Казароза

— Окончил школу прапорщиков. В одна тысяча девятьсот семнадцатом вступил в партию социалистов-революционеров.

— Левых, — с нажимом уточнил Свечников.

— Угу… Был на Дутовском фронте. В коммунистической партии с января одна тысяча девятьсот девятнадцатого. На Восточном фронте — с февраля. Воевал в должности комроты и помначштаба Лесново-Выборгского полка двадцать девятой дивизии. Причина демобилизации?

— Показать?

Свечников начал расстегивать гимнастерку.

— Не психуйте, — поморщился Карлуша. — В бане будете хвастать.

— А ты вообще кто такой?

— Попрошу ему не тыкать! — сказал Караваев. — Это Карл Нейман, наш товарищ из Питера…. Итак, в каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Шеншева, Зинаидой Георгиевной?

— Ни в каких не состоял.

— А зачем приходили к ней в театр?

— Просил выступить на концерте у нас в клубе.

— Почему именно ее?

— Слышал, как она поет.

— Где?

— В Петрограде.

— Когда?

— В позапрошлом году.

— Точнее.

— Ноябрь месяц.

Из своей папки Караваев вынул листок с карандашной надписью по-английски.

— Узнаете?

— Откуда это у вас? — вяло удивился Свечников.

— Не важно. Вы писали?

— Я.

— Знаете английский язык?

— Нет. Просто переписал буква в букву.

— Чекбанк Фридмана и Эртла, девятнадцать, Риджент-парк, Лондон, — прочел Караваев. — Какие у вас дела о лондонскими банкирами?

— При чем здесь Казароза?

— Отвечайте, что спрашивают. Соображаете ведь, где находитесь.

— Это эсперантистский банк, — объяснил Свечников, — в нем хранятся вклады русских эсперанто-клубов и частные пожертвования. Первые поступления относятся к девятьсот десятому году. Мы требуем возвратить этиденьги, а правление банка отказывает под тем предлогом, будто в Советской России нет независимого эспер-движения.

— Сумма вклада? — быстро спросил Нейман.

— Около сорока тысяч рублей золотом.

— Откуда вам это известно?

— Из бюллетеня Всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.

— А зачем адрес банка?

— Туда копию на английском.

— Фамилия Алферьев о чем-то вам говорит?

— Нет.

— Он же Токмаков, Струков, Инин.

— Не знаю.

— Левый эсер. Член боевой организации, участник убийства Эйхгорна в Клеве.

Фельдмаршала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине, эсеры взорвали в июле восемнадцатого. Бомба была заложена в термос. Краем уха Свечников слышал, что тогда же планировались покушения на Ллойд-Джорджа, президента Клемансо, кайзера Вильгельма и Гинденбурга. Предполагалось, что их гибель повлечет за собой прекращение войны и всеевропейское восстание измученных бессмысленной бойней народных масс. Однако до Парижа, Берлина и Лондона добраться не удалось. В итоге ограничились графом Мирбахом в Москве и Эйх-горном в Киеве.

— Есть данные, — продолжил Нейман, — что в настоящее время он прибыл на Урал для организации подпольных боевых дружин.

— С эсерами я разошелся полтора года назад. С тех пор никаких контактов с ними не имею.

— Допускаю, но дело в том, что Алферьев раньше увлекался эсперанто. Этой зимой он вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить средства якобы для русского эспер-движения, а на самом деле — для нужд партии. А теперь посчитаем. Ваше эсеровское прошлое — раз, эсперанто — два, банк Фридмана и Эртла — три, Урал — четыре. Итого четыре пункта, по которым вы можете быть связаны. Не многовато ли совпадений?

— Вы что, за контрика меня держите? — удивился Свечников.

— Просто пытаемся понять, почему вы не хотите честно рассказать о ваших отношениях с Казарозой.

— Да не было никаких отношений!

— И Алферьева вы ни разу в жизни не видели?

