нет... Я лучше унесу. Им некогда, они торопятся.
      - Ну, что за шутки! Пойдем!
      Иван как бы по-дружески обнял старого гольда, потом поднял его и при всеобщем смехе понес в дом. Гао и Ченза, отступя сажень, шли за Бердышовым маленькими шажками и переглядывались.
      - Ты не трусь, - говорил Иван, сидя на кане. - Не хочешь продавать не надо. Я только посмотрю, какой на ней крест. Ну, паря, чудо! Лиса шибко хорошая, крест черный, с серебром. Только бока потерты, как будто в упряжи она ходила. Ты не на ней из тайги ехал? Не ее ли запрягал?
      - Лиса в упряжке! - усмехнулся Покпа.
      - Ну, так скажи, что тебе за нее давали?
      - Черт их знает! Ничего не говорят. У них цены нет. Только водки, дабы дают, а потом, когда пьяный будешь и уснешь, все заберут и уедут.
      - Неправда, неправда! - воскликнул Гао.
      - Все врет, - подхватил Ченза. - Я давал хорошую цену.
      - Сколько?
      - Моя большо-о-ой ему цена давал!
      - Моя еще больше, еще лучше... А тебе, Ванька, куда поехал?
      Бердышов ехал в Хабаровку продавать меха.
      - Не отдавай им этих соболей даром, - говорил он гольду. - Пусть цену назначат. Если бы мне соболей надо было, я бы тебе кучу денег отвалил за них.
      - Моя есть цена! - воскликнул Гао.
      - Наша тоже есть цена! - вторил Ченза.
      - На рубли, ну-ка, сколько?
      - Рубли - такой цена нету. Наша другой деньга.
      - Как это "наша другой деньга"? - передразнил Бердышов. - Ты где, в России живешь?
      Ченза стал смотреть в потолок, щурился и что-то бормотал, как бы ведя счет. И тут же объяснил, что перевести его на русский он никак не может, но цену все же дает он Покпе хорошую.
      - Наша ему цена сказала, - утверждал Гао и тоже что-то забормотал по-своему.
      - Ладно! Не хотите на деньги - не надо! Развязывай мешки, давай ему за эту крестовку пшена десять мерок.
      - Что еще скажи! - насмешливо ответил Гао.
      - Не хочешь?
      - Такой цена нигде нету.
      - Ну, если нету, тогда Ченза берет меха. Что ты даешь? - обратился Иван к черноусому торгашу.
      - Моя ничего не жалей. Его - как свой братка родной... Его долг большой прошлый год не отдал.
      - Однако, ты хочешь обмануть!
      - Зачем обмануть! Напрасно! Тебе чего пришел? - вдруг загорячился Ченза. - Это наш должник, наша сам буду торговать. Пошел отсюда к черту! Зачем мешаешь?
      Кривой Покпа стоял, слушал спор и делал вид, что ничего не понимает.
      - Они обдурить тебя хотят. Это уж обман, а не торговля. Ну, последний раз, какая твоя цена? - спросил Иван у Чензы.
      - Его знай. Наша свой расчет.
      - Ну, значит, все! Не сговорились, паря, жалко.
      Бердышов вдруг схватил Чензу за шиворот и с такой силой швырнул его, что торгаш вышиб лбом дверь и вылетел на улицу.
      - Паря, торговля закончилась!
      Гао обрадовался.
      - Вот шибко хорошо! Его давно так надо! Ваня, наша тебе как братка. Знакома, знакома давно. Вместе гуляй. - Но тут же торгаш заметался, увидев, что Иван хочет схватить и его. - Наша не трогай, наша с тобой приятели!.. Братка-а-а!.. - завизжал он.
      Гао ухватил свою лисью шапку, нагнувшись и разбежавшись, мелкими шажками проскользнул под рукой Ивана и кинулся в дверь. Он обрадовался, выскочив на солнце живым и невредимым.
      - Прогнали обманщиков! - оказал Иван и засмеялся.
      - О-хо-хо!.. - звонко залился Покпа и вдруг ударился в слезы. - Как ты ловко их гонял...
      Он чесал больной глаз и размазывал слезы.
      Иван пообещал погостить у Покпы. Старик побежал в амбар за остатками своих мехов. Торговцы в огромных шубах ходили около нарт и перебранивались. Завидя старика, они дружно плюнули вслед ему.
      - Товары у русских отравлены! Умрешь! - крикнул Ченза. - Скоро опять приедет нойон и отрубит тебе голову.
      Покпа пошел, потом повернулся.
      - Вот тебе! - показал он дубину. - В эти сказки я не верю, и ты сам тоже.
      Возвратившись в юрту, старик стал просить Ивана купить у него меха.
      - Зачем мне! И так их много, еще не знаю, как до Хабаровки довезти.
      - Врешь! Притворяешься! Ты - хитрый! Я знаю...
      - Ей-богу!
      Гольд испугался не на шутку. Ему стало досадно, что Иван прогнал купцов, но возвращать их было стыдно.
      - Не на что покупать, - сказал Иван.
      - А говорил "кучу денег дам"?
      - Я сказал, если бы нужны были. Да я уж раздумал торговать...
      - Ваня! - взмолился Покпа. Вся надежда была у него на Бердышова, а тому, оказывается, не нужны меха. - Ваня, отдам по дешевке.
      Покпа долго уламывал Ивана.
      - Ну, возьми даром! Потом отдашь! - плакал старик.
      Наконец Иван согласился. Он как бы нехотя забрал лис и соболей.
      "Хорошему человеку не жалко! - утешал себя Покпа. - Все же заступился! Конечно, за шкуры-то я ничего не получил. Но как он ловко Чензу!.. Иван и купец хороший, но дерется, как настоящий хунхуз".
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      В стойбище Бельго вернулись с охоты мужчины.
      Дымная и смрадная фанза Кальдуки Маленького залита светом. Сквозь цветную бумагу окон солнце светит на очаг с медной посудой: хачуха*, глиняная китайская кадушка с синими и белыми полосами, обутки на деревянном гвозде, старенькая коротенькая шубейка со сверкающими пуговицами - все выглядит сегодня по-праздничному.
      В такой день совсем не хочется думать, что в лавке запутаны все расчеты и что торговцы сживают тебя со свету. Сейчас хорошо бы вкусно пообедать. Поехать бы куда-нибудь в гости, где есть арака, к кому-нибудь, кто торгует, где есть пряники, свежая осетрина или жир с сохачьего пуза... Конечно, неплохо бы и просто раздобыть горсть буды**, а то жрать совсем нечего. Кто все время голоден, тот знает, как приятно помечтать о еде.
      _______________
      * Х а ч у х а - чугунная глубокая сковородка.
      ** Б у д а - дешевый сорт проса.
      Кальдука опять не добыл мехов.
      "Чего поймал! Оказать стыдно - всего лишь одного соболя. Соболь маленький. Что за соболь! Купец скажет - крыса!"
      За свою добычу Кальдука получил буды и овсянки, но в большой семье все живо съели.
      Кальдука сидит на кане и тянет трубку.
      - Табак, что ли, сырой? Почему огонь гаснет?.. Эй, Талака, Талака! не сходя с кана, орет он.
      Женщины возятся за дверью амбара. Жена Маленького, толстуха Майога, сегодня занялась уборкой. Кальдука больше не пойдет на охоту. "Хватит, думает он, - все равно с охоты не разбогатеешь. Пусть дураки стараются. Сколько ни бегай по тайге, на купцов не напасешься". Кальдука велел жене уложить в амбар все свое охотничье имущество. "Что там теперь осталось? с горечью думает Кальдука. - Одно старье! Торгаши все забрали. А какие хорошие были вещи!.."
      - Эй, Талака, Талака-а-а! - изо всех сил, так что на шее жилы вздулись, орет Кальдука. Ему не хочется по пустякам подниматься, идти к дверям.
      "Другой бы давно богатым стал: столько молоденьких дочерей было! Нет ловкости у меня в таких делах. Пойху, Ладо отдавал - ничего не нажил. Весь калым пошел торгашам. Но не беда! У меня еще есть девки. Правда, косую Исенку никто и даром не возьмет. Но зато Талака и Дельдика - это целое богатство. Особенно Дельдика! Жаль, что она у Ивана... Но она - моя дочь!"
      Хотелось бы Кальдуке посидеть сейчас на солнышке, но он боится. Купец вчера вернулся... Младший брат Гао недавно пошел в деревню и может встретиться.
      "Что за люди! Им все мало... В прошлом году отобрали котел. Он стоит сорок соболей. Это больше, чем Кальдука должен им за товары. Хорошо бы все это подсчитать..."
      - Эй, Талака, Талака! Диди-и-и!* - визжит Маленький. "Ее бы замуж отдать!"
      _______________
      * Д и д и - иди (нанайское).
      В дверях появляются Одака и Талака. Они не расслышали толком, кого зовет старик. Одака - рослая, толстая, с заплывшими глазами. Она угрюмо смотрит исподлобья.
      - Талака, иди сюда... Вот возьму палку... Кто трубку раскуривал?
      Талака - невысокая девушка с полной грудью. У нее черные глазки и плоский нос, приплюснутый почти вровень с широкими красными щеками. Она берет отцовскую трубку, садится на корточки, раскуривает ее от уголька, жадно тянет в себя дым. Еле переводит дыхание, сплевывает, вытирает трубку полой халата и отдает отцу.
      Кальдука молчит и курит. Талака ждет - понравится ли отцу, как она раскурила трубку. Она переминается с ноги на ногу. На ней обутки из желтой пупырчатой рыбьей кожи со щегольски загнутыми носами, набитыми травой. От этого нога и в бедной обуви выглядит изящно.
      Талака хмурится и вопросительно поглядывает на отца.
      - Ну что? - кривит она рот. Низким голосом Талака напоминает мать.
      - Вот отдам тебя китайцам! - ворчит отец.
      - Китайцам! - тихо, со злой усмешкой передразнивает отца девушка.
      - Иди позови Удогу. Скажи, торгаш у горбатого сидит, я боюсь мимо идти... А ты, Одака, чего пришла? Не тебя звали! Какая ты стала услужливая! Где твоя лень?
      Одако-толстуха - вдовая невестка Кальдуки, жена его погибшего сына, которую когда-то пинками прогнал Гао на виду у всего народа из своей фанзы.
      Она все еще свежа. Лицо у нее грязное, волосы косматые, глаза маленькие, черные, румянец такой, что не заглушить, кажется, ни копотью от печки, у которой она возилась с утра, ни пылью из амбара, где сейчас идет уборка. Она не очень молодая, а выглядит как девка.
      Одака в своем рваном синем халатике, из-под которого видны голые, красные от мороза колени, переминалась с ноги на ногу, словно что-то хотела сказать.
      Вошла Майога.
      - Одака нынче что-то веселая, - насмешливо сказал Кальдука. - Не так ленится!
      - У Гао есть работник, - басит жена Маленького.
      - Который у них с осени? Немолодой китаец? - встрепенулся Кальдука.
      - Он спросил, как ее зовут.
      - Не знает, какая она ленивая! Смотри, убью тебя, если будешь бегать к этому китайцу!
      - Ну, он еще не старик, - отвечает Одака.
      - Пусть купит, если хочет. Следи! - грозит Кальдука жене.
      До сих пор Одаку, упрямую, неподвижную как камень, злую, ничем нельзя было пробрать. Мори голодом, бей - чего не захочет, она не сделает. А тут вдруг сама бежит на зов!..
      - Одака, ступай наломай дров. Живо!..
      * * *
      В доме Удоги чисто и уютно. На горячем кане, укрывшись шубой, спит Савоська. Он живет то у Бердышова в Уральском, то у брата в Бельго.
      Айога чистит рыбу, режет, раскладывает куски на бересте. На что ни взглянет Талака, во всем чувствует она достаток дядиной семьи. Кан, красноватый от обожженной глины, накрыт белыми камышовыми циновками. Край его укреплен блестящим красным деревом. Талака знает: китаец, недавно приехавший в эти места и живущий теперь в работниках у Гао, нашел это дерево в тайге, распилил его, выстрогал длинный брус, натер его до блеска и украсил им кан Удоги.
      "Для дяди всегда люди старались, а над нашим отцом только смеются".
      Стены в доме Удоги побелены, в углу иконы, на стенах русские картинки, а в рамс висит генерал, весь в золоте. Талака знает - это Муравьев. Дядя Гриша ездил с ним на баркасе, мерял воду.
      "Я большая буду, замуж выйду, у меня в доме так же чисто будет, думает Талака. - Икону повешу, известки достану, блох всех выведу. Будет чище, чем у Гришки. Как у русских будет, как у Анги".
      Талака бывала у сестры в Уральском и видела, как живут русские.
      - Что, Кальдука сам прийти не может? - спросил Удога.
      - Он боится, - угрюмо басит Талака. Голос у нее перехватило. Торговец у горбатого сидит... Иди к отцу, - сердито говорит она.
      Айога издала какое-то раздраженное восклицание. Старик молчит. Талака думает, что дядина жена, наверное, опасается, как бы Кальдука опять не стал попрошайничать. Обидно за отца.
      Вбежал Охе в теплой куртке китайского покроя и в ватных штанах. На его груди белый шелковый квадрат с золотым иероглифом. Эту новенькую, очень красивую курточку купила ему мать. На голове низенькая круглая шапочка с короткими полукруглыми ушами. Мальчик держит в руке по-весеннему багровый прут краснотала. Он ухватил Талаку за халат, потянул, показал ей новую игрушку. Савоська сделал ему "копиури". Это палочки и петля. Надо пропустить деревяшку через петлю и распутать веревочку.
      Пришла толстая красавица Тадяна - бывшая жена Денгуры. Ее украл из Мылок смелый охотник Гапчи. Это та самая женщина, из-за которой враждовали два стойбища.
      - Свекор и муж скоро с охоты придут, - заговорила она, - а муки нет лепешек испечь. Крысы все поели, - лукаво добавила она. - В лавку нельзя пойти, муж не велит бывать там.
      Тадяна чуть заметно ухмыляется и косится на Удогу черными маслянистыми глазами. Айога знает, что все это соседка говорит нарочно. Пока муж на охоте, Тадяна распутничает с лавочниками.
      Удога отложил наконечник стрелы, которую он точил, и поднялся.
      - Уй, всё рыбу и рыбу едим! - капризно говорит Айога, как бы жалуясь на мужа. - В тайге сохатый лежит. Оленя убили, а сходить некому... Все сидят дома и Кальдуку жалеют.
      Старик стал одеваться.
      - Ой, как мяса охота!.. Чего Савоська все спит?.. Шли бы с ним в тайгу.
      Удога и сам недоволен братом. В самом деле, Савоська все время лежит на канах, жалуется, будто бы грудь болит.
      - Рыбу плохую ловит, калугу не поймал, мало на проруби сидит.
      - Сама с ним говори, - отмахнулся Удога и ушел.
      - Иди, чего тебе! - прикрикнула Айога на Талаку.
      Жена старого Удоги, молодая женщина Айога, - разбитная хозяйка. Ее дом - полная чаша. Она верна мужу, но ей всегда любопытно послушать, что рассказывает красавица Тадяна о своих любовных похождениях.
      Когда все ушли, женщины оживленно заговорили. Савоська зашевелился на кане. Он поднялся, уселся, долго кашлял и, наконец, выбранился. Айога подала старику чашку чумизы. Женщины с нетерпением поглядывали на него, желая, чтобы он поскорее наелся и ушел.
      * * *
      - Скажи, Удога, почему Гао не хотят сказать мне, сколько я должен? сетовал Кальдука Маленький. - На улице вчера встретили, грозились.
      Пришли старики гольды: Кирба, Офя и Хольчика. Они принесли с собой стегно сохатины и бутылку водки.
      Маленький обрадовался.
      Девки разрубили мясо и сварили похлебку. Кальдука поставил столик и чашечки. Он быстро захмелел, стал плакать и жаловаться на торговцев, что они рассказывают про его дочерей разные гадости, поэтому их никто не сватает.
      - За это судить нужно! - молвил Удога, знавший русские законы. - Это клевета!
      Водку выпили, похлебку съели, остатки отдали девкам. Они уселись в углу фанзы тесным кружком и хлебали молча, лишь изредка с сердцем перебраниваясь из-за кусков.
      После обеда сутулый старик Офя достал колоду карт.
      - Теперь поиграем! - сказал он. - Эх, жизнь хороша!..
      Удога решил помочь Маленькому.
      - Пойдем в лавку и поговорим обо всем толком.
      - Боюсь туда идти, - виновато улыбаясь, зашептал Маленький и сложил на груди сухие кулачки. - Побьют.
      - Побьют, зато все знать будешь, - сказал Кирба.
      Всем надоела вечная тяжба Кальдуки с торговцами, и гости посмеивались над его бедами.
      Удога и Кальдука пошли в лавку.
      - Чего тебе? - встретил Маленького толстый Гао.
      Отстранив рукой толстяка, Удога заговорил с Гао-старшим. Тот длинно объяснил, что долг Кальдуки очень велик.
      Подвыпивший Маленький вдруг осмелел.
      - Ты все врешь! - крикнул он. - Давай мне буды, риса... Котел сорок соболей стоит. Зачем котел забрал? Может, уж продал мой котел?
      Гольды поспорили, но толку не добились.
      В пылу гнева Гао снова наговорил Удоге обидных слов.
      - Не думай, что ты важный человек... Я сам помогал русским! Мы с отцом отдали войскам Муравьева все запасы. Кормили хлебом голодающих солдат, шедших по льду. Я никогда не хвастаюсь! Мой отец Гао Цзо, и я его сын. Но я никогда не вспоминаю своих заслуг! Я - льготный! - неожиданно закричал он по-русски. - Я - льготный! Моя ничего не боится!
      - Ну, погоди!.. - пригрозил ему Удога.
      * * *
      В фанзе Маленького шел оживленный картеж. Савоська сидел среди стариков и дребезжал старческим смешком. Кирба выигрывал и с силой хлестал картами по столику.
