Треугольная жизнь (сборник)

– А про мое любимое мужское имя я спрашивать не буду. Ты сразу догадаешься! – многозначительно сообщила она.

Башмаков с удивлением заметил, что они уже на «ты», а ее головка доверчиво лежит на его плече. В перерыве Олега Трудовича отозвал в сторону сосед по номеру, здоровенный мужик с Урала, и сообщил, что едет к родственникам в Сестрорецк и вернется только к утреннему заседанию. Уходя, он поощрительно подмигнул.

После танцев, как и следовало ожидать, общение было перенесено в номер. И вот когда Башмаков, вознаграждая себя за бесконечное отгадывание, добрался наконец до большой и мягкой Капитолининой груди, она вдруг спросила:

– Отгадай, сколько у меня детей?

– Двое!

– Нет. Ха-ха-ха!

И уже в самый сокровенный момент, когда он, сломив короткое смешливое сопротивление, ритмично осуществлял супружескую измену, она приникла к его уху горячими губами и, прерывисто дыша, спросила:

– Отгадай, сколько у меня было мужчин?

Именно в этот момент у Олега Трудовича возникло странное ощущение, что ему удалось совместить две вещи несовместные – разгадывание кроссворда и занятие любовью.

Проснулся Башмаков один – развороченная постель остро пахла духами «Быть может…». Тело, от новизны изрядно перенапрягшееся, поламывало. Завтрак уже кончился. Напившись остывшего чаю, Олег Трудович поспешил в зал заседаний и обнаружил Капитолину на трибуне. Она была сдержанна и серьезна, а ее доклад – на удивление толков. Потом ей задавали вопросы, и из ответов Башмаков выяснил, что его смешливая подружка руководит довольно крупным производством. Сойдя со сцены, Капитолина села рядом с ним и тихо спросила:

– Догадайся, о чем я думала, когда читала доклад?

Башмаков, мудро усмехнувшись, шепнул ей на ухо свое предположение.

– Да! Ха-ха-ха… Как ты догадался?

Расставаясь, Олег Трудович дал ей свой рабочий телефон и взял обещание, что, если будет в Москве, она обязательно позвонит. И она позвонила где-то через полгода:

– Алло! Это – я…

– Кто? – не сообразил Башмаков, замотанный годовым отчетом.

– Догадайся?!

Он, конечно, догадался, но от встречи постарался уклониться. Только что состоялось примирение с Ниной Андреевной, возобновились «поливы цветов», ему был никто пока не нужен, да и не хотелось напрягаться, отгадывая бесконечные Капитолинины загадки.

Впрочем, женщина-кроссворд утомительна, но не опасна. В отличие от женщины-елки. Эта – страшное дело! Женщины-елки, особенно после того, что Принцесса сотворила с Джедаем, вызывали у Олега Трудовича ненависть. Стоит, понимаешь ли, такая разряженная «елка» посередке – и все мужики должны водить вокруг нее хороводы, а самый-самый в красном колпаке обязан стоять под ветками наготове с мешком, полным подарков. И если в мешке подарков, не дай бог, маловато, то красный колпак отбирается, несчастный гонится прочь, а его место под ветками занимает другой – с мешком побольше. Ему-то и вручается переходящий красный колпак!

Бедный Рыцарь Джедай совсем ошалел и засуетился, видя, как непоправимо пустеет его мешок с подарками и, следовательно, он может лишиться переходящего красного колпака. А Принцесса между тем выпорхнула из блочного бирюлевского замка на простор полей, устроилась в турфирму «Калипсо» и самолично убедилась в том, что времена резко изменились – вокруг просто полным-полно мужиков, не знающих, куда девать свои огромные, размером вот с этот польский баул, мешки с подарками.