— Не видел.

— И не слышали о нем?

— Нет.

— И не знали, что Казароза была его гражданской женой?

Боль была мгновенной. Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно. Так вот от кого слышала она эти стихи! Вот кто дал ей это имя! Он никогда не думал, что с такой силой можно ревновать мертвых.

— Чего молчите? — спросил Караваев.

— Давайте, ребята, завтра поговорим. Не могу я сейчас.

— Ага! — удовлетворенно сказал Нейман. — Значит, какие-то отношения у вас все-таки были.

Пока шли по ярко освещенным, несмотря на глубокую ночь коридорам, Казароза, Зиночка Шеншева, пела ему песню своей славы с его любимой, заезженной до беспросветного хрипа пластинки:

Этот розовый домик,

Где мы жили с тобой,

Где мы счастливы были

Нашей тихой судьбой…

Лестница двумя пролетами уходила в темноту, снизу тянуло каменным холодом. Конвойный топал сзади. Появился еще один солдатик, отворил обитую железом дверь. В камере горела семилинейка, у стены вповалку спали на досках люди, человек десять.

— «Все цыгане спят, лишь один не спит…» — из-под груды тряпья сказал лежавший с краю арестант и подвинулся. — Милости прошу.

Свечников лег рядом с ним.

Зарешеченное оконце под потолком сначала было черным, с медленно сползавшей вправо одинокой звездой, а когда погасла, чадя, семилинейка, стало понемногу бледнеть. Слышно было, как сменился за дверью караул. Храпел сосед, чертежник с пушечного завода, успевший рассказать, за что его здесь держат. Кто-то донес, будто он и есть тот человек, кто мелом вывел на стене ствольного цеха популярный на Урале и в Сибири лозунг: «Долой Ленина с кониной, да здравствует Колчак со свининой!»

Свечников уже вспомнил, что письмо в Лондон должен был написать Варанкин. Он преподавал английский в университете, ему и отдан был адрес банка. Оставалось выяснить, сам он отнес Караваеву этот листок или обошлись без его согласия.

А Казароза все пела:

Помню утренний кофе

И вечерний покой,

И в закатном пожаре

Над уснувшей рекой,

Над широким заливом

Этот розовый свет,

Этот маленький домик,

Где тебя больше нет.

Было уже светло. Розовый, но не закатный, а рассветный дым сочился из оконца.

Днем снова привели ту же комнату на втором этаже. Нейман по-прежнему сидел на подоконнике, Караваев — за столом, словно оба всю ночь не только не выходили отсюда, но даже не вставали с мест.

— Вы утверждаете, — не здороваясь, начал допрос Караваев, — что с Казарозой познакомились в ноябре восемнадцатого года. При каких обстоятельствах это произошло?

Свечников рассказал.

— И с тех пор вы не встречались?

— Нет.

— И не переписывались?

— Нет.

— Вы с ней виделись позавчера, в театре, — вмешался Нейман, — и тогда же пригласили ее выступить на концерте. Получается, это был ваш первый разговор после той встречи в Петрограде. Но афиша вчерашнего праздника отпечатана неделю назад, и в ней указывается, что первого июля Казароза будет петь в Стефановском училище. Почему вы были уверены, что она вам не откажет?

— Так мне казалось.

— Когда она уже начала петь, вы сказали мне, чтобы я не вздумал провожать ее после концерта. Хотели остаться с ней наедине?

— Хотел.

— Для чего?

— Проводить ее до театра.

— Надеялись, что она пригласит вас остаться у нее на ночь?

Свечников пожал плечами и не ответил.

— У вас в редакции, — неожиданно сменил тему Караваев, — служит Виктор Осипов. По нашим сведениям, редактор не хотел брать его на службу, но вы настояли. Почему?

— Некому было вести литературный кружок.

— А может быть, потому, что он тоже раньше состоял в партии эсеров?

— Первый раз слышу.