      Никто не удивился, что Удога и Кальдука пришли ни с чем.
      - Не побили тебя? - обратившись к Удоге, с горечью и насмешкой спросил Савоська. - Ты хотел показать, что можешь пойти в лавку и напугать торгашей. Нет, ты не Егорка!
      Удоге сильно не нравились рассуждения брата.
      "В Бельго люди глупые, - возвращаясь домой, думал он. - Не понимают, что я хотел для них же постараться, еще радуется, что торговцы меня обидели. Даже брат оскорбил меня!"
      Поздно ночью явился домой Савоська. Он был вдребезги пьян.
      - Иди завтра в тайгу за мясом, - сказал Удога.
      - Сам иди! - пьяно крикнул Савоська. - Тебя и так всегда кормлю, мясо и рыбу добываю, а ты мне всего жалеешь. Я не ленюсь, ты знаешь, но мне обидно... - Савоська всхлипнул, горькие мысли пришли ему в голову. - Я из-за тебя всю жизнь погубил! - вдруг закричал он и стал рвать на себе одежду.
      Испуганная Айога выглянула из-под одеяла.
      - Уходи! Уходи из дому! Ступай к Кальдуке, - вскочил Удога и толкнул брата с кана.
      - Убью тебя!.. - дико заорал Савоська, выхватывая нож.
      Удога схватил брата за руку, вырвал нож, поволок Савоську к двери. Тот захрипел, глаза его выкатились в ужасе. Удога вытолкнул его из дому.
      - Как дрались, меня напугали! - плакала Айога.
      - Тебе не жалко, что я брата бил! Тебе себя жалко, что напугалась, с обидой ответил ей Удога.
      Наутро он сам отправился в тайгу за мясом. Вчерашняя злость прошла. По хребту, на красной заре восхода, чернели узорчатые лиственницы. С горы Удога поглядел вниз. В синих снегах из крохотной фанзы Савоськи курился дым.
      "Брат не спит, топит", - подумал старик, и ему стало жалко Савоську. Он вспомнил, каким смельчаком был его брат смолоду, как служил он у Невельского, как еще прежде вместе подняли они восстание против маньчжур. "Какие мечты тогда у нас были!.. И вот теперь трудная жизнь сломала обоих. Раньше мы врагов били, а теперь друг друга. Проклятые торгаши! Это все из-за них. Они несут разврат в наши семьи, из-за них столько раздоров... Да и мы тоже хороши!"
      Удога крикнул и, взявшись за дужку, повернул нарты.
      Вожак понял его окрик, повернулся и увлек всю упряжку в сторону. Застучали полозья, собаки быстро побежали в тайгу.
      * * *
      Кальдука узнал о ссоре братьев. Майога послала Талаку проведать старика. У Савоськи на задах стойбища была фанзушка, он ютился в ней во время размолвок с братом.
      Дырявая дверь обмерзла и закрывалась неплотно. Талака принесла дров и затопила печку. Взошло солнце, когда Савоська проснулся от стука. Талака, сидя на корточках, камнем сбивала лед с двери.
      Савоська вспомнил вчерашнюю ссору с братом. Ночью со стыда он не решился пойти к сородичам.
      - Иди к нам, - сказала девушка. - Кирба еще мяса принес.
      Под вечер Савоська опять сидел у Кальдуки на канах, окруженный девками, и рассказывал сказки. Сойпака, Одака, косая Исенка и девчонки-соседки покатывались со смеху.
      Вдруг к дому подкатили широкие нарты, запряженные десятком белых, рослых, как на подбор, псов.
      В фанзу вбежал испуганный Кальдука.
      - Что такое? - всполошились все.
      - Писотька ко мне приехал! Денгура!
      В фанзу вошли мылкинские богачи - Писотька Бельды и Денгура. Бывший староста явился в пышной шубе.
      - Богатые старики приехали! - передавалась весть из дома в дом, по всей деревне.
      - На белых собаках!
      Все догадывались, какое может быть у богатых дело к Кальдуке.
      В доме Маленького набралось полно народу.
      - Знаменитый человек! - восклицал Писотька, хлопая Денгуру по плечу. - По всей земле славится!
      Семидесятилетний старик Денгура - высокий, худой, носатый, в шубе, крытой шелком. У него совершенно лысая голова, острая, как дыня, лицо красное и тощее. В больших ушах Денгуры - серебряные серьги.
      Писотька мал ростом, проворен, как хорек, у него плоское желтое лицо, колючие глаза, седые брови и седая бороденка лопатой.
      - Помощь мне давай, - говорил Кальдуке старик Денгура.
      - Скажи, что надо.
      - Нет, сначала поклянись, что не откажешь.
      Все уселись.
      - Когда старик на девчонке женится, сразу станет как молодой, весело говорил Писотька.
      Он достал пачку покупного табаку, развалил ее и принялся угощать хозяина.
      - У тебя дочь красивая, которая у русских живет. Ты поскорей ее замуж отдавай... Знаешь, русские какие поганые...
      Сваты выставляют водку и угощения. Переговоры в разгаре. Все возбуждены. Лица вспотели, глаза сверкают.
      "Плохо только, что Савоська тут!" - думает Денгура.
      Савоська сидит в углу темнее тучи и молчит.
      "Чему радоваться? - думает он. - Денгура - старик страшный, больной. Разве можно красавицу Дельдику отдать такому? Дурак Кальдука - доволен. И как ему не жалко ребенка!.."
      - Моя младшую дочь многие сватают, - бойко говорит Маленький, с наслаждением уплетая привезенные сладости.
      "Теперь я разбогатею", - мечтает он.
      - Чем невеста моложе, тем дороже, - шамкает горбатый Бата.
      Все рады. Всем опостылела бедность Маленького.
      - Когда девчонка молоденькая за старика выйдет, муж для нее ничего не пожалеет, - быстро отвечает Писотька.
      - Меня совсем маленькой замуж первый раз отдали, - басит Майога. Мужик был здоровый, не такой, как Кальдука. - Она улыбается. Ее глазки скрываются в буграх жира. Теперь те далекие события, когда-то ужасные и постыдные, представляются ей забавными и не стоящими страданий. - Муж крепкий был, не старик... Потом все ничего, - ухмыляется она.
      Дверь распахнулась. Из темноты появился торговец Гао в мохнатой шапке. Шепот изумления пробежал по канам. Головы стали клониться.
      Гао повел разговор со сватами, держа сторону Кальдуки. Он радовался, что к Маленькому приехали сваты.
      "Я помогу получить за девушку богатые подарки, - рассуждал он. После свадьбы получим с Кальдуки все долги".
      Гольды, слушая Гао, были в восторге.
      - Какой он умный! - шептала на ухо Айоге красавица Тадяна. - Вот умные люди! Они очень умны!..
      Денгура велел лавочнику принести для Кальдуки круп и вина.
      - Еще принеси материи на платья... Кальдуке на куртку. И дочерям на халаты... - Денгура оглядел всех дочерей Маленького.
      Некрасивая, но рослая и здоровая девка, косая Исенка с трепетом и ожиданием смотрела на гостя.
      "А мне? Будет ли мне подарок? Если косая, то уж и не человек?"
      Денгура, казалось, понял ее. Он знал, что подарком уродливому ребенку больше всего угодишь родителям. У Денгуры самого была больная дочь, он любил ее больше других детей.
      - А косой Исенке принеси материи на два платья... И еще дай ей конфетку. Я у тебя конфетку покупаю. Сколько стоит?
      Косая вспыхнула. Такой щедрости она не ожидала.
      - Ах, какой хороший!.. - басом вскрикнула Майога.
      Даже толстой, ленивой Одаке, вдовой невестке Маленького, и той Денгура купил грубой дабы. Денгура знал, что она ест за троих, работать не любит, что Кальдука рад бы ее спровадить.
      Торговцы принесли покупки, и Денгура сейчас же расплатился. Вся семья пришла в восторг, больше всех радовалась косая Исенка.
      - Ах, какой дядя хороший! - басом, как и мать, воскликнула она и обняла Денгуру так крепко, что старик смутился.
      Савоська долго слушал и молчал. "Человеком торгуют, как собаку продают", - подумал он. Старик смачно плюнул и, выругавшись по-русски, ушел, хлопнув дверью.
      "Я напрасно вчера Улугу обидел, - подумал он, - ведь мы с ним не раз богатых маньчжур укрощали. А вчера я не помог ему". Старик решил идти за подмогой в Уральское.
      Когда Маленький прислал за ним, дверь Савоськиной фанзы оказалась подпертой колом. Талака вернулась домой грустная, сказала, что дядя ушел.
      - Дельдику жалеет! - смеялся Офя.
      - Чего ее жалеть? - бормотал скрюченный Пагода.
      Кальдука соглашался отдать дочь в Мылки. "Но как ее у Ивана забрать?" - думал он.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Широкие лыжи, подбитые шерстью, волочились за Савоськой по снегу на длинных веревочках. За плечами у старика - лук и ружье, сбоку - нож и колчан со стрелами. Савоська идет к Бердышову.
      "Хотя я и старый и меня никто не слушает, но я не переменился, все тем же Чумбокой остался, и об меня еще зубы обломаете, как и в прежние годы! Но неужели Ванька согласится отдать Дельдику? - думал он. - Быть не может! Нет, однако, не отдаст".
      К полудню старик добрел до Додьги. Бердышова дома не было, он уехал в Хабаровку. Савоська погостил у Анги, поговорил с Дельдикой, но про то, что делается в Бельго, никому не сказал ни слова. Потом пошел к Федору, с которым водил дружбу с тех пор, как вместе охотились.
      - Живи у меня! Оставайся за своего, - уговаривал Савоську Барабанов, услыхав про его ссору с братом. - Что там у вас вышло? Рассказывай, как ссорились...
      Барабанов звал гольда на охоту, но тот жаловался, что у него грудь болит, говорил, не стоит идти, надо немного подождать. В Уральском старик целыми днями либо играл с дочерью Ивана, либо проводил время с ребятишками переселенцев. Он учил их делать ловушки, луки, западни. В воскресенье с утра, собравшись в избе Барабанова, ребятишки заставили Савоську рассказывать сказки.
      - Дядя, дядя! Про лису, - теребили его дети.
      Старик оглядел белобрысых русских ребятишек. Он любил детей и хотел бы иметь своих, но жизнь его так сложилась, что у него никогда их не было.
      - Ну, иди сюда. Так, кругом садись. Одна компания будет, - говорил старик.
      Дети засмеялись, сдвинули табуретки и притихли. Они смотрели на гольда с восхищением.
      Старик набил трубку и поджал под себя ноги. Федор и Агафья уселись на лавку рядом. Улыбки появились на их лицах.
      - Тебе кто там? - вдруг спросил старик маленького Сеньку Бормотова.
      У парнишки за пазухой кто-то шевелился.
      - Ушкан, - ответил мальчик и распахнулся.
      Под кафтаном сидел заяц. Дети радостно засмеялись. Заяц забился, раздвоенная губа его задрожала.
      - Тебе где взял ушкана? - удивился гольд.
      - Илюшка на петлю поймал.
      Ребята стали дразнить зайца, дергать его, щипать. Савоська отнял зайца, прикрыл его рукавом и что-то тихо пошептал. Заяц успокоился.
      - Его смирный. Самый смирный, он сам всего боится, - молвил старик. Если человек всего боится, мы скажем: заяц.
      - Дядя, а ты что ему сказал?
      - Сказал, что обижать никто не будет, тут хорошо. Надо его пускать в тайгу, пусть он домой идет... Ну, слушайте...
      Один охотник охотиться пошел, - начал Савоська сказку. - Далеко пошел. На нартах таскал жир. Много жира. Кеори взял - это калужьи жабры, тут вот, - показал Савоська за уши. - Вот идет на охоту по речке. Наши всегда речкой ходят... Откуда-то взялась - идет лиса. Встретились. Лиса говорит: "Здравствуй, дядя!" - "Здравствуй". - "Ты куда?" - "На охоту пошел". Ну, лиса говорит: "Давай буду маленько помогать. У тебя собак мало, меня запрягай, вместе на охоту пойдем. Буду нарты таскать". Старик думает: "Ладно!" Надел ей хомут. Лиса идет заместо собачки. Вдруг охотник след нашел - выдра ходила. Выдра в воде живет. Смотрит - маленечко подальше дырка, как прорубь, пропарина, там выдра лазает. А лиса ноги туда уронила, как будто упала. Только задние ноги уронила. "Ой-ой! - орет. Ноги сломала... Ой-ой! Ходить не могу, в нарты меня посади". Старик посадил ее в нарты посередке.
      "Ой-ой! - лиса кричит. - Дядя, дядя! Ноги больные, тут худо сидеть, там лучше посади, где жир и калужьи жабры, там помягче". Старик ее посадил, спрашивает: "Ничего?" - "Маленечко лучше..."
      Дети засмеялись.
      - Ну вот, едут дальше. Речку нашли. Лиса спрашивает: "Дядя, дядя, какая это речка?" - "Это большая речка", - отвечает старик. Еще дальше пошли. Там еще речка. "Дядя, а это какая речка?" - "Маленькая речка". Так старик сказал. Вот доехали, где охотиться. Старик думает: "Надо делать балаган". - "Ну, лиса, иди таскай ветки, постель делай". Лиса взяла топор, пошла ветки рубить. Старик ждет. Че-то долго обратно не идет. "Что такое? - думает. - Почему долго лисы нет? Куда делась? Однако, пропала!" Пошел старик искать. Ходил-ходил, искал-искал - нету лиса!.. "Ой, подумал, - худо!.." Вот этот старик обратно пришел. В балаган пришел, свою нарту стал смотреть. Что такое? Ни рыбы, ни жира, ни калужьих жабр! Все продукты пропали!..
      - Лиса утащила! - воскликнул Мишка Барабанов.
      Дети бурно смеялись. Савоська, довольный не меньше их, раскуривал дрожащими руками трубку.
      - Бабка нам эту сказку рассказывала, - заговорила Настька. - Только там мужик карасей вез.
      Вошла Фекла Силина.
      - К Бердышову какие-то богатые гости приехали на белых собаках, сказала она.
      - Снизу приехали? - забеспокоился Савоська. Он живо поднялся и отдал зайца Сеньке. - Надо посмотреть!
      - Дядя, дядя, еще сказку!..
      Но Савоська не слушал. Он поспешил в дом Бердышова. Чем печальней были раздумья старика, тем сильнее вихлялся он на ходу. Ноги, простуженные и больные, все хуже слушались его и ступали вкривь и вкось, так что со стороны казалось, будто Савоська вытанцовывает.
      - Гляди, старик вовсе рассохся, - заметил, глядя ему вслед, Барабанов.
      У избы Ивана гольд увидел знакомую упряжку. Псы, свернувшись клубками, лежали на снегу.
      Старик ввалился в избу. Там пили чай Денгура и Писотька.
      - У-у! Здорово! Зачем приехали сюда? - спросил Савоська.
      - Ты откуда? - изумился Писотька.
      - Кругом хожу! Че, Аннушка, у тебя водочка есть? - обратился Савоська к Бердышовой. - Надо угостить. Это хороший человек, - и он с силой хлопнул Денгуру по плечу, так что тот поежился.
      Писотька с подозрением присматривался к Савоське своими колючими глазами.
      - Ты зачем плевался, когда мы сватались? - спросил он. - Ты старый человек, должен понять, что в это время нельзя плеваться.
      - Болею!.. - Савоська притворно закашлялся, вздрагивая всем телом. Сюда лечиться пришел, тут русская шаманка хорошо лечит. А там сидеть совсем не мог, чуть-чуть живой пришел сюда.
      Немного погодя Савоська вышел из дому и направился к избам крестьян.
      - У-у!.. - со злобой замахнулся старик на белых псов богача.
      У барабановской избы играли ребятишки. Савоська подозвал их, взял у Сеньки Бормотова зайца и, подойдя к упряжке, бросил его в снег, чуть ли не на собак Денгуры.
      Заяц помчался в тайгу. Белые собаки встрепенулись и кинулись за ним. Савоська свистнул и замахал широкими рукавами рваного халата, словно собираясь взлететь. Нарты сватов с силой ударились о пенек и разлетелись в щепы, постромки зацепились. Собаки выли, рвались за убегающим зайцем и с наскока обрывали ремни. С оборванными поводками они сворой помчались по релке.
      Денгура и Писотька выскочили наружу.
      Заяц вдруг шарахнулся в сторону, кубарем скатился с обрыва на реку и помчался через торосники. Собаки, распластавшись, неслись как стрелы. Два пса, запутавшись в ремнях, покатились и стали грызться.
      Денгура и Писотька, яростно размахивая руками, что-то кричали. Наконец, видя, что собаки умчались с остатками нарт, они со всех ног пустились за ними. Вдруг катавшиеся клубком псы рванулись вперед. Обегая Денгуру справа и слева, они зацепили его ноги ременными постромками. Старик плашмя упал на спину, и собаки помчали его волоком по льду.
      - Цо таки? Цо таки? - визжал Писотька.
      - Эй, эй!.. Тук-се-е! Туксе-е!..* - орал Савоська.
      _______________
      * Зайцы!.. Зайцы! (насмешка).
      Он схватился за живот руками и хохотал так, что чуть не падал в сугроб головой.
      Заяц помчался по дороге в Мылки и вскоре скрылся. Собаки исчезли в торосниках, но еще долго слышался их яростный вой и отчаянные крики сватов.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      В фанзе Гао заседал суд общества торговцев. Купцы в длинных синих халатах стояли перед лакированным столиком. За ним восседал Гао-старший. Горели красные свечи. Гао-младший держал в руках кисть, готовясь начертать приговор. Синдан - полуманьчжур, полухитаец, богатырь с большой головой, хищными острыми глазами и тяжелой нижней челюстью - обвинял. За спиной Гао, у стены, стояли длинные палки с вырезанными иероглифами.
