Для тех, кто умеет читать - Пожитки. Роман-дневник

Утопая в слепой ярости, я безмолвно ухватился двумя руками за щеки противника и что есть силы начал отрывать их!! Продолжалось это примерно минуту – то есть сравнительно вечность. Привлеченные душераздирающими воплями, в класс залетели ученики и учителя. Кошмар! Нас разняли. Визги! Разлетающиеся пуговицы. Моя прическа испорчена. Физиономия врага на глазах покрывается чернеющими пятнами. Что произошло?!! Признавайтесь! Драка?!!

Придурки! Какая драка?! Просто на минутку вернулась эра мезозоя. Чего не случается в детстве…

Чаще всего в детстве случаются издевательства. Скажем, игрушки разламывают, желая увидеть внутренности. С живыми существами – сложнее и тоньше. Тут осуществляются своеобразные подступы к взрослым порокам, к неосязаемому вожделению. Повыкручивать руки, посворачивать шею, послушать пищание, отнять чего-нибудь. Потом вроде отдать, но лишь для того, чтобы снова отнять, послушать пищание. И все – в таком полубессознательном чувстве, влечении каком-то. Пока кто-нибудь из проходящих мимо вдруг не пройдет мимо, да не остановится, да и не гаркнет заправским судьей (чаще всего баба страшная, с хозяйственной сумкой):

– Нет, вы это что такое делаете, я говорю!!! А?!! Я кому сказала?!! Вот я сейчас родителям твоим!.. Зачем вы его мучаете?! Что «просто так»?! Что «просто так»?! А если я вот сейчас возьму тебя просто так, да помучаю?! А?.. Что «не надо»?! «Не надо»… Нет, надо!!

И глядишь, глядишь – весь пыл мучителей куда-то испарился. И жертва сразу оклемалась. И снова друзья. И снова мучают друг друга… годами…

Что говорить, окружение удручало физической силой, затмевающей элементарные способности. Как много позже признал еще один мой знакомый (признал, правда, по другому поводу): «Со стороны-то мы все здоровые, но через военную медицину ни один бы не прошел». Я откровенно мучился, например выслушивая потуги одноклассников к чтению вслух. Нам, видите ли, устраивали практику чтения, когда задавался текст, и все читали его друг за другом по абзацам. Мы перешли из первого класса во второй, потом – в третий, кажется, даже в четвертый, – и все читали друг за другом тексты по абзацам. Другими словами, шли годы, а один читал с одними и теми же затыками через слово. Другой произносил «что» и «чего» со всеми буквами, прямо по написанному: «Что», «ЧеГо». Всем было глубоко, педагогически насрать. Похоже, такие отклонения воспринимались ответственными лицами в качестве индивидуальных особенностей, а значит – виделись чем-то положительным, даже нуждающимся в развитии и поощрении. Все может быть! Да и в состоянии ли нормальный (в моей трактовке!) человек воспринимать печатное слово, если книга, которую он держит в руках, скверна по определению: от качества бумаги до внутреннего содержания.

О точных науках я вообще молчу. Но допустимо ли «проходить» «Войну и мир» пару недель в окружении недорослей, объективно ставящих поллюцию на первое место среди жизненно важных проблем? Абсурд! Я лично прочитал «Войну и мир» – полностью, по своей воле – в десятилетнем возрасте. Абсурд в квадрате! Но им впору гордиться. Тогда вообще все как-то легко давалось – деньги (карманные), знания. Потом начался скрип.

Когда схватываешь сразу, мозги не работают, с годами могут и атрофироваться. Нечто подобное – хорошо хоть, избирательным образом – приключилось со мной. Дисциплины, не требующие ничего, кроме нормально подвешенного языка, я тянул на должном уровне, зато к точным наукам проникся отвращением.