— Вы знакомы с его творчеством?

— Кое-что читал.

— Вот одно его произведение. Взгляните. Караваев достал из папки, развернул и протянул Свечникову слегка пожелтевшую газету «Освобождение России», номер за 11 мая 1919 года. На последней полосе отчеркнуто было стихотворение «Разговор солнца с морем». Внизу указывалось имя автора: В.О-в.

В первых строчках рисовалась картина Черного моря, сладко дремлющего под солнечными лучами, затем следовал растянутый на добрый десяток четверостиший монолог солнца. В нем оно скрупулезно перечисляло морю свои к нему благодеяния: его живительные лучи согревают воду, дают жизнь рыбам, дельфинам, черепахам и морским птицам, питают водоросли и кораллы, взращивают жемчужины в раковинах и т. д.

— Про кортик адмирала Колчака слыхали? — спросил Караваев.

— Нет.

— В семнадцатом году революционные черноморские моряки приказали ему сдать личное оружие. Тогда он, чтобы не отдавать им свой адмиральский кортик, выбросил его за борт.

Свечников равнодушно кивнул и продолжал читать.

Напомнив морю о своих перед ним заслугах, солнце потребовало ответной благодарности. Оно заявило:

Справедливо будет, море,

Коль отдашь за это мне

То сокровище, что скрыто

В твоей синей глубине.

Море сразу догадалось, о чем речь. Ответ его был вежлив, но непреклонен:

Все отдам тебе, светило,

Рыб, кораллы, жемчуга.

Не отдам тебе лишь кортик

Адмирала Колчака!

— С голодухи еще не то наваляешь, — дочитав, сказал Свечников. — К тому же неизвестно, Осипов это или нет.

— Он. Не сомневайтесь. Между прочим, кое-кто из эсеров сотрудничал с Колчаком.

— Чего тогда он их на водокачках вешал?

— Это уже детали. Даже некоторые колчаковские генералы им симпатизировали. Например, Пепеляев.

— Не левым же!

— Слушай, — резко меняя тон и переходя на ты, сказал Караваев, — нам ведь про тебя кое-что известно. Вот, скажем, позавчера ты был на выпуске пехкурсов, и говорил там, будто нашу пятиконечную звезду, символ братства рабочих пяти континентов, мы позаимствовали у эсперантистов. Только перекрасили из зеленого в красный. Говорил?

— Ну, говорил.

— Зачем?

— Потому что так и есть. Это еще три года назад Крыленко предложил, и Ленин принял.

— Какой Крыленко? Нарком юстиции?

— Да. Он бывший эсперантист.

— Откуда такие сведения?

— Не знаю. Все знают.

— Все! Кто — все? Да за одну эту пропаганду на тебя уже можно дело заводить! А ты еще со шляхтой переписываешься. Нет, скажешь?

По возможности, спокойно Свечников объяснил, что клуб «Эсперо» ведет переписку со многими эсперанто-клубами, сам он отправил письмо в одноименный варшавский клуб. Содержание письма — призыв к эсперантистам с родины Заменгофа бороться за прекращение интервенции против Советской России.

— Кто, — спросил Нейман, — у вас главный?

— Пока что Сикорский. Нового председателя правления будем выбирать через неделю.

— И кто кандидаты?

— Сикорский, Варанкин и я.

— А как у вас организована переписка?

— В централизованном порядке. Все письма отправляются с клубной печатью. Текст пишется в двух экземплярах, копия остается в архиве.

— Что изображено на печати?

— Звезда в круге и надпись эсперо.

— Так вот, письмо на эсперанто с такой печатью было обнаружено при обыске на петроградской квартире Алферьева.

Нейман спрыгнул с подоконника, вынул из караваевской папки несколько листков с блеклой машинописью и протянул их Свечникову.

— В вашем клубе есть пишущая машинка с латинским шрифтом?

— Нет. Ищем.