      - Сын тунгуса Суокина, - говорил Синдан, - виновен в действиях против нашего общества. Он живет очень далеко, в тайге, на озере. Он подговаривает сородичей тунгусов зарезать меня, овоего хозяина, или ехать жаловаться русскому начальству в новый город. Если бы высокочтимые судьи решили дать соизволение достойно наказать дикаря... - Тяжелые руки Синдана вытянулись, как будто он уже хватал за горло жертву.
      Гао, не мигая, смотрел на Синдана. Обычно Синдан не прибегал к помощи выборной власти. Он избивал своих должников сам, следуя неутолимой жажде причинять людям боль и зло. У него на Горюне, как слышал Гао, тоже было что-то вроде своего общества. На этот раз Синдану хотелось особенной казни - закопать дерзкого тунгуса живым в землю. Вот уж несколько дней Синдан пьянствовал, а в лавке Гао шли разговоры о непокорстве "дикарей", как называли торгаши гольдов. Синдану захотелось похвастать своей силой перед обществом. Он решил требовать заседания суда. Гао не возражал.
      Брату Чензы, которого звали Ян Суй, даже казалось, что сам Гао побудил Синдана судиться. Но, признавая преступление тунгуса очень тяжелым, Гао-старший противился желанию Синдана закопать виновника живым в землю. Он не соглашался, чтобы при наказании присутствовал кто-либо, кроме Синдана и его работников. Он отвергал пытки, задуманные цайдуном "хозяином речки".
      Приговор был - наказать виновника палкой с надписью: "Бить до смерти".
      Синдан и тем был доволен. Все же состоялось заседание общества, целый день все восхваляли его власть и силу, все удивлялись его богатству. Ведь в Маньчжурии еще семь лет назад Синдан был нищим, а ныне, живя в России, он так разбогател, что считает себя единственным хозяином большой таежной реки Горюна и прилегающих к ней озер и речек со всеми селениями. Семьи гольдов в его власти. Он насилует их жен и дочерей.
      Но нельзя же семь лет насиловать, грабить - и не похвастаться!
      Гао-старший не соглашался дать для исполнения приговора палку общества.
      - У тебя есть свои палки, - сказал он.
      - Но у меня нет палок с надписью: "Бить до смерти".
      - Заведи себе такую палку, - ответил Гао, - и я поставлю на ней печать.
      * * *
      Гао Цзо, отец Гао Да-пу, начал торговать на Амуре, как он сам рассказывал детям, много лет тому назад. Впервые он приехал с сумкой побрякушек, а перед смертью ежегодно приплавлял в низовья одну-две огромные маймы.
      Гао Цзо, как помнили его сыновья, был крепкий старик с плоской головой и с узко сощуренными глазами. Он был известен среди торговцев как "мудрейший и достославный".
      Гао-сын понимал, что тогда было иное время. Не так легко приходилось отцу. Тогда торговать было труднее, чем теперь, при русской власти. Амур был запретной, таинственной страной. Приказами маньчжурских властей запрещалось плавание частных лиц в низовьях. - Наказание грозило тем, кто селился там.
      Желая оградить родину своих предков от китайцев*, маньчжуры издали законы, запрещавшие переселение, но китайцы шли и селились в Маньчжурии, откупаясь от дворян взятками. Так было на юге.
      _______________
      * В те времена в Китае царствовала маньчжурская династия и
      маньчжуры занимали привилегированное положение.
      Гао Цзо, бывало, слышать не мог о маньчжурских начальниках. Он называл их крысами. Проплывая мимо постов, он бранил маньчжуров, но в то же время льстил им при встречах и покорно нес им подарки. Гао Цзо говорил, что эти чиновники хотят, чтобы на Амуре была пустыня. Но путь по Сунгари в низовья был очень удобен, а меха, добываемые в неведомых землях, очень хороши. Гао не желал оставить место пустым, а охотников необобранными.
      Гао Цзо проник в низовья на свой риск. Он не скупился на взятки чиновникам и вскоре развил по деревням большую торговлю. Но он всегда боялся, вечно готов был ко всяким неприятностям. Товары его никогда не лежали в одном месте, и сам Гао Цзо не знал покоя.
      Но вот в низовьях появились русские. Они пришли с моря на кораблях.
      Однажды старый Гао Цзо, который никогда ничему не удивлялся, был поражен. По реке шло сверху множество русских парусных и гребных кораблей с солдатами, пушками, лошадьми, коровами. Русские, кажется, были очень богаты. Прошло невиданное чудо - паровые самодвижущиеся маймы, бегающие без ветра против течения. У деревни Онда, где жил Гао Цзо, на берег сошел русский губернатор Муравьев. Гао Цзо недаром прозван был впоследствии "мудрейшим". Он живо сообразил, как надо действовать. Он пал на колени перед губернатором и в слезах просил позволения торговать. Он уже слыхал, что русские считают эту землю своей. К маньчжурам, которые постоянно упрекали его, что он был когда-то хунхузом, Гао Цзо не питал никакой привязанности и даже радовался предстоящим переменам.
      - Я прошу... прошу позволить... - всхлипывал он, - торговать мне... вот на этой русской земле... - Он показывал пальцами на песок, а глазами из-под опущенных ресниц незаметно косился на губернатора.
      Муравьев охотно разрешил Гао Цзо торговать в русских владениях по Амуру. Он благосклонно относился к простому китайскому народу, желал оживленной торговли с соседями и пользовался всяким случаем доказать это.
      Амур был возвращен России. Гао-отец торговал на свободе. Вскоре он умер, но сыновья продолжали его дело, изобретая все новые способы выжимать барыши из гольдов.
      За последние годы на русском Амуре появились и другие торговцы. Некоторые из них служили прежде маньчжурским чиновникам и ездили сюда. Явились также несколько новых торгашей из Маньчжурии. В большинстве это были уголовные преступники, в свое время сосланные в Маньчжурию. Видя, что русский народ по большей части трудовой и русские купцы торгуют с гольдами мало и неумело, все эти пришельцы быстро поделили между собой гольдские деревни. Люди особого склада, беспощадные и хищные - некоторые сами бывшие хунхузы, - они еще больше наглели там, куда их прежде не пускали маньчжурские чиновники.
      Одним из таких торгашей, явившихся в Россию, был Синдан, человек жестокий, завистливый и сильный.
      Все торговцы несли семье Гао богатые подарки, называя покойного Гао Цзо "указавшим правильный путь к счастью и процветанию".
      Однажды весной Гао приехал на Додьгу. Он увидел столбы огня и дыма. Вся релка была в дыму и пламени. На ней, корчуя пни, ссекая кочки и разрывая землю, копошились бородатые мужики в длинных рубахах. Ветер крепчал, временами несло снег, по реке шли грозные волны, а вокруг на островах полыхало сплошное море огня - переселенцы запалили луга, чтобы лучше росла трава. Пламя ходило на островах огромными волнами.
      Гао напряженно думал, возвращаясь в парусной лодке в Бельго: "Они умеют работать артелью и помогать друг другу. Мы точно так же могли бы делать свое общее дело!"
      Гао пригласил к себе торговцев, обосновавшихся на устьях речек. Он рассказал им о своих намерениях. Все были в восторге. Чтобы легче было жить и торговать, решили составить общество с тем, чтобы поделить должников, а в свои владения больше никого не пускать. Гао избрали председателем общества и главным судьей. Он предложил устав общества, и все признали его. Для исполнения приговоров избрали палачей. Общество завело "палки-законы", нечто вроде скрижалей, с надписями, за что и сколько раз бьет каждая. Осенью и перед Новым годом члены общества съезжались в Бельго для заседаний и развлечений.
      С русскими старались жить дружно, выказывать уважение. На гольдов смотрели, как на свою собственность. Некоторые богатые старики гольды, вроде Денгуры, помогали торговцам. Денгура даже ездил сам в Сан-Син на ярмарку, побывал у чиновников, которые когда-то ездили грабить на Амур, уверял, что гольды радовались бы их возвращению и что все население по Амуру недовольно, что русские рыбу пугают пароходами.
      Общество установило почтовое сообщение между лавками. Курьер с надписью на жезле: "Не задержит ни снег, ни ветер" - созывал всех членов общества на внеочередные собрания. Гао Да-пу стремился извлекать из организации наибольшие выгоды.
      - Ты, Гао, велик, как и твой отец, - говорили торговцы своему председателю. - Ты оправдаешь свое имя когда-нибудь: "Гао - высокий, Да большой, Пу - магазин".
      * * *
      Светило солнце. Купцы в ярких халатах и богатых шубах нараспашку прогуливались по берегу. Со всего Нижнего Амура они съехались на праздник Нового года к семье Гао. Праздничные дни прошли в делах: судили гольдов за непочтение к хозяевам, обсуждали устав, спорили.
      - Ай, какая хорошенькая дикарка! - восхищались гости, завидев Айогу, проходившую с ведрами мимо лавки.
      - У вас в Бельго много красивых женщин. Сюда надо приезжать почаще.
      - Нет, нет, - поспешил сказать Гао Да-пу. - Эта женщина недоступна. Это жена Удоги. Он крещен был еще при Муравьеве, служил проводником первого сплава. У него русская медаль. Его дочь замужем за Бердышовым.
      Гао не желал никаких ссор с русскими.
      - Надо действовать по-другому, - сказал он.
      На дверях и на стенах лавки наклеены красные праздничные иероглифы счастья. У входа висит большой фонарь с цветными бумажными лентами, множество малых фонариков украшает фанзу внутри.
      "Десять тысяч лет, десять тысяч денег", - обещают пирующим надписи на бумажках.
      Синдан, сидя в углу, держал толстую палку и что-то вырезал на ней ножом.
      - Синдан, ты хозяин речки Горюна! Мы не мешаем тебе!
      Старший Гао подумал, что даже русские, убив Дыгена, помогли Синдану, его избавили от вымогателя. Вот уж и подлинно: "И и чжи и!"*
      _______________
      * "Врагом порази врага" - излюбленная поговорка китайских
      дельцов.
      - Мы должны быть сплочены, - продолжал Гао. - С этой целью мы составили общество торговцев, определили границы владений каждого и его должников. Но мы сами ссоримся! - воскликнул он и тут же помянул, что его сосед пытался купить меха у должника семьи Гао.
      Щуплый Ченза молчал.
      "Что я могу поделать против таких пройдох, как Гао? Назло мне выбрали этого ловкача председателем общества!"
      Однако он встал и любезно обратился к председателю:
      - Чтобы нам хорошо жить и торговать, надо укротить бродягу, наполовину превратившегося в гольда Ваньку. И это должен сделать председатель. Он должен придумать, как это сделать.
      - Да, Ванька - бродяга и хунхуз!
      - Неужели мы ничего не можем поделать с ним? - воскликнул Ян Гуэй, один из братьев Чензы. - Ведь его ненавидят русские и не считают своим. Ты сам говорил нам об этом, председатель!
      - Лучше не трогать Ваньку! - вдруг выпалил добродушный толстяк Гао Да-лян.
      - Чего бояться? Он убил Дыгена. Кровь за кровь! Есть повод - надо зарезать Ваньку и тех дикарей, которые ему помогали! - воскликнул четвертый брат Чензы.
      Бердышова ненавидели все за то, что он родня гольдам, заступается за них, хитер. Да к тому же каким-то образом разузнал про существование тайного общества.
      - "Мы, свободные торговцы..." - стал читать Гао устав общества. Надо, чтобы гольды вступали в наше общество и обязывались продавать меха только нам. Угощать их ханшином при вступлении и показывать палки, чтобы клялись и знали, что отвечать придется кровью. Так поступают купцы с бедняками в обществах у нас на родине.
      Запишем так: "Всем известно, что в Китае существуют пять семейных и общественных отношений. Лица, их исполняющие, клянутся, заключая союз, завязывать дружбу. Народившиеся вместе готовы вместе умереть".
      Возьмем пример с трех тай-юаньских старцев, которые в древние времена, заключив союз, заставили всех мудрых людей уважать себя. Да живет тай-юаньская законность тысячи лет, а мы, ее последователи, хотя бы по сто!
      - Хао, хао! - вскричали торговцы.
      Все поняли, что председатель советует встать на путь совместной борьбы против Бердышова и сообща осторожно мешать его торговле.
      - Я признаюсь, что виноват перед тобой, - Ченза в восторге обнял Гао Да-пу. - Какой ты умный, сын достославного и мудрейшего!
      Все стали утирать глаза, вспоминая старого Гао Цзо.
      - Но как жаль, что ты не нашелся, когда Ванька выбрасывал нас из фанзы Покпы! - пробормотал сквозь слезы растроганный Ченза.
      Все восприняли это как острую шутку и засмеялись.
      - Иван становится наглым!.. Надо скупать меха у его должников, ссорить его с покупателями, - продолжал Ченза.
      Недавно пятый из Янов хотел обмануть Бердышова. Иван жил в стойбище Омми, ожидая прихода охотников. Все знали, что трое гольдов несут много мехов. Ян задумал опередить Бердышова и выехал навстречу им в тайгу. Иван узнал об этом, нагнал Яна и выстрелил дробью по его собакам. А спустя несколько дней он выгнал главу дома Янов из фанзы Покпы.
      - Это вызов! - в неистовстве кричал младший Ян. - Мы зарежем Бердышова! Я готов убить его собственной рукой!
      "Мои друзья не видят в русских того, что вижу я", - думал Гао.
      Не меньше, чем русские соперники, заботили Гао члены общества. Это были сущие волки. Гао решил, что должен избрать свой собственный путь к богатству.
      Он чувствовал, что, после того как Амур стал русским, возникли такие возможности, каких нет в Китае.
      Гао желал сблизиться с русскими. Но в обществе проповедовал тайную вражду к ним, опасаясь, что с ними может сблизиться кто-нибудь другой и опередит его. Гао лишь не любил Ивана и предпочел бы, чтобы здесь торговали другие русские, а не Бердышов.
      Поначалу, когда Ванька явился в Бельго, Гао боялся его, потом, когда Ивана ранили и он остался в стойбище, Гао посчитал его ничтожеством.
      "Но вот это ничтожество превращается в силу. Гольды ему родня. Он из их грязи поднялся! Он возбуждает их против нас! Бродяга! Настоящий бродяга! И вот этот бродяга оказался тигром! Как он прыгнул!.. Он обманет гольдов, слабых и несчастных!"
      Последняя выходка Ивана была горька и оскорбительна для Гао.
      - Иван - ублюдок, наверное, даже не русский, а какой-нибудь гольд! твердил Гао. - Говорит по-гольдски, пронюхал про общество торговцев, всегда издевается. Он сбивает цены, рушит влияние. Не будь его, гольдов можно было запугать, как в других местах. Надо хорошо жить с русскими, а гольдов запугивать, внушать им, что русская власть скоро окончится. И тогда они будут покорны от всей души, охотно на коленки станут перед купцом падать, а не нехотя... Но там, где Иван, гольд сам не свой. Дорого бы дал Гао, чтобы убрать Бердышова и дружно зажить с остальными русскими!
      В фанзу вошли нарядные гольдки - Тадянака и ее подруги, жены должников Гао. Они работали в эти дни в доме купцов. Их мужья были на охоте. Гольдки готовили кушанья, мыли посуду, а по вечерам оставались с гостями.
      Тадянака, толстая и белолицая, с черными маслянистыми глазами чуть навыкате, всем нравилась.
      - Эй, Тадяна!.. Вот она, толстая дура! Как свинья! - сказал Гао-младший.
      Не понимая китайской речи, Тадянака улыбнулась.
      - А теперь тебе надо добиться Айоги, - сказал Ян, обращаясь к Гао-младшему.
      Тот умолк, лицо его стало серьезным.
      Из своего угла поднялся Синдан. Он протянул палку с иероглифами.
      - Вот я вырезал палку для наказания сына тунгуса. Когда Иван прислал товары на Горюн, я составил себе набор палок, таких же, как принято в нашем обществе. У меня есть палки: "Десять ударов", "Двадцать ударов", "Бить до крови". Так я учу дикарей грамоте. Хи-хи! Каждый из них клянется продавать соболей только мне... Теперь я вырезал палку с надписью: "Бить до "остей". Вот она, поставь на ней наш знак.
      "Горюн очень богатая река", - подумал Гао, ставя на палке знак общества и тонко улыбаясь.
      Гао сам бы желал завладеть рекой Синдана или хотя бы получить право торговать на ней, не давая в том отчета обществу. Прежде на Амуре было самое лучшее место для торговли. Отец знал, где селиться. А теперь торговому дому Гао становилось тесно. Русские рыщут, ходят летом баркасы, Бердышов тут. Чужие речки доходней, так всегда казалось Гао... Известно, Горюн очень богатая река в крае, туда не заходят баркасы.
      Предостеречь Синдана от кровавой расправы невыгодно. Обо всем узнают русские... Там у них друзья. Хорошо бы силой русских уничтожить Синдана!.. Но сейчас жестокостью Синдана надо запугать гольдов.
      Гао улыбался, молча рассчитывал все в уме, словно разыгрывал сложную партию.
      Да, пусть знак общества будет на палке маньчжура. Посмотрим, что получится. То, что сходит хозяевам речек на Имане, на Анюе и на Даубихе, сойдет ли на Горюне? Выгоды будут в любом случае, что бы ни случилось.
      Богачи стали разъезжаться. Упряжки одномастных псов с красными кистями на головах, в цветных постромках - вожаки с дугами, колокольцами и бубенчиками - тянули широкие нарты.
      - Все было прекрасно: и вкусные угощения и смазливые дикарки, прощаясь, посмеивался Ян Суй над Гао Да-ляном. - Но женщины красивей Айоги ты никогда не найдешь. А она недоступна. Сколько бы ты ни искал наслаждения, ты не достигнешь красивейшей!
      - Она будет моей! - вспыхнул Гао-младший.
      Когда гости разъехались, старший брат поссорился с младшим.
      - Я слышал, что ты хочешь сделать. Какое хвастовство! Знай меру, а то я возьму палку! Косу тебе выдеру, негодный! Хочешь, чтобы тебя убили? Чтобы стреляли дробью по нашим собакам? Я отправлю тебя в дальнюю лавку, и будешь там жить.
