Амур-батюшка (Книга 1)

Задорнов Николай Павлович
Амур-батюшка (Книга 1)

      Николай Павлович ЗАДОРНОВ
      АМУР-БАТЮШКА
      Роман
      КНИГА ПЕРВАЯ
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Глава первая
      Глава вторая
      Глава третья
      Глава четвертая
      Глава пятая
      Глава шестая
      Глава седьмая
      Глава восьмая
      Глава девятая
      Глава десятая
      Глава одиннадцатая
      Глава двенадцатая
      Глава тринадцатая
      Глава четырнадцатая
      Глава пятнадцатая
      Глава шестнадцатая
      Глава семнадцатая
      Глава восемнадцатая
      Глава девятнадцатая
      Глава двадцатая
      Глава двадцать первая
      Глава двадцать вторая
      Глава двадцать третья
      Глава двадцать четвертая
      Глава двадцать пятая
      Глава двадцать шестая
      Глава двадцать седьмая
      Глава двадцать восьмая
      Глава двадцать девятая
      Глава тридцатая
      Глава тридцать первая
      Глава тридцать вторая
      Глава тридцать третья
      Глава тридцать четвертая
      Глава тридцать пятая
      Глава тридцать шестая
      Глава тридцать седьмая
      Глава тридцать восьмая
      ================================================================
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      От сибирских переходцев Егор Кузнецов давно наслышался о вольной сибирской жизни. Всегда, сколько он себя ни помнил, через Урал на Каму выходили бродяжки. Это был народ, измученный долгими скитаниями, оборванный и на вид звероватый, но с мужиками тихий и даже покорный.
      В былое время, когда бродяжки были редки, отец Егора в ненастные ночи, случалось, пускал их в избу.
      - Ох, Кондрат, Кондрат, - дивились на него соседи, - как ты не боишься? Люди они неведомые, далеко ли до греха...
      - Бог милостив, - отвечал всегда Кондрат, - хлеб-соль не попустит согрешить.
      Бродяжки рассказывали гостеприимным хозяевам, как в Сибири живут крестьяне, какие там угодья, земли, богатые рыбой реки, сколько зверей водится в дремучих сибирских лесах. Среди бродяг попадались бойкие рассказчики, говорившие как по книгам. Наговаривали они и быль и небылицы, и хорошее и плохое. Все же по рассказам их выходило, что хоть сами они и ушли почему-то из Сибири, но страна там богатая, земли много, а жить на ней некому.
      Да и не одни бродяжки толковали о матушке Сибири. Сельцо, где жили Кузнецовы, расположено было на самом берегу Камы, а по ней в те времена шел путь в Сибирь. Егор с детских лет привык жить новостями о Сибири, любил послушать проезжих сибиряков и всегда любопытствовал, что туда везут на баржах или по льду, что оттуда, какова там жизнь, каковы люди. Мысль о том, что хорошо бы когда-нибудь и самому убежать в Сибирь, еще смолоду укоренилась в голове Егора. На то, чтобы уйти с родины, были и у него разные причины. Но до поры желание это было как бы спрятано где-то в потайной кладовой про запас; и лишь когда у Егора случались неудачи или нелады с односельчанами, он извлекал его из тайника и утешался тем, что когда-нибудь оставит здешнюю незадачливую жизнь, соберется с духом, перевалит в Сибирь и станет жить там по-своему, а не как укажут люди.
      И женился Егор на свободной сибирячке. Неподалеку от сельца были заводы. Крестьяне ходили туда на работы. Егору тоже доводилось жить на куренях, на углесидных кучах* и-работать на сплавах. Одну зиму пришлось ему прожить на соседнем заводе. Там встретил он славную, красивую девушку, дочь извежега, присланного на завод с азиатской стороны Урала. Егор и Наталья полюбили друг друга. На другой год Егор уломал отца заслать сватов, и в промежговенье, перед великим постом, свадьбу сыграли.
      _______________
      * У г л е с и д н а я к у ч а - место выжигания древесного угля
      для железоделательных заводов на Урале.
      Между тем за последние годы движение в Сибирь оживилось. Началось это еще до "манифеста", после того как в народе прошел слух, что открыли реку Амур, которая течет богатым краем, что там хорошая земля, зверя и рыбы великое множество, а населения нет и что туда скоро станут вызывать народ-на жительство.
      - Сперва-то вызовут охотников, а не сыщется охотников, пошлют невольников, - говорил по этому поводу дед Кондрат.
      Старик с годами стал сдавать, хотя мог еще целый день промолотить в мороз без шапки, но уж головой в доме стал Егор.
      После "манифеста" в Сибирь повалило множество народу, туда повезли пушки, товары и машины, гнали солдат и арестантов, ехали купцы, попы, чиновники, выкочевывали вольные переселенцы и переселенцы по жребию, скакали курьеры.
      Вскоре в народе, как и предсказывал дед, стали выкликать охотников заселять новые земли на Амуре. По деревням ездили чиновники и объясняли крестьянам, что тем, кто пойдет туда, переселенцам, предоставляются льготы. С них снимали все старые недоимки, а на новых местах наделяли землей, кто сколько сможет обработать, обещали не брать налогов и освобождали всех их вместе с детьми от рекрутской повинности.
      На старом месте жить Егору становилось тесно и трудно. Жизнь менялась, село разрослось, народу стало больше, а земли не хватало. Торгашество разъедало мужиков. Кабаки вырастали по камским селам, как грибы после дождя. У богатых зимами стояли полные амбары хлеба, а беднота протаптывала в снегах черные тропы, бегая с лукошками по соседям.
      Егор не ладил с деревенскими воротилами, забиравшими мало-помалу в свои руки все село. За поперечный нрав богатеи давно собирались постегать его. Однажды в воскресенье у мирской избы шло "ученье": миром драли крестьян за разные провинности. В те времена так случалось, что ни в чем не повинного человека секли время от времени лозами перед всем народом единственно для того, чтобы и ему было неповадно, чтобы и его уравнять со всем драным и передранным деревенским людом. Обычай этот долго не переводился на Руси.
      Егор шел мимо мирской избы. Он был малый крепкий и крутой, но мужики по наущению стариков богатеев к нему все же подступили: им было не в диковину, что ребята и поздоровей его ложились на брюхо и задирали рубаху. Как только один из мужиков, не глядя Егору в глаза, сказал, что велят старики, Кузнецов весь затрясся, лицо его перекосилось. Сжав кулаки, он кинулся на мужиков и крикнул на них так, что они отступились, и уж никто более не трогал его с тех пор.
      Кузнецовы, так же как и все жители сельца, были до "манифеста" государственными крестьянами. Помещика они и раньше не знали и жили посвободней крепостных. Егор всегда отличал себя от подневольных помещичьих крестьян и гордился этим. К тому же он был еще молод, дерзок на язык и крепок на руку и при случае мог постоять за себя.
      Если бы деревенским воротилам удалось его унизить, отстегать на людях, они, пожалуй, и перестали бы сердиться на него и дали бы ему от общества кой-какие поблажки. Но Егор в обиду себя не давал, и они держали его в строгости. Он многое терпел за свою непокорность.
      Егор жил небогато. Да и не мог он разбогатеть на старом месте. Он работал в своем хозяйстве прилежно, но особенного интереса, пристрастия к этой работе не чувствовал. Жадностью и корыстью он не отличался. Жизнь его кругом стесняла, и его силе негде было разгуляться.
      - Ты, Егор Кондратьич, с прохладцей живешь, - как-то раз оказал ему сельский учитель.
      - Это жизнь какая! - отвечал Егор. - Она набок идет, никак не уживусь с кулаками, будь-они неладны!
      - Тебе надо в Сибирь выселяться!
      - Пошто же это мне тут-то не жить? - насторожился было Егор, не зная, как понять такую речь.
      - Ты бы там горы своротил, а тут они тебе не дадут дороги. Вся твоя сила тут прокиснет. А там жизнь вольнее.
      Егор ничего не ответил, но слова эти запомнил. Он и сам полагал, что не весь свет населен вредными людьми и что где-нибудь да живет ладный народ. Такой страной представлялась ему Сибирь.
      Когда стали выкликать охотников на Амур, дело решилось само собой, словно Кузнецовы только этого и ждали. К тому же не за горами было время, когда по рекрутской очереди младшему брату Егора, Федюшке, предстояло идти в солдаты. На Амуре же никакой рекрутчины не было.
      Семейство Егора к тому времени состояло из отца, матери, брата Федюшки и жены Натальи с тремя детьми: Петькой, Васькой и девчонкой Настей. Наталья тоже желала избавить в будущем своих сыновей от солдатчины и стояла за переселение. Бабка Дарья, еще моложавая и бойкая женщина, поддалась уговорам сына быстрей старика. Она хорошо понимала своего Егора и если сначала не соглашалась переселяться, то делала это не от души, а более для того, чтобы испытать, не отступится ли сын от, своего замысла. Егор стоял крепко на своем, и мать согласилась. С трудом уломали деда Кондрата.
      Егор записался в переселенцы.
      Семья оживилась и стала дружно собираться в далекий путь. Тут-то и оказалось, что у Егора уже многое обдумано и многое заранее подготовлено для дороги, а когда он обо всем этом думал, он и сам не мог бы сказать.
      Егор решил уйти туда, где, как говорили, богачей и начальства либо совсем нет, либо поменьше, чем на Каме. Он надеялся, что если на новых местах сойдутся люди небогатые, то и жизнь у них станет равной и справедливой.
      Осенью Кузнецовы сняли урожай, намололи муки на дорогу, набрали семян из дожиночных колосьев, с тем чтобы посеять их на заветном амурском клине, справили лошаденкам сбрую, продали избу, скот и хозяйство, расплатились с долгами.
      Отслужили напутственный молебен, бабы поплакали-поревели, и в добрый час, простившись с родной деревней, Кузнецовы двинулись в далекий путь.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      В Перми из уральских переселенцев, съехавшихся туда из разных деревень, была составлена партия. Назначили партионного старосту, и вскоре крестьяне двинулись Сибирским трактом за Урал.
      Великий путь от Камы в Забайкалье шли они около двух лет. Первоначально высшие чиновники, распоряжавшиеся переселенцами, рассчитывали, что они смогут передвигаться зимами и быстро достигнуть Читы, откуда должно было начаться их плавание по рекам. Но в сибирские морозы ехать с семьями по степям и тайге оказалось невозможным, и крестьяне останавливались в богатых деревнях, нанимались к сибирякам в работники.
      Эх, Сибирь, Сибирь!.. Еще и теперь, как вспомнят старики свое переселение, есть им о чем порассказать... Велик путь сибирский столбовая дорога. Пошагаешь по ней, покуда достигнешь синих гор байкальских, насмотришься людского горя, наготы и босоты, и привольной жизни на богатых заимках, и степных просторов, и диких темных лесов. Попотчует тебя кто чем может: кто - тумаком по шее, а пьяный встречный озорник из томских ямщиков - бичом, богатый чалдон - сибирскими пельменями, подадут тебе под окном пшеничный калач и лепешки с черемухой. Приласкают и посмеются над тобой, натерпишься ты холоду и голоду, поплачешь под березой над свежим могильным холмом, поваляешься на телеге в разных болезнях, припалит тебя сибирским морозцем, польет дождем, посушит ветром. Увидишь ты и каторгу, и волю, и горе, и радость, и простой народ, и господ в кандалах, этапных чиновников, скупых казначеев. А более всего наглядишься кривды, и много мимо тебя пройдет разных людей - и плохих и хороших.
      Под Томском у кулаков-"гужеедов"* переселенцы покупали знаменитых сибирских коней. Хороши томские лошади: высоки, могучи, грудасты, идут шагом, а телега бежит. Старых, изъезженных, избитых коняг продавали лошадникам. На томских поехали живей. Осенью на Енисее, у перевозов, во время шуги скопилось много переселенцев. Начались болезни - народ мер повально. Приезжали доктора, чиновники, полиция. Переселенцев остановили на зимовку. Впоследствии енисейских старожилов за то, что они помогли переселенцам хоронить умерших, прозвали "гробовозами".
      _______________
      * Игра слов, от выражения "г у ж о м е д у".
      За Енисеем стала стеной великая тайга. Как вступили в нее переселенцы, так уж во всю жизнь не видали ей конца, сколько бы ни ходили. Велика эта тайга. Зайди-ка в нее, в самую чащу, сядь в сырые мхи да одумайся, где ты, и что за лес вокруг тебя, и что ты такое против всего этого. И такая тебя возьмет лихота, что и не рад станешь. Уж лучше ехать и не думать. Такова-то сибирская матушка тайга.
      На исходе второй зимы, когда уже начались оттепели и морской лед трещал так же гулко, как гремит гром в июльскую грозу, переселенцы, перевалив по льду Байкал, вступили в забайкальские горы. Грозно, как облака, уходили они вдаль голубыми снежными "белками". Новая страна великая, дикая, неведомая - стояла перед толпой оборванных, усталых крестьян.
      Начались деревни староверческие, улусы некрещеных и деревни крещеных бурят, казачьи заимки и богатые крестьянские села, растянувшиеся в узкую улицу на долгие версты по тесным и хмурым горным долинам.
      Снег стаял, зацвел бледно-розовый багульник, в тайге посвистывали бурундуки. Наступила забайкальская весна. Но переселенцам не радоваться хотелось, а плакать безудержно и безутешно. Больно вспоминались свои покинутые пашни и родная весна, совсем не похожая на здешнюю. Тут дикие камни, обросшие мхами и лишаями, каменистые крутогоры с высочайшими "ветродуйными" рогатыми кедрачами, холодный ветер и казавшиеся хитрыми темнолицые люди. А по долинам и по дорогам - пески и сосны. Повсюду стада скота и баранов. Кое-где - пашни.