Каракозин страшно занервничал и совершал одну глупость за другой. Он поссорился с привередливым заказчиком и ударом ноги вышиб железную дверь, которую только-только сам же старательно установил. Из фирмы «Сезам» его выгнали. Джедай начал метаться в поисках денег, вспомнил шабашные времена и устроился каменщиком на строительство особняка где-то на Успенском шоссе. Через какое-то время он с помощью нехитрых арифметических действий уличил подрядчика в утаивании денег от рабочих, набил ему морду и снова оказался без работы. Тогда, учитывая свою склонность к силовым решениям жизненных коллизий, Каракозин поступил вышибалой в казино «Арлекино» – и поначалу все шло прекрасно. Но однажды он сгреб какого-то мозгляка. Тот так напился, что мог лишь выть по-волчьи да еще кусать проходящих мимо дам за ягодицы. Джедай отвел его в уютное место и прицепил наручниками к батарее парового отопления. Как только мозгляк протрезвел настолько, что смог связно выражать мысли, он первым делом назвал место своей работы – пресс-центр администрации Президента – Каракозина вышибли…

Тут-то Башмаков и предложил ему за компанию отправиться в Польшу. И Джедай не только согласился, надеясь радикально пополнить мешок с подарками, но и развил такую бурную деятельность, что Олег Трудович почувствовал себя птахой, залетевшей по собственной дури в аэродинамическую трубу. На каракозинской «божьей коровке» они метались по Москве, скупая все, что могло заинтересовать взыскательного польского потребителя: пластмассовые цветы, градусники, детские игрушки, водку и, конечно, американские сигареты, стоившие во внезапно обнищавшей Москве дешевле, чем в благополучной Варшаве.

Потом все это тщательно упаковывали, прикрывая запретные сигареты и водку разными синтетическими невинностями. Казалось, Каракозин всю жизнь занимался именно этим – тогда-то он и смастерил для себя и Башмакова специальные брезентовые баулы-рюкзаки с двойным дном и съемными колесами.

– Если наладить выпуск таких баулов, – утверждал Рыцарь Джедай, – то, учитывая всенародный размах челночества, можно озолотиться! Хватит даже на спонсирование отечественной космонавтики!

– Ты сначала так съезди, чтоб тебе самому хватило! – хмуро заметил Гоша, которого раздражала жизнерадостная ураганность Каракозина. – А колеса тебе во время посадки отломают…

Гоша оказался прав. Колесо отлетело и пропало во время самой первой поездки.

Белорусский вокзал, куда они приехали на «божьей коровке», набитой тюками и баулами, напоминал зону срочной эвакуации: сотни людей несли, тащили, волокли, катили, перли, кантовали, толкали, пихали мешки, коробки, баулы, тележки, рюкзаки, сумки, рулоны… «Челноки» толкались, переругивались, и, хотя у каждого имелся не только билет, но и загранпаспорт, все так торопились к поезду, будто он был самым последним, спасительным, а опоздавших ждала лютая смерть. У одного мужика лопнул мешок – и оттуда посыпались сотни маленьких пластмассовых Чебурашек вперемешку с крокодилами Генами.

– А это для чего? – спросил недовольный Гоша, когда Каракозин вынул из багажника «Победы» гитару с автографом барда Окоемова.

– Для души! – весело ответил Джедай.

– Для души… Машину-то где оставишь?

– В переулке.

– Смотри – сопрут! – предупредил Гоша: после кодирования он стал очень подозрительным.

– Сядут за кражу антиквариата! – парировал Джедай.

– Может, возьмем носильщика? – предложил Башмаков, кивнув на огромные сумки.

– Сами дотащим! – отмел Гоша: после кодирования он стал очень скупым.

Когда, обливаясь потом и не чувствуя рук, они доперли багаж до платформы, штурм поезда был в самом разгаре. Вещи затаскивались через двери, впихивались в окна. Со всех сторон доносилась такая глубинная и богатая матерщина, что Башмаков сразу догадался: прозаики новой волны изучают жизнь исключительно на вокзалах во время посадки на поезд.

– Ведь и не сядем… Четыре минуты осталось! – несмотря на свой опыт, занервничал Гоша: после кодирования он стал тревожно-мнительным.