      Вечером каждый из трех братьев думал о своем.
      "Пусть общество чуждается русских. Все, что я говорил и делал, я должен был сказать и совершить. Пусть хвалят меня за ум. Я останусь их председателем, и они будут слушаться меня, - думал Гао Да-пу. - Быть первым среди них - не в этом счастье. Я не жду больших доходов, даже если гольды войдут в общество. Лишь кое-что это даст!"
      Планы Гао были значительно обширней... Захват Горюна - пустяки! Гао замышлял действительно большое дело. Он желал по-настоящему разбогатеть. Он только опасался, не помешает ли Бердышов.
      "Сколько бы мне ни стоило и как бы долго ни пришлось преследовать Айогу, но я добьюсь своего, - думал тем временем младший брат. - Нельзя терпеть насмешек! Я покажу, что любая женщина, если я захочу, станет моей".
      "А как мы славно покушали за эту неделю!" - хлопая себя по животу, вспоминал толстяк Гао Да-лян и улыбался счастливо во все свое широкое, лоснящееся, жирное лицо.
      * * *
      Утром в Бельго прикатил на тройке софийский исправник Оломов. Лошади остановились около лавки. Из тарантаса вылез тучный мужчина огромного роста, с рыжими усами и багровым лицом.
      - Ваше высокородие! Шибко холодно? - хлопотали купцы, помогая Оломову.
      - Как уговаривались, привез тебе пороху и дроби, - пробасил исправник, входя в фанзу.
      "Вот он куда вез такую тяжесть!" - подумал Тимошка Силин, приехавший ямщиком.
      Малорослый мужик с трудом внес в лавку тяжелый тюк. Торговцы поспешно отвязывали ящички с дробью.
      Они сняли с исправника доху, почистили его валеные сапоги. На столе появился коньяк. Гао достал консервы.
      - Только хлеба сегодня нету. Если бы знали, что ваше высокородие приедет, мы бы самый лучший хлеб испекли... Сейчас только пампушки есть.
      - Ничего, ничего! - бубнил исправник и думал: "Попадешь к китайцам, сразу любезность чувствуешь, не то что у наших русских мужиков!"
      Гао заплатил за дробь и порох. Складывая деньги в бумажник, Оломов прикинул, что заработал он изрядно; пожалуй, не меньше месячного жалованья.
      Летом Гао Да-пу встретил его в Хабаровке.
      - Как ваша много ездит, - сказал китаец исправнику. - Кони даром гоняй... Надо таскать товар.
      - Что же ты советуешь привезти? - спросил Оломов.
      - Конечно, порох, дробь...
      Наступила зима, и вот большой русский начальник привез на крестьянских лошадях ящики с охотничьими припасами. Гао отлично заплатил. Он часто имел дела с "ямыньскими когтями"* и знал, как надо действовать с начальством. И он узнал, что люди одинаковы: маньчжуры, китайцы или русские - все любят "заработать". Гао понимал, что Оломов тоже не прочь...
      _______________
      * Так называли китайские купцы своих чиновников, от слова
      "ямынь" - учреждение, присутствие.
      Гао неумело ел ложкой с тарелки. Вместе с Оломовым пили коньяк. Толстяк Гао Да-лян приготовил свинину с фасолью.
      Тимошка сидел в углу и удивлялся: уж очень вольно китаец разговаривал с исправником, и тот отвечал запросто, как своему. Сегодня утром в Уральском Оломов был зверь зверем, а тут сразу обмяк. "Поглядегь на него ну, туша тушей, а он, оказывается, проворный, когда надо хапать!"
      - Что нового?
      - Да ничего особенного, - басил исправник.
      - Моя слыхал, скоро будут строить церковь? - любезно спросил Гао.
      - Да, как же! Большие пожертвования внесены на постройку храмов в новых землях, деньги вносили богатые люди и прихожане по всей России. С нас требуют приступать к делу поскорей. Летом сюда пришлют солдат и материалы.
      Гао открыл и поставил перед гостем коробку манильских сигар. Оломов удивился.
      - Откуда у тебя?
      - Это из Шанхая! Моя знакомые есть купцы, туда ездят и привозят. Я могу все достать, любой товар! Это английский товар. Моя сам скоро поеду в Шанхай!
      Гао был ужасно рад, что удивил исправника, показал ему свою образованность, намекнул на большие связи.
      "Но русские берутся за дело серьезно, - размышлял он ночью, слушая тяжелое дыхание исправника. - Они позволили нам приходить сюда и торговать, но теперь забирают все в свои руки. Что может поделать наше общество на Мылках, когда там будет церковь?"
      Гао понимал, что по-настоящему богат и счастлив будет тот, кто не жалеет старого, кто найдет в себе силы и ловкость устроиться в новой жизни, хотя бы эта новая жизнь и не нравилась.
      Мысли Гао, как мыши, забегали в поисках трещины, лазейки, в которую можно было бы проскочить.
      "Построят церковь! Мои должники будут ходить богу молиться; что толку в обществе, когда будет поп в золотой одежде, он станет следить за каждым шагом гольдов. И этот поп - торгаш! А тут еще, как назло, мешается Ванька-купец..."
      Утром Гао весело суетился, стараясь угодить Оломову.
      - А блохи-то есть у тебя, - пожаловался исправник.
      - Ночью блохи меня на воздух поднимали, - сказал Тимошка.
      Поговорили о делах. Исправник спросил про нового работника Сашку-китайца, есть ли у него вид на жительство. Гао попросил все уладить. Исправник обещал.
      - Церковь - это хорошо! - воскликнул Гао. - Моя скажет всем гольдам, чтобы крестились. Кто не крестится - будет худо!
      - И священник будет жить здесь. Ему построим дом.
      Лавочник боялся, что поп, отец Николай, сам торгаш, запретит гольдам торговать с "домом Гао".
      Исправник не отрезвел еще от вчерашнего. С утра он выпил стакан коньяку и совершенно опьянел.
      - Эх ты, китаеза!.. - вдруг схватил он Гао за косу.
      - Ой-е-ха! - увернулся купец. - Пошути, пошути ваша! Как смешно! Гао подобострастно захихикал. - Наша хочет тоже деньги давать на церковь, но наша боится. Можно?
      - Конечно, можно!
      - Кони готовы! - вошел Тимошка.
      Исправник браво поднялся. Купцы подали ему шубу, и все вышли из лавки.
      Зазвенели колокольцы.
      - Э-эх! Залетные!.. - с берега вмах пустил коней Силин и вытянул бичом барабановского гнедого, шедшего "гусевиком". Он недолюбливал этого коня, как и самого Федора.
      "Славно!" - думал Оломов. Он объехал все китайские лавки от Хабаровки. Везде ему давали взятки и подарки, но Гао оказался щедрей всех. И эти сигары! "Эх, если бы меня назначили в область, где не было бы русских, а были б одни китайцы!" - кутаясь в шубу, мечтал пьяный исправник.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Пришла почта. Из кошевки, сбросив меховое одеяло, вылез Иван. Он без шубы, в старом пиджачке.
      - А где же твое имущество? - спросил Егор.
      Рыжебородый, в высокой шапке и рыже-белой собачьей шубе, Егор Кузнецов, казалось, стал вдвое больше. Иван увидел его еще издали. Светлым пятном бродил Егор по релке перед черным лесом.
      - Я нынче все продул дочиста, - ответил Бердышов.
      - Что так? - удивился Егор и не мог удержаться - улыбка поползла по губам.
      - В карты играли, и все, что у меня было, спустил до нитки. Вот погляди, в чем я есть, - ни денег, ни мехов, ни товаров. Беда, шубу продул и даже собак. Хабаровка - самое разбойничье место.
      О своем проигрыше Иван рассказывал хотя и с горечью, но усмехаясь.
      "Ну, теперь конец его торговле, - подумал Егор. - Враз он разбогател и враз прахом пустил. Как, говорят, пришло, так и ушло".
      Гольды приезжали к Ивану. Из остатков прошлогодних запасов он угощал их так, словно был еще богат, но денег за пушнину не платил, откровенно признаваясь, что у него их нет. Но гольды, как видно, надеялись, что Бердышов вывернется и все останется по-прежнему.
      Как-то раз Иван, одетый в старую овчинную шубу, пришел вечером к Кузнецовым. Он сел на пол у порога. Анга вошла следом и, держа на коленях девочку, устроилась на табуретке. Она любила послушать рассуждения мужа.
      - Я в Хабаровке отца встретил, - сказал Бердышов после длительного молчания.
      - Когда продулся-то? - спросил Кондрат.
      - Нет, еще до того...
      - Ну и как он?
      - Еще ладный. Он зимует в станице выше Хабаровки, у брата. Приехал летом, да ходили куда-то, задержались, и уж шуга прошла.
      - Не ругал он тебя?
      - Как не ругал! Че он - не отец, что ли, мне? Паря, еще и за волосья хватал.
      - Что же ему не понравилось?
      - Да что столько лет пропадал, не объявлялся.
      - Неужто бил? - не верил Федька.
      - Как же! Все доказывал, что живу неправильно. У меня здоровый отец. Обещал к нам приехать. Он далеко живет, в Забайкалье. Наезжал гостить к брату Мишке в станицу, и они на два дня являлись в Хабаровку. Отец смолоду всю жизнь хотел на Амур, а не ужился. Вернулся домой на Шилку.
      - А брат?
      - Брат - атаман в станице. Он всегда ленивым был, ему начальником подходяще.
      - Ты не ладишь с братом?
      - Пошто не лажу? Нет, мы с ним дружно живем. Это у нас, у забайкальцев, так уж заведено: будто бы ругать друг друга, просмешничать ли... Отец-то мой эту землю завоевал, все в нее стремился, ругал свое Забайкалье, говорил: "Камень один, больше нет ничего". А оказалось, обратно потянуло на камень-то. Пожил тут и опять вернулся в свою деревню... Скажи, зачем человек всю жизнь стремился?
      - Не себе хотел - детям.
      - Верно, для людей получилось, - молвил Иван.
      - А кому ты проиграл?
      - Всем понемножку. Китайцу Ти Фун-таю - в Хабаровке, есть такой лавочник; Рубану, Кешке Афанасьеву. Ты его знаешь, Кешку. Он с вами на плоту ехал. Паря, благородная компания собралась! - Иван помолчал и усмехнулся. - А я рад, что проиграл. Лучше! Опять стану вольным человеком, охотником.
      - Я и то замечаю, что вместе с собаками в нарты впрягаешься, - сказал Федюшка.
      - Обеднел! Хорошего-то мало в торговле: крупу гольдам развешивать, с тряпками возиться, обманывать приходится... Эх, Егор, будем мы с тобой пахать, охотиться, рыбачить!
      Но Егор не верил Бердышову. Он чувствовал, что Иван вряд ли смирится. Не такой он был человек, чтобы отступаться.
      - Бедный стал, чего запел! - посмеялся Силин. - Вот я теперь припомню тебе все!..
      - На охоту теперь опять пойдем вместе, - смущенно смеялась Анга.
      Она была оживленна и радостна. Ей казалось, что Иван стал ей таким же близким, как раньше.
      - Отторговались!.. - качала головой Наталья.
      По вечерам Иван, как бывало прежде, сидел допоздна у Кузнецовых, беседуя о жизни.
      - Ты опять как свой стал. А то было отдалился, - говорил ему Барабанов.
      - Значит, когда я торговал, то вам все же обидно было?
      - Да кому как. А мне ты завсегда приятель - хоть богатый, хоть бедный!
      Гольды ругали Ивана, что не торгует.
      - Пусть ругаются, я хочу в жизни пожить вольно. Пусть бедно, но вольно, - говорил Иван. - Трусы бедности не терпят, а я сам себя прокормлю. Торговля-то кабалит. Если по-настоящему торговать, надо целую войну вести, башку большую на плечах иметь, видеть все, что впереди и на стороне, а я теперь отдыхаю, - кутался Иван в свою рваную овчинную шубу и ухмылялся. - Завтра вместе на охоту пойдем.
      - Как в первый год у нас стало, - говорила Наталья. - Так же люди собираются и беседуют задушевно. Только тогда в бедности мучались, а нынче полегче.
      Егор помалкивал. Его занимало, чем все это кончится.
      * * *
      - Иван обеднел! - торжествовали торговцы.
      Они навели справки и убедились, что это так. Судьба покарала его за преступление. Возмездие свершилось!
      Гао решил съездить к нему. Он полагал, что сейчас представляется удобный случай. "Теперь вся огромная торговля Бердышова может перейти к дому Гао. Потерпев крушение, Иван сразу получит второй удар. Надо испугать его. Человек должен сникнуть. Попробую этот старый, угодный обществу путь... Бедные всегда трусливы. А богатый, вдруг ставший бедным, должен оробеть еще сильней. Если бы Иван остался богат, я искал бы его дружбы. Но когда он обеднел, его надо добить, чтобы не было опасных примеров. Пусть торгуют из русских другие. Рядом с ними я всегда в выгоде..."
      Нарты Гао вихрем мчались по дороге, укатанной почтой и обозами. На сугробах струйка снега ударяла в лицо, и тогда Гао закрывался пушистыми мехами выдр. Он мог терпеть любой ветер, не боялся мороза, но он видал, что богачи прячут лица в дорогие меха, и ему казалось, что, разбогатев, он стал так же нежен, как и они.
      "Да, надо добить Ивана! Исправник не пожалеет его..."
      С убийством Дыгена Оломову было много хлопот. Он простил преступление богатому, сделал вид, что ничего не знает, но бедняку не позволит быть преступником. "Даже я не упущу случая..."
      Гао приехал к Бердышову. Он явился в блеске шелков, весь в выдрах. Курма, пышная шапка, сияющее холеное лицо, блестящие черные глаза - во всем было довольство.
      - Можно?
      - Можно.
      - Подериза не буду? - насмешливо и дружески спросил он.
      - Нет, драться не буду, заходи, - засмеялся Иван.
      "Чем ты меня теперь угостишь?" - подумал лавочник.
      "Зачем, он приехал?", - подумал Бердышов.
      Иван достал из старого ящика бутылку сладкого вина.
      - Церковное вино! Знаешь - церковь?..
      Гао с наслаждением выпил два стакана. Он был в ударе. Он чувствовал силу, гибкость, ловкость своего ума. Казалось, ничего невозможного не было сейчас для него.
      - Меха у Покпы купил?
      Бердышов махнул рукой.
      - Что вспоминать!
      - Как торгуешь? Зачем подериза! - воскликнул Гао. - Я такой человек, драться не люблю. Торговое дело тоненькое. Надо хорошо делать. Ты, если дерешься, торговать не можешь!
      Гао тонко улыбался, подергивался и покачивался, как бы в такт какой-то музыке.
      - Если бы я взялся торговать по-твоему, ты бы первый не рад стал, ответил Бердышов.
      Гао испытующе зорко посмотрел на него.
      - Я раньше не дрался. А потом, глядя на тебя, драться научился, продолжал Иван.
      - Что ты говоришь!
      - Насмотрелся, как ты гольдов лупил. "Надо, - думаю, - с умных людей пример взять".
      Иван подлил Гао вина. Собеседники снова выпили.
      - Какой ты хитрый! Терзаешь гольдов, орочен. А случай выйдет, и с меня шкуру сдерешь - это ничего. А тебя тронь - обида!.. Торгашей бить нельзя? Надо тоненько с ними?.. Нет! - вдруг вскочил Иван. Он распахнул куртку, свирепо глянул исподлобья. - Я всех согну здесь в бараний рог! вытянул Иван жилистую руку с мохнатым кулаком. - Ты там объяви. Я знаю, что ты старшина, начальник. Всем объяви, что я их возьмусь подряд мутить... Я из вас таких же черепах себе понаделаю, как вы из гольдов!
      - У тебя силы нету! Зря поговоришь! - "Сейчас я его ошеломлю", подумал купец и льстиво улыбнулся. - Моя хочу помогай, - таинственно зашептал он. - Слыхал, как Дыген помирай? Полиция все знает, - уверенный, что смутит Ивана, продолжал он. - Разве ты беды не боишься? Может быть большая беда!
      Иван прищурился.
      - Когда-то их тут было двое - Дыген и твой отец, - заговорил он. Гао Цзо помер, а Дыгена ухлопали. За отца ты остался. Теперь, гляди, очередь за тобой.
      Торговец опешил.
      - Смотри не попадись тем, кто хлопнул Дыгена, - говорил Иван. Трудно ль лишней пуле найтись? Сколько их было? А? Когда их били, я семерых насчитал. Прилетит восьмая, что тогда делать? Примерно вот из этого винчестера, - протянул Иван руку и усмехнулся, глядя, как испуганный купец вскочил с лавки.
      - Ты чего боишься? Ты сиди... Вот лепешки сладкие... Ну, а праздник скоро у вас? Или уж отпраздновали?.. Ты чего трясешься, паря, заболел? Еще никто тебя не бьет? Не бойся, я сам тебе приятель и всегда тебя выручу. Я слыхал, что тебя беда ждет, что Дыгена хлопнул твой младший брат Мишка. Тоже полиция узнала про это. Говорят, из-за баб они поссорились. Верно, нет ли?
      Гао вспомнил про какие-то дела, стал любезно прощаться и живо собрался домой. Но Иван не отпустил его, не угостив чаем.
      "Нет, - рассуждал Гао, несясь верхом на нартах по льду и уж не думая кутать лицо в меха, хотя жгучий ветер дул навстречу, - наше общество не хочет ничего видеть! Общество чтит меня, но не все может понять, что я думаю. А я не говорю им, потому что всегда помню пословицу, что дракон на мелком месте смешон даже ракушкам... Может быть, дружбу с русскими надо начинать не так".
      Дневной свет слабел. В небе проступила бледная луна в пятнах, как потрескавшееся голубиное яйцо.
      "Иван не беден. Тигр только играет. Иван - тоненький человек, как настоящий китаец! Быть может, надо искать с ним дружбы? С ним в первую очередь?"