      Жизнь тут была какая-то чужая, не похожая на сибирскую даже. Русские люди лицами походили более на азиатцев. Суровые, скрытные и неразговорчивые, они жили в неприветливых домах. Их избы сложены были из толстейших бревен, тяжелые ставни запирались железными болтами. Обнесенные высокими бревенчатыми частоколами или городьбой из жердей, их заимки выглядели казенными укреплениями, а не крестьянскими домами.
      По-российски гостеприимные и разговорчивые ссыльнопоселенцы, которых на родине мужики боялись бы, как бывших каторжников, тут были для переселенцев самыми желанными людьми. Они жили вперемежку с коренными сибиряками, и называли их гуранами - дикими козлами. Старожилы сами называли себя так в насмешку над своей дикой жизнью.
      С русскими дружили и кумовались буряты. Этих скуластых, внешне как бы безразличных ко всему наездников, вихрем носившихся по горным долинам на своих низкорослых гнедых лошаденках, переселенцы встречали повсюду.
      Крещеных бурят русские называли "братскими".
      Отдельным племенем жили красивые, рослые и светловолосые староверы. Здесь их называли "семейскими".
      У людей этих: у казаков, братских, семейских и ссыльнопоселенцев были разные обычаи и свое особенное хозяйство, отличное от соседей по устройству и по способам его ведения, хотя и много общего было у всех. Глядя на них, и переселенцы обогащались опытом сибирской жизни. Многое присмотрели они по дороге такого, что впоследствии должно было, как они полагали, пригодиться на новоселье.
      В конце мая партия прибыла в Читу. Там уже скопилось к тому времени большое количество переселенцев, направлявшихся на Амур и на Уссури. Это были крестьяне Орловской, Тамбовской, Пермской, Вятской и Воронежской губерний. Часть их шла на переселение по доброй воле, часть - по жребию. Были тут и сектанты, и раскольники, и разный другой люд, почему-то не ужившийся на старых местах и стремившийся забраться подальше в тайгу в поисках плодородных земель и вольной жизни.
      Под Читой, на Хитром острове раскинулось огромное плотбище. С верховьев Читинки и Ингоды каторжные читинской колонии сплавляли лес, а переселенцы, объединившись по две-три семьи, строили себе паромы.
      Егор сговорился ладить плот с камским земляком Федором Барабановым, с которым шел всю долгую дорогу. Мельком знал он Федора на старых местах. Барабановы жили в одной из соседних деревень на Каме. Федор был в семье пятым сыном и ушел в Сибирь потому, что не ладил с братьями. Он знал, что от отца после раздела много не получит, а на малом не мирился. Был он мужик хитроватый, "рисковый" и по-своему смелый. Он не побоялся пойти на Амур, втайне намеревался разбогатеть там во что бы то ни стало, но всю дорогу охал, жаловался на свою судьбу и всего опасался: чиновников, докторов, бродяг, конокрадов, разбойников, холодов, болезней, голода, плохих дорог, и, несмотря на свои страхи, всегда лез на рожон первым. Был он порядочный "торгован", как называли его переселенцы, и всю дорогу барышничал, не без выгоды сменяв шесть штук лошадей на пути от Томска до Читы.
      Егор и Федор как бы дополняли друг друга. Егор был крепче и тверже Федора, а тот был похитрей и на язык ловчее и мог из всякого затруднения придумать выход. Так, пособляя друг другу, мужики благополучно осилили многие помехи и печали.
      Жена Барабанова, низкорослая силачка Агафья, выносливая и терпеливая, была во всех делах советчицей и помощницей своего мужа, но нередко и помыкала им, если он плоховал. Агафья бралась за любую мужскую работу и делала ее не хуже мужиков. На Ингоде на плотбище, ворочая бревна, она немного отставала от Егора, а Федора, случалось, и опережала.
      Плоты, или паромы, строили по-сибирски, укладывая широкие плахи на длинные "арты" - долбленые толстые кедровые стволы. Переселенцам присылали на помощь солдат и каторжников, чтобы долбить "арты" и плотить.
      В начале июня суда были готовы и нагружены. Переселенцы двинулись вниз со вторым сплавом. Первый ушел еще в мае следом за льдами.
      Поплыли скалистые берега сначала Ингоды, потом Шилки, мрачные теснины, хвойные леса. До Усть-Стрелки миновали семь маленьких почтовых станций - "семь смертных грехов".
      "Экая тоска, экая скучища на этой Шилке зимой!" - подумал Егор, услыхав такое прозвище здешних станций.
      На вторую неделю пути выплыли на Амур. За Усть-Стрелкой солдаты-сплавщики, направлявшиеся к Хабаровску, указали китайскую землю. Разницы не было: и тут и там все было одинаково, она ничем не отличалась от своей.
      По реке шло движение, как на большой дороге. Сплавлялись вниз купеческие баркасы, баржи с солдатами, с казенными грузами и со скотом; на плотах плыли казаки из Забайкалья и везли целиком свои старые бревенчатые избы; попадались китайские парусные сампунки, полные товаров.
      Ближе к Благовещенску стали проплывать пароходы. На возвышенностях релках - виднелись распаханные и засеянные казаками земли. На правом вперемежку с "таежками", как назывались тут перелески, попадались китайские деревни.
      Когда приставали к берегу, крестьяне-китайцы подходили к плотам, кланялись вежливо, приносили овощи, бобы, лепешки, показывали знаками, что русские плывут далеко и что путникам надо помогать, что у них маленькие ребятишки хотят кушать.
      Немало было разговоров про китайцев. Егор ходил в деревню смотреть, как они живут.
      - Такие же люди, - оказал он, воротясь.
      Но в душе немало удивился тому, что увидел: уж очень аккуратны были китайские пашни, хоть и малы; и все росло - овощи, хлеб. Кругом тайга и луга. Деревня обведена стеной из самана.
      На устье Зеи, в Благовещенске, переселенцы получили "порционы": сухари, соль, побывали на многолюдном базаре и в солдатской церквушке подле строящегося собора.
      Перед крестьянами открывалась еще одна новая страна. Тайга, чем ниже спускались по реке, становилась веселей, кудрявились орешники, радовали глаз дубняки, липовые рощи; на лугах росли сочные буйные травы, а на зеленых косогорах, и на русской и на китайской сторонах реки, цвели красные и желтые саранки и пушистые белые марьины коренья. Маньчжуры подплывали к каравану на лодках, торговали овощами и дичью, несли какую-то тарабарщину, хватали русские монеты, но кредиток не брали.
      - Эх, взяли меня, как с гнезда, и унесли!.. Чего только я тут не нагляжусь! - невесело и растерянно говорил дед Кондрат, проплывая расположенный неподалеку от Благовещенска маньчжурский городок с бойким базаром на берегу, с мачтовыми лодками у пристани, с золочеными крышами кумирен и с глинобитной крепостью.
      Вскоре китайские деревни исчезли. На обеих сторонах реки стояла сплошная грозная тайга, и с каждым днем все выше вздымались скалы. Кое-где в распадках приютились казачьи посты - несколько свежерубленых избенок да огороды. Амур, зажатый в каменной теснине, шел местами как между стен. Река зашумела, повлекла плоты быстрей.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      В Благовещенске вместо солдат-сплавщиков на паромы заступили лоцманы-казаки из недавно переселенных на Амур забайкальцев. С этими плыть стало веселей. Они все тут знали и обо всем охотно рассказывали.
      - Мои деды на этом Амуре жили, - рассказывал низкорослый, кривоногий казак Маркел. - Я-то родился на Шилке, в станице Усть-Стрелка, но род-то от старых жителей. Ведь в прежнее время тут русских много жило. Этой реке и название - Амур-батюшка. Волга - Руси матушка, а Амур-то - батюшка! Были тут и города, заимки. Пашни пахали. А потом с маньчжуром сражались и русские ушли - земля заглохла, стала Азия и Азия. А нынче вот опять топоры застучали. Лес валят, корчуют. Красота!..
      - Почему же деды-то уходили с Амура? - спросил Егор.
      Маркел не сразу ответил. У него было что рассказать российским переселенцам, и поэтому он не торопился. Казак оглядел мужиков и начал тонким голоском:
      - Это было давно. Моего деда дед ли, прадед ли тут жил. Тут было всего: и хлеба росли и люди жили. Китаец тогда за стеной жил. У них коренное государство, ну, вроде Расея ихняя, стеной отгорожена, и начальство строго следило, чтобы за ворота никто не выселялся. А китайцы, конечно, не слушают. Это я знаю, потому сам сидел в Китае в плену и стену видел. Здоровая такая стена, вот с эту кручу, - кивнул Маркел на каменный обрыв, быстро проплывающий над плотами. - Проложена прямо по сопочкам, по степи, где придется. Ну вот, - Маркел кивнул на правую сторону. - В те поры - это давно было - Миколай Миколаич Муравьев говорил: двести лет тому назад маньчжурец пошел на Русь. Маньчжурец в Китае хозяин. Пошли воевать маньчжурские полки. Про китайца в то время слышно не было. Маньчжур до последнего срока был тут грабитель. А китаец вышел на Амур позже. Это народ хороший: труженик и старатель. Сам богдыхан войско привел. Аж до Амура достиг! Выше Благовещенска был большой город Албазин. Отец-то все нам показывал дедушкину пашню - водил на Амур, когда мы в Забайкалье жили. А уж какая пашня! На ней в два обхвата березы выросли. Когда я с отцом ходил, он показывал те места, где был Албазин. А потом отец помер, а у меня знакомых стало много на Амуре из орочен. Я сам часто сюда ездил, ружья возил и охотился, так уж хорошо это место запомнил, где Албазин стоял. А теперь и на тех пашнях тайга, а где так гарь или который лес ветром повалило. А когда-то стоял город, хлеб рос, был скот разведен. Люди жили мирно. Маньчжур и давай воевать. Обложил Албазин. Сперва не мог взять. Но нам помощи нет настоящей - от Москвы-то, говорят, мол, как ее подашь, далеко, мол, через хребты дорога. Стали сдавать крепость, велели народу выйти в Забайкалье, замириться. Обида, конечно... Говорят, шибко плакали старики. Албазинокую-то божью матерь слыхали? - вдруг с живостью спросил Маркел. - Чудотворную-то икону?
      - Казанскую, что ли? - переспросил Федор.
      - Какой казанскую! - с пренебрежением ответил казак. - В Албазине была чудотворная албазинская. У нас известно. Икону старики на руках вынесли.
      Маркешка рассказывал, какая разница между китайцами и маньчжурами и как их различать.
      - Как же Амур-то обратно взяли? - спросил Федор.
      - Мы как сюда пришли с Муравьевым, и из ружья ни разу не выстрелили. С китайцами все мирно обошлось. Геннадий-то Иванович Невельской на корабле зашел с моря и устье у реки занял. А Муравьев был губернатор в Иркутске, собой рыжеватенький такой, верткий, как хорек, но с солдатами обходительный. Я уж потом сколько раз с ним встречался. Всегда за ручку здоровался. Это уж обязательно! В пятьдесят четвертом году он в первый раз спустился с нами с Забайкалья на судах и проплыл скрозь весь Амур. Мы имя руководствовали, форвахтер показывали. Кто не потрафлял ему - таку вздрючку давал, бывало, горячих всыплют. Проплыли мы, и с тех пор Расея сюда двинулась. И теперь народ сюда льется, как вода. Китайцы не хотели сначала Муравьева пускать, а потом рассудили, что, мол, соседи, жить, говорят, надо мирно, и не стали препятствовать. Старый договор порвали, написали новый. Миколай Миколаич Муравьев подписал, китайцы кистями расписались, выпили хорошенько, и с тех пор живем дружно. И китайцы довольны, а то они боялись, что англичане в Амур зайдут. Так нам Муравьев Миколай Миколаич сказывал; мы ведь и потом у него были лоцманами. Как раз в тот год, как он договор подписывал в Айгуне, я тоже был на сплаве, лоцманил. Беда, он говорил, эти англичане сильно терзают китайцев. Он говорил, будто для китайцев старался.
      - Ну ладно, а как же тогда ты в плен попал к китайцам, если с китайцами дружно жили?
      - Ну, это дело мое! - недовольно ответил Маркешка и, немного помолчав, добавил: - Это давно было.
      Другой сплавщик, пожилой, безбородый и желтолицый Иннокентий, или, как его все звали, Кешка, засмеялся.
      - Маркел ходил охотиться на Амур. Его поймали. Год держали в яме, а потом через весь Китай и всю Монголию вывезли в клетке на верблюде и в Кяхте выдали.
      Маркел угрюмо молчал.
      - Он зимой ходил на дедушкину землю охотиться на белок и соболей да напоролся на льду на китайского генерала, на начальника Айгуна.
      Такое объяснение понятно мужикам; русский барин-генерал или китайский могли при случае поступить, конечно, как им вздумается: нашел, видно, в чем-то нарушение.
      - Маркешка оружейник хороший. Ружья сам умеет делать, - продолжал Иннокентий. - Прежде на Амуре русские ружья знали. Он ездил, менял...
      - Ведь ружья делать занятие доходное? - удивился Федор, обращаясь к лоцману. - Дула-то где брал? На новом-то месте ружья нужны!
      - Я просил у начальства позволения открыть оружейный завод в Благовещенске, - отвечал Маркешка.
      - Ну и что же?
      - Капитала нет! Сказали: "И не суйся". Говорят, ружья покупать надо у американцев или из Тулы. Еще, говорят, не хватало, чтобы забайкальцы стали свои системы придумывать! Однако, твари, ружье мое схватили и не отдали, и видать было, что понравилось им. Ружье отобрали, сняли с него рисунок и "уда-то послали. Оказали, в Николаевске есть оружейная при арсенале, чинят там старые кремневки, фитильные, штуцера - всякую такую чертовщину, туда, мол, нанимайся. А на черта мне это дело сдалось?
      Егор с большим любопытством приглядывался к Маркешке. Бледный и смирный казак этот, как видно, был выдумщиком и смельчаком.
