Мне так занимательно (не нахожу лучшего слова) было именно с Лелей, что и сейчас невольно пытаюсь найти прежнее непрерывное свое горение в Зинкином чувстве ко мне, а Лелину холодность и недовольство – в том, как бываю раздражен с Зинкой, и вот мои с Идой Ивановной вызывающие, наглядные измены, Зинкина подозрительность и оправданная ревность, вынужденное мое жестокосердие меня же наполняют – за нее, за себя перед Лелей, перед возможностью Лелиных «измен» – неприятной, похожей на действительную и необыкновенно оживляющей болью. Это вмешательство боли за себя, связывающее две моих противоположности – как я мучился и как мучаю сам, – приводит к некоторой примиренности с судьбой и со своими (перед тем будто бы единственными или единственно-незаслуженными) неудачами куда очевиднее, чем всякие умозрительные, ничуть не убеждающие сравнения: раз у меня над кем-то такая же темная, обидно-ненужная власть, какая была надо мной у Лели, и та же – от нелюбви – придирчивая жестокость, раз я, сознающий и помнящий мне причиненное зло, способен и даже вынужден в свой черед его причинять, значит, есть в этом и неизбежность, и вечное перемещение ролей, в дурные дни нас обнадеживающее и утешающее. Об излишней и неизбежной своей жестокости я подумал вчера у Вильчевских по странному, еле заметному поводу: у них говорили о нашумевшем недавно французском романе, слишком рискованном и точном, причем Зинка, со смешной непосредственностью, сейчас же ко мне подошла (я сидел у столика с фруктами) и, опираясь рукою о мое плечо, как-то припав длинными своими ногами, через меня потянулась за яблоками – она выбирала неприлично-долго и вдруг посмотрела в глаза до того выразительно и бесстыдно, я ощутил такую жаркую, невольно передающуюся страстность, такое нежелание сдерживаться и подчиняться моему капризу, такой негодующий, такой понятный вопрос, что у меня сразу исчезло обычное к Зинке, немного насмешливое и осуждающее пренебрежение. Мне бы следовало тихо сказать «приходите сегодня непременно» или громко – чтобы обеспечить и успокоить – «какой чудный вечер, советую вам проводить гостей, я вас потом довезу до дому» (это было бы просто и по минуте, по взаимному нашему устремлению всего законнее), однако же оставалось препятствие – непоправимое, глупое, скучное – Ида Ивановна, перед которой я не только не мог Зинке что-нибудь обещать или предложить, но с которой как бы молчаливо договорился Зинку в эту же ночь обмануть. Я промолчал, и, недовольный собой, перенося недовольство на обеих женщин, и Зинка, театрально закусив губу, но по-искреннему недоумевающая и потрясенная, щелкнула ногтем по верхнему яблоку и тяжело от меня отстранилась.
Я подумал с некоторым удивлением, как мучительно во всем узнавать создавшуюся у нас неравномерность (хотя бы и в мою пользу): вот из-за Иды Ивановны – у меня имеется, с кем отводить опасную чувственность, запутывающую столько еще неустановленных отношений, у Зинки же никого нет, и потому у нее всегдашний надо мной перевес готовности унизиться и подчиниться, всегдашнее страдальческое разочарование. Из-за подобных случаев моей грубости, беспощадности или же уклоняющейся, нарочно изображаемой слепоты я начинаю оправдывать – постепенно вытягивая из памяти – иные минуты Лелиной досады, несправедливые слова, упрямый отказ понять, что надо меня утешить и насколько это легко – и вот по сравнению со мной Леля оказывается героически-терпеливой и снисходительной: ведь мне-то было (от уверенности в постоянных встречах, в чем Зинка вряд ли уверена после уклоняющейся моей слепоты) по-мученически сладко переносить придирчивое, но живое, но именно Лелино озлобление, и я не старался его избегать и даже словно бы вызывал умышленно. Мне становится всё яснее неизбежность тогдашнего ее со мною скучания и что теперь вышло бы по-иному: я знаю, оно вызывалось вечными глухими попытками навязать Леле мою любовь, невыносимую для ее безответности, но было у нас и другое – обмен наблюдениями, насмешками, целями (что можно объединить под именем дружбы и что только в разговорах со мной Леле близко и любопытно) – все это я прятал, когда угадывал в ее словах раздраженную торопливость в ответ на любящий тон моих, хотя бы дельных и посторонних любви, слов. Лелю изводило, что существа наших дружеских разговоров я не слышу, я же ничего не понимал и не делал того, вероятно, пустого усилия, которое в будущем непременно сделаю и которое изменит наши, по недомыслию испортившиеся, осложнившиеся отношения. Возможно, я и не удержусь, и, как обыкновенно, появятся соперник и ревность, расшатывающие всякую человеческую твердость, но мне кажется, после Сергея Н. Леля будет еще более, чем прежде, разбитой, еще более нуждающейся в спокойном и бестревожном отдыхе.