      Вечером Иван опять гостил у Кузнецовых, но на этот раз душа Бердышова была неспокойна. Возвращаясь ночью от Кузнецовых, он думал, что дело плохо. Иван не жалел проигранного, хотя спустил все, что было. Сегодня перед Гао ему впервые не хотелось признаваться в проигрыше.
      Бердышов вспомнил, что обязался поставить американцам большую партию мехов. Дел было множество. В городах налажены отношения с купцами, там ждут его весной. Здесь, по окрестным деревням, в торговые отношения втянуты все охотники. Идет целая торговая война из-за гольдов и орочен. В лавку приучены ездить сотни людей. Бросить все - значит струсить, разлениться.
      "Ну, хватит баловать, впрягайся!" - сказал он себе.
      Иван зашел в избу. Анга засветила лампу. На лавке лежал Савоська. Иван растолкал его. Сели ужинать.
      - Савоська, завтра бери моих собак и дуй по всему Амуру - в Мылки, в Хунгари, к себе в Бельго. Объявляй, чтобы тащили мне соболей, как албан, по два меха с головы. А мы наловим калуг, сохатина есть - устроим угощение.
      - Давно бы так! - обрадовался Савоська.
      Он и сам испытывал недостатки от Иванова проигрыша. Ему совсем не нравилось, что Бердышов обеднел. Старик давно подумывал о том, чем бы помочь Ивану.
      - Я их напугаю! Знаю, что сказать! - восклицал Савоська. - У-ух!.. Еще богаче будешь! Нынче соболей много, хорошая охота. Тебе все верят. Знают, что не обманываешь. Ладно! Я всегда говорю: без обмана лучше жить.
      - Да скажи, что кто не привезет, тому мало не будет! Я нынче вспомнил. У нас в Расее был начальник: как проиграется, так гонцов вышлет по всему Забайкалью. Приказывает с каждой овцы прислать по клоку шерсти. И сразу все вернет. Еще богаче станет! И людям не шибко убыточно...
      * * *
      Утром Айдамбо приехал к Бердышову. Он еще ничего не знал про Иванов проигрыш.
      - Я хочу жениться на Дельдике! - с чувством сказал он.
      - Ты еще молодой, - ответил Иван.
      - Но я самый лучший охотник! - воскликнул Айдамбо.
      - Я этого не знаю.
      - Как не знаешь? А это что?
      Айдамбо достал из мешка соболей.
      - Это ты сам добыл?
      - Конечно, сам! Бабушка, что ли?
      - Да, я еще слыхал, что ты скупой. Как же жениться скупому?
      - Кто скупой?
      Айдамбо выворотил весь небольшой, но драгоценный ворох пушнины и с презрением кинул Бердышову на стол.
      - Ну, теперь девушку отдашь?
      Иван молча забрал меха, смял и, не глядя на них, отбросил в сторону, будто это были старые тряпки.
      - Верно, девчонка хорошенькая, - сказал он наконец, - но только когда ей будет семнадцать лет, тогда отдам. Тому отдам, кто привезет хорошие подарки.
      "Что же ему надо еще?" - думал Айдамбо.
      Дельдика, слушая весь этот разговор, невольно вздохнула. За последнее время ей стал сильно нравиться Айдамбо. Она забывала свою детскую дружбу с Илюшкой.
      - Ну, а если я стану русским, тогда отдашь? - в отчаянии спросил Айдамбо.
      Иван засмеялся.
      - Тогда отдам! Попробуй стань русским!
      "Но как стать русским? Даром, наверно, никто русским не сделает?" Айдамбо решил, что надо снова идти на охоту, добывать меха, пока звери еще не линяют. Но ему хотелось хоть немного побыть с Дельдикой. Выйдя, он пожалел, что погорячился, кинул меха, не уговорившись о цене. Но он надеялся, что Иван не обманет.
      * * *
      Савоська объехал всю округу. Несмотря на яростные старания купцов распустить устрашающие слухи об Иване, их никто не слушал, гольды по приглашению Савоськи съехались к Бердышову со всех деревень.
      Улугу первым привез албан. Он знал, что Бердышов убил нойона. Это было важней всего. Знал он также, что Иван не насилует детей, не бьет и не отбирает жен. Это же знали и все другие гольды. Савоська так расписал про беду Ивана, что всем захотелось выручить его.
      Старая изба Бердышова полна народу. Тут и Бельды, и Сойгоры из Мылок, и все бельговские.
      Иван сидит в богатом гольдском халате с сероглазой дочкой на руках.
      - Ну, что нового? - спрашивает он гостей.
      - Наса-то какой нова! - кричал Писотька. - Тайга-то сыбко холодно нынче.
      У многих гостей лица обморожены. У Писотьки на щеках черные лепешки.
      - Ну, а как там Денгура?
      - Его совсем больной. Собаки его, однако, две версты волоком тащили.
      - Вот будет знать, как свататься! Ты ему скажи, чтобы он ко мне приехал.
      - Ну, а ты нам расскази це-нибудь, - просил Писотька. - Це нова Миколаевское-то Хабаровке?.. Ты теперь наса купец, как придес, долзен говорить, где це...
      Гольды засмеялись, повторяя:
      - Купес! Купес!
      - Таргаса! - крикнул Дандачуй. - Хоросо говорить, у-у, сыбко хоросо надо!
      - Ну це, как там?.. Це слыхать? Царь-то батюска? Какой Миколавским слух был - негра церного видал, нет ли?
      - В Петербурге был смотр войскам, - стал рассказывать Иван.
      Он взял пример с китайских торговцев. Когда интересных новостей не было, он рассказывал старые сказки, переделывая их на ходу, или сообщал слышанные в городе политические новости, до которых гольды всегда были большие охотники.
      - Че солдат рассказывал?
      - Ага, солдат!.. Петербург знаешь? Так приезжал туда в гости к нашему царю немецкий император. Это у них омуту* царь. И вот смотр войску устроили. Сперва перед смотром был молебен. Тысяча попов богу молилась, пели поповские песни. Молебен такой служили.
      _______________
      * О м у т у - как, одинаково, словно (гольдское).
      - Батька такой? Такой поп?
      - Архиреев собралось со всех областей, наша земля нескончаема.
      - У-у! Расея-то! Церт ё знат! - соглашались гольды.
      - Ну вот, молебен окончился, и генералы разбежались по местам. Министр военный подает команду...
      - Министр цо таки? - спросил Писотька.
      Иван говорил то по-русски, то по-гольдски.
      - Войско колыхнулось, музыка заиграла, забили барабаны, земля затряслась!.. - Иван вскочил и, с силой взмахивая ногами, ступил несколько шагов. - Вот так шагают, стекла на втором этаже звенят, это идет гвардия! Ну, и пошло и поперло!.. Идут и рекой и по берегу - все заполонили. Штыки блестят, как Амур течет. Все, что в городе было, прошло... А царь поглядывает за немцем, за императором-то, как, действует ли на него, нет ли? Видит, еще нет. Ну, государь махнул платочком: "Пусть, дескать, с тайги еще войско выведут". Ну, и опять повалило... Ну, беда!.. Генералы считали, считали - им цифири не хватило. Они друг на друга стали раскладывать, и опять не хватило. Немец говорит: "Паря, русские бабы дивно сыновей понаделали". А русские все идут и идут, а ряды широкие - и солдаты, и казаки на конях, и пушки на баржах тянут. Они за городом, на озере, спрятаны были. Там такое здоровое озеро - царева рыбалка, никого туда не пускают без дела. Кто заедет ловить, невод отберут и надают горячих.
      Немецкий-то император глядит - дело к ночи. Он позевывает и че-то от музыки на одно ухо плохо слышит. А уж вовсе темнеет. Он и говорит: "Докель же оттуда, из этой тайги, народ валить будет?" Наш-то царь подзывает генерала и говорит: "Сибирское-то войско пошло, нет ли?" - "Нет, - говорит генерал. - Главное-то не тронулось, только расейские одни, да и то не все. Куда там!.." Генерал старый, с усами, - знает, что ответить!.. Наш-то царь немцу и сказывает: "Тогда, мол, прервемся, а то спать не придется. У нас в тайге еще дивно народу, за каждой лесиной по солдату. И все охотники: как стрелит, так прямо в переносицу гадает". Ну, немец-то и говорит: "Признаюсь, ваша сила здоровей".
      - Ух, хо-хо! У-у! А-на-на! - закричали обрадованные гольды. - Церт ё знат! Немец-то говорит: не могу воевай!
      - Ванча, наша сила большо-ой!
      - Китаец-то говорит: у него народу много, как думай?
      - Русский, знаешь, хлебный человек, отчаянный!
      - У нас народу больше!
      - Пускам ли, рузьям палить - хоросо могу!
      Гольды долго еще кричали на все лады.
      Айдамбо между тем с немым восхищением все поглядывал на Дельдику.
      - Что ты им рассказываешь? - спросил Тимоха Силин, зашедший поглядеть, что тут за сборище.
      - Да вот учу про царя, - отвечал Иван, - чтобы знали, какая у русских сила, царя бы хвалили, да и меня боялись, тащили бы меха. Надо с кого-то проигрыш взыскивать. Не с тебя же?!
      Васька Диггар, приехавший с Горюна, захмелел и подсел к Ивану. У него острый голый подбородок, острый горбатый красный нос, скуластые красные щечки, лицо безбровое и карие глаза без ресниц. Он верткий и болтливый.
      - Продай Дельдику, - попросил он. - Мне! Обязательно!
      - Кому?
      - Мне!
      - Когда семнадцать лет будет, тогда пойдет замуж. По русскому закону еще мала, нельзя отдавать.
      - У-уй! Я же тебе много мехов дам.
      Айдамбо с ненавистью наблюдал за Васькой.
      - Ее много народу сватает, - сказал Иван, - но не знаю, кому отдавать придется.
      - Хитрый! А-ай! - восклицает Диггар. - Дразнишь всех. Отдай...
      - Да какой же ты жених? Эх, ты!
      Иван потрепал его рыбокожий халат и начал его высмеивать. Смущенный такими шутками, Васька убрался прочь, чувствуя, что некстати начал: он легко отступался от своих намерений.
      Айдамбо пытался что-то сказать ему, но Васька не захотел разговаривать и отвернулся.
      - У тебя собаки плохие! - крикнул ему Айдамбо. - Я тебя на своих всегда перегоню.
      Васька вспылил:
      - Что ты сказал?
      - Ну, давай наперегонки!
      - Моя упряжка сегодня с Горюна прибежала, сильно утомилась. Мои собаки лучше... Твои плохие!
      - Твои собаки уже отдохнули. Я тоже вчера издалека приехал.
      - Тебе дорога знакомая.
      - Если ты обгонишь, я всех своих собак из ружья убью! - со страстью воскликнул Айдамбо.
      "Ах, какой он гордый! - подумала Дельдика. - Но как жаль, что грязный ходит, с косой и в рыбьей шкуре!"
      Молодые гольды уехали на озеро устраивать гонки.
      - Девушка хорошая, - ласково обнимая Дельдику и похлопывая ее по спине, говорил Бердышов. - Только давно мне за нее никто подарки не несет. Я, однако, сам на ней женюсь.
      - Эй, не женись, не женись! - закричали гольды, видя, что Иван обнимает девушку.
      У них существовало многоженство, и они принимали слова Ивана за чистую монету.
      - Я привезу тебе подарки! Панты привезу. Отдай мне! - пропищал Писотька.
      - Нет, однако, сам женюсь, не утерплю, - продолжал Иван.
      Девушка, краснея, старалась отстраниться от него.
      Анга не сердилась на мужа, хотя была ревнива. Ей и неприятно было, что Иван так ласкает девушку, но она знала, что он хочет снова разбогатеть и пугает женихов Дельдики, чтобы везли подарки.
      - Совсем не как отец обнимаешь! - кричал Писотька.
      Среди гостей появился Денгура.
      - Ну, ты поправился? Тебя, говорят, собаки разбили? - спросил Иван. Я слыхал, ты больной и помираешь?
      - Выздоровел! - отвечал старик.
      Высокий, худой, с острой головой и крупным носом, Денгура в своем толстом ватном красном халате выделялся из всей толпы.
      * * *
      - Отдай за меня дочь Кальдуки, - попросил Денгура, когда все разъехались.
      - Ты что, опять жениться задумал?
      - Конечно! Чем я не жених? Деньги есть! Халаты...
      Серебряные серьги украшали большие черные уши Денгуры. На руках старика - браслеты и такое множество перстней, что пальцы его, как в кольчатой серебряной чешуе.
      - Да, ты хотя и старик, но крепкий, - говорил ему Иван. - Да еще и не сильно старый. Сколько тебе, седьмой десяток? Пустяки! Еще кровь играет!
      - Отдай ее за меня!
      Иван взглянул на него с деланным удивлением.
      - Что же ты ко мне приехал? Ты езжай к Кальдуке.
      - Можно? - обрадовался старик.
      - Конечно, можно.
      - А ты мне поможешь?
      - Конечно!
      - Спасибо тебе, Ваня! - Денгура был глубоко тронут. - Шибко мне дочь Кальдуки нравится. Тебе буду богатые подарки таскать.
      - Вот и на здоровье, если нравится.
      - Че, Ваня! Верно! - пьянея от счастья, воскликнул Денгура. Говорят, русские нынче тоже женились?
      - Женились.
      - Я слыхал. И я хочу!
      - Верно! На людей-то глядя. Чем ты хуже! Но только ты никому не говори, что я тебе буду помогать. Я так все сделаю, что на будущую зиму она станет твоей женой. А пока придется тебе подождать. Но сначала съезди к Кальдуке.
      - Я уж ездил!
      - А ты скажи, что я согласен.
      Белые собаки помчали Денгуру в Бельго. Старик сидел на ковре, поджав ноги. Погонщик гольд бежал рядом с собаками, покрикивая на них.
      - Еще старого порядка у них вроде придерживаются, - сказал Иван жене. - Гляди, как они старосту возят.
      Гольд все бежал вровень с собаками.
      - И не отстает. Вот бегун!..
      * * *
      Когда Кальдука гостил у Ивана, он не поминал про сватовство Денгуры. "Сейчас все меня уважают, - думал он, принимая подарки, угощения. - А если я скажу про Денгуру, станут насмехаться, могут еще вспомнить, как собаки убежали за зайцем, и хоть я не виноват, но и меня как-нибудь приплетут. Довольно насмешек! И так всегда издеваются..."
      В глубине души Маленький все-таки сожалел, что сватовство Денгуры, которое так хорошо началось, неожиданно нарушилось. Старик обещал большой калым, можно было бы заплатить долги и пожить сытно. Денгура - человек богатый, степенный, не то что молодые женишки, живущие тем, что сами бегают в тайгу.
      И вот вдруг Денгура снова примчался в Бельго. В память былых лет Кальдука встал перед ним на колени.
      - Я на сватов не надеялся, - говорил Денгура. - Обманщиков много развелось. Даже старик стал обманывать. Я сам все лучше сделал. Сам сговорился с Иваном.
      Кальдука и Денгура на радостях обнялись.
      - Хорошо, что Иван надумал так благородно поступить, - со сладкой улыбкой говорил Кальдука, покуривая душистый табак купца.
      Ему, однако, не верилось, что Иван так быстро решает отдать Дельдику. "Не обманывает ли Денгура? Он в старое время всех путал. Может, вспомнил, как начальником был".
      - Поедем к Ивану! - воскликнул Кальдука. - Там обо всем хорошенько договоримся.
      Кальдука стал проворно собираться. Он заискивал перед Денгурой, хихикал, круглая головка его с седой косичкой на слабой, морщинистой шее тряслась от волнения. Он желал поскорее узнать, не надувает ли его почтенный гость.
      Денгура остановил Кальдуку и опять, как в пришлый раз, велел своему работнику позвать торговцев. Пришел Гао-толстый. Денгура приказал принести для Кальдуки риса.
      "Да, пожалуй, верно, жениться задумал, если делает такие затраты, соображал Маленький. - Или еще хуже обманывает?"
      - Сейчас поеду на Додьгу! - Маленький побежал закладывать собак.
      Из лавки выскочил младший торговец.
      - Он еще даст тебе много товаров, деньги даст, - говорил он. - И если ты не дурак, попроси Денгуру скорее заплатить за тебя половину долга в лавке. Хорошенько попроси, он все тебе сделает. А то буду бить тебя, как паршивую суку!.. Весь долг не проси, только половину, хота бы половину!
      Торговец не хотел, чтобы сразу был уплачен весь долг: это было бы невыгодно. "Тогда нельзя будет, - рассуждал он, - подурачить Кальдуку! А половина может оказаться не меньше всего долга! Надо только уметь торговать! К тому же Денгура очень богат, а свадьба - это подарки, угощения. Да еще другие будут покупать. Все так напьются, что пойдут с просьбами в лавку, и тогда к их долгам можно приписывать сколько хочешь. Пьяные будут! Потом на это сошлемся, когда станут спорить, что много за ними записано: ничего вспомнить не смогут!"
      - Не забудь, что мой старший брат помог тебе, - наговаривал торгаш. Это он потребовал от Денгуры большой торо для тебя. Помнишь?..
      Кальдука в рваной шубе нараспашку, стоя на полозьях нарт, помчался на Додьгу. За ним летела упряжка белых псов Денгуры. В отдалении лениво бежали три собаки, волочившие нарту с девками. Дочери Маленького поехали повидать сестру.
      - Девку отдавай, пожалуйста, - попросил Кальдука, явившись к Бердышову.
      - Твоя девка, ты ее и отдавай, - ответил Иван.
      - Так можно брать торо? - в восторге воскликнул Маленький.
      - А что он дает тебе за нее?
      Кальдука расплылся. Он заговорил про выкуп за невесту. Счастливая хитрая улыбка не сходила с его лица. Так приятно было перечислять котлы, халаты, материи, разные дорогие вещи, которые станут собственными.
      - Ну, все это пустяки, мало дает! - сказал Иван. - Я смотрю, Денгура, ты невесту хочешь даром взять.
      Богач растерялся. Кальдука Маленький, чувствуя поддержку, закричал.