      - Он ведь из Хабаровых! - продолжал на соседнем плоту Иннокентий. Ерофей-то Хабаров в древнее время был богатырь, голова на Амуре. Албазин-то который построил. Хабаров, паря, знаменитый человек! Маркешка-то его же рода, от братьев от его, что ли, они произошли. Муравьев, когда в первый раз Маркешку увидел, сказал: "Какой же ты богатырь, Хабаров, - такой маленький да кривоногий!"
      Все засмеялись.
      Егор подумал, что и тут, на новых местах, есть, видно, несправедливость.
      * * *
      Через неделю караван подходил к деревне Хабаровке.
      - Твоим именем, что ль, названа? - с насмешкой спросил Федор у Маркешки.
      - Нет, это Ерофеевым! - с потаенной обидой ответил казак.
      Маркешка простился со своими товарищами и с переселенцами. От Хабаровки он должен был вести часть переселенцев вверх по Уссури, а оттуда по тайге тропами провести во Владивосток военный отряд.
      - А семья где у тебя? Или ты холост? - спрашивал Егор.
      - Ребят семеро, да жена, да две старухи живут на Верхнем Амуре, отвечал Маркешка.
      - Далеко же ты на заработки ходишь!
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      В Хабаровке от переселенческого каравана отстали буксирный пароход, баржа с семейными солдатами, паромы с казенным окотом, взятым для продажи новоселам, торговый баркас кяхтинского купца и плоты с переселенцами, назначенными селиться на Уссури. Дальше вниз по Амуру поплыли паромы переселенцев, которым предстояло основать новые селения между Хабаровкой и Мариинском, и лодка чиновника, распоряжавшегося сплавом и водворением крестьян на новых местах.
      Под Хабаровкой река заворачивала на север. Из-за островов пала Уссури, и Амур стал широк и величествен. С низовьев подули ветры. Целыми днями по реке ходили пенистые волны, заплескиваясь на паромы и заливая долбленые "арты". Сплав осторожно спускался подле берегов, лишь изредка переваливая реку и отстаиваясь в заливах, когда подымалась буря.
      Местность изменилась. Еще под Пашковой начались крутые горы. За Хабаровкой исчезли казачьи посты. Оба берега стали пустынны и дики. По правому тянулись однообразные увалы, то покрытые дремучей вековой тайгой, то обгорелые, то голые и каменистые, то поросшие орешником и молодым кудрявым лесом. Левый берег был где-то далеко; хребты его, курившиеся туманами, лишь изредка проступали из ненастья, синея в отдалении над тальниковыми рощами островов.
      Иногда на берегах виднелись гольдские селения. Глинобитные фанзы с деревянными трубами и амбарчики на высоких свайках лепились где-нибудь по косогору близ проток в озера. Переселенцев гольды побаивались и не приближались к ним, да и сами крестьяне сторонились местных жителей, не зная еще, что это за народ, хотя казаки уверяли, что люди мирные и добрые. Убогий вид гольдских жилищ никого на плотах не радовал.
      Реже попадались селения русских. Крестьяне, пришедшие на Амур этим же летом, жили в шалашах и землянках и день-деньской рубили тайгу. У староселов, пришедших два-три года тому назад, кое-где уж строились избы; лес отступил от них дальше, на расчищенных от леса солнцепеках были разведены и обнесены частоколом обширные огороды; хозяева разводили скот, сеяли хлеба, коноплю, гречиху, овес.
      День ото дня сплав уменьшался. За Хабаровкой отстали воронежские крестьяне. Вскоре высадились на берег орловцы. В одной из старосельческих деревенек отстали и вятские. Дальше должны были плыть четыре семьи пермских переселенцев: их назначили селиться ниже всех - на озеро Додьгу.
      Плоты их отваливали от старосельческой деревеньки хмурым ветреным утром. Над рекой низко и быстро шли лохматые облака.
      Река слегка волновалась. Ветру, казалось, наскучило бесноваться, он ослабевал и более уж не завивал белых барашков на гребнях волн. Река стихала, она катилась тихо и мерно - мутная, набухшая, бескрайная, как море, уходившая в безбрежную даль, сокрытую туманами и дождями.
      Мимо берега, переворачиваясь с боку на бок, проносились огромные голые лесины, коряги, карчи, щепы - остатки деревьев, разбитых невесть где, вынесенные горными речками в половодье.
      Повсюду плыли комья усыхающей белой пены, накипевшей в непогоду; и от множества подобных предметов ширь реки становилась еще явственней, глубже и грозней.
      Ветер не хотел стихнуть совсем и временами налетал с силой, рассыпаясь по воде, разводя мелкую зыбь и обдавая сырой прохладой собравшуюся у плотов толпу. Народ кутался кто во что мог, мужики и бабы ежились, а босые ребятишки приплясывали, как ямщики на морозе, или стояли на одной ноге, отогревая другую под штаниной, либо сидели на корточках, накрывшись зипунами.
      Трудно было предсказать, как разойдется погода. Вдруг на миг-другой сквозь расползшееся облачко проглядывало солнце и, словно для того, чтобы подразнить иззябших за ночь переселенцев, пробегало по ним веселыми лучами; подставив под солнце голую руку, сразу можно было ощутить, как оно жарко палит, несмотря на ранний час. То вдруг облака темнели, ветер налетал откуда-то со стороны другого берега и приносил с собой частые брызги далеких ливней.
      На берегу, подле плотов, собралась порядочная толпа. Староселы и остающиеся переселенцы вышли проводить отплывающих. Однако уральцы некоторое время никак не могли решиться, стоит ли плыть дальше в такой день. Некоторые говорили: коли быть непогоде, то не лучше ли переждать ее в деревне, чем отстаиваться где-нибудь на диком берегу? Казаки, сопровождавшие плоты, стояли за то, чтобы плыть, и говорили, что выгоднее хоть сколько-нибудь пройти дальше, пока позволяет погода, чем стоять на месте.
      - На этот Амур и в ясный-то день надежды нет. Все тихо, покойно, а сядешь в лодку, доедешь до середки - он забушует, и не знаешь, как обратно доберешься. Чего зря погоды дожидать.
      На берег вышел чиновник, ночевавший в избе у старосты. Это был плотный, скуластый сибиряк с жесткой складкой у губ и живыми серыми глазами. Сплав подчинялся ему по всем правилам воинской дисциплины. Оглядев реку и потолковав со стариками, он приказал казакам отваливать и отправился на свою лодку.
      На берегу засуетились и забегали озабоченные мужики с шестами в руках. Заголосили бабы. Тем горше было расставание, что вятские были последними российскими спутниками уральцев. Дальнейший путь предстояло совершать им одним.
      Старики на прощанье перецеловались, все кланялись друг другу в пояс и желали благополучия на новоселье. Наконец отплывавшие разместились на паромах, с лодки чиновника послышалась команда лоцмана, уральцы взялись за шесты, лязгнули ими о каменистое дно, и плоты тронулись. Черная толпа провожающих, махая платками и шапками, расползлась по косогорам берега.
      - От мыса-то тут коса пошла, ты гляди в оба! - кричал чернявый старосел-вятич казаку-лоцману, шагая по берегу вровень с головной лодкой.
      Казак стал отводить лодку от берега. На паромах откладывали шесты и брались за греби, как тут называли весла.
      - Ну, Христос с вами, детки, - крестил проплывавшие паромы седой как лунь дед из, остававшихся вятских новоселов. - Ищите себе земельку да окореняйтесь. И дай вам бог, дай бог! - бормотал старик, и слезы катились по его темным морщинам.
      Егору Кузнецову с переднего парома стало хорошо видно всю деревню. С вечера - приставали к берегу в сумерках - он не разглядел ее хорошенько. Теперь вся она была перед ним как на ладони. И как бы для того, чтобы повеселить Егора, в облаках образовалась пройма, сквозь нее заголубело небо, поток ярких радужных лучей брызнул на невысокие холмы и зазеленил на их склонах поля и огороды.
      Видно стало, что деревенька ладная. Свежерубленые розоватые избенки ютились по склонам. Ближе к реке виднелись слепые бревенчатые амбарушки, построенные на свайках, но свайки эти были гораздо короче и толще, чем у гольдов. Видимо, у вятских было что в амбары складывать. Подле домов ни деревца, ни куста, словно тут испокон веков стояла безлесая и от этого на вид безрадостная сибирская деревня. Лес поблизости мужики вырубали, как злого врага. И в самом деле, от леса тут жить надо подальше - из него мошка тучами. Ближние увалы были скрыты низкими облаками, и казалось, что кругом деревни сплошные поля и огороды. Родной вид их радовал Егора и укреплял в нем надежду на новую жизнь.
      - Вот же окоренились люди-то, - как бы отвечая сам себе, вымолвил он.
      - Вестимо, - отозвался с другой греби темнобородый Барабанов и кивнул на деревянные кресты на прибрежном холме. - Сколько корней-то пущено!
      Дед Кондрат снял шапку и перекрестился.
      Солнце скрылось, и небо плотно затянуло серыми облаками. Вода заплескалась о паромы, ветер обдавал гребцов брызгами разбитых волн.
      Сплав теперь состоял всего из трех плотов. Впереди шла крытая лодка чиновника. Двое забайкальцев в халатах и в мохнатых папахах сидели на веслах. На корме правил лоцман сплава - шилкинский казак Петрован, переселившийся недавно из Забайкалья на Средний Амур. Ветер трепал его неподпоясанную широкую красную рубаху и хлопал ею, как парусом. Изредка над пустынной взволнованной рекой звучал его предупреждающий оклик.
      Версты три-четыре все плыли молча, сосредоточенно работая веслами и ощупывая дно шестами, как слепые на чужой дороге. Миновав остров и отмели, караван выплыл на быстрину. Деревня скрылась за мысом. Казаки перестали грести, и лодку понесло течением. Мужики на своих тяжелых плотах, чтобы не отставать от нее, слегка налегали на огромные, тесанные из цельных бревен весла. Одна за другой навстречу плотам выплывали из тумана угрюмые широкие сопки. Волны, всплескивая, ударялись об их каменные крутые подножия.
      - А что, Кешка, - обратился Федор к казаку-кормщику, плывшему на первом плоту, - давно, что ль, эти вятские тут населились?
      - Чего-то я не помню, который год они пришли, - глухо отозвался Кешка, низкорослый казак в ичигах и грязной ситцевой рубахе. Бледно-желтое лицо его было безбородым, как у скопца, и скуластым, как у монгола. Ему было под пятьдесят, но он выглядел гораздо моложе. Только мешки под шустрыми темными глазами старили его. - Тут, однако, еще до них заселение было, гольды жили на буграх, - продолжал он. - Им немного тут корчевать пришлось: настоящей-то тайги не было.
      - Чего же эти гольды отсюда ушли?
      - Кто ж их знает! Чего-то вздумалось им, они и ушли. А которые вымерли. В старое время, однако, зараза была завезена. Тут кругом одни гольды - теперь, однако, верст на полтораста, кроме их, нет ни души. До самой вашей Додьги поплывем - русского человека на берегу не увидим. Только солдаты кое-где живут на станках. А чтобы поселение - этого тут нету. За Додьгой, как сказывал я, живет один русский с гольдами.
      - Это как ты называл-то его? - перебил казака Федор. - Чего-то я запамятовал...
      - Бердышов он, Иван Карпыч. Да он сам по себе на Амур пришел, от начальства независимо. Да и он, однако, уже на додьгинскую релку перекочевал. А дальше опять верст семьдесят нет никого. Селили тут каких-то расейских - орловских ли, воронежских ли, да они перешли на Уссури. Чего им тут? Калугу он еще и не поймает, охотник с него никакой, зверя увидит - бежит. Сохатый ему ни к чему. Клюквы, брусники осенью бы набрать, луку дикого насолить - того не понимают. Цинга на них навалилась. Озимые у них затопило, на другой год хлеб с лебедой пекли, толкли гнилушки, с мукой мешали, ослабли - тайгу чистить не могли. Не подошло им и тут. Видишь, не все здесь выживают.
      Мужики гребли так старательно, что плот поравнялся с лодкой. Из-за настила стали видны головы казаков, сидевших за укрытием и куривших трубки. Петрован вылез на крышу и уселся лицом к плоту.
      - Староселы-то с новеньких теперь сдерут за приселение! - весело крикнул он, кивнув головой в том направлении, где осталась деревенька, в которой высадились вятские. - Тайгу-то обживать, она, матушка, даст пить!.. Недаром, поди, старались...
      - То же и на Додьге, если Бердышов построился, придется маленько ему потрафить, - заговорил Кешка, обращаясь к мужикам. - Деньжонками ли, помочью ли - тут уж такой закон.
      - Где же их напасешься, денег-то?.. - возразил Федор.
      - Кто обжил тайгу, тому уж плати, - поддразнивал его Петрован. Никуда, паря, не денешься. Рублей по пяти, по десяти ли теперь с хозяйства отдашь староселу.
      - У нас дома, в Расее, промеж себя о таких деньгах и разговору не бывало, - вымолвил Егор.
      - Зверовать наладишься, так деньги воротишь, - возразил Кешка. - Тут и соболь, и лиса, рысь, выдра - всякий зверь есть; только знай бегай шибче по тайге-то, она прокормит.
      - Хлебом одним разве проживешь тут? От гольдов или от Бердышова, уж от кого-нибудь перенимать придется. А меха китайцы скупят! - силился перекричать плеск волн Петрован. - Бердышов-то тут старый житель; он уж давно сюда пришел. Он теперь, поди, как хозяин на этой Додьге вас встретит, - продолжал он подшучивать над Федором.
      - Иван Карпыч не передаст свое охотничество, - серьезно возразил Кешка. - Скорей всего, что от гольдов перенимать придется.
      Егор, как человек, решившийся на переселение по убеждению и от души желавший найти для своей жизни новое праведное место, не обращал внимания на рассказы казаков. Он верил, что и тут жить можно и что хлеб вырастет. За годы пути Егор ни разу не посетовал на себя, что снялся со старого места. Он надеялся на свои силы и староселов не боялся.