Здесь, в общем, необходим маленький экскурс назад. В начальном детстве я воспринимал фары автомобилей, решетку радиатора, капот – в общем, передний вид машины – как нечто законченное, художественно целое. Я видел… лица машин. Следовательно, каждая автомобильная марка, в зависимости от того, с каким выражением лица она ездила, имела свой, абсолютно индивидуальный характер. Я придавал человеческие черты куску железа, чему-то бездушному, холодному. То же самое – с учебниками. Будь то алгебра, физика, астрономия – один хрен! – для меня они различались едва уловимыми особенностями «характера», демонстрировали черты индивидуального лика. Например, темный алгебраический лес мало чем отличался от геометрического. Но сплошная цифирь в учебнике алгебры – это вам не катеты с гипотенузами. Не будете же вы утверждать равенство сангвиника и флегматика!

Потом, свою лепту вносили учителя. Может ли преподаватель, скучный, как жеваная бумага, интересно излагать предмет? Да еще предмет, где слова-то нормального не встретишь!

Химия… пепел на мою голову. Нет, когда ставили опыты – все было замечательно. Но потом начиналась валентность… В-а-л-е-н-т-н-о-с-т-ь! Добавьте к этому серую зимнюю бездну за окном, желтое пергаментное свечение люстр в классе, лютый ужас перед вызовом к доске и гибельную тоску от предчувствия, что впереди у тебя годы, ГОДЫ – с лютым ужасом в душе, желтым свечением над головой и валентностью.

Из сонмища учений, которые тотально противоположны жизни обычного школьника, хочу выделить физику. И тоже благодаря в основном преподавателю. Яркий человек! Эстет, физически крепок, любитель крутого кипятка безо всего. На одном из наших уроков получил триста восемьдесят вольт в руку. Выжил. Какое-то время ходил зимой в солнечных зеркальных очках. «Напился, подрался» (версия коллег). «Девушку защищал» (моя версия).

Еще запомнился математик. «Молодой, холостой, незарегистрированный», с красным дипломом «педулища», с губительно плохой дикцией. Сперва на протяжении сорока минут он объяснял тему и только потом спрашивал – понял ли кто-нибудь что-нибудь? Его берегли от разочарований в профессии, но – только от них. Примерно раз пять за урок шум в классе становился критическим. Математик начинал орать пунцовым лицом, вколачивая указку в стол. Один раз, случайно повстречав его на улице, я с удивлением обнаружил, что имею дело с очень красивым, прогрессивным, модно одетым, во всех смыслах интересным человеком. Возможно, еще и потому, что, идя вместе с кем-то, математик совершенно раскованно, горячо, не по-школьному о чем-то говорил своему спутнику, говорил и воодушевленно жестикулировал. Они прошли мимо меня не заметив. Я уловил только общий смысл.

– Понимаешь, меня не хватает… нас самих учили… как они себя ведут!.. но ведь должен же быть какой-то!.. нет, нет, я не выдержу…

Более того, позже, в какой-то другой день, я случайно заметил его на местной дискотеке, и вот там-то наши взгляды встретились. Представьте: он и в самом деле не выдержал, спешно ретировался! Согласно канону того времени, учитель – да еще математики! – не мог оказаться на дискотеке. Ученики увидят! А что скажет родительский комитет?!

Наконец, главная по затраченным нерворесурсам дисциплина – история. Отдельная песня. Воплощенный культ личности – маленький, настоящий. Личность нашей исторички вызывает (и похоже, всегда вызывала) отторжение у школьных работодателей. Возможно, методы ее работы подлежат внимательному анализу лучших специалистов всего мира, но в глазах методологов средней руки, а тем более находящихся в прямой видимости, подобные методы являлись источниками полноценной устойчивой отрыжки. Что уж говорить об еще более средних учениках бесконечно среднего, до умопомрачения общеобразовательного заведения!