Страницы пестрели нарисованными от руки чернильными звездочками. Повторяясь внизу, под чертой, они отсылали к тем сочинениям Заменгофа, где, видимо, подтверждалась авторская мысль, не способная двигаться дальше без этих подпорок.

— Понимаете, о чем здесь говорится? — спросил Нейман.

— В общих чертах. Речь идет о правилах передачи на эсперанто русских и польских имен собственных.

— Это может быть шифр?

— Не похоже.

— Вас не удивляет, что письмо без подписи?

— Если оно отправлено через клуб, подпись не обязательна. Достаточно печати. Она свидетельствует, что в письме выражены не чьи-нибудь личные взгляды, а общее мнение членов клуба.

— У Сикорского.

— А в той копии, что остается в архиве, фамилия автора указывается?

— Как правило, да.

— Это письмо лежало в конверте с обратным адресом клуба «Амикаро». Знаете такой?

— Нет.

— Петроградский клуб слепых эсперантистов, оттуда ему и переслали. Алферьев когда-то вел там кружок мелодекламации, он бывший артист. Клуб этот уже не существует. Узнать, от кого пришло письмо, невозможно.

— А у Казарозы спрашивали?

— Она заявила, что ей о нем ничего не известно, они расстались еще зимой.

— Это правда? — вскинулся Свечников.

— Правда только то, что в последние месяцы она с ним не жила. Соседи подтвердили. В общем, мы ей поверили. Вдруг узнаем, что она засобиралась в гастрольную поездку на Урал, хотя почти год перед этим нигде не выступала. В труппе, кроме нее, известных артистов нет, гонорар обещали на месте выдать продуктами. Это, конечно, неплохо, но ведь не крупой же она соблазнилась! Похоже было, что ее привлек маршрут поездки.

— Думаете, Алферьев скрывается у нас в городе?

— Дотумкал наконец, — сказал Караваев.

8

Через тысячу лет, в гостинице «Спутник», глядя на эту женщину, окруженную дикими зверями, Свечников ясно вспомнил, как они шли тогда по ночному Петрограду, и он сказал: «Вы не волнуйтесь, что сейчас все так плохо. Вот увидите, скоро все будет хорошо».

«Я так думала летом семнадцатого года, — ответила она. — Как-то приходим с друзьями в „Асторию“, а там новый бармен, негр из нью-йоркской „Уолдорф-Астории“. Ну, думаю, если выписали негра из Нью-Йорка, значит революция, слава богу, кончилась и теперь уж все будет хорошо».

Нейман снял с полки какую-то брошюру, полистал, нашел нужную страницу и, ладонями прикрыв текст вверху и внизу, так что между ними остался единственный абзац, показал его Свечникову.

— Читайте.

Это был один из пунктов секретной, видимо, инструкции по производству дознания. Он гласил:

На допросе следователь должен задавать вопросы строго обдуманные, но отнюдь не посвящать обвиняемого или подозреваемого в те данные, которые уже имеются налицо.

— Сами видите, — убирая брошюру на место, сказал Нейман, — я позволил себе лишнее. Теперь вы знаете ровно столько, сколько знаем мы. Как, по-вашему, почему я нарушил инструкцию?

— Может, она устарела? — предположил Свечников.

— Нет. Вы почему-то вызываете у меня доверие.

— Чего тогда в подвал засадили?

— Не беспокойтесь. Еще несколько вопросов, и отпустим… Сколько вчера вы слышали выстрелов?

— Три вроде.

— А не четыре?

— Может, и четыре. Какая разница?

— В револьвере у этого недоумка с пехкурсов истрачено три патрона. А барабан, как он утверждает, был полный.

— Тогда в чем дело? Две пули мимо, третья — в нее.

— Зачем он в нее-то стрелял? Можете мне объяснить?

— Сдуру. Контра ему померещилась.

— Для протеста всегда вверх стреляют.