      - На лису-то мы и дома промышляли да на белку, - весело заговорил Федюшка. - Даст бог, и соболя поймаем. Про соболя и у нас дома слышно - на Урале-то.
      - Тут кругом охотники ходят, соболюют. Туда вон подальше, в хребтах, уж шибко ладный промысел!
      Быстрина несла плоты к крутому обрыву. Из курчавых орешников, росших по склону, торчал горелый сухостой. Выше шел оголенный увал, на склоне его валялись черные поваленные деревья.
      - Эй, Петрован, а никак ветер меняется! - оживленно крикнул Кешка. Кабы верховой-то подул, мы бы, пожалуй, что под парусами, завтра дошли.
      - И впрямь сверху потянуло, - отозвался Петрован.
      Но не успел он договорить, как ветер с новой силой ринулся навстречу и запенил плещущуюся в беспорядке воду. Петрован слез с крыши, взял правило у молодого казака. Забайкальцы сели на места, и легкая лодка снова быстро пошла вперед.
      Ветер полоскал удалявшуюся красную рубаху лоцмана. Хотелось Федору спросить у Кешки, как же все-таки им придется рассчитываться с Бердышовым и много ли, в самом деле, по здешним обычаям следует ему с каждого новосела, но смолчал, чтобы казак лишний раз не посмеялся. "Нет, наверно, зря они балясничают. Быть не может, чтобы Бердышов запросил по десяти рублей", - утешил он себя.
      Егора тоже заботила предстоящая встреча на Додьге со староселом. Ссуда, выданная ему, частью уже разошлась, а частью распределена была до последнего рубля.
      Берега затянулись туманной мутью, с плотов, кроме волн и мглы, ничего не стало видно. По погоде следовало бы пристать и отстояться где-нибудь в заливе, покуда хоть немного разъяснит, но пристать было некуда. Под скалами река кипела на камнях, приближаться туда опасно, казаки повели караван через реку. Разговоры стихли, все усердно заработали веслами.
      Полил дождь, ветер утих, и волны стали спокойней. Где-то проглянуло солнце, лучистые столбы его света пали откуда-то сбоку, сквозь косой дождь, и вокруг плотов во множестве загорелись разноцветные радуги, перемещавшиеся при всяком порыве ветра. Серебрились, ударяясь о воду, дождевые капли, и казалось, что на реку сыплется множество мелких серебряных монет; весело плескались голубовато-зеленые прозрачные волны, насквозь просвеченные лучами. Повсюду, куда хватает глаз, сквозь многоцветный, изнутри светившийся ливень виднелись яркие просторы вод. Куда девалась их муть, их глинистая желтизна, нанесенная в Амур из китайских рек!
      Вдруг пала густая тень, и в тот же миг все снова приняло вид мерклый и серый. Остались лишь косые потоки ливня и мутная река, кипевшая водоворотами.
      - Братцы, наляжем!.. - тонко покрикивал Кешка.
      Мужики дружно вскидывали в воздух полуторасаженные весла. Поскидав мокрые армяки, Егор и Федор работали в одних почерневших от ливня рубахах; с их зимних шапок и с бород текли струи, на изможденных лицах пот слился с водой, глаза полны были решимости: реку во что бы то ни стало нужно было переплыть как можно скорее.
      - Бабы, не удайся мужикам! - покрикивала мокроволосая разгоревшаяся Наталья, ворочавшая на пару с силачкой Барабанихой запасную гребь.
      Шумела вода, врезанная торцом крайнего бревна, и полоса ее, гладкая, как стальной клинок, с плеском откидывалась напрочь. Где-то в стороне, неподалеку от плотов, вынырнул малый островок и проплыл мимо, как кудрявая романовская шапка, кинутая в воду. Приближались к отмелям. Федюшку поставили с шестом на носу парома. Промеряя глубину, он каждый раз оборачивал мокрое, скуластое, веснушчатое лицо и покрикивал весело:
      - Пра-аходит!..
      Вскоре плоты вошли в протоку между островов. Дождь окончился. В спину гребцам, навстречу каравану, подул холодный сырой ветер. Опять пошли волны. Пришлось налегать на шесты. Караван продвигался вдоль берега, укрываясь от ветра под самые островные тальники.
      Вдруг откуда-то издали до слуха плывущих донеслись гортанные голоса, тянувшие что-то вроде песни. Время от времени эти дружные расплывчатые звуки перекрывались чьим-то пронзительным тонким криком. Все стали озираться по сторонам. Караван шел протокой меж высоких голенастых тальниковых лесов. Слева мимо паромов проплывал островок, открывая желтую песчаную отмель, тянувшуюся вдоль берега. На косе бесились волны, с грохотом выбегая на нее во весь рост и завивая косматые водяные вихри. За широкой протокой, на матером берегу кучка людей тянула бечевой большую черную лодку с косым парусом. На носу ее стоял человек без шапки и, повизгивая, что-то кричал.
      - Переваливать Амур хотят, - пояснил казак. - Это гольды тянут в Китай торговца с мехами. Э-эй, джангуй!* - заорал он. - Твоя майма** откуда куда ходи?
      _______________
      * Д ж а н г у й - хозяин (искаженное китайское).
      ** М а й м а - торговое судно.
      С маймы донеслись слабые отклики. Кешка насторожился, приложив к уху ладонь.
      - Однако, это китаец-то знакомый, - сказал он. - Тут их трое братьев неподалеку от Додьги торгуют, в той деревне, где, я оказывал, у гольдов Бердышов жил.
      Кешка что-то прокричал китайцам не по-русски и, вслушавшись в их ответ, наконец, уверенно сказал:
      - Младший брат в Сан-Син пошел за товаром.
      - Лавки, что ль, у них?
      - В юртах же торгуют. Места тут глухие, а охота хорошая, они у гольдов меха берут. Эти три брата - богатые купцы, силу тут имеют в тайге. Они еще у Муравьева выпросили позволение торговать здесь. При Муравьеве, однако, только один их отец тут торговал. Все инородцы здешние у них в кабале. Зимой они кругом по тайге нартой ходят. Тут у них все в долгу: и орочены и гольды. Гольдов крепко держит. Чуть что - палкой его. А гольд торговца увидит - на коленки перед ним. Этот китаец последние-то годы стал и с русскими торговать. Верстах в семидесяти пониже того места, где вас селят, на устье Горюна, есть деревенька переселенческая - Тамбовка, туда они муку возят и мало-мало толмачат уж по-нашему - научились. А дальше начнутся русские деревни, так они и туда ездят. А теперь, говорят, сюда из Маньчжурии потянулись другие торгаши. Как же! Им с русскими выгодно торговать. Тут теперь сколько народу! Раньше им этак-то торговать не давали. Маньчжурские нойоны - те сами не дураки были об этом деле; чтобы не без соболей с Амура вернуться, уж шибко заботились. А теперь, при русских, торговцам раздолье.
      У Федора глаза сузились, он так и впился взором в рассказчика.
      - Мы первые-то разы тут проходили, маньчжур нойон-то еще ездил по гольдам, собирал с них албан, дань по-нашему, с головы по соболю, да еще выторговывал сколько. Однако, полну майму мехов увозил. А русские тут и прежде до Муравьева бывали, беглые селились, на охоту ходили.
      С реки рванул сильный ветер. Паром покачнуло. Огромная мутная волна вдруг поднялась перед тупым носом парома, с шумом обрушилась на настил и разбежалась по нему ручьями. Грузы и продукты переселенцев были подняты на подставки и закрыты широкими берестяными полотнищами. Вода их не коснулась, но ручьи забежали в балаган, устроенный посреди плота. Завизжали ребятишки и, покинув свои убежища, полезли на мешки. Бабка Дарья, Наталья и Агафья стали перебирать подмоченное тряпье.
      Снова запенился водяной гребень, и волна обкатила переднюю часть парома. Кешка изо всей силы навалился на кормовое весло, направляя паром следом за лодкой в узкую и тихую протоку, открывшуюся в тальниках.
      Иногда было видно, как волна, далеко не достигнув берега, вдруг сшибалась с другой; слившись, они вздымались крутым водяным бугром и, на миг превышая седым венцом все иные волны, победно всплескивали к небу гроздья брызг и тотчас же распадались.
      Плоты пристали к берегу.
      - Бушует наш Амур-батюшка, - вымолвил Кешка, оставляя правило и озирая реку.
      - Не дай бог, замешкались бы мы на середке, была бы беда! - отозвался Федор.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Ветер ослаб лишь в сумерках, когда плыть дальше было поздно, и переселенцы стали располагаться на ночлег. В берег вбили колья. К ним подтянули плоты.
      Казаки раскинули барину палатку, а сами расположились подле нее, у костра. Обычно они не ставили себе палатки. В хорошую погоду ночевали на лодке, где устроен был навес от дождя. Там у барина оборудована довольно просторная каютка. Сам чиновник предпочитал ночевать на берегу в палатке, где устанавливалась легкая походная койка, укрытая пологом-накомарником.
      На этот раз погода была столь переменчива, что и казаки, посидев немного у своего костра, не поленились разбить себе палатку.
      Под берегом на широкой отмели устраивались переселенцы.
      Мужики разбрелись по лугам острова в поисках наносника для костров. Егор на бугре нашел гниловатую сухую осину, срубил ее и, развалив, по частям перетаскал к огню. Дым от гнилушек отгонял комаров, появившихся сразу, как только стал стихать ветер.
      Когда стемнело, к стану подошли казаки и принесли с собой бутылку ханшина*. Они уходили пьянствовать к переселенцам: с глаз долой от барина, который за попойки бранил их жестоко.
      _______________
      * Х а н ш и н - китайская водка.
      Егор не пил. Барабанов пригубил для приличия. Кешка с Петрованом распили бутылку и порядочно захмелели.
      Кешка стал рассказывать про Ивана Бердышова. Казак не впервые сопровождал переселенцев и любил похвастаться перед ними знанием здешних мест, жизни и людей. Слушать его собрались крестьяне от других костров. Пришли братья Бормотовы - Пахом и Тереха, низкорослый Тимофей Силин со своей женой Феклой. У балагана Кузнецовых развели большой огонь. Ветер колебал его пламя, обдавал всех сидевших подле едким густым дымом. На палках, воткнутых в землю, сушилась одежда и обутки. Дед Кондрат, стоя над пламенем, поворачивал к нему то изнанкой, то верхом свой промокший насквозь армяк. Федор латал протершиеся ичиги. Егор делал шесты - очищал лыко с тальниковых жердей. Ребятишки грызли сухари.
      - Давно еще, - говорил Кешка, потягивая ганзу*, - когда Амур этот отыскали, Иван-то Бердышов у купца Степанова ходил на баркасе. Сплавлялись они до Николаевска, по дороге с гольдами торговали, делали меновую. Как-то раз заехал он в Бельго. Стойбище это ниже Додьги верст на пятнадцать-двадцать. Вот торгаш, которого мы сегодня встретили, он оттель же. Там у них самое гнездо торгашей... Ну, а тогда-то хоть и не шибко это давно было, но все же население там было поменьше, хотя китаец этот уж и тогда торговал. Тамока и встретил Бердышов одну гольдячку. Она была у этих гольдов шаманкой.
      _______________
      * Г а н з а - трубка с медной головкой.
      - Как же это так? - заговорил Тимоха Силин. - Разве девка бывает шаманкой?
      - Как же, быват, - небрежно ответил Кешка. - Еще как славно шаманят!
      - Мы до Байкала видели этих шаманов и у бурят и у тунгусов, - заметил Тимошка, у которого подступало желание высказать все, что он сам знал о шаманстве. - Там более грешат этим старики. Верно, слыхал я, что где-то была и старуха шаманка, но не девка же.
      - Шаманство это как на кого нападет. Кто попался на это дело, тот и шаман, - туманно объяснял Кешка. - Хоть девка, хоть парень - все равно. Ведь это редкость, кто шаманить-то может по-настоящему, - со строгостью вымолвил он, и заметно было, что Кешка сам с уважением относится к шаманству. - Ну, а она, эта Анга, так ее гольды зовут, была первейшей шаманкой, хоть молодая и бойкая, а, сказывают, как зальется, замолится гольдам-то уж любо, загляденье... Иван теперь на русский лад Анной стал ее называть.
      Ну, была она шаманкой - девка молодая, мужа нет, жениха нет, гольдов этих она чего-то не принимала. Сама была роду отличного от остальных гольдей. Отец ее в первые годы, как отыскали Амур, помогал плоты проводить, плавал на солдатских баржах, бывал в Николаевске, там научился говорить по-нашему. Он раньше чисто толмачил - не знаю, может, теперь стал забывать, - с ними это бывает, с гольдами: выучится по-нашему, а старик станет, все позабудет, так, мало-мало толмачит, с перескоком. Его сам Муравьев знал. Дед у нее тоже, сказывают, был знаменитый промеж гольдов, он и шаманство знал и удалец был. Его потом убили: деревня на деревню гольды между собой дрались и застрелили его. Это давным-давно было.
      Ну вот, значит, встретил Иван ее и встретил. Она, паря, шибко хороша собой была, да и сейчас еще на нее заглядишься... Иван познакомился с ней. Отец да она жили вдвоем, приняли его, угощали. Они, гольды-то, хлебосольные: как к ним заедешь, так они уж и не знают, чем бы попотчевать. Иван, паря, не будь плох, давай было с ней баловать, известное дело - мужик и мужик. Беда! - усмехнулся Кешка. - Молодой, кровь играет... Ну, она себя соблюдала, никак ему не давалась. Она гордая была, ее там все слушали, все равно как мы попа... Ничего у него не вышло, и поплыл он своей дорогой. Ну, проводила она его и пригорюнилась. Запал он ей в голову. Плачет, шаманство свое забывает, бубен этот в руки не берет. А у Ивана-то, не сказывал я, - вспомнил Кешка, - осталась зазноба дома. Ведь вот какая лихота: у него зазноба, а он баловать вздумал... Сам-то он родом с Шилки, из мужиков, от нас неподалеку, где мы раньше до переселения жили, там их деревня. Сватался он к Токмакову. Шибко это торгован у нас, по деревням, по Аргуни и Шилке славился. Дочка у него было Анюша, не девка - облепиха! Парнем-то Иван все ухлестывал за ней. А послал сватать, старик ему и сказывает: мол, так и так - отваливай... Иван-то после того, конечно, на Амур ушел, чтобы разбогатеть. "То ли, - говорит, - живу мне не бывать, то ли вернусь с деньгами и склоню старика". Свиделся он тайком с Анюшей перед отъездом, попрощался с ней и с первыми купцами уплыл в Николаевск. Своего товару прихватил, мелочь разную.