Основной ее метод состоял из следующих «шагов». Помимо зубрежки соответствующих учебных параграфов, написания контрольных и самостоятельных работ, заданий на дом, факультативных занятий, чтения дополнительной литературы, вопросов и ответов, процесс включал в себя изготовление наглядных пособий, черчение диаграмм и схем, просмотр слайдов и диафильмов, прохождение семинаров, обустройство коллоквиумов, форумы, защиту самопальных «диссертаций», а также добровольное ваяние пластилиновых панно и живописание картин. Мы могли два урока кряду под диктовку, до судорог в правой руке записывать определения особенностей мелкой буржуазии на стадии раннего капитализма в Западной Европе, а потом, на другой паре уроков декламировать это наизусть. И только попробуй запинаться! Классовое чутье безошибочно подсказывало историчке – кто перед ней: обыкновенный тупой мальчик или сын директора продовольственного магазина, хоть и тоже тупой. Последний, как правило, не мог и мечтать о пощаде.

Обычно неравенство не каралось, но преследовалось. Помню, один из нас, появившись в третьем классе с только что подаренными наручными часами, удостоился восхищения друзей и злобной отповеди преподавателя. Ему, похоже, в детстве вместо часов приходилось довольствоваться картофельными очистками. Противно вспомнить…

Что оставалось? Оставалось компенсировать духовный урон мускульно. В младших классах мы элементарно носились на переменах. В одном из детских журналов я вычитал совершенно справедливую вещь: «Урок – это отдых между двумя переменами». А в моем школьном дневнике однажды зафиксировали вызов родителей, который заканчивался фразой: «Все время бегает, роняет мебель».

Боже, как мы носились! Эта легкость, бреющий полет… Ветер возводил ощущение невесомости в крайнюю степень. Возможно, тут вес всему причиной, вес насекомого. Однажды в летний день, перед дождем, дуло настолько сильно, что я умудрился лечь на поток. На самом деле! Еще чуть-чуть, и меня бы унесло.

Позже наше броуновское движение стало более социальным. Мы беспрерывно мутузили друг друга, пинали, щипали, дергали. Всякий раз перед тем, как зайти на урок, приходилось почти ритуально отряхивать темно-синюю форму от следов пыли, которые припечатал тебе добрый твой приятель своими вьетнамскими кедами. Часто использовали подручный материал. Иной раз до крови рубились металлическими линейками. Здоровенный ластик «Архитектор» (в обиходе «Летающая смерть») со всей дури швыряли в общих любимцев. Затем, став еще постарше, пока девочки безотчетно томились, мальчики зачинали мышечную экспансию. Половые гормоны требовали качественно новых условий разрядки. Люди подтягивались, отжимались, не расставались с эспандерами, говорили только об очередных достижениях – кто, как, на чем, сколько подходов, – словно бы речь шла о половых сношениях.

Случались курьезы. Помню, один из нас повис на турнике вниз головой, о чем-то задумался, расслабил ноги и рухнул. Так и приземлился, в недоумении свернув голову набок. Но вроде обошлось.

О смене возрастных вех свидетельствовала и внешняя атрибутика – допустим, с чем мы приходили в школу. Мой первый ранец – именно ранец! – я очень хорошо помню. Толстые лямки, фиолетовый цвет, большой сказочный мухомор, красные же бликующие замочки. Следом пришла эра сумок (реже – портфелей) с ремнем через плечо. Ужасающий заменитель кожи – синий, темно-коричневый, песочный, иногда вдруг красный. Какие-то машины, какие-то мотоциклы, «Ралли», «Автоспорт». Наконец, старшеклассники обзавелись дипломатами – особый шик, одинарный! Двойной, когда с правильной наклейкой на крышке. Идешь, придерживая крышку указательным пальчиком. Даже если замок с кодом имеется. Все равно – указательным пальчиком. Шик!

К слову сказать, тогда мы учились уже в другой школе – абсолютно новой и тоже по-своему шикарной. Последнее обстоятельство подтверждали мраморная отделка, поручни «под золото» в главном холле, законсервированная навечно обсерватория и плавательный бассейн, который еще не успели построить.