— Он же пьяный был. В усмерть.

— Да, но у него австрийский офицерский «гассер». Калибр — одиннадцать милиметров. А Казароза… — Нейман сделал паузу и закончил: — Казароза убита пулей почти вдвое меньшего калибра.

Свечников прикрыл глаза. Сенмова кушис ми кун бруста вундо. Она пела это так, будто знала, что поет о себе. Казалось, в каждом ее слове, в каждом жесте было предчувствие близкой смерти.

— Кто? — не своим голосом спросил он.

— В чем и вопрос. Он, — кивнул Нейман на Караваева, который теперь больше помалкивал, — вошел в училище последним и во время концерта стоял в коридоре у дверей. После вас никто больше в зал не входил, но не исключено, что кто-то залез в окно со двора. Рядом с задним окном проходит пожарная лестница.

— Даневич залез, — вспомнил Свечников.

— Это кто?

— Студент с истфака. Был членом клуба, недавно исключен. Я не велел его пускать, но в зале он был.

— А были там незнакомые вам люди? — опять переходя на вы, спросил Караваев.

— Были. Всегда кто-нибудь бывает из посторонних.

— Кто-то из них обратил на себя ваше внимание?

— Чем?

— Не знаю. Чем-нибудь.

Не ответив, Свечников повернулся к Нейману:

— Для чего было ее убивать? Кому она помешала?

— Если Алферьев где-то в городе, то ему. Он, видимо, подозревал, что мы держим ее под наблюдением. Если ей известно было, где он прячется, она невольно могла вывести нас на него.

— И он решил ее убить?

— У таких людей это запросто.

— Не верю.

— Почему? Мы же не знаем, какие у них были отношения! Возможно, он боялся не только за себя. Она могла знать имена его здешних товарищей по партии, какие-то адреса, явки. Могла его шантажировать.

— Зачем?

— Чтобы добиться чего-то, на что он не соглашался.

— На нее не похоже.

— Чтобы так говорить, нужно очень хорошо знать человека. А вы утверждаете, что были с ней едва знакомы, — усмехнулся Караваев.

— Одно я знаю точно, — сказал Нейман. — Для чего-то ей нужно было попасть на правый берег. Что ее там могло заинтересовать?

— Понятия не имею.

— Раньше там жили дачники, — вставил Караваев, — а теперь кто только не живет.

— Вы оба знаете Алферьева в лицо? — спросил Свечников.

— Только я, — ответил Нейман. — А что?

— Если он вчера находился в зале, вы должны были его заметить.

— А с чего вы взяли, что Казарозу мог убить только он сам? Возможно, на концерте присутствовал кто-то с ним связанный, кого мы не знаем. Например, тот, кто написал ему письмо на адрес клуба «Амикаро». Стрелять в нее прямо на концерте он, конечно, не собирался, просто воспользовался случаем. Реакция у него, надо полагать, отменная.

— Значит, он стрелял откуда-то из задних рядов? И два выстрела почти слились в один?

— Именно, — подтвердил Нейман.

Он прошелся по комнате и лишь затем задал вопрос, ради которого, как понял Свечников, и была нарушена секретная инструкция:

— У вас вчера не создалось впечатление, что Казароза узнала кого-то из публики?

— Нет, — хрипло ответил Свечников, хотя, если отвечать правду, нужно было сказать да.

— По-моему, она несколько раз оглянулась на кого-то, кто сидел сзади. Не заметили, кого она там высматривала?

— Нет.

— И она вам ничего не говорила?

— Нет, — в третий раз соврал Свечников.

Он уже знал, по какому следу нужно искать убийцу, и хотел найти его сам.

Глава шестая

АЛИСА, КОТОРАЯ БОЯЛАСЬ МЫШЕЙ

9

Вагин все точно рассчитал: сейчас Свечников пообедает в гостиничном ресторане, потом ляжет вздремнуть и встанет часикам к шести. Тогда и нужно зайти к нему в гостиницу.