      Ну, плывет, плывет... Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами, он и себе мехов наменяет. Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его куда-то на лодке, а начался шторм, сумрак опустился, была высокая вода, его и потащило, да и вынесло на бельговскую косу. Утром он огляделся гольды к нему приступают... Вот теперь я правильно рассказываю, оговорился Кешка, - а то бы непонятно было, чуть не пропустил я главного-то. Гольды позвали его к себе, ну, тамока он и Анну встретил, и все так и пошло. Ну вот. Ничего у него с ней не вышло, а как приплыл баркас, Иван ушел на этом баркасе вниз по реке. Так дальше ехал, опять торговал, помаленьку набирал меха. В Николаевск привез целый мешок соболей, сбыл по сходной цене - он тогда с американцами выгодно сторговался, - набрал себе товару и сам, от купца отдельно, пошел по осени обратно. Как встал Амур, купил он себе нарту и пошел нартой на собаках. И вышла ему удача: по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, паря, все бы ничего, да за Горюном напали на него беглые солдаты - тогда их тут много из Николаевска удуло, - напали они на него и маленько не убили. Конечно, все меха отняли...
      Замерзал он израненный. Наехали на него гольды, отвезли к себе в Бельго. Там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним, лечили его своим средством. Ну вот, оздоровел он и грустит, взяла его тоска. Амурская тоска - это такая зараза, беда. Как возьмет - ни о чем думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку, ну, морок, он и есть морок. Нищий он, нагой, Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов. Лед прошел - плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. "Ну, Иван, сказывают, - Анюша долго жить приказала. Ждала тебя, ждала - не дождалась". Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку - да и в прорубь. Не захотела богатого казака... Сказывают, как Ванча наш услыхал это, так и заплакал. Шаманка-то его жалеет, гладит по лицу, а у него по скулам текут слезыньки.
      Эх, Амур, Амур! Сколько через него беды!.. - вздохнул Кешка. Иван-то и остался у гольдов, стал жить с шаманкой, как с женой, она свое шаманство кинула. Стали они зверя вместе промышлять. Жил он, как гольд, своих русских сторонился. Потом архирей приезжал, окрестил Ангу, велел им кочевать на Додьгу. Говорил Бердышову: "Отделяйся, живи сам по себе, заводи скот, хозяйство, а то огольдячишься. А мы тебе еще русских крестьян привезем, церковь на Додьге построим". Ну, однако, он уже теперь перекочевал, Ванча-то...
      - Эх, паря, и баба у него, адали* малина, хоть и гольдячка, а красивая, - заключил Петрован Кешкин рассказ. - Игривая, язва! Как взглянешь - зачумишься, - покосился он посоловевшими глазами на темно-русую и миловидную Наталью Кузнецову. - Купец Серебров какие деньги давал Ивану, чтобы привел ее на баркас.
      _______________
      * А д а л и - как (забайкальский жаргон).
      - Не взял Иван, - заметил Кешка.
      - Тут какую русскую переселеночку дешевле сторговать можно, продолжал Петрован.
      Наталья поднялась и отошла от костра к шалашу. Крестьяне слушали Петрована молча и с явным неудовольствием.
      - Баб-то нет на Амуре, не хватает. Привезут баржу с арестантками, так их солдаты разбирают, - продолжал казак. - А уж переселеночки-то другое дело... У нас на Шилке ли, на Среднем ли Амуре есть деревни, богатеют через баб, отстраиваются... Тракт-то идет зимний, господа едут, купцы - и бабам работы много... - усмехнулся казак.
      - Я у вас в Забайкалье свадьбы видел, - заговорил Тимошка Силин, так казаки калым за девок берут.
      - Как же, это что казаки, что крестьяне - первая статья, - ответил Кешка. - У кого девок много, тот и богат. Замуж выдавать - с жениха калым.
      - Это только разговор! - сказал Егор, не веривший, чтобы весь народ был так испорчен. Ему казалось, что казачишки хвалятся зря.
      - Другой-то муж после с нее весь калым выверстает, - усмехнулся Петрован. - К купцу ее сведет на ночь на проезжую... У нас так бывало... Вот тебе и вся недолга!
      - Жену-то! - воскликнула Наталья.
      - А кого же? Что ж на нее глядеть, - пьяно усмехнулся Петрован.
      - Будет врать-то! - сказал ему Кешка.
      - Такого-то окаянного мужика топором зарубить! - с чувством сказала Наталья.
      - Пошто ты его рубить будешь? Он не кедра тебе. Или на Кару* захотела? Там тебя надзиратель не спросит, хочешь ты али нет спать с ним... - с обидой в голосе проговорил Петрован. - А муж-то для тебя же старается... Ведь платят хорошо.
      _______________
      * К а р а - Каргийская каторжная тюрьма.
      Петрован умолк, но в глаза никому не глядел.
      Все молчали.
      - Попутный потянул, однако, завтра будем на Додьге, - поднялся Кешка. - Пойти к себе, - зевнул он, - спать уж пора.
      Вдали белели палатки, ветер доносил оттуда запах жареного мяса.
      Казаки, распрощавшись с переселенцами, удалялись в отблесках костра.
      - Накачало его в лодке-то, на земле не стоит, - кивнул Тереха Бормотов на захмелевшего, шатавшегося Петрована.
      - Ну и Петрован!.. - вымолвила Наталья.
      - Кешка-то поумней и поласковей его, - отозвался дед. - Вовремя его увел, а то твой-то чуть было не осерчал.
      - Дать бы ему по бесстыжей-то роже, - сказал Егор, - знал бы, какие тут переселеночки...
      День я му-учусь, ночь страда-аю
      и споко-о-ою не найду-у,
      вдруг тонко и пронзительно запел где-то в темноте Кешка.
      - Вот барин-то услышит, он те даст!.. - поднимаясь, добродушно вымолвил Кондрат и, сняв с сука просохший армяк, стал надевать его, осматриваясь, как в обновке.
      Я не подлый, я не мерзкий,
      а раз-уд-далый ма-аладец!
      еще тоньше Кешки подхватил Петрован.
      - Тянут, как китайцы, - улыбнувшись, покачала головой Наталья, выглядывая из-под полога, где она укладывала ребятишек.
      Перемокли, передрогли
      от амурцкого дождя-я-я,
      вкладывая в песнь и тоску и жалость, вместе нестройно проголосили казаки.
      Отыш-шите мне милую,
      рас-скажите страсть ма-ю...
      - Ну и жиганы!.. - засмеялся дед, хлопая себя ладонями по ляжкам.
      Всем было смешно: понравилось, как горланят казаки. Даже Егор уж не сердился на них. "Жизнь их собачья! - подумал он. - На Каме тоже зимой тракт. До продажи жен там не доходили, но из-за денег много было греха, и разврат кое-где заводится от городской жизни, - люди идут на все, лишь бы нажиться на чужом. А тут, видно, нрав людской еще жестче".
      Егор подумал, что старосел на Додьге - птица одного полета с этими казаками, надо будет и с ним ухо держать востро. Тут он вспомнил оружейника Маркела Хабарова, который остался на устье Уссури. У того были другие разговоры и рассказы про другое...
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      На другой день погода установилась. С утра дул попутный ветер, и плоты шли под парусами. К полудню ветер стих, но казаки ручались, что если навалиться на греби, то к вечеру караван достигнет Додьги.
      Был жаркий, гнетущий день. Солнце нещадно палило гребцов, обжигая до пузырей их лица и руки. Зной перебелил плахи на плотах и так нагрел их, что они жгли голые ноги.
      Жар повис над водой, не давая подняться прохладе. Река как бы обессилела и, подавленная, затихла. По ней, не мутя глади, плыли навстречу каравану травянистые густо-зеленые луга-острова. Высокая и строгая колосистая трава, как рослая зеленая рожь, стояла над низкими глинистыми обрывами, и воды ясно, до единого колоса, отражали ее прохладную тень.
      Было непривычно тихо. Казалось, жар горячими волнами набегал на лица гребцов, словно в неподвижном воздухе бушевала невидимая буря. Еще жарче стало, когда казаки подвели караван под утесистый берег. Зной, отражаясь от накаленных скал, томил людей двойной силой.
      - Экое пекло! - жаловался, обливаясь потом, сидевший у огромного весла, почерневший от жары Барабанов. - Сгоришь живьем...
      - Нырни в воду - полегчает! - шутил Кешка.
      С травянистых островов на плоты налетело множество гнуса. Зудели комары, носились черные мушки, поблескивавшие слепни как бы неподвижно висели над плотами, намечая себе жертвы. Колючие усатые жучки больно ударялись с разлета в лица гребцов, гнус изъедал босые ноги, впивался в старые расчесы. Мошка роями вилась около коротких, осевшихся от стирок порток.
      Время от времени Егор, бросив весло, хлопал себя ладонью по голым потным ногам, оставляя багрово-грязные потеки.
      Мошки кругом было великое множество. В жару она стояла над плотами черной пылью, а к вечеру над протоками меж лугов слеталась зеленым туманом, на который глядеть было тошно. В зной она не жалила так жестоко, как слепни, но зато набивалась в уши, в рот, в глаза. Едва же подымалась вечерняя сырость, как мошка с жадностью изъедала на людях всякое неприкрытое место.
      Чтобы спастись от гнуса, плывущие обматывали лица и головы тряпьем и платками. Дети укрывались под обширными пологами. На всех плотах дымились костры-дымокуры, сложенные из гнилушек. Слабая синь расстилалась над рекой от каравана.
      Греби рвали воду, шесты лязгали о гальку, сопка за сопкой уплывали назад, дикие ржавые утесы становились все круче и выше, нагоняя тоску на мужиков. Вдруг течение с силой подхватило плоты. Каменный берег, выдавшийся далеко в реку и как бы заступивший путь в новую страну, быстро поплыл вправо, и взору переселенцев представилась обширная, как морской залив, речная излучина.
      Река достигла тут ширины, еще не виданной переселенцами. Байкал они переходили по льду, а зимой он выглядит заснеженной степью. Сибирские реки в тех местах, где их переплывали переселенцы, ни в какое сравнение с Амуром не шли и еще под Хабаровкой померкли в их памяти.
      Далеко-далеко, за прохладным простором ярко-синей плещущейся воды, над зелеными горбовинами левобережья, как замершие волны, стояли голубые хребты.
      Легкий ветер засвежил запаленных гребцов, погнал комарье и мошку от их красных лиц. Из-под пологов на ветерок выползли ребятишки. На носу головной лодки показался барин.
      - Во-он додьгинская-то релка обозначилась, видать ее! - оборачиваясь к плотам, крикнул Петрован с лодки, указывая на холмы.
      У кого из переселенцев в этот миг не дрогнуло и не забилось чаще сердце? Вот и конец пути! Близка новая жизнь, и новая судьба так близка, что даже страшно стало, словно эта неизвестная судьба сама по себе жила на Додьге и поджидала переселенцев. До этого мига будущее все еще было где-то, а где - неведомо. Без малого два года шли люди и верили в будущее, представляя его счастливым, но далеким-далеким, до того самого мига, когда Петрован нашел Додьгу за поймой и махнул на нее своим красным рукавом.
      Все стали вглядываться в додьгинокую релку, словно старались увидеть там что-то особенное. Но ничего, кроме леса, там не было видно.
      Странно как-то стало Егору, что привычная дорога оканчивалась. Ему представилось, как завтра уж некуда будет ехать, и что-то жаль стало дорожной жизни.
      Всю дорогу Егор так верил, что на заветной новой земле его ожидает что-то отменно хорошее, что сейчас даже растерялся. Вера в будущее провела Егора и через черную Барабу и через забайкальские хребты. Он мог бы еще долгие годы брести, голодный и оборванный, ожидая, что когда-нибудь найдет ладную землицу и привольную жизнь.
      И вот, завидя додьгинскую лесистую релку, он понял, что теперь надеяться больше не на что, кроме как на самого себя. Сама эта Додьга показалась ему на миг чем-то совсем ненужным, посторонним его хлопотам и заботам, чем-то напрасно нарушающим мерный ход его трудовой дорожной жизни.
      - Переваливай! - вдруг неожиданно резко и громко крикнул Кешка.
      Все налегли на весла. Течение и греби повлекли плоты через реку.
      - Бабы, подсобляй! - Наталья подбежала к запасным веслам, в голосе ее чувствовалось веселое пробуждение от дорожной тоски.
      - Веселей, бабы, мужики, подъезжаем! - покрикивал Петрован.
      Грозный каменный берег сдвигался вправо. Над его утесами глянула курчавая зелень склонов, а за ней, в отдалении, как сизая туча, всплыл лесистый гребень хребта.
      Навстречу плыла поемная луговая сторона. Ветер доносил оттуда вечерние запахи травы и цветов. Дикие утки вздымались над островами и, тревожно хлопая крыльями, проносились над караваном.
      - Эвон дымок-то... Что это? - воскликнул Федюшка. - Никак, люди живут?
      За тальниками на пойме что-то курилось. Все вопрошающе взглянули на Кешку.