Рыцарь Джедай с полководческим спокойствием осмотрел весь этот хаос, решительно протиснулся к вагонной двери и стряхнул с подножки мужика, закатывавшего, точно жук-навозник, огромный мешок. Тот глянул на Джедая белыми от ярости глазами.

– С гитарой пропустите! – вежливо попросил Каракозин.

– Ты чево-о?! – закоричневел мужик.

– С гитарой, говорю… – пояснил Каракозин и кивнул на инструмент. – Вещь дорогая! С автографом. Пропустите, пожалуйста!

– Ты чево-о-о?!

– А ты чево-о-о-о?! – визгливо вдруг вмешалась проводница. – Не видишь, что ли, с гитарой человек, пропусти!

Через две минуты вместе со своим нешуточным багажом они уже сидели в купе, а народ все еще продолжал штурмовать поезд. Гоша огорченно оглядывал измазанный при посадке рукав куртки. Каракозин потренькивал на гитаре. Четвертым пассажиром в купе оказался интеллигентный гражданин в толстых очках. Он объявился, когда поезд уже тронулся – и платформа тихо отчалила. С его лица еще не сошел экзистенциальный ужас человека опаздывающего.

– Я, кажется, с вами, – сообщил он и глянул на компаньонов далекими печальными глазами.

– Билет покажите! – потребовал Гоша.

– Вот, извольте… А сумочку можно куда-нибудь поставить?

– Каждый пассажир имеет право быть везомым и везти ручную кладь, – наставительно подтвердил Каракозин.

Ручная кладь представляла собой набитый товаром брезентовый чехол, в котором туристы перевозят разобранные байдарки. В верхнюю багажную нишу запихивали его всем миром.

– Вот так и пирамиды строили! – предположил, отдуваясь, Башмаков.

– В следующий раз дели на две сумки! – хмуро присоветовал Гоша, снова испачкавший только что отчищенный рукав.

– Извините, – смутился очкарик, забился в уголок купе, достал из наплечной сумки книгу под названием «Перипатетики» и зачитался.

Убегающий заоконный – пока еще московский – пейзаж был представлен в основном личными гаражами, слепленными из самых порой неожиданных материалов. Один, к примеру, был сооружен из больших синих дорожных щитов-указателей – и весь пестрел надписями вроде:

КУБИНКА – 18 KM

АЛЕКСАНДРОВ – 74 KM

ТУЛА – 128 KM

СИМФЕРОПОЛЬ – 1089 KM

СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!

– Я где-то читал, – заметил Каракозин, глядя в окно, – что в России птицы, живущие возле прядильных фабрик, вьют гнезда из разноцветного синтетического волокна. Очень красиво получается. Иностранцы за безумные деньги покупают!

– Зачем? – удивился Гоша. – У них там такие же птицы и такие же фабрики.

– Заграничные птицы давно обуржуазились и не понимают прекрасного! – тонко поддел Джедай.

– А я читал, – вмешался Башмаков, – что один человек по фамилии Зайцух построил себе дачу из пустых бутылок.

– Простите, а он случайно не родственник писателю Зайцуху? – деликатно проник в разговор очкарик.

– Не исключено, – кивнул Гоша, давно уже не читавший ничего, кроме секретных инструкций по установке «жучков» и борьбе с ними. – Одни из пустых бутылок городят, другие из пустых слов. Родственнички…

– А не выпить ли нам по этому поводу?! – предложил Каракозин.

Так и сделали. Когда доставали снедь, Башмаков подумал: а ведь по тому, как собран человек в дорогу, можно судить о его семейном положении и даже о качестве семейной жизни! Очкарик достал завернутые в фольгу бутерброды, овощи, помещенные в специальные, затянутые пленкой пластмассовые корытца. Майонезная банка с кусочками селедочки, залитыми маслом и пересыпанными мелко нарезанным луком, окончательно подтверждала: очкарик счастлив в браке. Сам Башмаков и его шурин были собраны, конечно, не так виртуозно, но тоже вполне прилично. Правда, Татьяна положила Гоше в целлофановый пакет побольше фруктов и овощей, но зато Катя снарядила мужа куском кекса, испеченного тещей. А вот Каракозин выложил на стол всего лишь обрубок докторской колбасы, половинку бородинского хлеба и выставил две бутылки водки. Это было явное преддверие семейной катастрофы.