В который раз убеждаюсь, что такая перестановка на себя (особенно если она не воображенная или намеренная, а из действительного моего опыта) является каким-то уроком терпения, справедливости и доброты, но я уже пытался не раз применять этот полуученический (вероятно, откуда-то заимствованный) способ, и удача зависела у меня от того, насколько я мало задет, в случаях же наиболее задевающих – например, при соперничестве и ревности, как я сейчас лишь предположил – никакие решения не удерживаются, и эта невозможность добиться, предопределить, рассчитать нас ввергает в неизвестность и борьбу чувствительными, беспомощными, заранее побежденными и, быть может, придает нашей жизни немного надежды и того несамодовольного достоинства, которого бы не было без таких провалов – притом именно после пытающей неизвестности.
В теперешнее половинчатое время (без подчинения ежедневному долгу, установленному всякими мелкими обязанностями и без слепого подчинения любви) я трезвее вижу слабости и опасности того и другого подчинения – смертельное несовершенство всей нашей жизни – и как-то могу их сравнивать, и, пожалуй, остаток любви, придушенный и все-таки облагораживающий, мне показывает, сколько грубого и ненужного в деревянном моем дне, в достигнутой наконец «действенности», заставляет меня быть снова – хотя бы с долей игры – не равнодушно-жестоким, а мучающимся и совестливым.
7 июля.
Сегодня было неожиданное письмо Катерины Викторовны – Леля уехала с Сергеем Н. на несколько дней в Берлин и просила мне переслать свою старую фотографию с заломленными руками, о которой я сам же ей часто напоминал, – заодно, пользуясь предлогом и осмелев от Лелиного отсутствия, Катерина Викторовна сообщала всё, что постепенно у нее накапливалось, говоря о Леле в том сообщническом со мной тоне преданности, страстного внимания к мелочам и к постоянному их истолковыванию, который не допускает осуждения и разве только может допустить прощающую, ласковую усмешку, восхищенно-скандализированный шепот, в тоне, пропитанном чужой жизнью и несколько рабском, в каком старые тетушки говорят о любимом балованном племяннике или искренние придворные о своем государе. В письме разбиралось, конечно, трудное Лелино положение: «Сергей Николаевич отличный человек и Лелю чрезвычайно любит, но он не умеет с ней обращаться», – я подумал, что Катерина Викторовна еще не видала, как не умею обращаться и я. – «У Сергея Николаевича тяжелый характер, он обижается и целыми днями молчит, если Леля в чем-нибудь несогласна, а вы ведь знаете Лелю, какая она откровенная и упрямая. Кроме того, он безобразно ревнив и почти не скрывает своей ревности», – это было единственно-неприятное в письме, намек на что-то, мне неизвестное, но сразу же шло утешающее, – «Мы постоянно говорим о вас, и Леля уверяет, что вы один ее приводили в хорошее настроение». Я и сам начинал этому верить – за шесть месяцев нашей «дружбы» бывало по-разному, и я могу что угодно вызывать из памяти, какую-нибудь случайно-удавшуюся свою шутку, веселый одобрительный Лелин смех. Этот оживший, понятливый, нарочно-хитрый ее смех, всё милое письмо Катерины Викторовны внезапно как бы разорвали Лелину далекость и недосягаемость и открыли ее, новую, близкую, мной озабоченную: я улыбнулся, начиная догадываться, для чего прислана мне фотография – Леля, тонко чувствующая, добрая, не забывающая о мелочах в благожелательные ко мне дни, теперь подумала о возможном моем беспокойстве, о подозрениях из-за поездки с