      - Там озеро Мылки, - заговорил казак. - При озере на высоких релках гольды живут, а тут кругом место не годится никуда: болото и болото. Как прибудет Амур, все эти луга затопляет, пароходу до тех самых гор ходить можно, только колеса береги, за талины не задевай... Да вас-то тут не станут селить: ваше место вон, подалее: там релка высокая, на ней тайга и тайга, - поспешил он успокоить мужиков, видя, что они стали растерянно озираться по сторонам. - Есть там и бугровые острова, на них пахать можно, никакая вода туда не достигнет. Высокие острова, хоть живи на них!
      Солнце клонилось к закату. Жара спадала. Горы теряли свои обычные очертания и расплывались синея. Река ожила, она вся была в подвижных пятнистых бликах, похожих на рыбью чешую, и от игры их казалась набухшей; свет, отражаясь, переполнил ее. Над займищем появились перистые облака. Закат золотил их, ласкал и кудрявил, и они походили на пенистые волны, забегающие на песчаную черту приплеска в ясный полдень при свежем ветре.
      Плоты приближались к поемному берегу. Белобрюхие кулики, попискивая, вылетали из мокрых травянистых зарослей и с криками кружились над плотами.
      Барин стрелял влет утку. Дробь хлестнула по утиным крыльям и, булькая, рассыпалась по воде. Птица несколько мгновений продолжала лететь и вдруг пала на крыло и камнем рухнула в реку. Тотчас же Федюшка разделся, закрутил на смуглой шее веревочку с медным нательным крестиком и бултыхнулся за уткой. Барин платил ребятам за добытую из воды дичь, и они в оба смотрели, когда он станет палить. Парнишка вскоре подплыл обратно и выбросил на плот пестрого селезня.
      На занесенных илом островах виднелись толпы высоких голенастых тальников. В их вершинах, зацепившись рассошинами и корнями за обломленные сучья, висели сухие бескорые деревья.
      - Тятя, а как же туда лесины попали? - спрашивал Барабанова сын его, темнолицый и коренастый, похожий на мать подросток Санка.
      - Это вода такая здоровая была, наноснику натащила, будто кто швырял лесинами в тальники, - ответил за Федора кормовой.
      Все посмотрели на вершины прибрежного леса.
      - Неужто вода такая высокая бывает? - удивился Барабанов.
      - А то как же... Бывает! Тут, на низу, страсть какая вода подымается, - подтвердил Кешка. - Этих талин-то и не видать, как разойдется он, батюшка. Вода спадет - ты и местности не узнаешь. Где был остров, другой раз ничего не станет - смоет начисто, унесет хоть с лесом вместе, а где ничего не было - илу навалит, коряги нанесет, наноснику натащит, поверх еще илу - гляди, и новый остров готов. На другой год на нем уж лозняк пойдет, трава - остров корнями укрепляться станет. А то, бывает, в тот же год натащит деревьев живых, кустов, они на этом острове корни пустят, примутся. Начальство приедет, топографов привезет, глядит по карте. Что, мол, такое? Съемщики пьяные были, ленились, как же сымали остров, а он не там! Сымут карту сами, хвалятся: дескать, теперь верно. На другой год пароходы пойдут, так-сяк, опять не там остров! Потом привыкли... Теперь знают.
      На белом прибрежном песке под тальниками ходил выводок куличат. К ним прилетел большой кулик и стал кланяться, тыкая долгим носом в песок. Пока барин в него целился, кулик улетел.
      В тальниковом лесу открылась протока, розовая и прямая, как просека, залитая водой. В отдалении она расширялась.
      - Вот и вход в озеро, - заметил Кешка, кивнув головой в ту сторону, в самые Мылки. А вон луга на мысу. Гляди, сено стоит. Это для вас начальство заботилось. Солдаты жили - накосили.
      Минуя устье протоки, караван обогнул последние тальники на мысу и приблизился к увалу. Впереди стал виден высокий холм, падавший в реку крутыми желтыми обрывами.
      - Вот она, додьгинская релочка, - сказал Кешка. - А там подалее, за бугром, прошла протока в Додьгинское озеро. Это релка меж двух озер: сверху - Додьга, снизу - Мылки. Там как голова, - показал казак на холм, а сюда, пониже, как хвост протянулся.
      Плоты тихо плыли вдоль обрыва. Опутанный множеством корней, этот обрыв походил на переломанный или растрескавшийся от времени плетень у земляного вала старой крепости. Переселенцы, волнуясь, но сосредоточенно и молча осматривали место, выдавая свои чувства лишь нетерпеливыми толчками. Было тихо. Только шесты лязгали об дно, вороша звонкую гальку.
      Над прибрежным лесом на вершине сухой ели хрипло ворковал дикий голубь.
      - Тимошка, - вдруг воскликнул Петрован, нарушая всеобщее молчание, это, однако, с тобой здешние птицы здороваются! Давай, мол, знакомиться.
      Силин задрал голову, но не нашел нужным возразить казаку.
      Дикий голубь вспорхнул и улетел. Над лесом парил коршун. Последние лучи солнца облили его оперение алым светом. Сгорбатившись и вытянув лапы, он повис в воздухе подле вершины той же ели, с которой только что улетел голубь, и мягко опустился на бескорый розовый сук, складывая крылья.
      - Гляди, коршуны-то... И тут есть, - молвил Тимоха.
      Все невольно посмотрели вверх. Взрослые как бы безразлично, а мальчишки со злом.
      - Гляди, ребята! Курят утащат, - сказал им дед.
      Куры у переселенцев были с собой на плотах в решетчатых ящиках.
      На носу лодки барин что-то говорил, обращаясь к казакам и указывая на берег.
      - Привалива-ай!.. - раскатилась по реке команда Петрована.
      Дружно опустились шесты. В последний раз зазвенела по дну галька, плоты зашуршали о песок. Гнус слетался к каравану. Знакомый зеленоватый туман загустел над бережком.
      - Ну, в добрый час, господи благослови, - пробормотал Егор и с колом под мышкой перешагнул с плота на мокрую косу.
      От его босых ступней на песке оставались пальчатые следы. Вода, пузырясь, сочилась в них. Под обрывом Егор стал вбивать в землю кол. Тем временем Кешка, сойдя с парома, разглядел неподалеку свежие медвежьи следы. Мужики столпились и стали их рассматривать, как будто это для них было сейчас важным делом. Оттиски звериных лап смахивали на отпечатки человеческих ног.
      - Ступня, пальцы, адали Егор прошел, - пошутил Кешка. - Недавно же тут зверь был. Еще воды до краев в след не натекло. Косолапый где-то неподалеку гуляет, однако, в малинниках лакомится или до своей ягоды добрался, - певуче и любовно говорил Кешка про медведя, как про закадычного друга. - Со сладкого-то ему пить захотелось, он к реке и выходил.
      - Слышь, Иннокентий, ты уж сруководствуй, пособи сыскать здешнего человека - Бердышова-то, - озабоченно проговорил помрачневший Федор.
      - Иван-то Карпыч был бы дома, он бы уж обязательно вышел на берег, ответил казак, разгибаясь. - Да и мишка бы тут не ходил. Ну, да уж ладно, я схожу разузнаю. Барин до него тоже шибко антерес имеет.
      Казак сходил на плот, взял ружье и пошел по отмелям под обрывом.
      - Ну что, Кондратьич, приехали, - обратился Барабанов к Егору, и голос его осекся.
      Кузнецов глянул на Федора: глаза того жалко сузились, словно он собирался заплакать.
      Егору тоже было не по себе. "Пристали к пескам, а наверх не взойти, подумал он. - Тайга да комары".
      - Полезем наверх, поглядим, - хмурясь, оказал он Федору.
      - Что и делать-то? - растерянно отозвался тот. - Видать, нам больше ничего не остается.
      Он усмехнулся горько и зло, глядя куда-то как бы сквозь Егора.
      - Пойдем, брат, - для ободрения Кузнецов ткнул его кулаком под бок. Лесину хоть срубим, а то пристали, где дров нету.
      Действительно, плавникового леса поблизости было мало. Весь наносник остался выше. На ночь следовало запастись дровами.
      Егор и Федор обулись в кожаные бродни* и, цепляясь за корни и кустарники, полезли вверх по глинистому рыхлому обрыву и с треском стали продираться по тайге. Следом за ними взобрались остальные мужики и парни.
      _______________
      * Б р о д н и - высокая кожаная обувь с мягкой подошвой, без
      каблука.
      На реке с заходом солнца посвежело, но в чаще стояла влажная духота, пропитанная лесной прелью. Было сумрачно. Под мхами хлюпала вода. Осины, лиственницы и березы росли близко друг к другу. Старая ель, обхвата в четыре толщиной, сверху обломленная и расщепленная, словно с нее тесали лучину, внизу, у толстых обнаженных корней, зияла черными дуплами. Пенек, гнилой и желтый, изъеденный муравьями, был разворочен медведем. Какая-то большая птица испуганно и молча шарахнулась с ветвей и, шумно хлопая крыльями, улетела в лес, задевая за густую листву. Из буйной поросли папоротников и колючих кустарников вздымались корни буревала с налипшим на них слоем мочковатого перегноя. Роилась мошка, вздымалась из раздвигаемых трав.
      Егор полез через валежины и, вынув из-за пояса топор, подошел к тонкой сухостойной елке - прямой и бескорой, как столб. Он обтоптал траву вокруг и стал рубить дерево. К нему, прыгая через буревал, подбежал Илюшка Бормотов, Пахомов сынишка. Это был неутомимый, бойкий парень, чуть постарше Федюшки Кузнецова. Он мог день-деньской ворочать греби, толкаться шестом, а вечером на стану его доставало затевать борьбу, плавать через протоки, ловить птиц. По утрам, поднимаясь раньше других, он шатался по тайге, свистел по-бурундучьи и, подманивая к себе зверьков, бил их. Где и когда приглядел он это, было неведомо.
      Проплывая по Среднему Амуру, Илюшка сдружился с солдатами-сплавщиками. Народ это был как на подбор, головорезы. Иногда они собирались по нескольку человек добывать себе харчи - попросту говоря, обворовывать огороды в прибрежных китайских деревнях или у казаков - и брали с собой разведчиком Илюшку.
      Однажды, еще в Забайкалье, Илья украл у бурят барана из стада. Отец его избил и барана вернул. За Хабаровкой Илья угнал у купцов-сплавщиков лодку. Как ни строг был Пахом, но за эту кражу он стращал сына не от сердца, потому что лодка была тут нужна до зарезу. Пахом, хотя и не умел ездить в лодке, понимал, что без нее на Амуре, как без коня. Он не стал на этот раз драть сына, хотя для порядка все же немного попугал его.
      Парень был смугл, под густыми темными бровями глубоко сидели глаза, скулы торчали, как скобы, - все это придавало его лицу выражение жестокости, весь он был какой-то темный и колючий. Неразговорчивый с детства, он был охотник до всякого дела. Воровал он, заведомо зная, что отец его прибьет, и делал это не от нужды, а от избытка сил и из удальства, не ведая еще, какие иные забавы, кроме драк и озорства, заведены для мужиков на белом свете.
      Подбежав к Егору, Илюшка стал подсоблять ему и быстро заработал топором. Вскоре раздался треск, и елка повалилась. Егор, Илюшка и Федор живо развалили сухое дерево на части и стали сбрасывать его под обрыв.
      Пока мужики были в лесу, на реку спустилась вечерняя синь. На другом берегу не стало видно ни леса, ни утесов, ни горелых полысней на горах. Сопки расплылись и приняли неясные очертания. Облака, плоские и длинные, подобно косам и островам, раскинулись по небу, как по бескрайной и печальной озерной стране. Не было никакой возможности различить, где тут река и где небо, где настоящие острова и где облака. Казалось, что весь видимый мир - это Амур, широко разлившийся и затихший в трепетном сиянии тысячами проток, рукавов, озер и болотистых берегов.
      Мужики молча покурили, сидя на поваленном бурей дереве, грустно подивились на чудесную реку и полезли вниз.
      - Место высокое, - вымолвил Егор, сойдя с кручи.
      Это было все, что он мог сказать в утешение себе и Федору.
      - Дай бог!.. - глухо отозвался Барабанов.
      Егор раньше времени не захотел загадывать. Будущее представлялось ему сплошной вереницей забот, подступивших с приездом на Додьгу вплотную. Сейчас же голод и усталость так давали себя знать, как, кажется, ни разу еще за все два года пути, и думать ни о чем Егору не хотелось. Он подошел к костру. Вокруг пламени толпился народ. Вернулся Кешка. Он сидел на корточках подле самого огня, окуная голову в дым, чтобы не заедали комары, тянул ганзу и что-то рассказывал мужикам.
      - Сыскал я Иваново зимовье, - заговорил он, заметив Егора и обращаясь к нему. - Построился он неподалеку отсюда, в распадке. Избу поставил с полом и с полатями, печку сбил. Никого там нет, только висит юкола на стропилах, а сам-то он в тайге, видно.
      - Кабы его покликать, - просил Тереха Бормотов, Илюшкин дядя, осьмивершковый детина с бородой-лопатой во всю грудь.
      - Не услышит, хоть стреляй. Он где-нибудь сохатого промышляет. Может, тайгу чистить начнете, застучите топорами, он учует - выйдет.
      Казак недолго посидел с мужиками. Кто-то окликнул его из своих, и Кешка ушел по направлению к палатке.
      Егор кое-как пожевал солдатских сухарей и вяленой рыбы. Глаза его слипались, и он завалился под полог подле ребятишек. Наталья что-то говорила ему, всхлипывая. Но веки у Егора отяжелели, руки, ноги отнялись от усталости, и он не стал ее слушать. "Пришлось бы сегодня проплыть дальше, силушки бы не стало лишний раз поднять весло", - подумал он, засыпая.
      Близко в лесу прозвенела полуночница. Под стук ее Наталье чудился зеленый луг на займище над Камой и табун коней, позванивающих где-то в отдалении боталами.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Рассвет. Заря горит, и все небо в тончайших нежно-розовых и палевых перистых облаках. Сквозь них видно ясное небо. Прохладно. Из-под тальников тянется серебряная от росы трава.