Джедай, умело совпадая с покачиванием вагона, разлил водку в три стакана, которые перед этим с завидной легкостью получил у проводницы. Гоша смотрел на приготовления так, как парализованный центрфорвард смотрит на игру своих недавних одноклубников. А тут еще очкарик невольно подсуропил, заметив, что количество стаканов в некотором смысле не соответствует числу соискателей.

– Ничего-ничего, – успокоил Джедай. – Просто человек на заслуженном отдыхе.

Гоша с ненавистью посмотрел на Каракозина, потом с укоризной на Башмакова, а затем, чтобы не так остро завидовать чужому счастью, достал калькулятор, списки товаров, залез на верхнюю полку и углубился в расчеты.

– За что, товарищи, хотелось бы выпить? – подняв стакан, начал Джедай.

– Вы меня, конечно, извините, – мягко прервал его очкарик. – Но я не очень люблю слово «товарищ».

– Но мы же и не господа! – Башмаков даже осерчал на это занудство, оттягивающее миг счастливого отстранения от суровой действительности.

– Как же к вам прикажете обращаться? – спросил Джедай.

– Мне кажется, самое лучшее обращение, к сожалению забытое, – это «сударь»… – предложил очкарик.

– А еще лучше – «сэр»! – рыкнул сверху Гоша.

– Дорогой сударь… Простите, не знаю вашего имени-отчества… – обратился к очкарику Джедай.

– Юрий Арсеньевич.

– Так вот, дорогой Юрий Арсеньевич, я слово «товарищ» люблю не больше вашего. Кроме того, мы с Олегом Термидоровичем, – он кивнул на потупившегося от приступа смеха Башмакова, – немало постарались, чтобы эту товарищескую власть скопытить. Даже медали за Белый дом имеем. Но в дaннoм конкретном случае никакие мы не господа, не судари, а тем более не сэры. Мы самые настоящие товарищи, ибо объединяет нас самое дорогое, что у нас есть в настоящий момент, – наш товар. Вот я, товар-рищи, и предлагаю выпить за ум, честь и совесть нашей эпохи – за конъюнктуру рынка!

– Никогда не думал о такой этимологии, – пожал плечами Юрий Арсеньевич.

Сверху донеслось невнятное бормотание Гоши, подозрительно напоминающее неприличный синоним к слову «пустобол».

Водка сняла предпосадочную напряженность, тепло затуманила душу и сблизила.

– Что везем? – дружелюбно спросил Джедай.

– Сковородки из легких сплавов и часы ручные «Слава». Календарь, автоподзавод, на двадцати четырех камнях, – отрапортовал очкарик с готовностью.

– Неожиданное решение. Что скажет главный эксперт?! – Каракозин посмотрел на Гошу.

Тот свесился со своей верхней полки и молча глянул на Юрия Арсеньевича так, словно попутчик в этот момент закусывал не селедочкой, а собственными экскрементами.

– А в чем, собственно, дело?! – заволновался очкарик.

– Насчет сковородок не знаю – не возил. А вот часы в прошлый раз я дешевле своей цены сдал, чтоб назад не переть, – объяснил опытный Гоша. – Там наших часов столько, что уже и собаки в «котлах» ходят. Сколько везете?

– Сто, – упавшим голосом доложил Юрий Арсеньевич.

– Сами додумались или кто посоветовал?

– Посоветовали… А что же тогда идет?

– Фотоаппараты, разная оптика, медные кофеварки, цветы, сигареты, конечно…

– Цветы… Какие цветы? Живые?