В классе шестом нас избавили наконец от мероприятий, возможных исключительно по отношению к гражданам, чье микроскопическое правосознание полностью исключает хотя бы видимость соблюдения человеческих прав. Это и конкурсы чтецов, и натужные сборы металлолома с макулатурой, «линейки» ребят-октябрят с мистически предвосхищаемым духом Оруэлла, а уж про смотры строя и песни вообще лучше говорить отдельно и немедленно выпив.

Кто знает: тлетворное ли воздействие обыденной мерзости, а может – дух бунтующий, временно дремлющий, но спустя годы на стене школы, которую веские основания позволяют мне считать родной, я увидел слово, одно-единственное слово, подводящее черту подо всем вышесказанным на эту тему. Четыре буквы в человеческий рост, разукрашенные семицветием радуги. Грандиозное граффити, с непременно полагающейся в таких случаях орфографической ошибкой, выносящее тонкости за скобки, а какую-то особую истину – пусть и слишком обобщенную – выдвигающее на передний план: весомо, грубо, зримо. Мне трудно согласиться с этим словом, но моя интуиция подсказывает – да… правда… может, не на твоей школе, а на школе вообще… на такой школе, которая была у нас всех, в свое время… Итог, подведенный с использованием языка нынешнего времени: F A C K.

Медиа масс

«ТРАГЕДИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. Несколько месяцев назад пять французских солдат до смерти избили в поезде двадцатисемилетнего алжирца и на полном ходу сбросили его труп под Тулузой. В густонаселенных районах Парижа и других промышленных центрах было убито семь иммигрантов, в том числе десятилетний мальчик».

«Свобода» на западный лад: что это такое? Для безработного обивать пороги биржи труда. Для бездомного – ночевать где ему вздумается. И уж конечно, для полицейской дубинки – вволю гулять по спинам и тех и других».

«УБИВАТЬ. Шестнадцатилетний подросток убил четырехлетнюю девочку. Объясняя мотивы преступления, тот заявил, что «просто хотел узнать, как чувствует себя убийца, расправляясь со своей жертвой».

«ДЕМОКРАТИЮ – ЗА ГОРЛО. «Обсервер» преисполнен благородным негодованием. На улице средь бела дня лондонские полицейские душат человека… Тут же приводятся высказывания медиков, предостерегающих, что такие эксцессы опасны для жизни. Свое мнение со знанием дела высказал и один из полицейских: опасно это или нет, зависит от того, как долго душить человека».

«По законам коммерческого кинематографа человека обязательно надо буквально изрешетить из ультрасовременного оружия, которым экипирована полиция, прежде чем он замертво упадет на асфальт».

«БАНДЫ ВООРУЖЁННЫХ ПОДРОСТКОВ ПРОДОЛЖАЮТ ГРАБИТЬ И УБИВАТЬ ОДИНОКИХ СТАРИКОВ В СЕНА-СЕН-ДЕНИ».

«Эти подростки, играющие в войну, вряд ли имеют представление об «эйджент орандж». Но их отец, участник вьетнамской агрессии, однажды попал в зону, отравленную дефолиантом. Этого оказалось достаточно, чтобы его дети родились умственно отсталыми, с деформированными руками».

«Нашим детям необходима способность к насилию, чтобы суметь проколоть штыком горло врагу, чтобы быть в состоянии распороть человека из пулемета».

« – Сколько ты получаешь, заморыш?

– Сорок тысяч лир в месяц, синьор.

– Негусто. Если ты нам подойдешь – будешь получать в десять раз больше. А пока запомни: меня зовут «хозяин».

« – У мальчика пулей сломана кость руки и рваная огнестрельная рана правого плеча.

– Кто изувечил ребенка? – Не знаем…»

Приведенные выше отрывки (а здесь – малая их часть), вместе с фотографиями соответствующего содержания, когда-то были собраны мной меньше чем за месяц, посредством чтения всего лишь одной из центральных газет. Скучнейшей газеты профсоюзов, на семьдесят процентов состоящей из пропаганды нашей жизни и на тридцать – из повествования об ужасах ихней.