Сергеем Н., и вот оттуда, издалека, словно бы успокоительно мне кивнула. Я с восхищением смотрел на Лелину фотографию, как на что-то редкое и для меня значительное, хотя видел эту фотографию только в Берлине – у Катерины Викторовны, – а у Лели ее не видал, и хотя было у меня после Берлина другое долгое чувство, то самое, которое скрашивало недавнюю мою скуку и которое уничтожил дотла ошеломительный Лелин приезд. Впрочем, после Лелиного появления я всегда как-то удивленно вспоминаю берлинские и первые парижские годы – они трогательно и нежно связаны для меня, теперешнего, именно с Лелей, в то время мне лишь названной, а тогдашнее, столь заполнявшее меня чувство выступает обездушенным, пустым перечнем событий, ожиданий и выводов, задевающих в одном случае – если их сопоставить с Лелей. Очевидно, те, кого мы любим сейчас, нам представляются поэтизированными и близкими и в долюбовных наших воспоминаниях (если такие воспоминания хоть в чем-нибудь их коснутся), а те, кого мы разлюбили, кому нашли замену – по крайней мере, на всё время замены – кажутся тусклыми и непоэтичными не только сейчас, но и в нашем с ними же любовном прошлом – и на него отбрасывают свет (вопреки головной, действительной правде) не тогдашние, а новые наши отношения. Фотография, берлинские о Леле разговоры еще острее, чем внезапно оживший и все-таки бледный ее смех, к ней нечаянно меня привели и заставили пожелать – страстно, капризно, самодурно – какой-то наиболее доступной теперь о ней полноты, какого-то живого, невыдуманного воплощения, и я стал нетерпеливо искать, перебирая, увы, немногие свои возможности: письмо – удовольствие уже испытанное, притом без немедленного отклика, расспрашивание Бобки и Зинки – я помнил прежние их о Леле рассказы, просто поразившие меня бездарностью, что же еще – Дерваль?
Я не мог встречу отложить, лишь только о ней подумал, и уже мчался в такси, удивляясь и своей нерасчетливости и неосновательности надежд, но в этом вздорном и поспешном моем поступке была, как сразу же оказалось, некоторая правота и осмысленность. Дерваль, скучающий среди работы, всегда готовый отвлечься, обрадованно мне улыбнулся – он любит посторонние со мной разговоры (о русской революции, о предполагаемых моих ухаживаниях), и вот, расспросив – словно бы понимая меня и для виду, для поколебленного моего достоинства – про какие-то очередные дела, вдруг, с тем же напряженным выражением лба и глаз, с каким спрашивал о делах, точно припомнив что-то, нам обоим необходимое, совсем естественно мне сказал: «Et votre amie, qu'est-ce qu’elle est devenue?».
По нескольким настойчивым вопросам он составил себе правильное представление и, как мне показалось, с полусопернической удовлетворенностью, понятной у старого, когда-то много нравившегося человека, мне по сочувствовал и стал утешать – что Леля «к нам» еще вернется и что теперь «мы» знаем, в чем дело, и уже ее не отпустим. Такая чрезмерная ответность предыдущим моим надеждам (поговорить о Леле, как бы выслушать оракула, как бы о ней погадать) меня даже несколько уязвила – лишнее доказательство того человеческого всеведения, той чужой проницательности, которая умаляет мою – по существу я был разговором утешен, и если по «джентльмэнской» привычке молчал, то улыбался достаточно понятливо. Пожалуй, Дерваль переиначил мое молчание, подумав, что зашел чересчур далеко в нарушении обязательной деликатности, и он упрямо застыл, как уже у него бывало после неосторожной, досадной болтовни.