– Мертвые, – обидно гоготнул Гоша.

– Что же делать?

– Теперь уже ничего…

– Да-а… Прав Хайдеггер… Проклятый «Dasein»! – вздохнул Юрий Арсеньевич.

– А Хайдеггеру вашему передайте, что он козел и дизайн тут ни при чем, – разъяснил Гоша. – Дело в конъюнктуре.

– Не волнуйтесь! – утешил расстроившегося очкарика Джедай. – Я предлагаю второй тост. И опять за конъюнктуру рынка, ибо все мы из нее вышли и все в нее уйдем! Она мудра и справедлива, ведь пока мы едем, конъюнктура рынка может и поменяться. Например, Пьер Карден выпустит на подиум манекенщицу с часами на обеих руках. И спрос страшно подскочит…

Гоша, после кодирования совершенно утративший чувство юмора, от возмущения повернулся к стенке. Выпили еще и некоторое время молча смотрели в окно: пошли уже подмосковные леса и садовые домики, тоже построенные порой черт знает из чего. Но иногда мелькали замки из красного кирпича.

– Надо же, прямо поздняя готика! – покачал головой Юрий Арсеньевич. – Интересно, какие привидения будут водиться в этих замках?

– Стенающие души обманутых вкладчиков и блюющие тени отравленных поддельной водкой, – мгновенно ответил Каракозин.

Башмаков предложил по этому поводу выпить.

– А кто такие перипатетики? – спросил он через некоторое время, кивнув на книжку, лежавшую обложкой вверх.

– Это ученики Аристотеля – Дикеарх, Стратон, Эвдем, Теофраст… – ответил очкарик.

– Попрошу не выражаться, – пошутил Джедай. – Вы философ?

– Философ.

– А по профессии?

– По профессии.

– Удивительное дело! – восхитился Каракозин. – Первый раз в жизни пью с философом по профессии.

– Аристотель говорил, что философия начинается с удивления. Я профессор. Преподавал философию в Темучинском пединституте.

– А это где?

– Темучин? Это бывший Степногорск, столица Каралукской республики.

– А что, теперь есть и такая?

– Есть, – сокрушенно вздохнул философ.

– Здорово! – обрадовался Каракозин.

– Вы полагаете? – Юрий Арсеньевич поднял на него грустные глаза.

– Конечно. По семейному преданию, один из моих предков происходит из Каралукских степей.

– Там полупустыня, – поправил философ.

– А как же вы здесь… Ну, вы меня понимаете? – спросил деликатный Башмаков.

– Это длинный и грустный рассказ.

– А мы никуда не торопимся.

Свою историю профессор рассказывал долго и подробно – почти до Смоленска, где был вынужден прерваться и сбегать в привокзальную палатку за выпивкой, потому что на сухую повествовать обо всем, что с ним случилось, не мог.

До революции на том месте, где сейчас столица суверенной Каралукской республики, был небольшой казачий поселок Сторожевой. Кочевавшие окрест каралуки изредка наведывались туда, так сказать, в целях натурального обмена. В конце 20-х поблизости от Лассаля (так переименовали поселок после революции в честь знаменитого революционера) нашли ценнейшие полезные ископаемые и вскоре начали возводить единственный в своем роде химический комбинат. Строителей понаехало со всей страны – тысячи, и поселок очень скоро превратился в город. Задымили первые трубы. Каралуки иной раз подкочевывали сюда, чтобы с выгодой продать строителям пастушеские припасы. Занимались они в основном кочевым животноводством и любили рассказывать за чашей пенного кумыса легенду о том, как Чингисхан, стоя в здешней степи лагерем, чрезвычайно хвалил качество местного кумыса и девушек, трепетных, как юные верблюдицы.