Он тоже поел, вымыл за собой посуду, тщательно вытер ее и убрал в шкафчик, как всегда делала Надя, хотя невестка требовала посуду ни в коем случае не вытирать, а оставлять сохнуть на сушилке. Где-то она вычитала, что так гигиеничнее.

Вернувшись к себе в комнату, Вагин взял Надину фотографию в потертой кожаной рамочке и переставил так, чтобы солнечный свет с улицы не бил ей в лицо.

Он снимал ее сам вскоре после родов. Надя стояла во дворе с полным тазом пеленок в руках, а за ней, как черта горизонта в туманной дали, тянулась бельевая веревка.

Утром, еще в полусне, Вагин услышал стук в окно. Первая мысль была про сумочку, вернее, про сверток с гипсовой ручкой. Он успел испугаться, подумав, что пришли за ней, но тут же по голосу узнал соседского Геньку. Бабушка была уже на ногах и вынесла ему банку с собранными за неделю чайными выварками. Генькина мать выпрашивала их у соседей, дома высушивала, смешивала с настоящим чаем, расфасовывала и продавала на камском взвозе. С весны губчека стала сквозь пальцы смотреть на такого рода коммерцию. Мелочных торговок больше не арестовывали, разве что иногда гоняли для порядка. Страшное обвинение в спекуляции на них не распространялось, а качество предлагаемого продукта не интересовало никого, кроме покупателей, для которых сомнительный вкус и цвет смешанного с выварками чая если даже и не полностью соответствовали его цене, то, во всяком случае, были к ней близки.

Лежа в постели, Вагин внезапно понял, почему эта ручка из гипса так его встревожила. Помимо вчерашнего плаката было еще нечто, рифмующееся именно с ней.

Он встал, снял с полки переведенный Сикорским с эсперанто роман «Рука Судьбы, или Смерть зеленым!», который на днях с обычным своим напором всучил ему Свечников, и нашел одно из мест, объясняющих первую половину заглавия:

Анна, полуобнаженная, лежала в своей окровавленной постели. Она была мертва, в груди у нее зияла страшная рана от удара кинжалом. Однако самым ужасным было даже не это. Сергей содрогнулся, увидев, что на правой руке девушки нет кисти. Она была отрублена…

Захлопывая книжку, Вагин мимоходом отметил, что, в отличие от руки несчастной Анны, найденная в сумочке Казарозы гипсовая кисть была не правая, а левая.

Этот роман мало чем отличался от множества подобных, прочитанных в гимназические годы. Экстравагантные ужасы, когда-то леденившие кровь, казались милой романтикой рядом с обыденным зверством последних лет. В колчаковской контрразведке насмерть забивали арестованных велосипедными цепями, а когда прошлой весной вели раскопки в семинарском саду, превращенном в кладбище при губчека, трупы находили в таком виде, что об этом лучше было не думать.

Сумочка, прикрытая сверху бумагами, лежала в ящике письменного стола. Ключ от него давно потерялся, но бабушка туда никогда не лазила. Вагин сумел внушить ей, что содержимое этого ящика является неприкосновенной святыней. Он попил чаю и отправился в редакцию.

Там сразу подсел Осипов, абсолютно трезвый. Такое бывало с ним нечасто.

Старый газетный волк, он подвизался еще в «Губернских ведомостях», но выше репортера так и не поднялся. «Хорошо я могу писать лишь о том, к чему у меня лежит сердце», — говорил Осипов о своей незадавшейся карьере фельетониста. Сердце его лежало к тому, что со времен равноапостольного князя Владимира составляло веселие Руси. В своих пересыпанных матерками стихах под Баркова, которые в рукописном виде до сих пор ходили по городу, он вдохновенно пел дружеское застолье, нескромные прелести юных дев и пену шампанского, хотя в реальной жизни и тогда, и особенно в последние годы охотно снисходил к вульгарной подпольной кумышке. Самым известным его печатным произведением была стихийно-бунтарская, как характеризовал ее сам Осипов, поэма о чахоточной швее, написанная октавами и лет десять назад опубликованная «Губернскими ведомостями» ко Дню Белого цветка — всероссийскому дню борьбы с туберкулезом. На этой поэме основывалось его нынешнее самостоянье.