Примечания
1
Одиночество и свобода. Нью-Йорк. 1955. С. 273.
2
Письмо Василию Яновскому (23 апреля 1982). Ливак Л. Материалы к биографии Юрия Фельзена// From the Other Shore: Russian Writers Abroad, Past and Present. 2001. № l.C. 67.
3
Одиночество и свобода. С. 291, 294.
4
Адамович, Одиночество и свобода. С. 294. Вейдле В. О тех, кого уже нет // Новый журнал. 1993. № 192–193. С. 388. Яновский В. Поля Елисейские. Нью-Йорк. 1983. С. 46; Мимо незамеченного поколения // Новое русское слово. 1955.
2 октября. С. 2.
5
Фелъзен Ю. Автобиография // Калифорнийский альманах: Издание Литературно-Художественного Кружка города Сан Франциско, 1934. С. 121.
6
Письмо от 25 февраля 1954 г. Ливак, Материалы к биографии Юрия Фельзена.
С. 51–52.
7
Брамс Эм. Вечер новой поэзии // Сегодня. 1920. 13 марта. Миронов М. Вечер нового искусства // Воля. 1920. № 25. Мы признательны Роману Тименчику за ценную справку.
8
Фельзен, Автобиография. С. 121.
9
Из-за одной визы // Сегодня вечером. 1931. № 40. С. 2.
10
Зеленая лампа. Беседа 3 // Новый корабль. 1927. № 2. С. 42.
11
Мы в Европе // Новый Град. 1936. № 11. С. 158. Подробнее об этом см. Livak L. How It Was Done in Paris: Russian Emigre Literature and French Modernism. Madison. 2003.
12
Эмигрантские литераторы по-разному вспоминали обстоятельства возникновения этой клички, полностью сходясь лишь на ее авторстве. Приведем только один пример, из письма Георгия Адамовича Юрию Иваску (29 января 1964): «Она <3. Н. Гиппиус> как-то сказала за чаем у себя: “Вчера, иду по улице, а навстречу этот… ну, как его? Эта спаржа…” Все рассмеялись, а “спаржа” за Фельзеном осталась». Amherst Center for Russian Culture, Amherst College, USA (далее – Amherst). Iurii Ivask Papers. Series 1. Box 1. Folder 3.
13
См.: Фельзен Ю. У Мережковских по воскресеньям // Сегодня. 1930. № 212. С. 5; Парижские встречи русских и французских писателей // Сегодня. 1930. № 252. С. 5. Вейдле В. Франко-русские встречи // Русский альманах. Париж. 1981. С. 397. См. также Le Studio franco-russe / Red. L. Livak, G. Tassis. Toronto. 2005.
14
Одиночество и свобода. С. 291–293.
15
Имеется в виду журнал «Новый Корабль», выходивший в 1927-28 гг. под редакцией Владимира Злобина, Юрия Терапиано и Льва Энгельгардта. 3. Н. Гиппиус оказывала влияние на литературно-критическую программу журнала посредством Злобина.
16
Письма Г. В. Адамовича к 3. Н. Гиппиус: 1925–1931 / Публ. Н.А. Богомолова // Диаспора: новые материалы III. Париж. 2002. С. 481–82.
17
В письме к Гиппиус (16 марта 1938). Amherst. Zinaida Gippius Papers. Series 1. Box 1. Folder 14.
18
Письмо от 23 августа 1939 г. Ливак, Материалы к биографии Юрия Фельзена. С. 53.
19
О французской “inquietude” и о русской тревоге // Последние новости. 1928. № 2822. С. 2.
20
Варшавский В. Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке // Числа. 1930–1931. № 4. С. 220.
21
Фельзен. Мы в Европе. С. 155.
22
Поплавский Б. Вокруг «Чисел» // Числа. 1934. № 10. С. 204–205.
23
Фельзен Ю. Пробуждение // Современные записки. 1933. № 53. С. 146–147.