Каралуки были поголовно безграмотны по той простой причине, что своего алфавита они так и не завели. Во время Гражданской войны английский резидент майор Пампкин составил, правда, на основе латиницы какой-то алфавитишко, но тут пришел Фрунзе со своими красными дивизиями, Пампкина перебросили в Китай – на том дело и кончилось. Так и остались каралуки до поры до времени неграмотными скотоводами, и комбинат называли промеж себя «Юрта Шайтана».

Во время войны в Мехлис (так к тому времени переименовали город в честь главного редактора газеты «Правда») эвакуировали оборудование сразу с нескольких взорванных при отступлении химзаводов, сюда же перебросили получивших броню от фронта специалистов-химиков с семьями. И как-то так само собой получилось, что во всем бескрайнем СССР не осталось больше ни одного завода, производящего селитру, кроме мехлисского. Доложили Сталину. Тот постоял перед картой в задумчивости, пыхнул несколько раз трубкой и молвил:

– Мехлис – столица большой химии! СССР – дружная семья народов. Будущее социализма – это кооперация и координация! А что там каралуки?

– Кочуют, Иосиф Виссарионович!

– Хватит уж, покочевали. Учить их будем, приобщать к социалистической культуре! Вот только Гитлеру шею свернем…

Так возник гигантский производственный комплекс, а в жизни кочующих каралуков наметились великие перемены. Дымил заводище. Народ прибывал и прибывал со всех концов страны. После победы вокруг «Юрты Шайтана» понастроили больниц, школ, домов культуры, детских садов. В это же время первые каралуки вернулись из Москвы в шляпах и пиджаках, к широким лацканам которых были привинчены синие вузовские ромбики.

А в начале 60-х в Степногорске (так переименовали город после разоблачения культа личности) открыли педагогический институт. Юрия Арсеньевича, молодого выпускника философского факультета МГУ, вызвали в райком и торжественно вручили комсомольскую путевку. Мол, надо поднимать братьев наших меньших на высоты современного знания! Наука в республике только зачиналась, специалистов было мало, и Юрия Арсеньевича включили в группу филологов, которым было поручено разработать каралукский алфавит. Конечно, главная работа легла на головы столичных лингвистов и представителей нарождающейся местной интеллигенции, но как-то так вышло, что именно Юрий Арсеньевич придумал специальную букву для обозначения уникального каралукского звука, напоминающего тот, который издает европеец, прокашливая от мокроты горло.

– Георгий Петрович, можно на секундочку вашу авторучку? – попросил философ.

– На!

Юрий Арсеньевич взял ручку и на салфетке старательно изобразил эту придуманную им букву:

Учиться, правда, каралукская молодежь особенно не хотела, предпочитая вольное кочевье, – и Юрий Арсеньевич вместе с представителями нарождающейся национальной интеллигенции ездил по стойбищам и уговаривал родителей отдавать детей в интернаты. В одном месте им сказали, что есть очень толковый мальчик, он выучился говорить по-русски, слушая радио. Приехали забирать и не могли найти – родители спрятали ребенка под ворохом шкур. Наконец нашли… Мальчик действительно оказался смышленым. Звали его довольно замысловато, и по-русски это звучало примерно так – Гарцующий На Белой Кобыле.

Двадцати шести лет от роду Юрий Арсеньевич возглавил кафедру мировой философии, где и был единственным сотрудником. Вскоре он, благодаря рейду советских танков в Прагу, женился. Как известно, в 68-м провалился заговор мирового империализма против социалистического лагеря. Для разъяснения чехословацких событий при Каралукском обкоме партии была организована специальная лекторская группа, куда, конечно, включили и единственного на всю республику философа. Читать лекции каралукам было одно удовольствие – они вообще не знали, где находится Чехословакия, а при слове «Прага» начинали хихикать, потому что почти такое же слово, только с придуманной буквой вместо «г», обозначало у них половой орган нерожавшей женщины.