      - Верно! Торо плох, мал!..
      Начался спор.
      - Долги за меня заплати! - осмелел Кальдука. - Хотя бы половину...
      Бердышов сказал Денгуре, что согласен отдать за него дочь Кальдуки, но при условии, если о сговоре никто знать не будет и если Денгура согласится ждать свадьбы и вдвое увеличить торо.
      - Но только еще через год. До этого никто знать не должен.
      Долго спорили.
      Наконец Денгура поддался.
      - Теперь зови невесту, - попросил он.
      - Э-э! Нет!
      - Дай хотя бы поговорить с невестой... Посмотреть на нее. Ведь даю такие деньги! - говорил Денгура.
      - Нельзя...
      - Но ведь я жених...
      - Вот, гляди в окно. Видишь, она гуляет с сестрами. Та, которая в салопе. Вон в бархатном!.. Что, хороша?
      Дельдика с сестрами гуляла по релке. Косая Исенка и Талака подхватили ее под руки.
      - А разговаривать с ней не смей, а то испортишь все дело. Только знать можешь, что она твоя будет. Должен понимать! И молчи. Я отдам ее тебе на тот год, и, паря, так устроим, что всех одурачим.
      Услыхав, что Иван ради него хочет всех обмануть, Денгура обрадовался. Он полагал, что лучший человек на свете тот, кто ловко обманывает.
      - Только молчи! Я тебе скажу по душам: она девочка, а ты старик. По русскому обычаю это нехорошо. Но уж если надо тебя удовольствовать и выручить Кальдуку, то я постараюсь.
      - Надо скорей! - просил Кальдука.
      - Нет, скорей нельзя. Я до тех пор не выдам ее замуж, пока всем не будет видно, что по-другому нельзя поступить. А как я это устрою - мое дело!.. Как раз год пройдет, не меньше. А ты, Кальдука, бери торо. Но молчи! А если обмолвишься, свадьбе не бывать. Весь торо придется обратно отдать.
      Гольды уехали.
      * * *
      - Савоська, а ты у Туку был? - спросил Иван, нахмурившись.
      - Был!
      - Велел ему дань мне привезти?
      - Велел.
      - Почему же он не привез?
      - Не знаю, что такое.
      - Он, наверно, не любит меня. Не хочет, чтобы русский купец хорошо торговал. Наверно, доволен, что меня обыграли. Продался Ваньке Гао?
      Бердышов решил проехаться по деревням и расправиться с теми, кто не привез ему дани.
      Иван и Савоська приехали к Туку. Это был охотник, живший с семьей в Мылках.
      - Ты почему албан не привез? - спросил Иван у гольда, состроив страшную рожу.
      Дети Туку закричали и заплакали, видя, что их отца хочет обидеть чужой человек.
      - Тебя сейчас повешу! - спокойно сказал Иван. - Савоська, принеси веревку.
      Бердышов схватил Туку под мышки. Туку забился, как пойманный зверек.
      - Отда-ам... Сейчас все отда-а-ам! - завопил он.
      - Нет, теперь поздно!
      - Отда-а-ам! - плакал Туку.
      Савоська принес веревку и стал со слезами на глазах просить за гольда. Сбежались все жители Мылок.
      Но Иван, к ужасу детей, накинул старику петлю на шею.
      Савоська схватил Бердышова за руки.
      - Не смей! - закричал он.
      - За тебя просит, - ухмыльнувшись, сказал Бердышов. - Но помни мое слово: если кто-нибудь не исполнит того, что я велю, - того повешу! И всем так скажи. - Он больно хлестнул гольда веревкой по спине. - Да помни в другой раз, если велю привезти налог, старайся! Захочу - могу тебя повесить! Буду собирать дань - все должны платить!
      - Вот хорошо, Ваня, что не вешал его! - радовался Савоська, когда уехал из Мылок и снег на крыше дома Туку слился с сугробами. - А то нехорошо сказали бы про тебя, что ты, как Гао.
      - Без строгости тоже нельзя, - отвечал Иван. - Я должен торговать. Значит, другой раз надо и побить должника и веревкой ему пригрозить. Пусть знают, что, если не угодят, им попадет! А может, и на самом деле удавить кого-нибудь придется, - усмехаясь, сказал Бердышов. - Кто грязного дела боится, паря, тому богатым не быть. Я всегда стараюсь помочь людям. Они это видят, ко мне идут и продают мех а подешевле, лишь бы с хорошим человеком побыть. Так что хорошим человеком быть выгодно. За меха приходится платить дешевле! - усмехаясь, говорил Иван. - А кто не верит, что я хороший, - тому бич и петля!
      После этой поездки Ивану доставляли все новых и новых соболей, выдр, лис, рысей. В солнечный день он возился у своего свайного амбара.
      - Ну как, вернул богатство? - подходя, спросил Егор.
      Иван засмеялся, открыл дверцу. Черные хвостатые соболя висели плотными рядами.
      - Все вернул, да еще с прибытком! Амбар трещит!
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Ветер бушевал с такой силой, что проснувшейся Настьке казалось, будто леший чешется боками о бревенчатые стены избы. Со страха девчонка полезла к матери и обняла ее покрепче. Ветер гудел, бил в передний угол избы, потом так загрохотал, словно где-то покатились бревна.
      Егор проснулся раньше обычного.
      "Всю весну дуют сильные ветры, - думал он. - Земля эта мокрая, жесткая, жить на ней трудно. Отец говорит, потому она и была свободна. Никто тут жить не хотел. Зимой ветры и летом ветры. Ветер сожжет, иссушит. Может, и вовсе выдует мою землю? Вот я трудился со всей семьей и поселил здесь сыновей, а что это за место, толком не знаю. Первый год пришли осмотрелись. Другой год кое-что собрал. На третий год ярица, гречиха, овес ладно вызрели. Земля стала помягче, стала родить. Первые-то годы хорошо родить должна, а что дальше будет, как узнаешь? Вот мы все болот боялись стали на юру пахать. А может, и зря? Ветер наверху-то. На низу топь, а вверху - ветер. Как хочешь, так и живи. Хочешь вольной жизни, ступай, ищи такую землю, возделывай ее. Так уж заведено у людей: хочешь воли - сам себе ее произведи. Покажи, что ты можешь, тогда и другие люди в твою вольную жизнь поверят. Начни новое и на этаком месте. Верить надо - за труды бог воздаст нам..."
      Утром вся семья шла на работу. Голые вершины лиственниц в сумрачное ветреное утро торчали над лесом. Переселенцы жгли костры, корчевали, шире расчищали свое поле. Как-то тяжело было на душе у Егора. "Быть не может, чтобы такой великий труд мы положили зря! - рассуждал он. - Но выдуть нашу пашню может. Вон как крутит, прямо на глазах метет с нее".
      Сердце Егора словно обливалось кровью. "Неужели я напрасно здесь поселился?" - приходило ему на ум. Но он убеждал себя: "Нет, ничто зря не бывает, и я не должен отступиться. Раз приведен сюда человек такой, как я, что не могу бросить дело на полдороге, значит, тут я и должен все исполнить, осилить эту топь да чащу, разделать ее".
      Егор разгибался, оглядывал громадную реку, полную плывущих льдин. "Неужто здесь нет никакой мне подмоги?"
      Леса, воды, льды - кругом была пустыня. Но сам он бодрил семью, утешал всех, подавал пример труда и терпенья, никому не выдавал своих дум. Он как бы все грехи и сомнения брал на себя. Семья, казалось, была спокойна.
      Только дедушка Кондрат замечал, что у Егора неладно на душе. Он не ведал причину Егоровых забот. Старик привык видеть много недостатков здешней земли. Она ему до сих пор не нравилась. Но дед надеялся, что его-то сын Егор уж должен с ней справиться.
      - Эх, Егорушка, родимец! - изредка приговаривал он.
      По труду Егора дед видел, что у того есть надежда.
      "Да, никто тут жить не хотел, - продолжал свои думы Егор. - И вот эту землю, что никому не нужна была, мужик дерет, пашет, сушит и превращает в богатство. Поднять бы эти земли, завести на них все, что есть в жилых краях, вырастить детей!.. Ладно, что хоть подкармливает тут нас тайга мясом, заработок дает, но надеяться на охоту нельзя, а то изнищаешь и будешь гол, как гольды".
      Егор, как и все мужики, ловил лис вблизи деревни. Бывало, попадались ему и чернобурки. Силин в эту зиму добыл двенадцать лисьих шкур. Но никто из крестьян не хотел жить только пушным промыслом, хотя дело это казалось доходным. Каждый на деньги, добытые от продажи мехов, старался улучшить свое хозяйство, больше распахать пашни, набраться силы самому, чтобы летом работа спорилась.
      - Я тут оздоровел на зверях-то! - говорил Тимошка.
      К весне все крестьяне выглядели бодрей, чем, бывало, в эту пору на родине.
      "Дома мы зиму сидели другой раз без дела, - воспоминал Егор. - Были в кабале. А тут лови рыбу, гоняй почту, бей зверей. Зимой занятия денежные. Да вот и весна..."
      Тут Егору вспомнилось, как Барабанов уверял его, что справедливой жизни и тут не бывать, что земля на Амуре плохая, и если казна не даст помощи - народ пустится в грабежи и торгашество.
      Федор полагал, что так и надо делать, - пусть все видят, какие тут тяготы и мучения.
      - Они, окаянные, гнали нас сюда, думали, поди, что мужик им пятерней расковыряет эту топь да камень, - таковы были обычные речи соседа. - А мужик-то желает себя вознаградить. Он себе найдет тут занятия!.. И никакой новой жизни быть не может. Попробуй укрась эту землю, заведи в ней справедливость! Приедут и сядут тебе на шею, найдутся душегубы! Они только и следят, не завелось ли где что. Нет, Егор, ты ее укрась, эту землю, да так, чтобы никто не видал. А лучше себя самого укрась, свой карман, брюхо наешь потолще, чтобы видели, кто ты такой есть! По брюху-то сразу видно, кто умен, а кто глуп. Живи так, чтобы себе побольше, не думай про справедливость. Все люди грешны, и мы с тобой. Значит, не мы это заводили, и не нам придется отвечать. Не губи, Егор, себя и детей! А то вот как на новом-то месте да придется им батрачить... Ты лучше уловчись и вылазь наверх, а другая волна народа дойдет сюда - ты ее мни под себя. Вот как надо! А то угадаешь под чужие колеса. Ты жалей не народ, а себя. Пусть всякий сам о себе на новой земле подумает... Эх, мне бы твою силу! Досталась она не тому, кому надо!
      Егор не соглашался с Барабановым, но и не осуждал соседа, полагал по старой дружбе, что не так он плох, как толкует, что чудит более. Ведь Федор свой брат, сам дерет чащу... Просто Федор суетливый, да и не крепок, жена его покрепче, а сам он все хочет торговлей заняться, настойчивости нет, терпения не хватает. Вот он и выдумывает. Но иногда Егора зло разбирает на соседа. Федор и в самом деле забывать начинает, что крест носит. И тогда Егор косится... А Федор, кажется, потрухивает. Бабы их бранились часто, а мужики в память совместного великого пути через Сибирь прощали все друг другу.
      Егор работал, старался, сухое могучее тело его изнемогало от напряжения. А Барабанов раздобрел, сам торгашил, обижал людей, искал случая утолить свою корысть. Он давал приют беглым каторжникам и заставлял их работать на росчистях, на пашне за харчи.
      - Это разлюбезное дело! - говаривал он. - Принайми и ты, Егор, бродяжек.
      - Нет, мне не надо, - отвечал Кузнецов. - Я сам слажу. Подневольный человек мне не помощник, он мне только радость отравит. Я уж как-нибудь со своей семьей.
      Егор знал, что жадные, хищные богачи могут завестись и здесь. Но знал он и другое: что основа жизни должна быть тут кем-то заложена не из большой корысти, а из желания жить вольно, справедливо. На это полагал он свою жизнь. Он не хотел мять под себя других. Он желал, чтобы его род стал корнем народа, его сутью, плотью.
      "Мне тошно обмануть человека, давить его. Я пришел сюда потому, что тут место вольное. Река, горы... Зверь в тайге, рыба в водах. Край неведомый - мне радость лишь одна, если я это все тут открою!.. Зачем же я стану хапать, когда я из-за хапуг старое кинул?"
      Пошел, лед на Амуре. Река очистилась. Синие, зеленые и белые льдины дотаивали в переломанных тальниках. Верболоз зеленел от множества мохнатых сережек.
      На новых, намеченных к расчистке клиньях еще стояла топь, торчали синие кривые акации, белые дудки трав с седыми венчиками, прошлогодняя лебеда, голые побеги осин и орешника, обвитые виноградом, как сухой бечевкой. Колыхалась трава на кочажнике. Весна, зелень, жизнь. Над рекой тишина. В жаркую погоду из тайги тянуло свежестью.
      Летели птицы. Они неслись громадными караванами и в узком месте над рекой, между каменными быками дальнего берега и додьгинским холмом, сбивались так, что казалось, стояли в воздухе сплошной тучей.
      Покой и радость были в сердце Егора, когда после корчевки сидел он по вечерам у своей бездворой избы, у костра, а вдали дымилась его пашня и темнел голый лес. Две полосы, вспаханные Егором, широко разошлись по релке. Эти полосы Тимошка Силин прозвал "Егоровы штаны". Сейчас они особенно походили на бурые меховые штаны.
      "Я поднял эту землю, раскрыл, раздвинул лес, словно вырыл из глуби топей пашню свою", - и Егор верил, что не зря душа его радуется после каждого трудового дня.
      Шли тяжелые низкие тучи. Сопки за рекой казались маленькими буграми по сравнению с тучами, тянувшими за собой по ельнику черную лохматую проредь.
      Вода все прибывала. В тайге забелели первые цветы. Ворона вылетела на релку.
      "Га-га!.." И вдруг со злобой: "Кагр... кагр!" - закричала она, видя, что Егор ставит коня и соху на мокрую вязкую пашню. Васька кинул палку и попал вороне по крыльям.
      На Мылке, как бы играя в хороводы, плыли табуны белых лебедей.
      Лопнули почки на тополях, таволга дала листья. В берег бились волны. Прибой раскачивал наносник и карчи так, что груды их попеременно вздымались, и деревянный вал пробегал вдоль берега, пряча в себе ударявшую в берег волну. Только изредка меж бревен взлетала седая прядь с ее гребня.
      По ярко-синей плещущейся реке, в волнах, тихо брел маленький пароход с большой черной баржей. Над рекой грянула солдатская песня. Подголосок лился, хватал за сердце. Переселенцы бросили работу.
      - Эх, служивые! - с удовольствием говорил Пахом. - Солдатики!
      - По-расейски поют!
      "Солдат да мужик - вот и Расея", - думал Егор.
      Солдаты долго не могли подвести баржу к берегу. Мужики полезли с обрыва, чтобы помочь. Долго кричали, махали руками, спорили и, наконец, решили поставить лодку, чтобы через нее перекинуть сходни.
      - Прыгайте, - сказал Силин.
      Какой-то плотный, невысокий солдат, оглядев пенившийся прибой, сильно разбежался и прыгнул с баржи прямо на берег. За ним через волны стали скакать другие.
      - Ой, ноги поломают! - воскликнула Наталья.
      - Вот уж расейские! Все нипочем, удалые! - заговорили бабы. - Ух, летают!.. Вон он идет, даже сапоги не замочил.
      - Эх, а энтот в воду ка-ак бултыхнулся!..
      "Ох, смертушка моя!" - думала Пахомова дочь Авдотья, наблюдая солдат.
      - Эка! Ну, сорвиголовы!
      - Куриц, Агафья, загони, - сказал Барабанов жене. - А то сейчас все разворуют. Солдат - вор... У него первое - украсть.
      - Церковь строить приехали. Вот и церковь у нас будет, - сказал Егор. - Станет место жилое.
      Солдаты высадились. Ветер расходился, и белые гребни волн, как белые звери, прыгали с реки на баржу и на берег. Баржа покачивалась, скрипела, стонала. Пароход ушел за остров, кинул там якорь и стал на отстой.
      Пошел мелкий дождь. Мокли пашни, черная земля текла под ичигами пахарей, и сквозь нее проступала скользкая глина. Ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и, как бы смиряя, успокаивало природу.
      - Слаба здесь земелька-то, - замечал, возвращаясь домой мимо Егоровой новой росчисти, Барабанов. - Чем выше заползаем на релку, тем земля хуже. В прошлом году драли - перегноя больше было.
      Сам он новых росчистей не делал.
      - На болоте мертвая земля. Вот и надо ее живить, - отвечал Егор.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      С первым пассажирским пароходом на Додьгу приехали старые знакомцы крестьян - рыжий богатырь-поп, исправник и чиновник, ведавший переселенцами, - Петр Кузьмич Барсуков.
      Под берегом белеют палатки, виден шест с флагом, черная баржа стоит на якоре. Солдаты носят с нее грузы, сводят лошадей. Солдат с ружьем сидит у сходен. Дымит походная кухня. Весело, многолюдно стало на релке.
      Переселенцы жгут, корчуют заросли, пашут землю, врубаются в глубь тайги.
      - Этот корень я не осилю, - говорит дедушка Кондрат. - Мишку бы надо. Эй, Петрован, веди медведя!
      Внук побежал к избе и привел зверя. Егор вырастил медвежонка и обучил его корчевать.
      Подошли поп и господа.
      - Вот зверь лесной на службе человеку, братия!
      - Ну-ка, Миша! - улыбается Барсуков.
      Он бодр, полон той энергии, которая бывает у городских людей во время первых весенних разъездов.
      Тучный исправник, приседая, уставился на зверя желтыми зрачками. Медведь налег на вагу. Громадный пень с треском поднялся, вздымая корни. Зверь с ревом подлез под него, выворотил, перевернул и злобно стал рвать корни из земли. Все смеялись.
      - Ну уж это он сам! Этому я его не учил, - сказал Егор. - Умный медведь, сам догадался. Васька, поди принеси ему юколы.