24
Без даты (декабрь 1926). Страницы из прошлого. Из переписки Зинаиды Гиппиус / Ред. Т. Пахмусс. Франкфурт, 2003. С. 340.
25
Новый корабль // Воля России. 1929. № 1. С. 121.
26
Адамович Г. Литературные беседы // Звено. 1925. № 136. С. 2; На разные темы // Последние новости. 1933. № 4649. С. 3. Фельзен Ю. Б. Темирязев. Повесть
о пустяках // Числа. 1934. № 10. С. 288–289. Терапиано Ю. Окольные пути // Новый дом. 1927. № 3. С. 34–36.
27
Фельзен Ю. Обман. Париж, 1930. С. 190; Счастье. Берлин, 1932. С. 84.
28
Литературные признания // Встречи. 1934. № 6. С. 260–261.
29
Осоргин М. В. Сирин. «Камера обскура» // Современные записки. 1934. № 54.
С. 459.
30
Набоков В. Романы. Москва. 1990. С. 362, 364.
31
Литературный смотр. Свободный сборник. Париж, 1939 // Современные записки. 1940. № 70. С. 284.
32
Яновский. Поля Елисейские. С. 33.
33
Proust М. Le Temps retrouve. Paris, 1996. P. 176, 202.
35
Стихотворения. Ленинград, 1989. С. 267.
36
Адамович Г. «Современные записки» кн. 50-я // Последние новости. 1932.
№ 4236. С. 3.
37
Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., 1996. С. 53.
39
Бицилли П. Несколько замечаний о современной зарубежной литературе // Новый Град. 1936. № 11. С. 132. Зайцев К. «Вечер у Клер» Гайто Газданова // Россия и славянство. 1930. № 69. С. 3.
41
См. Адамович Г. Литературные заметки // Последние новости. 1930. № 3515. С. 2; «Числа». Книга четвертая // Последние новости. 1931. № 3614. С. 5. Хохлов Г. Юрий Фельзен. Обман // Воля России. 1931. № 1–2. С. 198. Пилъский П. Тихий господин с микроскопом // Сегодня. 1930. № 326. С. 8. Савельев А. Юрий Фельзен. Обман // Руль. 1931. № 3098. С. 3. Терапиано Ю. Юрий Фельзен. Счастье // Числа. 1933. № 7–8. С. 268–269.
42
«Числа». Книга четвертая // Последние новости. 1931. № 3614. С. 5.
43
Письмо Юрию Иваску (4 февраля 1977). Amherst. Iurii Ivask Papers. Series 1.
Box 6. Folder 65.
44
Фельзен Ю. Письма о Лермонтове. Берлин, 1935. С. 24.
45
Письма о Лермонтове // Возрождение. 1935. № 3858. С. 3–4.
46
Подтверждение сознательного стремления Фельзена к такому эффекту на читателя мы находим в его письме к Нине Берберовой (30 июня 1932): «Спасибо за внимательное отношение к моему “литературному роману”». Hoover Institution on War, Revolution and Peace, Stanford University, USA (далее – Hoover). Boris Nikolaevsky Collection. Box 401. Series 233. Folder 12.
47
Proust. Le Temps retrouve. P. 214, 217.
48
Письма о Лермонтове. С. 101.
49
Адамович, Одиночество и свобода. С. 294. Яновский, Поля Елисейские. С. 36,
277.
50
Письмо от 25 мая 1940 г. Ливак, Материалы к биографии Юрия Фельзена.
С. 58.
51
Одиночество и свобода. С. 294.
52
Le Temps retrouve. R 202.
53
7 июля 1932 г. Hoover. Boris Nikolaevsky Collection. Box 401. Series 233. Folder 12.
54
Без даты, письмо № 18. Amherst. Iurii Ivask Papers. Series 1. Box 6. Folder 53. Подобным положением меж двух эстетико-философских лагерей объясняется и личное участие Фельзена в организации литературных чтений Владимира Набокова в Париже. См. письмо И. И. Фондаминского к Н. Н. Берберовой (1 января 1936). Hoover. Boris Nikolaevsky Collection. Box 400. Series 233. Folder 19.