А вот среди русских приходилось потрудней: многие знали, где находится Чехословакия, но почти все путали Гусака с Гереком. И уж совсем тяжело пришлось Юрию Арсеньевичу, когда он выступал с лекцией перед персоналом городской больницы. Врачи были политически грамотны и хотя благоразумно не осуждали вторжение в Чехословакию, но в душе считали, что лучше уж увеличить количество койко-мест и улучшить питание больных, чем тратить народные деньги на танковые рейды через Европу.

Особенно его достала молоденькая врач-физиотерапевт. Судя по ярко горящим глазам и пылающим от волнения щекам, она только-только приехала по распределению. Девушка попросила лектора поподробнее рассказать о преступных планах главарей так называемой «Пражской весны» и особенно об их подлом проекте «социализма с человеческим лицом». Но вот беда, все подробности чехословацких событий Юрий Арсеньевич узнавал из тех же самых газет, что и его слушатели. По сути, добавить он ничего не мог.

– Представляете, ситуация! – Философ выпил водки и обвел глазами слушателей.

– М-да, а из зала мне кричат: «Давай подробности!» – кивнул Джедай.

– И что, вы думаете, я сделал?

– Закрыл собрание! – буркнул сверху Гоша.

– Не-ет! Так нельзя… Когда нашу лекторскую группу инструктировали в обкоме, то предупредили: если будут каверзные и с антисоветским душком вопросы, предлагать подойти с этими самыми вопросами после лекции. Фамилии же записать…

– Неужели записали? – обмер Башмаков.

– Чего записывать-то! – хохотнул Гоша. – Там небось одних кураторов ползала было.

– Ладно, не мешайте человеку рассказывать. Продолжайте, Юрий Арсеньевич!

Итак, лектор смерил девушку внимательным взглядом и спросил:

– Простите, как вас зовут?

– Галина Тарасовна.

– А фамилия?

– Пилипенко.

– Галина Тарасовна, ваш вопрос, наверное, всем здесь собравшимся не очень интересен…

– Совсем даже не интересен! – подтвердил главврач, сидевший вместе с лектором на сцене.

– Вот видите. Так что подойдите ко мне после лекции, я вам все разъясню в индивидуальном порядке!

– А ко мне подойдите завтра после конференции, – добавил главврач. – Я вам тоже кое-что объясню.

Галина Тарасовна подошла. Они долго гуляли по прибольничному саду и говорили обо всем, кроме Чехословакии. И танки на улицах Праги, и самосожжение какого-то студента на Вацлавской площади, и протесты мировой интеллигенции, включая даже такого друга Советского Союза, как Ив Монтан, – все это вдруг показалось Юрию Арсеньевичу чепухой в сравнении с юной смуглянкой, смотревшей на него темными, словно спелые вишни, очами. Выяснилось, что Галина всего год как окончила Киевский мединститут и сама попросилась сюда, в столицу Большой химии. А химия – это наука XXI века. Потом они сели в автобус, доехали до конечной остановки и ушли в степь…

– В полупустыню! – поправил мстительный Джедай.

– Это теперь полупустыня. Тогда была степь, – вздохнул философ.

Свадьбу гуляли в большой столовой педагогического института, а пили в основном настоянный на чабреце медицинский спирт, щедро отпущенный главврачом, очень обрадовавшимся, что история с политической незрелостью его сотрудницы разрешилась столь благополучно.

Сначала устроились в комнате общежития для семейных, а когда родилась дочь Светлана, получили квартиру прямо в центре Степногорска.

И все было прекрасно – завод дымил, Юрий Арсеньевич читал студентам историю философии, жена заведовала физиотерапевтическим кабинетом, а дочь росла. Время шло – среди студентов Юрия Арсеньевича и пациентов Галины Тарасовны становилось все больше каралуков, постепенно сменивших халаты на костюмы. Однажды после лекции к Юрию Арсеньевичу подошел стройный студент и спросил:

– Вы меня не узнаете, профессор?

– Нет… Простите!

– Я же – Гарцующий На Белой Кобыле! Помните?