      Зверь сидел на задних лапах и, слюнявя сухую рыбу, толкал ее в пасть. Вокруг жались лохматые собаки и с вожделением поглядывали на лакомство, завидуя.
      Барсуков дал медведю кусочек сахару.
      - Ну, теперь, Мишка, пойдем лесины валить, - сказал Егор.
      Барсуков покачал головой, глядя, как медведь пошел за Кузнецовым не на цепи или веревке, а послушно, как собака.
      Земля оттаивала. Уже не попадалось корней со льдом. С корчевки несло перегноем, прелью березовых листьев, соками, смолой. Густо пахла лиственница, мягче, прянее - пихта.
      - Дала земля запах, разогрелась, - толковал дед Кондрат барину. Зверь корень поднял, как лежачую дверь открыл. Так и подуло, как из подполья. Конечно, видать, на этом месте ладный перегной. Вот так и лазаем по релке, ищем, где земля получше. Пашня-то, гляди, штанами и разошлась!
      Солнце светило ярко, отражаясь в медных солдатских котелках. Сидя поодаль широким кружком, солдаты ели деревянными ложками кашу.
      - Видали, братцы? У мужиков медведь работает, - говорил розовощекий русый солдат, тот самый, что первым прыгнул с приставшей баржи. - Зверь землю корчует, кусты рвет с корнями. Я поглядел - прямо диво! Вот приспособились!
      - Ты уж, Сукнов, все разглядел!
      - Разведчик, так уж и есть разведчик.
      - Занятно, братцы. Зашел на берег, гляжу: земля перепахана, дымки видать, народ сеять собрался... Давно уж я не видал вспаханной земельки!
      Солдаты радостно улыбались, слушая товарища. Два года жили они, то строя посты на морском побережье, то выполняя другие работы в разных местах края. В прошлом году их посылали на Уссури и Ханку разгонять шайки хунхузов. Там зимовали, а весной весь взвод направили в низовья Амура строить церковь.
      "Словно я тут уж жил когда-то, - думал Сукнов. - Все вроде знакомое, свое".
      Нравилась ему тут и земля, хороши были лес и река - славное место избрали поселенцы.
      - Эй, разведчик! - окликнул его Лешка Терентьев, сытый солдат с тонкими губами и маленьким горбатым носом, повар и пекарь. - А ты там не разведал насчет баб да девок?
      Солдаты густо и дружно загоготали.
      - Опять, братцы, хлеб сырой, - ворчал худой пожилой солдат. - Будто и пекарня своя. Ты, Терентьев, меня бы печь позвал, если сам не умеешь.
      - Поди ты!.. - с насмешкой отмахнулся Лешка. - Без тебя управимся.
      - Вор известный, - бормотал солдат. - Опять, поди, муку на водку променял.
      Лешка ведал закупкой провизии, харчами и всей амуницией. Он коренастый, плечи широкие. На узком лице, как два пузыря, выдуло толстые щеки.
      - Здоровый мужик! - говорили про него солдаты.
      Строить церковь решено было на холме вблизи гольдского стойбища, над озером. Часть солдат уже работала там, заготовляя бревна для постройки. Туда же собирался поп: он говорил, что пока разобьет на Мылках палатку-церковь.
      Баржа с кирпичами, с конями и с разными материалами сидела глубоко. Ее пришлось разгружать в Уральском, прежде чем вводить в мелководное озеро. Часть грузов оставалась в деревне. К вечеру солдаты закончили разгрузку. Они поднимались на релку, смотрели, как пашут и корчуют переселенцы. Приезжали солдаты с другой стороны реки. Там два взвода рубили просеку для телеграфа. Офицеры жили в десяти верстах выше, где в этом году продолжала работу экспедиция по промеру фарватеров. Все солдаты были из одного строительного батальона.
      Около рвущего корни медведя стоял хохот. Солдаты наперебой угощали его. Лешка ткнул разок в морду зверя палкой.
      - Тятя, они нашего медведя обижают, - насупилась Настька.
      - Ты, солдат, не балуй, - строго сказал Егор.
      По могучей фигуре его, по спокойной, серьезной речи да и по огромному, хорошо вспаханному полю солдаты видели, что с этим мужиком шутки плохи. Они притихли, наступило неловкое молчание. Но никто не обиделся на Егора. Каждый увидел в мужике как бы свою родню, старшего, имеющего право так говорить.
      - Вот дядя так дядя! Такой даст тебе пуху, - говорили солдаты Лешке, отходя от кузнецовской росчисти.
      "Не связывайся с солдатами", - не раз советовал Егору сосед Барабанов. Но Егор солдат не боялся.
      - Зачем ты так на них? - оговорила мужа Наталья.
      - Солдат - он есть солдат, отрезанный ломоть, - молвил Егор. - Дай-ка ему потачку! Видишь, медведь-то работник, а он ему в рыло дубиной.
      - Медведь - тоже люди, - подтвердил Савоська, - только у него рубаха другая.
      Вечером солдаты, вставши кружком, запели по команде. Собрались переселенцы. Удалые и печальные солдатские напевы неслись над тихим Амуром. Трепетал подголосок, и лихой посвист лился на все лады.
      Бабы и девки утирали глаза платками. Некрасивая работящая Авдотья Бормотова была растрогана. Ей представлялись проводы, прошания, умирающие раненые, русые кудри, посекшиеся на буйной обреченной головушке, и казалось, что эти самые солдаты сложили песни про самих себя. Девушке жаль было их до смерти.
      * * *
      Наутро солдаты, отталкиваясь шестами, увели баржу в озеро. Мужики и поп, провожая их взорами, стояли на берегу.
      - Вот мы давно толкуем между собой, батюшка, - заговорил Пахом, обращаясь к священнику. - Как же это так, мы - православной веры, нам церкви нет - молись пенью, а гольдам строят церковь?
      - Толковать с ним, варнак! - потихоньку ругал попа дедушка Кондрат.
      - Сказывают, был тут архиерей, обещал Бердышову, что на Додьге церковь выстроит. Велел ему сюда переселяться: мол, тут-то церковь и будет. Из-за этого человек покинул старое место.
      Поп, перебивая мужиков, стал объяснять, что церковь будет миссионерская; она понесет веру в темный и дикий народ - к язычникам.
      - Надобно строить ее в самой гуще гольдского населения. На озере большое стойбище, а острова и релочки застроены одинокими фанзами. Там язычество и мерзость шаманства свили себе гнездо. Они истинного бога не знают. Гибнет их душа, а ведь они люди!
      - Туда им в самую середку и воздвигнут крест божий, - льстиво подхватил Барабанов.
      - Вот и будем к этим шаманам ездить русскому богу молиться, пробормотал дед.
      - Бог един для всех!
      - Бог-то един, да нам-то не все едино!
      - Ну, хотя бы не нам, не им, а строили бы посередке, - подал голос Егор Кузнецов.
      - Так и будем строить. Не в самой их деревне, а на версту отступя, на чистом привольном месте, на холме. Я туда еду, разобью там палатку, поставлю иконы. Начнем гонение на шаманов. Вы - русские и сами должны сознавать.
      - Верно, гольдов надо просвещать, - сказал Тимошка Силин. - Да сами в темноте!..
      - С ним и толковать нечего, - отходя, ворчал Пахом. - Бате охота, видишь, возле гольдов обосноваться, где самые соболя. Подальше забраться хочет, чтобы среди дикарей вольно было. У духовных-то глаза завидущие, руки загребущие. Там и зацарюет... Эй, солдат, - обратился он к караульному, шедшему с мужиками. - Там, сказывают, не только церковь, а еще чего-то будет? Дом для попа да еще какая-то домушка?
      - Нам все равно. Чего велят, то и построим, - безразлично ответил тот.
      Он остался при грузах сторожем, но держался больше около мужиков.
      - Как молиться, так десять верст киселя хлебать, - качал головой Пахом. - Прямо зло берет.
      - А пусть их подальше строят! - широко махнул рукой Тимоха. - Потом только пусть не пеняют, что про попов песни сложены.
      - Что за песни? - хмурясь, строго спросил Иван Бердышов, до того хранивший молчание.
      Он с первым пароходом приехал из Николаевска, привез партию американских товаров, и сам ходил теперь в куртке и в американской шляпе.
      - Как же, славные такие песни! В Расее, брат, строго, запрещают богохульничать да и начальство ругать, а песни все равно поют. Народ сложил! Как же, брат! Что с глупым народом поделаешь? Народ - работник! Ему хоть бы что!
      - Паря, такие-то песни в Забайкалье есть, - сказал Иван и запел вдруг:
      Эй, по Подгорной улице
      Да ехал поп на курцце!
      Разводя руками, он прошелся козырем, потом заложил пальцы в рот, выпрямился как истукан, дико выкатил глаза, затопал и засвистал.
      Дедушка Кондрат схватился за бока:
      - Ах пострел тебя возьми!.. В меринканской-то шляпе!
      Бердышов с приплясом выхаживал по улице. Хохот стоял на релке.
      - Вот так меринканец!
      - В Сибири-то не шибко набожный народ, - рассуждал Кондрат. - Все из-за мехов! Попы-то больше по охотникам шляются - все им пушнину подавай!
      * * *
      Тучный Оломов как вкопанный остановился на грядках огорода напротив кузнецовской избы. Он снял фуражку с красным околышем, вытер платком лысину, блестевшую сквозь рыжую проредь волос, и расстегнул ворот форменного сюртука.
      - Эт-то что за безобразие? - чуть нагибаясь всем корпусом и нешироко раскидывая обе руки, спросил он и поднял брови.
      Зимой исправник был на Додьге, мельком видел новые избы переселенцев, но не заметил, в каком они порядке строены. Тогда стояли свирепые морозы, приходилось кутаться, пить коньяк и не хотелось лишний раз ходить по деревне в тяжелых шубах. Да и не до того было; по приказанию губернатора пришлось ездить наводить порядки в китайской торговле. Зато теперь в хорошую погоду Оломов все увидел.
      - Как же ты избу построил? - загремел исправник на Егора. - Ведь поперек! Да как-то вкось! А что я тебе говорил? Я уже все помню, я велел в линию!
      - Так уж вышло, барин! - спокойно ответил Кузнецов.
      Изба нравилась ему. Он построил ее не в линию с другими, а как ему хотелось - окнами на солнце.
      "Теперь попробуй сдвинь ее!" - подумал он.
      - Будут ребята живы-здоровы, сгниет, барин, эта изба, построят другую. Умные будут, так и правильно выстроят.
      - Молчать! - в гневе рявкнул исправник.
      - Эх, вот это по-расейски! - с укоризной молвил дед Кондрат, стоявший в стороне. - Давно уж не слыхать было!
      - А паспорт есть у тебя? - с подозрением спросил дедушку Кондрата полицейский, ходивший вместе с Оломовым, делая вид, что принимает старика за беглого каторжника.
      - Какой у меня паспорт, сынок, - ответил дед, - мне восьмой десяток.
      - У него борода заместо паспорта, - заметил Тимоха.
      - Да и пашня у тебя нехороша. Какие-то куски, клинья, - продолжал исправник придираться к Кузнецову.
      Оломов знал, что Егор работник хороший и росчисти его обширны и возделаны на совесть, но ему не нравилось, что Кузнецов держится независимо. Надо было осадить его, поставить на место. Исправник по привычке предпочитал бедных, смирных, приветливых и заискивающих, а из богачей - тех, за которыми водятся грехи, которые побаиваются начальства.
      - Ведь где у тебя росчисть, - кричал он, - там должна быть улица! И зачем с пашней так вылез, что за штаны у тебя получились? Порядка не знаете? Первая линия должна быть - избы, вторая - огороды, третья - пашни. А ты все испортил!
      В первый год амурской жизни, по весне, несколько лет тому назад, Егор ждал начальства, хотелось ему поговорить по душам. Сколько дум, надежд прошло в ту первую зиму, сколько светлых мыслей о будущей жизни! При первом знакомстве с Оломовым Егор намеревался поделиться мыслями о первой прожитой здесь зиме, сказать, что и тут жить можно, и многое хотелось услышать от начальства. Егору казалось, что и власть здесь, на новых местах, должна быть не такая, как дома. Он полагал, что здешние чиновники должны дорожить хорошими переселенцами, что и они стараются завести здесь новую жизнь. А Оломов оборвал тогда Егора и потребовал того, в чем нет никакого смысла; не стал Егора слушать, а сказал только, что избы надо строить в линию. Это здесь-то! Зло и досада взяли Егора. "Эх вы, ублюдки царевы! - думал теперь Егор. - Ну вот я тебе и построил!"
      Он слушал брань исправника и чувствовал, что душа его не колеблется при диких окриках, не замирает от испуга, как бывало прежде. В ней появилось что-то крепкое, негнущееся, заложенное тут, на новоселье, в свободной таежной жизни. Егор полон был презрения к этим глупым, надутым чинушам, явившимся бог весть зачем на новые земли, не разумевшим ничего ни в жизни, ни в труде.
      - Мы потому и выжили тут, барин, и завели хозяйство, и жизнь наладили, что нас эти годы не касалось начальство, что мы не в линию строились, - вдруг сказал Кузнецов и глянул остро и озорно в желтые глаза Оломова.
      Мужики переглянулись. У Федора на лице появилось такое выражение, как будто его ударили по голове.
      Исправник налился кровью. Он понимал, что сейчас надо бы разнести Егора в пух и прах, но как-то растерялся, у него вдруг не стало напора, энергии для этого. А хватить по роже - так мужики вооружены, у всех за поясами - ножи.
      "Разбойники, - подумал Оломов. - Ударь такого - полоснет по горлу! Уж были случаи в Сибири... И мужики словно не те. Ведь я помню их - были в лаптях, нечесаны, в рваных шапках..."
      К нему подошел Барсуков.
      - Что такое? - спросил он, видя, что исправник расстроен.
      - Да вот я все слышу: "штаны", "штаны"! Что, думаю, за штаны? А оказывается - экое безобразие!.. Смотрите, вы! - пригрозил Оломов и, свирепо глянув, сказал Кузнецову: - Убери эту пашню, проведи здесь улицу! Да, смотри, я с тебя шкуру сдеру, если будешь умничать! Ты и тут во власти начальства!
      - Я сказал, что начальство тебя не похвалит не в улицу-то строить! заметил Тимошка, когда господа ушли. - Ты бы его спросил, куда ее, избу-то, двигать надо?
      - Не боишься? - спросил Барабанов. - А ну, как отплатит?
      Егор о последствиях не думал. Он сказал, что хотел. Тяжелый труд, положенный тут, и новая земля, поднятая Егором, держали его крепко, давали ему уверенность, что тут он не зря, что он - сила.
      В этот день Оломов и Барсуков собрались на охоту.
      - Придет пароход, задержи, Иван Карпыч, - сказал исправник Бердышову. - И пусть даст свистки. Мы ночевать будем ездить к священнику.
      Тереха Бормотов, темно-русый мужик огромного роста, со щербатым ртом и бородой лопатой, должен был везти начальство в лодке. Он притащил целую охапку весел и, разложив их на косе, стал выбирать пару. Двух одинаковых весел не находилось. Мужик опять побежал в амбар. Потом он не мог найти колков для насадки весел. Оломов рассердился, схватил Тереху за шиворот, тряхнул его.
      Барсуков выбрал весло, чтобы править, и сел на корму. Они, наконец, отчалили.
      Неподалеку от деревни встретилась лодка.
      - Как это гольды ходят с таким парусом? Посмотрите - из рыбьей кожи, - сказал исправник. - В дождь, пожалуй, размокнет.
      Гольды в лодке тоже заметили Оломова и забеспокоились.
      - Турге... турге!* - забормотал седой старик. На миг он бросил весла, ткнул пальцем себе в лоб, как бы показывая на кокарду, потом плюнул на руку и замахнулся кулаком. - Исправник дидю!**
      _______________
      * Т у р г е - быстрей.
      ** Исправник едет!
      Гольды налегли на весла изо всех сил, и лодка понеслась прочь.
      - Подлецы, что выделывают!.. Это они про меня, - пробубнил польщенный исправник. - Ну, я им задам!.. Кто в лодке ехал? - обратился он к Терехе. - Ты знаешь их?
      - Где их упомнишь! Все на одно лицо, - с силой выгребая против течения, отвечал мужик.
      Вчера солдаты не то перепутали все весла, не то украли, за это Терехе попало сегодня. Его разбирала досада и на солдат, которые берут вот этак, сами не зная что, и на Оломова.
      "При Невельском гольды были наши друзья, - думал Барсуков. - Тогда чиновников и офицеров повсюду встречали с радостью. Много ли прошло лет, и вот надо сознаться, что гольд видит в кокарде символ мордобоя. Мы превратились в пугало..."
      Расступились тальниковые рощи. Петр Кузьмич мечтательно смотрел на голубые просторы вод. За ними виднелись хребты - зеленые и светло-голубые, а еще дальше - темно-синие и снежно-белые.
      "Что-то ждет этот край? - думал он. - Границы не охраняются контрабандисты идут вовсю. А полиция заботится, чтобы у мужиков избы были в линию!.."
      На возвышенном берегу проступили палатки. По воде доносилась заунывная солдатская песня.
      - Ну, а как вы с гольдами живете? - спросил Барсуков.
      - По-соседски, - отвечал Тереха.
      - Дикий народ, - заметил исправник, - звери, а не люди. Больны поголовно сифилисом, трахомой, чахоткой. Чем скорее вымрут, тем лучше.
      Тереха молчал.
      "Такие же люди, - думал он. - Когда голодно, привезут рыбы, мяса. Хлеб приучаются есть, огородничать хотят".
      - Надо бы вам гнать их прочь от себя, под пашни русских освобождать места гольдских стойбищ. Знаете, - обратился исправник к Барсукову, - как поступают с дикарями культурные народы? Разве считаются! Сгоняют их с места. Надо русскому быть смелей. Выживать эту сволочь, пусть идут в тайгу за мехами, а не сидят на берегу. Чувствуйте себя господами!.. Пусть уж попы-миссионеры возятся с ними, крестят их, учат, тогда, может быть, они людьми станут.