55
Книги и люди. Круг, книга третья // Возрождение. 1938. № 4153. С. 9.
56
Композиция // Современные записки. 1939. № 68. С. 108.
59
Valery P. La Crise de Гesprit // Oeuvres. Vol. 1. Paris, 1957. P. 992–1000.
60
Литературные беседы // Звено. 1925. № 107. С. 2.
61
Терапиано Ю. Человек 1930-х годов // Числа. 1933. № 7–8. С. 212.
62
О литературной молодежи // Мансарда. 1930. № 1. С. 27; Мальро // Встречи. 1934. № 1. С. 32; Письма о Лермонтове. С. 51.
63
Оцуп Н. Из дневника // Числа. 1933. № 9. С. 134. Струве Г. На вечере «Перекрестка» // Россия и славянство. 1931. № 158. С. 4.
64
Le Temps retrouve. P. 178–179, 202–203.
65
Письма о Лермонтове. С. 8.
66
Фельзен Ю. Разрозненные мысли // Круг. 1937. № 2. С. 130.
67
Письма о Лермонтове. С. 109.
69
Стенографический отчет первого всесоюзного съезда советских писателей /
Ред. И. Луппол. М., 1934. С. 183.
70
Письма о Лермонтове. С. 18–19.
71
Келъберин Л. Юрий Фельзен. «Письма о Лермонтове» // Круг. 1936. № 1.
С. 184.
72
Lemonnier L. Manifeste du roman populiste. Paris, 1929. P. 18, 35, 59–60.
73
О судьбе эмигрантской литературы // Меч. 1934. № 13–14. С. 18.
74
Поля Елисейские. С. 47. 3. Н. Гиппиус выразилась резче (10 мая 1936): «На что нам Спаржа под покровом м<атери> Марии?». Пахмусс, Страницы из прошлого. С. 356.
75
К примеру, 3. Н. Гиппиус (16 февраля 1939), цитируя печально известную евангельскую фразу (Матф. 27:25), обвиняющую евреев в богоубийстве, так отреагировала на сионистское самоопределение эмигрантского поэта Довида Кнута и переход в иудейство его жены Ариадны Скрябиной: «Гуляли поздно, встретили Кнута с его противной женой (б<ывшей> Скрябиной). Это жена его уже десятая. Перешла в жидовство, потому что Кнут стал не столько поэтом, сколько воинствующим израильтянином. “Кровь Его на нас и на детях наших”». Дневники, т. 1. М., 1999. С. 403.
76
Поля Елисейские. С. 14, 35.
77
Мы в Европе. С. 155. См. юдофобскую оценку мировоззрения Фельзена в письме, отправленном Алексею Ремизову поэтом Виктором Мамченко, завсегдатаем салона 3. Н. Гиппиу с, где постоянным гостем был и Фельзен: «Тяжело мне как-то всегда в Страстной Четверг. Не могу я привыкнуть, слушать-думать “традиционно”, со свечей, перед распятием. Всякий раз думаю – ведь мог-же Он чуть-чуть покривить, сказать в то решающее все мгновение что-нибудь такое – ну, что-де ошибся, что-ли… Это, ведь, чудо. Люди не понимают чуда. Не понимаю его и я, но чую его именно в этом. И рад, что не могу привыкнуть. Много думал о евреях. Все это как-то глубоко и страшно. Совсем не так просто, как хотят они того сами: “вы живите, а мы “поживем”: нам очень хорошо жить вместе в одной культуре”… (напр<имер> Фельзен: имея “культурный” нюх, на бирже очень хорошо можно поживиться; а потом – про этику, эстетику, уже как законодатель, как право имеющий. Что это, – не понимают они что-ли? И теперь еще?) Фу, никакими ведрами не вычерпать болота этого, разве что – если болото само поростет живой жизнью». Без даты (№ 33, 1938 / 1939). Amherst. Alexei Remizov Papers. Box 8. Folder 1.
78
Личность и общество. Анкета // Встречи. 1934. № 3. С. 133.