      Звонко кукует кукушка. Кудахчет курица на плоту в бабкином курятнике. Река курится туманом. Лес в волнистом тумане, словно колдуны окутали его седыми бородами. Дальние сопки порозовели. Из-за хребта глянуло солнце и полило лучи через лес и реку на желтую отмель, освещая стан переселенцев, как груду наносника, выброшенного рекой за ночь.
      Долговязый парень в казачьих штанах пробежал по стану, созывая переселенцев на осмотр местности. Крестьяне полезли из-под мокрых пологов. Женщины раздували в тепле огнищ угли. Ребятишки натаскали хвороста. Весело затрещали костры, повалил дым.
      Бойко на весь лес заливается кукушка. Звонко и чисто раздается ее кукование в холодной и торжественной тишине утра.
      "Долго ли проживем на этом месте?" - загадывает Наталья, стоя на камне и умываясь прозрачной утренней водой. Птица чуть было не смолкла, словно поперхнулась, но тут же, встрепенувшись, закуковала чаще и веселей, словно дерзко подшутила над Натальей и сразу же поспешила ее утешить.
      "Не знай, как понять: видно, что первый год тяжело будет, а дальше проживем, что ли... - неуверенно истолковала Наталья кукушкину ворожбу. Господи, да так ли? - вдруг со страхом подумала она, подымаясь и вытирая лицо. - Где жить-то станем?" - Она оглядела темный лес и реку, несущуюся из тумана.
      А кукушка все куковала.
      Мужики, вооружившись топорами, собирались к палатке барина. Петр Кузьмич Барсуков был молодой сибиряк, года три тому назад окончивший университет в столице и уже успевший там порядочно поотвыкнуть от родного сурового края. Недавно его перевели из Иркутска в Николаевск на устье Амура, в распоряжение губернатора Приморской области.
      В это утро Барсуков испытывал такое чувство, как будто его отпускали из неволи. Наконец-то он водворит на место последнюю партию переселенцев и сможет подняться в Хабаровку, а оттуда отправиться в Николаевск. Скитания по реке надоели ему.
      Несмотря на привычку к путешествиям по тайге и по рекам, тоска, особенно за последние дни, давала себя знать. Это была та странная, внезапно охватывающая человека тоска, которой подвержены почти все, преимущественно молодые, путешественники по тайге. Он знал случаи, когда точно в таком состоянии, какое было сейчас у него, приезжие из российских губерний, военные и чиновники, спивались, либо теряли рассудок, либо кончали жизнь самоубийством. Никакие красоты природы, никакое изобилие дичи, до которой обычно Петр Кузьмич был большой охотник, не могли более развлечь его. Пока шли дожди, он еще кое-как терпел эту тоску и одиночество, но когда началась жара, от которой сгорала кожа, трескались губы и, казалось, таял мозг, терпения его не стало. На ум то и дело приходила семья и все домашнее. Он побуждал себя изучать неведомую и интересную жизнь на Амуре, расспрашивал бывалых казаков, постреливал из ружья, рисовал в альбом и писал дневник, но делал это все единственно потому, что знал - так надо делать, чтобы окончательно не раскиснуть. Но ему очевидно было, что наездился он в это лето досыта и пора возвращаться в Николаевск.
      Однако прежде чем плыть домой, он должен был побывать в Хабаровке, чтобы встретиться с другими чиновниками и выполнить кой-какие формальности. Только по окончании всех этих дел он мог плыть пароходом на устье.
      Одна мысль долбила его мозг: поскорей водворить переселенцев - и домой. "Но как подумаешь, - размышлял он, - сколько еще придется отмахать вверх на шестах, а потом снова вниз, то жутко становится. Да еще неизвестно, когда будут в Хабаровке пароходы".
      Ночь Барсуков спал плохо. Детишки, которых он этой весной перевез вместе с женой из Иркутска, не выходили у него из головы. С думами о них поднялся он, как только чуть забрезжил рассвет, и, едва глянуло солнце, велел казаку идти на стан, будить переселенцев и созывать их к палатке.
      - С добрым утром, мужики! - встретил их чиновник.
      - Благодарствуем, батюшка! И тебе веселый денек! - кланялись мужики, ломая шапки и обнажая длинноволосые головы.
      Барсуков предложил подняться на высокий лесистый бугор, видневшийся в версте от стана, и осмотреть местность. Река, широкая напротив отмели, где стояли плоты, резко, крутым клином сужалась к бугру, который выступал в воду мысом. Бугор был высок, с него, верно, хорошо видны окрестности.
      - Что ж, пройтись можно, - согласились мужики.
      Толпа, давя ракушки, бодро двинулась по отмелям, следом за Кешкой, взявшимся проводничать, обходила заливчики, которые то сужались, то расширялись, образуя чередующиеся песчаные косы.
      - Вот где рыбачить-то, красота! - проговорил Кешка, перебредая заливы в своих высоких ичигах. - На косах-то неводить без задева.
      Недалеко от бугра, там, где за тальниками торчали кочки и буйно росла осока, открылся распадок между релкой и бугром. Пологие склоны его были порублены. Меж пеньков виднелась бревенчатая, крытая корой избенка. За ней торчал крытый жердями и берестой свайный амбарчик. Поодаль густо, сплошной чащей, росли березы и лиственницы.
      - Иваново зимовье, - сказал Петрован. - Зайдем, что ль, ваше благородие?
      - Пожалуй, зайдем, - согласился Петр Кузьмич.
      - Айда, мужики! - повеселел Федор. - Поглядим, как тут люди живут.
      Петрован открыл ставень, отвалил кол, и толпа полезла в дверь. В избе было сыро и темно. В единственное оконце Бердышов вместо стекла вставил пузырь в крепком решетнике, чтобы зверь не залез в избу, когда ставень открыт. Обширная небеленая печь занимала добрую половину избы. Под потолком налажены были полати. У стены тянулись нары, устланные шкурами. По стенам висела одежда и кожаная обувь, на полках виднелась туземная расписная утварь из бересты и луба. Со стропил свешивались связки сушеной рыбы и звериные шкуры.
      Мужики молча оглядывали жилье.
      - Оставляет добычу, не боится, - заметил Барабанов.
      - Кто в тайге тронет! - отозвался Иннокентий. - Но соболей-то не оставит, хорошую шкуру, конечно, прячет.
      - А где прячет-то? - с живостью спросил Федор.
      - Где!.. - передразнил его казак. - Мало ли где, это уж он знает.
      - Топор, пилу имеет, а настоящего старания нет, - заключил Егор, осмотрев избу.
      Барин вскоре вышел наружу. За ним выбрались из избы и мужики, почитавшие неудобным торчать там без хозяина.
      - Жаль, что Бердышов в отлучке, - сказал чиновник, обращаясь к переселенцам. - Он был бы полезен для вашего брата. Он и сам давно поговаривал, чтобы сюда населили русских.
      - Уживемся ли с ним? - спрашивали мужики.
      - Да нет вам никакого смысла с ним ссориться, да и не из-за чего.
      - Мы-то, конечно, да как он... - отозвались крестьяне, помня рассказы казаков о том, что по здешнему обычаю староселу за приселение надо заплатить или отработать на него.
      - Я же говорю, ему давно хочется жить со своими. Делить вам тут нечего будет. Тайга велика, на всех хватит. Да и он как будто ладный мужик.
      Казаки снова подперли дверь колом и закрыли ставень, барин сделал какие-то пометки в записной книжке, и толпа стала подыматься. Разводя руками густой зеленый орешник и молодую поросль кленов, разрубая топорами какие-то цепкие колючие кустарники, перевитые ползучими растениями, мужики кое-как взобрались на бугор.
      Вершина бугра была обширна, поросла молодым лесом, кое-где виднелись старые сломы от выгоревших и поваленных ветрами деревьев.
      Барин поднялся на груду гниющего, трухлявого буревала и, укрепившись, стал осматривать окрестность в подзорную трубу. Мужики тоже полезли на валежины. Перед ними открылся обширный вид. Могучая река, изгибаясь, разлилась по долине. Один из широких и прямых рукавов ее тек со стороны к главному руслу, пробивая брешь в поемном береге; вдали он слился с небом.
      - Эх, и река! - удивился Тимошка. - Вон там и берега не видать.
      - Наискось верст двадцать будет, - подтвердил Кешка. - А на низу еще шире бывает.
      - Эвон и леса залила. А протоки-то, острова-то, как лоскутья нарезаны...
      Прямо, напротив бугра, за рекой на утесах стоял частый еловый лес. На этой стороне реки внизу, на песках, дымились костры стана и, как букашки у кучи мусора, копошились люди меж плотов и балаганов. Вдоль реки от холма тянулась додьгинокая релка, куда, собственно, и поселяли крестьян. По релке рос густой смешанный лес. Ближе к падям и заливам курчавилось чернолесье, высились ясени и тополя, дальше шел красный лес, взмахивали к небу огромными ветвями редкие кедры. Близ стана и до самого распада с бердышовской избой релка поросла березой, осиной, елью и высокими лиственницами.
      - Вон и Мылки видать, - сказал Петрован, показывая на обширное озеро, залившееся в тайгу верстах в трех выше стана.
      - Я давно собираюсь заглянуть в эти Мылки, - проговорил Петр Кузьмич, направляя трубу на дальние холмы. - Говорят, там была усадьба и жил маньчжурский нойон.
      - Никак нет, ваше благородие! В Мылках, на нашей памяти, одни только гольды жили. Маньчжурцы эвон где, на той стороне, жили - вернее сказать, иногда наезжали, останавливались напротив этой Мылки, вон, глядите-ка, между гор вроде заливчик и тальники. Это горло в озеро, озеро называется Пиван, вернее сказать, так называется остров и протока за ним, а озеро гольды как-то по-другому называют. На этом Пиване, неподалеку от устья, была городьба, у них была усадьба. Маньчжурцы приплывали сюда и собирали ясак с гольдов. Это я видел, как они плавают на больших лодках. Каждый год ярмарку открывали, торговали с гольдами, гиляками, которых, бывало, догола оберут, обыграют в карты. Тут всякого жулья наезжало. Хватало всего! Как первые-то разы мы с Николай Николаевичем проходили, все это видели. А потом Амур к нам вернулся, маньчжурцы все собрались и пошли домой. Однако решили, что не продержатся; только кто по деревням торговал, те еще остались и сейчас торгуют. Правда, говорят, что один нойон до сих пор сюда ездит тайком и все еще обирает гольдов, но он уж на Пиване не останавливается, а прячется по деревням. А там фанзы и городьба от них остались, и теперь еще колья забиты; если плыть мимо, так с реки видно.
      - Не думаю я, чтобы нойоны сюда ездили, - задумчиво возразил барин. Пограничная полиция знала бы.
      - Откуда ей знать! Разве тут усмотришь? Я вам верно говорю.
      Барин снова что-то записал в свою книжку.
      - Ну, а что же теперь на этом Пиване? - обратился он к казакам, слезая с гнилого ствола.
      - Теперь-то уж все кинули то место, никто там не живет, разве гольды когда-нибудь на озеро рыбачить наезжают. Да неужто вы ни разу не были ни в Мылках, ни на Пиване? Да разве не вы назначали места для переселенцев?
      - Нет. Там еще до меня бывали другие чиновники.
      - Мылкинские-то одно время на реку с озера выселялись, да как пароходы стали ходить, они чего-то испугались и ушли к себе на озерца. Гольды-то, ведь они так понимают, что в этом пароходе черт сидит и колеса вертит. Дальше-то вон идут озера, они туда и перешли. Озерцо за озерцом так и тянутся, как бусинки, да протоки, почитай, верст на двадцать-тридцать, до самых хребтов. Там рыбы этой!.. Как вода спадет на лугах, как пересохнут протоки - собирай ее руками. А где не возьмешь лужа высохнет, рыба гниет грудами, птиц налетит тьма. Их пугнешь - аж небо как овчиной накроет. Вон луга-то мокрые блестят промеж лозняков, тут и озерца; гольды там при них и привились, как пчелки.
      - Вода да болота, - качали мужики бородами, оглядывая окрестности.
      - Кабы, ваше благородие, на Бурее-то нас населили. Вот уж там земелька! - уныло пробурчал Федор.
      - Земельку-то, ее, матушку, и везде потом польешь, покуда расчистишь, - возразил Петрован. - Или, думаешь, на Бурее пашни тебе приготовлены, дожидаются? Тоже лес рубить надо, а где луга, так и вода заходит. На островах-то и тут хоть нынче пахать можно. Вон, гляди, бугровой остров тянется, пошто ему пропадать? Делай плот, станови на него коня да соху и сплавляйся туда. Балаган наладишь, да и вали попахивай! Прошлый год высокая вода была, а теперь года два можно не сомневаться: не затопит этот остров; а что кругом мокро, так это сверху кажется.
      - А гляди теперь в эту сторону, - вмешался в разговор Кешка, - туда пошли зверятники, там и лось ходит, и кабан, лиса, рысь, соболь, паря, и тигра бывает - хватает всего! Рысь тут ха-арошая, голубая, пятнистая. Всех пород зверь есть.
      - Тигру шибко не бойся, она русского не трогает, - подхватил Петрован. - Ты встретишь ее, сам не трогай, и она, если не голодная, уйдет, как человека с ружьем увидит.
      - С гольдами завести кумовство - тут князьями зажить можно, - вдруг заговорил долговязый казак Дементий, по прозванию Каланча.
      - Кабы торгованов сюда населить, они бы раздули кадило, - согласился Петрован. - Тут бы зацаревали...
      Кешка провел мужиков по кустарникам к западному склону бугра. Из-за елей блестело озеро. Бурная горная река падала в него из долины. Шум ее на перекатах слышен был явственно, словно там бурили мельничные колеса.