      Тереха молчал, еще сильней и старательней налегая на весла.
      - Да, наши мужики какой-то бестолковый народ. Видите, что говорит: по-соседски, мол, живут! Китайцы и те считают гольдов низшими существами, а наши не брезгуют. Что за темный народ! Нет, видно, из наших мужиков никогда не сделаешь европейца. Темнота! Ведь они язычники, а ты христианин! - обратился Оломов к мужику.
      - Все божьи! - недовольно отвечал Тереха.
      Вдали завиднелась коса, черная от множества сидевших на ней гусей. Сотни уток пролетели над лодкой.
      - Охота здесь сказочная, - говорил Барсуков. - Вон что делается!
      Он поднял ружье и велел Терехе быстрей грести. Вскоре над Мылками загремели выстрелы.
      * * *
      Вечером сытый Оломов в белой нижней рубашке сидел на походной койке. Вход в палатку был тщательно закрыт.
      - Гнилой край!.. Гнус, туманы. На Амуре вечный ветер, сквозняк... Инородцы вымирают по причине отвратительного климата, - говорил исправник. - Кто поедет сюда служить по своей воле? Кому нужда тут оставаться жить? Я сам считаю дни и - давай бог отсюда!.. По нашему ведомству год службы здесь идет за два. Только это еще и влечет на Амур.
      Оломов стал мечтать вслух. Он заговорил о наградах, какие ему еще следует получить.
      - Если получше платить, дать побольше наград, орденов, то, знаете, сытому не страшно и в этом климате. Будешь себя чувствовать здесь этаким путешествующим англичанином. Только нужен комфорт и все такое.
      "И вот этот человек только что распекал мужиков за то, что они не по порядку устраивают свои клинья и полоски, - с горечью думал Петр Кузьмич. - И всюду у нас так! Распоряжаются, учат, наказывают".
      Барсуков сам занимал большую должность в области, но чувствовал себя бессильным что-либо предпринять. В дурных порядках он видел способ управления, более угодный власти, чем самостоятельное развитие края.
      - А вы знаете, - сказал он, - когда эти переселенцы приехали, не были сделаны распоряжения к их приему. Я привез их сюда, и оказалось, что, кроме сена, для них ничего не заготовили. Но они выжили, справились!
      - Ну, на то они и мужики, чтобы работать! - отозвался Оломов и, довольный, что вспомнил кстати такую старую истину, грузно лег на свою походную койку, так что под ним заходили ее скрещенные железные ножки.
      Петр Кузьмич задумался, глядя на пламя свечи. Вокруг палатки звенели, жужжали тучи гнуса. Барсуков вспомнил, как водворял он уральских мужиков, как ссорился с ними, и ему показалось, что все-таки славное то было время! Была здесь в те дни особенная, первобытная, девственная чистота. "Это я посадил здесь первых мужиков, - думалось ему. - Плохо ли, хорошо ли, но это мной основанная деревня. Я от души желаю ей добра! А гольды, видимо, действительно со временем исчезнут, ассимилируются или, быть может, вымрут. Ведь так было в Северной Америке и везде, куда приходил белый человек".
      * * *
      А Тереха, высадив господ, поехал под берегом. На мысу чернела лодка. Егоров приятель Улугушка в белой берестяной шляпе сидел на дюнах. Мужик кивнул ему и, немного подумав, повернул лодку и вылез на берег.
      Улугу был глубоко расстроен.
      - На Мылках поп церковь строит, - пожаловался он. - Стучит, поповские песни поет.
      - Попа встретишь, - плюнь трижды через левое плечо, - посоветовал Тереха.
      Улугу не впервой слышал от русских насмешки над попом.
      Тереха поругал попа и исправника, и слова его ободрили Улугу. Он почувствовал, что не одинок.
      Улугу поехал вместе с Терехой в Уральское. У него были дела к Егору.
      * * *
      С болота на релку прилетел кулик. Он запищал, заметался над пашней, над лошадьми и мужиками. Он порхал так быстро, что казалось, будто у него четыре крылышка.
      "Тя-тя-я... Га-а... уу-ю!" - кричал он.
      - Глянь, вьется, как комар, - молвил Тимоха.
      - А нынче соловей свистел, - сказал Васька.
      Кулик сел на бревно.
      - Разорили мы все твое болото, - сказал дед и сочувственно добавил: Ну, другое сыщешь. Наше болото тоже разорили!
      Егор допахивал старую росчисть. Дважды и трижды проходил он ее каждый год. Нынче земля была прелая, перегнили в ней все корни. Бурая, мягкая, пушистая, широко раскинулась она двумя расходящимися полосами по всей релке.
      - Идешь по ней, а она дышит. Новая земля! - говорил Егор жене. В земле была вся его радость, вся гордость. Эти две полосы, прозванные "Егоровыми штанами", поднятые в непрерывном труде, представлялись ему как бы живым существом. - Она, видишь, воду пьет и солнце в себя тянет. Вот и ладно, что ветер. Новая-то росчисть сейчас мокрая и глухая. Пусть ее обветрит, станет она живей.
      Приехал Улуву. У него жесткое смуглое лицо и плоская, продавленная внутрь переносица, как след от пальца.
      - Егорка, я "мордушки", где кочка, поставил. Вода большой, рыбка плескает, ходит травку кушает.
      Вода прибывала, и рыба шла в озеро Мылки, на затопленные луга и болота на откорм.
      У мужика и у гольда все рыболовное хозяйство было общее. Прошлую осень они ловили кету вместе, связывали свои малые невода в один большой. В свободное время вместе плели "мордушки" - корзины с узким горлом - для лова рыбы.
      - А рыбы не привез? - спросил дед.
      - Рыбы нету! - со вздохом отвечал Улугу. Он почти весь улов оставил в воде посредине озера, с тем чтобы завтра отвезти его домой. - Щука есть.
      - Давай щуку. Щука да карась хорошая рыба!
      - Карась наполовину сгниет, а будет жить! Такой живучий, - заговорил Васька.
      - Сейчас птичка кричала, который вниз головой падает и кричит, рассказывал Улугу в избе. - Верхом ходит - и сразу вниз: "Га-га-га!" А когда вёдро, ее нету. Ночью, однако, дождик пойдет. Егорка, ты завтра помогай мне! Поедем огород делать.
      - А как батюшка, ездит к вам на Мылки? - спросил дед.
      - Не знай, поп ли, батюшка ли, - лохматый такой, поет. Страшно, признался Улугу.
      - Смотри, начнет вас за косы таскать! - пошутил старик. Улугу снял со стены ружье Егора и куда-то собрался.
      - Картошку мне вари! - велел он Наталье.
      - Пошел, - кивнул старик вслед гольду, пробиравшемуся по кустарникам. - "Рыбы, - говорит, - нету, щука есть!" Эх, родимец! Щука-то разве не рыба? Ах, камский зверь!
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Рассвело, но заря не занималась. Река, казалось, стала еще шире, оттеснила и принизила сопки на другом берегу. Она побелела и с высокого обрыва похожа была на густой туман, широко застлавший все вокруг. Одинокая черная лодка поодаль от берега на ровной белой воде казалась висящей в воздухе.
      Над Амуром, где-то на высоком берегу, у самых изб, прокукарекал петух.
      Егор взял ружье, мешочек с хлебом, тяпку, лопаты, лом и багор. Тихо. Слышно - утка летит, шелестит крыльями.
      Егор спустился с обрыва.
      - Ну, поехали! - негромко сказал он.
      По утренней, словно недвижимой, реке голос его с ясностью слышался на большом расстоянии.
      В отдаленной от берега лодке поднялся Улугу. Он, видимо, на рассвете перебирал снасть и уснул, зацепивши лодку за корягу.
      - Поймал?
      - Конечно, поймал!
      Улугу поднял весло и, ломая гладь, стал грести к берегу. Слабые круги побежали из-под лодки. И только сейчас стало видно, что лодка на воде, а тумана совсем нет.
      В носу лодки на свежей траве лежали два осетра. Улугу кинул их на песок.
      - Эй! - крикнул он сонному Ваське. Тот вышел проводить отца и, ежась, стоял над обрывом, глядя на лодку. Ему, видно, самому хотелось поехать. Дедушке тащи!
      Мужик и гольд отправились на Мылки. Лодка пошла под берегом, вблизи печальных волнистых песков. У горла озера вздымались высокие бугры. Из года в год, между наводнений, во время спада воды, ветер, особенно сильный здесь, на излучине реки, выдувал песок с выступавших кос, наметывал его к прибрежным рощам и кустарникам, подымая там целые холмы.
      Из дюн торчали черные метелки задавленного песками погибающего таволожника. Тальниковый лес боролся, упирался, полосатая стена его согнулась над прибоем громадных и зыбучих песчаных волн.
      Стояла тишина. Пески сейчас мокрые. Кое-где виднелись на них крестики птичьих следов. Берег трескался. Вода прибывала, подмывая крутизну. Слышно было, как пласты песков время от времени бултыхались в мутную воду. А сверху по морщинам песчаных холмов в изобилии пробивалась молодая зелень. Трава и побеги таволожника снова одолевали, опять брали верх, прививались на вновь нанесенных песках.
      Озеро Мылки, белое и ровное, в один цвет с рекой, открывалось, как бескрайная долина, затянутая туманом. Ближние низкие увалы и острова синими грядами залегали за озером. Мохнатая мокрая завеса закрыла даль, и только бледно-голубой купол сопки Омми, весь в снегу, с трещинами ущелий, тронутых синью лесов, проступал в ясном небе выше полосы мглы.
      - Смотри, вон наша рыбка в озеро пошел... Где рыбки много, вода густо светится, - сказал Улугу. - Егорка, маленько по озеру ездим? Где кочка, там рыбка траву кушает.
      - А огород-то? Смотри, у нас дела много еще.
      - Ну, Егорка, маленько! Поедем посмотрим, кто-нибудь в наши "мордушки" попал?
      Егору и самому хотелось посмотреть, есть ли улов. Он сам плел ловушки из прутьев вместе с Улугу и отцом.
      Лодка пошла над затопленным лугом, время от времени шурша о мели широкой плахой днища. Из воды щетиной торчала черная прошлогодняя трава. Редкие полосы ее, а также желтые камыши, свежая слабая зелень и косматые белобрысые кочки тянулись вдаль; и казалось, что все озеро зарастает, глохнет. Лодка остановилась. Слышалось бульканье.
      - Наша рыбка кушает... Трава сильно лезет... В траву карась много придет, икру мечет... Видал, как карась икру на траву вешает?
      Улугу слез на кочку.
      - Вот тут наша "мордушка" стоит.
      Егор воткнул шест в ил, закрепил за него лодку и тоже шагнул на кочку, которая сразу осела под его ногой и стала раздаваться пузырясь. В траве плеснулась тяжелая рыба.
      - У-у, сом! Хвост видал? - обрадовался Улугу и поднял плетеную корзинку.
      Тучный сом со злостью забился в ней о тугие мокрые прутья, обдавая рыбаков брызгами.
      Егор и Улугу лазали с кочки на кочку. Егор чуть не валился, то и дело сворачивал кочки набок. Подняли еще одну плетеную "морду", поставленную между кочками, ссыпали рыбу в лодку и снова опустили корзину.
      Улугу ушел по воде вперед. Теперь кочек не было видно, тут они затоплены. Из-под ног гольда поднимались муть и пузыри. Егор, ступая по этим следам на воде, попадал как раз на кочки. Он тянул за собой лодку и с удивлением наблюдал, как это Улугу находит ногами кочки в мутной воде и не оступится? А тот уже нагнулся, разыскав еще одну "мордушку". Вдруг гольд опустил ее и присел, вытянув шею, и зорко всматривается в воду. Тучная исчерна-золотистая рыбина, до половины вылезшая из воды, подъедала травяную молодь. Стебли падали как подкошенные.
      Чуть подальше, в травянистых грязях с редкой прозеленью, стояли такие же крупные рыбы. Это амуры. Грузные, как поросята, они собрались на теплый ил в мелкие лужи. Раздавался плеск, чавканье, хлюпанье. Озеро жило.
      Сом пробирался на плавниках по мокрому лугу. Не было остроги, чтобы его ударить.
      "Пошел, как на ногах!" - подумал Егор.
      Мужик засмотрелся и, съехав со скользкой кочки, бултыхнулся ногами в воду. Испуганные рыбы молниями метнулись во все стороны. Жирный амур пронесся по мели, рассекая плавником воду, и скрылся в глубине, но на поверхности мелкого озера еще долго несся вдаль стрельчатый трепетный след.
      В тишине на далеком берегу раздался удар топора. Улугу вздрогнул и что-то с досадой пролепетал. Звук снова повторился; вскоре там наперебой застучали топоры, и, как бы в ответ им, с другой стороны озера громыхнул выстрел. Где-то закричали и захлопали крыльями гуси. По воде донесся низом гогот другого птичьего базара, встревоженного, но еще не поднятого в воздух выстрелом.
      - Солдат гуся, рыбку стреляет. Прямо ружьем, когда рыбка вылезет, где грязь, - травку кушает, спина видать. Наша стрелкой бьет - тихо! А они ружьем. Давай, Егорка, как солдат, на рыбу охотиться. Пробуем маленько!
      Улугу любил палить и собирался завести себе кремневку. Ему не было отказа стрелять из Егорова ружья, но на этот раз Кузнецов не согласился.
      - А огород-то?
      - А вон максун пошел, - любуясь, говорил Улугу, глядя вдаль.
      Вдруг из-за облаков вышло солнце, и вся ширь озера, лужи, заводи, протоки и затопленные болота засияли, как тысячи зеркал. Утреннее пламя охватило воды.
      Около борта из узкой тени лодки выпрыгнула и бултыхнулась в светлую воду небольшая белая рыба. Вода зарябилась. Тени скользящей лодки и рыбаков зашевелились, зазмеились на колеблемой воде. Пугаясь их, со всех сторон запрыгали встревоженные рыбины. Они, видимо, принимали эти тени за невод или сети и норовили перескочить их.
      Егор знал, что в эту пору на Мылки приходят максуны, но никогда не думал, что их такое множество: куда ни глянь - повсюду вылетали рыбины. Казалось, все озеро ожило, заплескалось и заполнилось их хвостами и плавниками. В воздухе гнулись серебристые рыбы, сверкали, отражая солнце, и грузно шлепались у ног рыбаков. Одни, падая, пугали других, и плески пошли от стаи к стае по всему озеру. Случалось, что две рыбы ударялись друг об друга в воздухе. Казалось, кто-то грудами выворачивает рыбу из озера, как из котла.
      Улугу побежал к лодке, опасаясь, что рыбы перевернут ее. Грузный самец, норовя перескочить опасную тень, прыгнул через борт и звонко плюхнулся прямо в лодку.
      - Тала есть! - воскликнул Улугу, поднимая его за жабры.
      В это время другой жирный максун, подскочив, ударил Улугу по шее. Соскользнув по его кожаной рубахе на груду рыбы, он бился и с хрустом резался до крови об острые плавники маленькой зеленой касатки.
      - Эй, убьют! - крикнул Улугу, глядя, как рыбы пляшут вокруг Егора.
      Мужик и гольд забрались в лодку и поспешно отъехали.
      Воздух был влажен, трава мокрая, в лодку набралась вода. В ичигах полно воды, забрызганная рубашка липла к телу. Но тепло, и на душе весело. Пахло рыбой, илом, гнилью и прелой травой.
      - Зачем тут "мордушки" плесть? - сказал Егор. - Толкнуть лодку - рыба сама напрыгает.
      Рыбы долго еще плясали. Потом все враз стихло, и озеро начало успокаиваться. Вдруг рыбы опять запрыгали и забултыхались так часто, как будто в воду повалились камни с неба. Какой-то одинокий максун доскакал до мели, завернул и запрыгал вдоль берега, с каждым прыжком все длиннее. Улугу выскочил из лодки и погнался за ним с палкой по мелям, но не настиг.
      "Так вот отчего на Мылке вся вода мутная и в пузырях, - подумал Егор. - Озеро-то битком набито рыбой. В хорошее время поехали мы..."
      До сих пор Егор только помогал плести корзины, а ставил их Улугушка; сам Егор бывал на Мылке, но рыбу ловил на протоке, вблизи Уральского.
      Утро на озере оживило Егора. Изо дня в день Егор драл чащу, пахал, боронил, привык думать только о пашне и от этого становился угрюмым и суровым. Даже по ночам снились ему новь, сплетенья мокрых травяных корней; их не брали ни тяпка, ни лопата. А тут выдалось тихое сырое утро, жизнь озера открылась Егору; и казалось, стал он богаче и счастливее. Чувствовал Егор, что его еще потянет сюда. Он сам бродил тут в это мокрое утро, как рыба в воде.
      Посреди озера торчал шест. В воду уходила веревка. В мешке из сетчатки Улугу оставил вчерашний улов. Он вытянул рыбу веревкой и свалил в лодку.
      Егор греб к стойбищу.
      От берега проступил и потянулся к лодке черный мыс. По бугру расползлись рыжие крыши юрт, белые амбарчики на свайках, сверху и по бокам крытые берестой. Повсюду, как столбы, торчали деревянные трубы, вешала, похожие на вынесенные из изб полати со множеством шестов, шкур, со связками белой юколы и с чугунной посудой. Видны мертвые деревья, кора с них ободрана, но они еще не срублены, тут же священные столбы с вырезанными божками. Под берегом множество лодок, берестяных - узких и тонких, как осетры, долбленых деревянных - позеленевших от дождей и времени, розоватых, кедровых, дощатых. Весь песок под берегом в лодках, как в завалах бревен или плавника. И Егор, глядя на них, почувствовал, что народ тут живет и кормится от воды. В лодках виднелись весла, остроги, копья.
      - Рыбаки вы хорошие, - сказал Егор, вылезая на берег, - а вот как я буду обучать вас огород делать?..
      Пристали у свайного амбарчика, стоявшего под косогором у самой воды.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.