79
«Во Франции растет антисемитизм (самым очевидным образом), и, как полагается, французские евреи начинают открывать Америку – они тоже евреи, – писал Довид Кнут Е.Я. Киршнер 29 марта 1938 г. – Удивительное дело: когда евреев громили в России, немецкие евреи пожимали плечами… к нам, в культурной Германии, это не относится. Когда начались немецкие зверства, австрийские евреи полагали, что к ним это, конечно, большого отношения не имеет. Теперь, когда в Австрии пошла удивительная мода на еврейские “самоубийства”, французские евреи еще думают, что это – австрийские дела… Но волна идет! Недавно состоялся вечер Club du Faubourg, посвященный Селину. Мы, к сожалению, пропустили его, но люди, побывавшие на нем, с удивлением и ужасом открыли наличность ожившей стихийной злобы и вражды к евреям». Десять писем Довида Кнута / публ. Гавриэля Шапиро // Cahiers du monde russe. 1986. № 2. P. 201.
80
См. отклик 3. H. Гиппиус на до сих пор не найденную работу Фельзена по «еврейскому вопросу»: О евреях и статье Фельзена / Intellect and Ideas in Action. Selected Correspondence of Zinaida Hippius / ed. Temira Pachmuss. Mtinchen, 1972. P. 113–120. Подробнее о еврейской проблематике в жизни и творчестве Фельзена см. Livak L. The Jewish Persona in the European Imagination: A Case of Russian Literature. Stanford, 2010. P. 281–299, 337–353.
81
См. Назаров М. Эмиграция и война // Новый журнал. 1991. № 161. С. 213. Не встретив в свое время достаточного интеллектуального сопротивления со стороны эмигрантских культурных деятелей, тезис Ильина был оценен по достоинству лишь после разгрома и интеллектуального банкротства нацистской Германии. Вот как об Ильине отзывался Владимир Варшавский в письме к Юрию Иваску: «Между прочим – В. Ильин большой мерзавец. Был евразийцем, потом гитлеровцем. Усиленно коллаборировал в берлинской газете <нацистская газета “Новое слово”>. После войны вернулся в “Православное дело” Пьянова и Матери Марии. Мне этот полу-гений, полу-Смердяков крайне не по душе». Без даты (1956; № 10). Amherst. Iurii Ivask Papers. Series 1. Box 6. Folder 53.
82
См. письма Фельзена к ней: Hoover. Boris Nikolaevsky Collection. Box 401. Series 233. Folder 12.
83
См. Гуль P. Я унес Россию // Новый журнал. 1985. № 160. С. 10–11.
84
См. ее дневниковую запись (6 августа 1939): «Потом пришли: Спаржа, Черв<инская>, Кельберин и чехослов<ак> Морковин (малоизвестный). Разговоры всё те же – сначала о еврейских бедах и т. д., потом, конечно, о войне, об Англии и Германии. Спаржа все-таки еврейская сначала, а потом уж остальное. Пожалуй – семейно-еврейская, а не своя (мать, сестры…). А Кельберин объективнее». Год войны. Дневник / публ. А. Морозова // Наше наследие. 1993. № 28. С. 50. Отметим, что Гиппиу с противопоставляет Фельзена именно еврею-выкресту Лазарю Кельберину, дошедшему в своем бегстве от еврейства до «платонического гитлеризма» (Яновский, Поля Елисейские. С. 132). Здесь стоит привести характеристику, данную «объективному» Кельберину Георгием Адамовичем в письме к Фельзену (23 августа 1939), где обсуждается пакт Молотова-Риббентропа: «Наш Сталин явился во всей красе, и я с интересом ждал сегодня Humanite и Се Soir <газеты французских коммунистов>: но они находят, что всё нормально. Интересно и то, что думают поклонники Гитлера, и в частности наш друг Кельберин, “дрожавший” за него, как за рыцаря белой идеи. Это всё такая мерзость, глупость и грязь, что мутит физически – и я завидую людям, живущим где-нибудь на Цейлоне». Ливак, Материалы к биографии Юрия Фельзена. С. 53–54.