– Что вы говорите! Так выросли…

Юноша стал бывать у них дома. И сами не заметили, как Светлана в него влюбилась. А однажды утром, в воскресенье, раздался звонок. Юрий Арсеньевич открыл дверь и обнаружил на пороге своей квартиры ягненка с шейкой, повязанной алой тряпицей. Прожив здесь столько лет, профессор, конечно, знал, что именно так извещают каралуки родителей невесты о серьезных намерениях своего сына. Свадьбу играли в самом лучшем ресторане города – Юрий Арсеньевич с Галиной Тарасовной были люди небедные, а отец жениха и вообще оказался пастухом-орденоносцем.

И все шло хорошо. Даже замечательно, пока не пришел Горбачев. А ведь как поначалу радовались перестройке! Хочешь на лекции про Ницше говорить – пожалуйста! Хочешь семинар по Кьеркегору вести – обсеминарься! Никто тебя в обком не вызовет, никто на собрании песочить не будет. Свобода! Юрий Арсеньевич решительно вышел из КПСС и вступил в партию кадетов. А его зять тем временем организовывал Каралукский национальный фронт. Фронт, едва образовавшись, тут же провел небольшой, но шумный митинг-голодовку с требованием:

«Национальной республике – национального лидера!»

В Москве посовещались, убрали первого секретаря обкома, происходившего из ярославских крестьян, и прислали настоящего природного каралука, родившегося в Москве, окончившего Высшую партшколу и работавшего прежде инструктором отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. Родители его перебрались в Москву еще перед войной, и по весьма неожиданной причине. В 40-м в столице проводился Всесоюзный фестиваль «В братской семье народов», и каждая республика присылала для показа в ЦПКО им. Горького свою семейную пару, одетую в национальные костюмы. Почему каралукская пара по окончании фестиваля не воротилась в родные степи, история умалчивает.

Новый первый секретарь сразу же, на собрании степногорской ингеллигенции, сообщил под гром аплодисментов, что он интернационалист и важнее дружбы народов для него вообще ничего на свете нет. Вскоре русские поисчезали со всех сколько-нибудь приличных должностей. И ректором пединститута, и главврачом больницы стали национальные кадры. Юрия Арсеньевича не тронули только потому, что его зять был каралук, к тому же – из рода Белой Кобылы, к коему, как выяснилось, принадлежал и новый первый секретарь.

Но жить становилось все труднее. Выяснилось, что русские ничего, кроме вреда, коренному населению не принесли: во-первых, построили проклятую «Юрту Шайтана», отравившую пастбища своими ядовитыми дымами, во-вторых, разрушили уникальный образ жизни скотоводов, в-третьих, навязали свой реакционный алфавит вместо прогрессивного алфавита майора Пампкина – и таким подлейшим образом отрезали Каралукскую республику от всего прогрессивного человечества. Более того, собственный зять Юрия Арсеньевича, ставший к тому времени советником первого секретаря (впоследствии первого президента республики), разработал доктрину, согласно которой Каралукское ханство было одним из важнейших улусов Великой Империи Чингизидов, а в настоящее время является единственной ее исторической наследницей. И главная геополитическая миссия каралуков заключается именно в восстановлении империи от Алтая до Кавказа.

Дальше – больше. Оказалось, президент не кто иной, как прямой потомок великого Темучина, женившего своего внука на дочке каралукского хана. Этот исторический факт стал известен буквально на следующий день после разгрома в Москве ГКЧП. И Степногорск стал называться Темучином.

– М-да, – молвил Башмаков, вспомнив ночь, проведенную под Белым домом. – Кто бы мог подумать!

– Никто. Каралуки всегда были такие тихие и милые! – согласился Юрий Арсеньевич.

Разговаривать по-русски на улицах стало опасно. Закрывались русские школы, пединститут был переименован в Темучинский университет, а все преподавание переведено на каралукский. Юрий Арсеньевич, как и большинство, знал местный язык лишь на бытовом и базарном уровне, поэтому не смог сдать госэкзамен и остался без работы. Без работы осталась и Галина Тарасовна.