За газеты я принялся давным-давно, уразумев, что «все так поступают». Само собой, подобные соображения не делали публикации интересными и понятными. Сперва меня хватало только на последнюю колонку, где размещались сплетни, происшествия, забавные случаи и тому подобное. По мере расширения кругозора круг чтения увеличивался.

Выражение «свежая газета» всегда имело для меня буквальный смысл – как порыв ветра перед бурей или мягкая булочка, щекочущая ароматом ноздри. Бывало, я по нескольку раз носился на первый этаж дома, заглянуть в почтовый ящик, – газеты приходили нам ближе к середине дня. Наконец, выудив аккуратно свернутый, пахнущий типографской краской свежий листок, я нес его домой, где, закрывшись в своей комнате, со всей торжественностью разворачивал и принимался изучать.

Помню особенно скучные выпуски, приходившие накануне главных идеологических праздников. В этих случаях первую полосу занимала шпаргалка-памятка для идейно обеспокоенных людей. Их взбадривали десятками «призывов Коммунистической партии Советского Союза», каковые на следующий день удавалось прочесть на транспарантах и щитах во время торжественных уличных шествий.

Помню, казавшиеся революционными, изменения в графическом дизайне, когда «к великой скорби всего прогрессивного человечества» умирал Главный Ньюсмейкер. Жирность пасмурных рамок и масштабность портрета усопшего завораживали. В такие «особо тяжелые для нашей Родины дни» газеты служили предвозвестием мощного шоу, приглашением в партер на постановку величественной трагедии, которую транслировали одномоментно по всем трем с половиной телеканалам. С изумлением отмечал я полную отмену долгожданных мультиков, художественных фильмов, «радионянь», «выставок буратин».

ПОТОМУ ЧТО СТРАНА – В ТРАУРЕ!!!

Фанфары истошно воют. Время словно бы останавливается. Медленно плывут венки, за ними движется гроб, следом тянутся почерневшие, мокрые от слез физиономии «передовиков производства, тружеников села, деятелей науки и культуры». Еле-еле… еле-еле…

Именно такое визуальное решение использует современный Голливуд, если хочет акцентировать внимание зрителя на гибели Гада номер один. В час расплаты он рушится постепенно, выпрыскивая из себя сгустки плоти с кровью. Мы успеваем испытывать неподдельный восторг и упоение триумфом от смакования поверженностью врага. Он непременно должен грянуться с чувством, толком, расстановкой. Дух его, отлетая, напоминает салунную струйку табачного дыма, столь же неторопливо выпускаемую уважаемыми в обществе гражданами, изрядно откушавшими и позволившими себе на десерт рюмочку коньяку с дорогой сигарой. Последний миг Гада номер один мучителен, глаза его полны ненависти, они тщатся передать нам то, что не в силах произнести коченеющие уста. И мы даже вроде начинаем понемногу тревожиться: «А ну как поднимется сейчас?.. Побольше надо было в него… пулек-то». Но – нет. Не поднимется, сволочь… Останется лежать… Гад!

Примерно такие – только слегка видоизмененные – эмоции испытывали граждане моей страны в скорбные дни неожиданного горя. «Все, больше уж не встанет. Речи не произнесет. Фамилии такой не услышим. Кто теперь будет? Холодно-то как. Страшно! Осиротели…»

Приходили следующие газеты, с ликом Нового Ньюсмейкера, масштабность портрета которого завораживала не меньше. Да только уважения к нему, любви там какой-никакой… нет, нет. Сомнение одно. Вопросы. Попытка вспомнить. «В аэропорту его провожали товарищи Воротников, Слюньков, Суслов, Гришин, Андропов…» Ну вот вам – Андропов. А почему не Слюньков? Или там Чебриков какой-нибудь? Почему Андропов? А хер его знает!..