При Колчаке в газете «Освобождение России» он заведовал «Календарем садовода и птичницы», но был, по его словам, уволен и чудом не арестован за то, что под видом различных плодово-ягодных растений в критическом ракурсе выводил деятелей местной и даже омской администрации, включая самого адмирала. Все это было вранье, Вагин знал, что пострадал он совсем по другой причине. Будучи в садоводстве и птицеводстве полным профаном, Осипов попросту переписывал аналогичный календарь из подшивки одной киевской газеты за 1909 год. Ему хватило сообразительности делать поправку на уральский климат, но сроки разных прививок и подкормок все равно не совпадали, от читателей стали поступать возмущенные письма, и его выгнали. Теперь он вел при редакции литературный кружок, тем и кормился.

— Прочел твои стихи во вчерашнем номере, — сообщил Осипов. — Неплохо, но могло быть лучше, если бы ты вынес их на обсуждение нашего литкружка.

— И что бы вы мне посоветовали? — спросил Вагин.

— Быть внимательнее к деталям. Одна неточная деталь подрывает доверие к стихотворению в целом.

— Вы ее у меня нашли?

— И не одну.

— А сколько?

— Две, — сказал Осипов, расстилая на столе газету.

Весь вчерашний номер посвящен был годовщине освобождения города от Колчака. Публиковались воспоминания участников штурма. Список мемуаристов составили заранее и утвердили на бюро губкома. Свечников выступил в роли музы. Две недели он простоял у них над душой, внушая им веру в свои силы, поддерживая перо, которое они то и дело норовили выпустить из рук, а потом безжалостно вычеркнул большую часть того, на что сам же их вдохновил. За образец взята была эстетика штабного рапорта. К ней тяготели помещенные среди прочих его собственные заметки. В то же время чувствовалась в них энергия великой битвы, ставшей для Свечникова последней.

Рано утром 29 июня, — вспоминал он, — белые спустили в Каму и подожгли керосин из десятков цистерн, расположенных в районе железнодорожной станции Левшино. Это было сделано с целью помешать нам переправиться на восточный берег. Огонь стеной двинулся по течению вниз, по пути захватывая лодки, шитики, стоявшие на приколе плоты, различные плавсредства у причалов. Причальные канаты перегорали за считанные секунды, пароходы и баржи оказывались на свободе. Пылая, они плыли к городу, над которым тоже стояли тучи слоистого дыма. Там горели две сотни вагонов с углем, хлопком, обмундированием. Для них не хватило паровозов, и по приказу генерала Зиневича они были сожжены прямо на путях Горнозаводской ветки. В это же время наши передовые части с северо-запада вышли к Каме. Перед нами расстилалась огненная река. Вода кипела, шла пузырями, потом становилась матовой. Черную вонючую пену выносило на плесы. Клубы дыма окутывали левый, подветренный берег. Оттуда гранатами била батарея легких орудий. Лишь к полудню наши артиллеристы несколькими удачными попаданиями заставили ее замолчать. До этого не имелось возможности корректировать стрельбу, разрывы наших снарядов скрывала сплошная дымовая завеса. Началась переправа…

На четвертой полосе Ваня Пермяков поместил «Сказ о командарме Блюхере», записанный им от своего однофамильца из деревни Евтята Оханского уезда.

Вот едет он, Блюхер, на вороном коне по Уральским горам. Горы под ним шатаются, леса к земле пригибаются. На плече у него винтовочка удалая, сбоку шашка булатная, на поясе гранаты молодецкие. Все при нем, чем от врагов отбиться. А газы пустят, на то противогаз есть. Ленин ему в подарок прислал противогаз серебряный.