      Озеро протокой соединялось с рекой. За Додьгой и далее во все стороны тянулись леса, исчезавшие во мглистой синеве и туманах.
      - Вон и самая Додьга пала в озеро. Рыбы там по осени, когда красная пойдет, полно, как у рыбака в корчаге. Лодкам мешают ходить. Городи эту Додьгу и хватай рыбу, кто чем сумеет. Богатый край, что и говорить! толковал Кешка, - Геннадий Иванович Невельской первый указал на Додьгу, чтобы здесь русским селиться, - добавил он с важностью.
      Кто такой был этот Невельской, мужики толком не знали, хотя и слыхали про него не впервой.
      Барин велел казакам провести себя по зарослям вниз, к озеру. Переселенцы последовали за ним. У подножия бугра рос пышный лиственный лес. Ветвистые тополя, толстые, как башни, громадные белокорые ильмы, осины, ясени сплелись густой листвой в сплошной шатровый навес.
      Кешка, остановившись в высоких папоротниках подле какого-то стройного дерева с перистой светло-зеленой листвой, вынул нож из кожаных ножен и стал легко резать его серебристую морщинистую кору.
      - Поди-ка, Кондратьич, - подозвал он Егора. - Глянь, однако, такого дерева нет у вас на Руси.
      - Не знаю, что за дерево. Пожалуй, что и верно, такое-то не растет у нас. Кора мяконькая, как бархат, - погладил Егор ладонью ствол.
      Мужики столпились вокруг и не могли понять, что это за дерево.
      - Э-э, братцы, да ведь это пробка! - заметил Егор, колупнув кору ногтем.
      - Это шибко хорошее дерево, - подтвердил казак, снимая срезанный пласт коры и обнажая слой ярко-зеленой маслянистой заболони.
      - С этой коры первейшие балберы* на невода и на сетки ладят. Гольды это дерево берегут, зря не рубят. И вам тут жить - его знать надо.
      _______________
      * Б а л б е р ы - поплавки.
      Подошел барин. Кешка показал ему срезанную кору.
      - Вот, ваше благородие, интересовались вы пробкой здешней.
      - Так и тут есть бархатное дерево?
      - Так точно, оно самое.
      Барин отошел в сторонку, где сквозь поредевший навес листвы в темную сырость леса падали солнечные лучи. При свете их он разглядел кусок пробковой коры.
      - Да-а, действительно самая настоящая пробка, - вымолвил он. - Что вы скажете? А? Южная растительность на этом Амуре, - обратился он к мужикам.
      - Вот то-то и есть!.. - соглашались мужики и вздыхали тяжко, словно в этой самой южной растительности и была для них какая-то загвоздка.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      - Дал бы ты нам, батюшка, денек-другой на раздумье, - говорил Федор, сидя на траве у палатки. Мужики одобрительно поддакивали ему. - Нам ведь тут жизнь жить, надо бы осмотреться ладом.
      - Да какое тут может быть раздумье? Очевидно же, что место не затопляется. Земля, ведь сами же вы смотрели, на четыре пальца чернозем, лучше все равно кругом нигде нет, Леса годны для построек, кедр и лиственница, чего же еще надо?
      - Это конечно, - соглашался Терешка, яростно мочаля бороду. - Видно, что округ нет получше местности, но все же дал бы ты нам срок, нам ведь тут неспособно селиться. Вот говорили: на Амуре земли много, край незанятый. А где она, земля-то? Ее вот, оказывается, и нет.
      - Хм-хм... - недовольно буркнул барин и сморщился, покусывая короткий ус.
      - Зря колеса везли, - вздохнул Федор.
      - Разве такой лес осилишь? Тебе-то, барин, чем скорей нас водворить, тем лучше, а нам-то как? - с жаром продолжал Тереха. - К пескам пристали, а наверх-то и не взойти.
      - Сколько труда в этот лес убьешь, а как земля-то не станет родить? рассуждал Пахом. - Вон она, сырая. Тут, поди, сгниет все.
      - Леса и те погнили. Строиться-то как из гнилья?
      - Опять же знать бы, когда коней доставят.
      - По-сибироки-то, может, тут и ладно... кто ничего не видал.
      - Без скотины тут околеешь, - посыпалось со всех сторон на барина.
      - Да вы что, подлецы?! - вдруг заорал Барсуков на поспешно повскакавших с травы переселенцев. - Пора тайгу чистить, а вы в затылках скребете. Что вы думаете, глупее вас люди были, когда это место выбирали, слепые, что ли, они были? Чтобы мне сегодня же представить решение! Надо успеть до осени расчистить место под огороды, пары поднять, а вы что? Смотрите вы у меня!
      Окрик барина подействовал. Теперь нечего думать и гадать, как бы не упустить хороших угодий. Барин решительно приказывал селиться на релке, и мужики вновь, как это бывало и на родине, как бывало и по дороге, безропотно подчинились привычной силе гнета. Противостоять начальству они не могли, но зато, покоряясь ему, становились перед самими собой неповинными на тот случай, если бы место оказалось выбранным неудачно. Совесть их оставалась чиста.
      - Ладно, барин, раз велишь, чего же, - осмелился, наконец, седой Кондрат и выступил из толпы. - А ежели мы тут оголодаем, кто за нас богу ответит?
      - Лениться не будете, ничего с вами не станет, дедушка. Тут богатейший край, как это можно оголодать в нем? Это все дурацкие разговоры, наслушались их по дороге. Да ведь вам никто и не запрещает занимать подходящие угодья, если они где-нибудь есть поблизости, продолжал Барсуков значительно дружелюбнее.
      Видя, что мужики идут на попятную, Петр Кузьмич смягчился. Ему неловко стало, что из личного желания поскорее вернуться домой он вспылил и так на них напустился.
      - Но сейчас-то надо же где-нибудь селиться, сено тут заготовлено, говорил он. - Найдете место лучше, затесывайте лес, и уж будет известно, что оно занято. Потом заимки там заведете...
      Много чего могли бы мужики возразить Барсукову. Вместо богатых, плодородных земель, промучившись без малого два года в пути, они увидели перед собой горы, дикий заболоченный берег, полугнилой, заваленный буреломом лес и необозримую пустынную реку. Но не было охоты высказывать барину всех обид - их было много, и к тому же каждый понимал, что от пререканий толку не будет. Оставался единственный выход: браться за тяжелый и долголетний труд, чистить лес на релке и окореняться там, где высадились.
      - Дивный народ, ваше благородие! - посмеялся Петрован, когда переселенцы разошлись от палатки. - Никакого понятия не имеют, чего сами хотят. Нищета, а тоже корысть-то их обуяла на земельку.
      - Ничего, обживутся, тогда все поймут, чего им надо, чего не надо, возразил Кешка, снимая березовой палкой вскипевший чайник. - Им пока что неохота такую-то тайгу чистить. А как примутся, их и не остановишь. Они сюда шли и, поди, не знай, чего ожидали. Будет время - и окоренятся. Осмелеют еще и поперечничать начнут, - пошутил он.
      Пахом Бормотов, возвратясь на стан, выместил свою досаду на девке Авдотье, напустившись на нее ни за что ни про что. Федор охал и вздыхал, жалуясь Егору на свою долю, хотя в душе он не особенно отчаивался.
      Спокойнее всех смотрел на будущее Егор Кузнецов. Хорошенько отоспавшись за ночь, он поднялся на прохладной заре с ясной головой, полный сил, здоровья и готовности к делу. Вчерашней вялости, когда ему даже думать об этой Додьге не хотелось, как и не бывало. В это утро, присмотревшись к додьгинской релке и к ее окрестностям, он решил, что жить тут можно.
      Сопки, гнилые деревья, топкая земля и буревал не скрыли от него богатства здешнего леса. Деревья, годные для построек и для любых поделок, росли тут в изобилии. Иных пород Егор и вовсе не знал, но уверен был, что со временем и они окажутся к чему-нибудь годны, вроде как то пробковое дерево, мимо которого мужики прошли бы, не будь с ними казаков. Это не лес, а богатство было перед ним, еще неведомое. Земля, родившая буйные травы, чернолесье, ягодники и плодовую дичь, не могла, как ему казалось, не родить хлеба. А чистить эту землю под пашню у него - он знал - хватит силы и решимости.
      Нет, не боялся Егор будущего в те дни, когда, тощий и голодный, с впалыми щеками, выдавшимися скулами и надглазницами, в ссевшихся портках и в посконной рубахе, с топором за опояской, стоял он на песчаной додьгинской кошке* против дремучего, от века не рубленного леса. Тайга не пугала и не давила его, словно он от природы готов был бороться с ней.
      _______________
      * К о ш к а, к о с к а - коса, отмель.
      - Ну ладно, это ведь зря мы перед барином дуру пороли, - с обычной своей прямотой говорил он мужикам, собравшимся у его балагана. - Теперь надо работать. Конечно, надо же, чтобы начальство за место поручилось. Раз он маленько поорал на нас, барин-то, значит уж поручился, и теперь нам жить тут... Да и то сказать, место тут как место, как везде, тайга и тайга. Робить надо. Поплачем да потрудимся, бог даст, земелька-то отплатит за пот да за слезы. Верно казаки бают: или где нас пашни ожидают приготовлены? А по правде сказать, ведь это не край, а раздолье, тут хоть вздохнешь. Никого нету. Всякий себе голова...
      - Раздолье!.. - горько усмехнулся дед. - Эх-хе-хе, Егорушка, родимец! - с сожалением и мягкостью вымолвил он. - Земля эта век впусте лежала, почему-то не жили на ней люди, ты на нее большую надежду не клади.
      - Как она хлеба не родит, придется нам на другое место кочевать, заговорил Тимошка Силин. - На Уссури ли, еще ли куда.
      - Не приведи господь! - вздохнул Пахом.
      - Об Уссуре теперь какие разговоры, - недовольно возразил Федор. - Ты бы, Тимошка, еще Барабинокие бы степи вспомнил.
      - Надо же кому-нибудь и тут населяться, - стоял на своем Егор, - не пустовать и тут месту.
      - А ты, Кондратьич, при барине вроде как бы соглашался с нами? А? спросил Тимошка.
      Кузнецов, казалось, не слыхал его слов. Конечно, перед барином и он был со всеми заодно. Чтобы Барсуков не думал, что место может нравиться, и он делал вид, будто поддерживает общество. А то скажут, мол, облагодетельствовали, решат за это мужикам какой-нибудь ущерб нанести, содрать чего-нибудь, недодать, противлений не примут. Решат: мол, лес, чаща - это пустяки, мужик все сдюжит. Так представлял себе Егор рассуждения чиновника.
      Всего этого он не стал объяснять мужикам. Они и так его понимали. Вскоре переселенцы разошлись, качая головами и сетуя на амурские непорядки.
      Егор думал теперь о том, что лес этот на пятьдесят сажен вдоль берега и вглубь на сколько угодно станет его собственностью и что надо рубить, корчевать и жечь пеньки, подымать целину, потом копать в береге землянку да ожидать, когда сплавщики доставят коня и корову. Теперь некогда было думать и раздумывать, хорошо тут или худо и нет ли где места получше, а надо работать и работать, сколько станет силы. Место, как он понимал, годилось для жилья, на здешней земле можно было пахать и сеять. Правда, по дороге попадались угодья получше, но что было, то прошло, и мало ли где что есть хорошего, да нас там не ожидают.
      В тот же день казаки намерили на каждую семью по пятидесяти сажен вдоль берега. Когда дело дошло до распределения участков, мужики, позабыв все свои наветы на додьгинскую релку, на сырость здешней земли и на гнилость леса, сами указали места, где кому больше нравилось селиться. Участки выбрали поближе к бугру, где лес не такой буйный и местами были полянки.
      - Однако, уж земелька-то не шибко плохая, - насмешничал Петрован. Оказывается, покуда споры да раздоры, а местечки-то себе облюбовали. Лакомые-то куски. Как, еще не столкнулись? А то, бывает, новоселы дерутся на здешних, плохих-то, местах.
      Вечером переселенцы перевели свои плоты немного вниз, поближе к распадку, где берег чуть поотложе и где решено было строить землянки.
      На другой день, ранним утром, барин и казаки распростились с переселенцами. Барсуков еще раз напомнил, что по инструкции следует сделать в первую очередь, и пообещал принять все меры к тому, чтобы скот и коней доставили вовремя. На всякий случай чиновник предупредил, что скоро на Додьгу для обозрения новоселья приедет исправник. Это последнее замечание он сделал лишь для того, чтобы мужики не вздумали лениться. Но сам он предполагал, что исправник вместе с другими чиновниками задержался по дороге с частью сплава у староселов и сейчас, наверное, все они вернулись в Хабаровку и пьянствуют там в ожидании окончания дел. Пароход, на котором им предстояло возвратиться в Николаевск, возможно, еще и не остановится на Додьге.
      - Кланяйтесь Ивану Карпычу! - Кешка, отплывая, помахал форменной фуражкой.
      - Ну, слава богу, уехали! - облегченно вздохнули мужики, проводив Барсукова и казаков.
      - Чего же "слава богу"? - попрекнула их старуха Кузнецова. - Сколько нам эти казаки про здешнюю жизнь пересказали!
      - А без них мы не увидели бы, что ль, чего тут есть, а чего нету? возразил Егор. - А от барина только и толку, что орет. Сам же нас этим в сомнение вводит.
      - Бойкие эти казачишки! - вымолвил Пахом, когда лодка отдалилась и, взмахивая тремя парами весел, пошла поперек реки. - Знают здешнюю жизнь. По-ихнему, тут все ладно.
      - У-у, гуранье! - сверкнул глазами Илюшка и слегка присвистнул. Но чувствовалось, что свистнуть он может со страшной силой, раз в десять, верно, громче, но соблюдает вежливость, побаивается и барина и тятю.
      - Пытать надо землю, хлебушко родится ли, - толковала старуха Кузнецова. - Теперь, сынок, только покряхтывай. Об хлебушке забота.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.