Включали радио. Да не то, что будило нас государственным гимном, а другое, особое. Мне в силу возраста «вражеские голоса» помогали плохо, сказывалась слабая общественно-политическая подготовка. Вместо нее работала фантазия. Помню, стилистику дикторского текста то и дело нарушало хвастливое утверждение «а я – Толла Хомейни!», без всяких разъяснений. «Хосний Мубарэк» представлялся мне тяжело болевшим с детства, высохшим сусликом. «Сектор Газа» – плантацией включенных кухонных плит с незажженными конфорками (кстати, постоянные разговоры о взрывоопасной обстановке в данном секторе подтверждали правильность моих догадок).

Трепет, истинный трепет внушали чужие речи, чужие мысли, иноземные чудности, «глушилки» – подлые, вонючие, – начинающиеся всегда так нехотя, исподтишка. «Вжу-вжу-вжу, – секундная пауза (видимо, сглотнуть), и снова, – вжу-вжу-вжу-вжу». С каждой минутой все больше встревая: «жву-жву-жву-жжввужжж». Мысли докладчика, летящие с того конца света, уж путаются, не каждая фраза доходит полностью, а оно радо стараться: «бррввуЖЖзвузвуггрррРРдбмвввуужжжз». Вот ведь падлы! А главное, что наибольшая крамола – новости в начале часа, всякие там «мубарэки» с «арафатами» – успевала пройти почти без помех. Гуманитарная же часть – Солженицын, солдат Чонкин, «джаз для вас» – безвозвратно тонула в тщательно выстраиваемой какофонии.

Считалось, что за внимание речам противника могли посадить. Не знаю… Тогда пришлось бы сажать через одного. И если б только радио! Я собственными глазами видел у приятеля диссидентские статьи в защиту академика Сахарова. Еще в одной семье бережно хранили Большую советскую энциклопедию синего цвета, так называемую сталинскую.

Нет, в любом случае Город наш если и нельзя принимать за оплот просвещенного либерализма, то, по крайней мере, прибежищем оного местная интеллигенция являлась. Достаточно вспомнить знаменитые «вечера любителей кино».

Разумеется, «важнейшее из искусств» любили не только у нас, а повсеместно. Но далеко не везде была возможность регулярно смотреть фильмы-лауреаты ведущих мировых фестивалей, с отставанием максимум месяца на два. Нам привозили так называемые родные копии – пленка Kodak! – приезжал переводчик, приезжал киновед со вступительной речью. Потрясающе! Большой экран! За много лет до падения железного занавеса! До тех пор, пока очередной шедевр под названием «Шкура животного», включающий сцены откровенного соития, не положил либерализму обывателей легко прогнозируемый предел. Поднялась вонь, ветераны застрочили письма в КПСС-ВЦСПС. Но я точно помню, что даже самые ярые сексофобы смотрели картину прилежно до финала.

«Существовал порядок!» – часто повторяют отживающие свое.

Как вам сказать… в некотором роде да. Безусловно, какие-то моменты определенной упорядоченности, наличия регламента в интеллектуальной области имелись. Если, допустим, Новый год считать особым праздником, то и телепередачи могли быть особенными только раз в году – да к тому же еще ближе к пяти утра, чтобы служба медом не казалась. А в остальное время, триста шестьдесят четыре дня кряду, пожалуйте – «Девятая студия», «Советский Союз глазами зарубежных гостей», «Ленинский университет миллионов». Строго в 21.30 – очередное кинопроизведение из собрания Госфильмофонда. Если какой журнальчик интересный вздумалось почитать – дождись, хоть и без всякой гарантии на успех, осенней подписной кампании. И так далее.

Раньше краеугольным идеологическим пунктиком служил вождизм – понятие столь же прозрачное теоретически, сколь почти невозможное на практике. Да и как иначе, если основополагающий вождь, приравниваемый к Богу, не тянул даже на падаль, а вождь действующий ничего, кроме зубоскальства и глумления, не вызывал. Отсюда возникала особенная разница потенциалов, которая сталкивала иллюзорность с реальностью. Думали одно, говорили другое, делали третье.