Еще был у него, у Блюхера, броневик, — рассказывалось дальше. — Сядет он туда с ординарцем, броней покроются, едут и стреляют. А их и не видать, и не взять никак. Раз ехали по лесу и заехали в такое место, что кругом — пожар. Ну, ординарец из броневика выскочил, шапку на голову, тужуркой накрылся и побежал. Оглянулся, Блюхер стоит в дыму, только уши у него делись куда-то, голова лысая стала, а нос длинный и в живот уперся. Из живота себе дышит. Всякому он был научен, и такие чудеса знал, что сказать — не поверишь.

В самом низу напечатано было стихотворение Вагина «Женщина и воин»:

Целуй меня!

Ты — женщина. Я — воин.

Я шел к тебе средь пихты, гнилопня,

Под пенье пуль, под гром орудий, с боем,

И видел — Ночь садилась на коня

И в снежных вихрях уносилась, воя.

Синели нам уста слепого Дня,

Дышала Смерть над ледяным покоем.

Я так устал. Нам хорошо обоим.

Целуй меня.

Ты — женщина. Я — воин.

Ты — женщина.

Целуй меня!

Осипов подождал, пока Пермяков, он же Хлопуша и Рваная Ноздря, выйдет из комнаты, и предложил:

— Для начала растолкуй мне, дураку, кем является твой лирический герой.

— Тут же написано, — указал Вагин на подзаголовок: Монолог красноармейца. 1 июля 1919 г.

— Тогда чего ради он называет себя воином? У красных принято слово боец.

— Да, но у меня в слове воин объединены два понятия — рядовой боец и командир. Образ получается более обобщенным.

— Ладно, идем дальше. Дело было летом, а у тебя смерть дышит над ледяным покоем. Почему?

— Это в переносном смысле. Ледяной — значит безжизненный.

— Черт с тобой, допускаю. Хотя если крутом огонь и дым, эпитет не самый подходящий. Но вот почему июньская или июльская ночь куда-то уносится в снежных вихрях, простой читатель понять решительно не в состоянии.

Вагин похолодел.

— Молчишь? Так я тебе, дружок, сейчас объясню, откуда взялись эти вихри. Красные заняли город летом прошлого года. А в позапрошлом их выбили отсюда Пепеляев и Укко-Уговец. В каком месяце это было?

— В декабре.

— Вот тогда и написано. Только раньше это был монолог не красноармейца, а сибирского стрелка. Дата в подзаголовке тоже стояла другая: не первое июля, а двадцать четвертое декабря, и не девятнадцатый год, а восемнадцатый. Что-что, но анализировать стихи я умею. Мне за это паек выдают.

Осипов ободряюще улыбнулся.

— Не бойся, я никому не скажу. И уже другим тоном произнес:

— По-моему, вчера у тебя осталась ее сумочка.

— Казарозы?

— Да. Где она?

— У меня дома, — сказал Вагин и лишь потом сообразил, что анализ «Женщины и воина» Осипов провел с единственной целью: получить сумочку в обмен на свое молчание.

Он попробовал соотнести плотную осиповскую фигуру с той, которая вчера метнулась к забору, но уверенности в их тождестве как-то не возникло.

— Ты об этом не болтай, — предупредил Осипов. — Вечером я к тебе зайду.

— А где, — поинтересовался Вагин, — вы были, когда началась пальба?

— Пересел.

— Почему вдруг?

— Из-за Свечникова. Встал посреди зала — и прямо передо мной. Он хоть и кристальной честности большевик, но все-таки не стеклянный. Тут как раз этот идиот начал стрелять.

— И что ему теперь будет?

— Да ничего не будет. Сопли утрут и отправят на фронт. Не пропадать же добру! Бог даст, поляки с него там скальп снимут.