Предположим, адаптация к мировому сообществу. Полностью игнорировать мир тяжело, железный занавес лишний раз подчеркивает наличие чего-то иного, требующего хотя бы пояснений. Пояснения давались с помощью политинформаций. Они в обязательном порядке проводились всюду, и в школах тоже. Представьте себе школьника лет десяти, ребенка с умственными способностями, ограниченными в равной мере возрастом и природой, который мглистым утром, перед основными уроками читает по бумажке с вечера заготовленный текст тяжело кумарным от недосыпа одноклассникам. Текст примерно такой:

– В международном плане отчетный период представляет время сложное и бурное. Оно отмечено, прежде всего, интенсивной борьбой двух направлений в мировой политике. С одной стороны, курс на обуздание гонки вооружений, укрепление мира и разрядки, на защиту суверенных прав и свободы народов. С другой стороны, курс на подрыв разрядки, взвинчивание гонки вооружений, политику угроз и вмешательства в чужие дела, подавление освободительной борьбы. Однако в пропаганде империалистического рупора сказывается дефицит последовательности и деловитости…

Проходит пять минут. Потом еще пять минут. Политинформация продолжается. Следует переход к историческим аспектам.

– Весенней очистительной грозой пронеслась Октябрьская социалистическая революция по необъятным просторам России. Она смела на своем пути все старое, отжившее. Государство приступило к социалистическому преобразованию хозяйства. Но контрреволюционные силы не могли смириться с окончательной потерей своих позиций…

Ступор аудитории обрамляет монотонную пафосность политинформатора.

– Международные и внутренние силы капитализма объединились для борьбы с первой в истории человечества Советской республикой.

Но Россия вдаль глядела – нет пути назад.

Ленинский горячий, цепкий, непреклонный взгляд.

И, с великой верой глядя Ленину в глаза,

Шел народ, седой, как море, темный, как гроза!

Раздается звонок, приглашающий приступить к первому уроку. Политинформация закончена. Все начинают заниматься математикой.

Пожалуй, самое идеологически грандиозное, разовое мероприятие за советское мирное время – «Олимпиада-80». Любой кухонный разговор о ней начинался так:

– А помнишь, тогда, перед Олимпиадой, всех проституток, бомжей – всех! всех! – за сто первый километр выселили? Кошмар!..

При этом любой гражданин продолжал уверенно осознавать, что в нашей стране нет проституток, нет бомжей. Безработных нет, наркоманов. Нет преступности. Ничего такого. Есть лишь отдельные элементы. Супротив организованного рабочего класса, крестьянства, верных ленинцев и нас, их надежных помощников, хорошими отметками помогающих старшим.

Вуаль железобетонных клише, пугающих штампов, лжежизненных лозунгов сопутствовала естественной жизни с неуклонностью времен года. Поначалу тебе дают октябрятский значок, через несколько лет вяжут пионерский галстук, еще через несколько лет вручают комсомольский билет, позже, когда заслужишь, – партийный. Но монолит идеологии был эфемерным, бумажным. Все болталось. Сегодня одно, завтра – другое. До бутылки – черное, с похмелья – белое. Или наоборот. Сперва клянут шепотом, потом на собрании громко восторгаются. И ведь не докопаешься! Приступишь с ножом к горлу:

– Ты что ж, скотина этакая, двурушничаешь?!

А он ответит:

– Да мне… тут… вот… там… обещали…

Или он же ответит:

– Да ты… да как ты смеешь?!! Провокатор!!! Держите его!! Наймит!! Позорит ячейку!!!

Вашего покорного слугу однажды съели с говном. А я всего лишь, присутствуя на общешкольном заседании в честь годовщины Энгельса с Марксом, от чудовищной скуки звякал металлическими рублями, пересыпая их из одной ладони в другую. Среди основных пунктов возмездия, как сейчас помню, значилось:

1) неуважение к классу (рабочему), классам (одноклассникам), классикам (Марксу-Энгельсу);

2) демонстрация превосходства (наличие рублей, а не копеек);

3) хвастовство, не достойное пионера (позвякивание), и

4) особый цинизм (продолжительное позвякивание).

Что уж говорить о таком событии, как появление в городе первых видеомагнитофонов! Возможность самостоятельно выбирать умопомрачительные зрелища сравнима, пожалуй, с полетом Гагарина в космос. Это как переход полинезийцев от бус к компьютерам. Всего пара-тройка счастливчиков из нескольких десятков тысяч горожан получили такую возможность, обеспечив себе уникальное положение. Вот, допустим, говорят: человек с большой буквы. Всем все понятно. Но ведь речь опять-таки идет о человеке. А первые пользователи VHS, конечно, были уже как бы не совсем люди. Точнее, мы все перед ними становились уже не совсем людьми, а они превращались почти что в инопланетян – загадочных, могущественных, а с точки зрения редких счастливчиков, попадавших на закрытые домашние просмотры, еще и добрых. Очень хотелось с ними дружить. Быть полезным, знаете ли. Держать, хотя бы иногда, в руках эти вот… такие вот штуки черные, ни на что не похожие. Со стеклышками. Там у них пленка внутри.

Подлинный эмоциональный криз испытывали те, кто, скажем, привык к названиям фильмов типа «Премия», «Девять дней одного года», «Слезы капали». А тут вам – «Безумный Макс»! «Смертельное оружие»! «Горячая жевательная резинка»! Ум стремился за разум. Смотрели исключительно боевики, ужасы, редко – комедии. О порнухе сначала даже не вспомнили. Утомительный диспут об отличиях эротики от порнографии возник позже, вместе с рассуждениями о реваншизме буржуазных идей. Кто-то хвастался тем, что просмотрел четыре четырехчасовые кассеты подряд, другому успешно клеили уголовную статью за показ «клубнички». Отечественные видеомагнитофоны, если их обесточить, кассету не отдавали. Милиция звонила в дверь, после чего сразу вырубала электричество. Перепуганный ценитель визуальной альтернативы впускал стражей порядка, те включали свет и в присутствии понятых, добровольцев-дружинников, местной старушечьей кодлы изымали кассету на предмет проверки соответствия достоинств фильма общепринятым моральным нормам. Зачастую нормы противоречили достоинствам, но дух свободы продолжал заражать новые территории. Зрела революционная ситуация в гуманитарной сфере. Впереди нас ждала другая эпоха, товарищи! (Аплодисменты.) И пусть никто не сомневается в нашей общей решимости обеспечить свои интересы, защитить социалистические завоевания народа! (Продолжительные аплодисменты.) Так будет! (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Главная задача заключается в дальнейшем росте благосостояния советских людей на основе устойчивого, поступательного развития народного хозяйства. (Продолжительные аплодисменты.) …ускорения научно-технического прогресса… (Бурные аплодисменты всего зала.) …и перевода экономики на интенсивный путь развития, более рационального использования производственного потенциала страны, всемерной экономии всех видов ресурсов и улучшения качества работы! (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.) Мы выбрали этот путь, и мы с него не свернем!! (Нескончаемая овация всего зала.) Нас не колышет!!! (Звучат одобряющие возгласы. Все поднимаются с мест.)

Вещественные доказательства

Величие Духа, под которым следует понимать элементарную идеологию, противопоставлялось вещизму – совершенно очевидному явлению, многими почему-то называемому «презренным». Самым ходовым проявлением вещизма, источником и главным условием его существования являлись, конечно, деньги. Сейчас уж трудно наглядно обозначить удельный вес такой суммы, как, например, сто двадцать рублей. Не легче будет представить, насколько большее значение имела зарплата не в сто двадцать, а в триста рублей. Почти в три раза, скажете вы.