Тонкий голосок безымянного цветка

      Я поехал к Шейху. Я никогда не бывал у него, ошибся, вылез из автобуса на остановку раньше и шел теперь, поглядывая на номера домов. Сейчас я найду его квартиру, позвоню и окажусь в гареме. Шейх лежит на шелковых подушках, держит в руке длиннющий кальян, а две невольницы с обнаженными торсами медленно покачивают над ним опахалами. Из соседней комнаты раздаетется пронзительный крик. "А, не обращайте внимания, Геннадий Степанович. Это я приказал содрать живьем кожу с Зульфии. Пересолила, негодяйка, щи".
      Гарем оказался двухкомнатной квартирой, а сам Шейх был не в халате, а в свитере, и брюки его были обвязаны кухонным полотенцем.
      -- Заходите, заходите, Геннадий Степанович. Это я дамам своим помогаю. Сюда, налево. Ну зачем вы принесли цветы? - голос его звучал до такой степени фальшиво, что он сам почувствовал это и уполз на кухню. Вместо него оттуда появилась самая высокая и могучая девушка, которую я когда-нибудь видел вблизи. Сейчас она возьмет в правую руку ядро, прижмет кокетливо к подбородку, повернется несколько раз на месте и толкнет снаряд. И установит мировой рекорд.
      -- Здравствуйте,-- низким, чуть хрипловатым голосом сказала толкательница, -- это вы Геннадий Степанович?
      -- Это я, -- ответил я смиренно.
      Она скептически осмотрела меня, и тут я только заметил, что у нее было изумительное лицо. Я даже не успел мысленно сформулировать, чем оно было изумительно, как сердце мое заколотилось. Наверное, ему не нужны были формулировки.
      -- Я Нина. Сестра Вари. Жены Сергея. Сюда. Налево. Я вас познакомлю с гостями.
      Я пожимал кому-то руки, кивал, пока вдруг не сообразил, что представился Сурену Аршаковичу.
      -- И вы тоже? -- спросил он, довольно кивнул несколько раз и усмехнулся.
      -- Что тоже?
      -- В нокдауне.
      -- В нокдауне?
      -- Сама ваша чрезмерная тупость, Геночка, уже служит ответом. Я говорю о штангистке.
      Плотоядная улыбка старого ловеласа была отвратительной. Какое право имеет этот негодяй говорить в таком неуважительном тоне о богине спорта и красоты?
      -- Она не штангистка, -- твердо сказал- я режиссеру. -- Она толкательница ядра.
      -- Тш,-- зашипел он,-- что вы кричите, вы в своем уме?
      Тем временем появились хозяева с чем-то заливным.
      Нина сидела напротив меня. Глаза у нее были огромные, фиолетовые, бездонные, насмешливые, и смотрела она сквозь меня, туда, где живут такие же гиганты и красавицы, где с коротким выдохом посылают в небо копья и ядра, где мужчины играют чудовищными бицепсами и рассказывают о последних соревнованиях на Галапагосских островах.
      Я поймал себя на том, что непроизвольно выпячивал грудь и втягивал живот. Мне стало вдруг смешно. Я увидел себя со стороны: сорокалетний человек с глубокими залысинами, выглядящий, по словам моей героини Шурочки, на все пятьдесят, пыжится и распускает ощипанный хвост, уязвленный красотой юной метательницы или толкательницы.
      Тем временем Сурен Аршакович сказал что-то о глубоком уважении, которое советская кинематография испытывает к Сергею Бухвостову, о новом шедевре "Любовь по протоколу", который он, Сергей Бухвостов, и Сурен Абрамян создают в едином творческом союзе.
      Нина продолжала улыбаться своей прозрачной отсутствующей улыбкой, а я постепенно разрешал плечам и животу принять более привычное для них положение.
      Вдруг кровь бросилась мне в лицо. Нина вернулась со стадиона и спрашивала меня своим низким, хрипловатым голосом:
      -- А что значит "Любовь по протоколу"?
      Сейчас я отвечу ловко и остроумно. Она увидит, что под невзрачной внешностью сценариста прячется живой, острый ум и бушует вулканический темперамент.
      -- А... э... -- мучительно застонал я.-- Видите ли... это... э-э... фигурально...
      - Спасибо, Геннадий Степанович,-- прозрачно улыбнулась она, -- вы изумительно объяснили...
      Жизнь, собственно говоря, была уже прожита. Если бы у меня была воля самурая, я бы повернулся к Сурену и сказал холодным, стальным голосом: "Сурен, выберите мне нож поострее и помогите мне сделать сеппуку. Я не хочу жить, опозоренный в глазах толкательницы Нины". Но надо знать этого сального негодяя. "Во-первых,-- скажет он,-- не сеппуку, а харакири. Во-вторых, вскрывать живот лучше всего консервным ножом. В-третьих, вы мне нужны как посредственный, но надежный сценарист".
      Понимая все это, я не стал делать сеппуку. Вместо этого я позволил своему соседу слева набулькать огромную стопку.
      -- Скажите, Сурен Аршакович, -- сказала Нина,-- а почему так много выходит скучных картин?
      -- Ниночка у нас, так сказать, анфан террибль, -- испуганно хихикнул именинник.
      -- Ужасный ребенок,-- басом пояснила его жена.
      -- Может, я и террибль, -- пожала Нина своими могучими плечами, -- но не ребенок. Я аспирантка Московского автодорожного института.
      Боже мой, умилился я, как это прекрасно! Если она занимается двигателями внутреннего сгорания, она вынимает и вставляет их голыми руками.
      -- А какая у вас узкая специальность? -- вдруг спросил я.
      Нина изумленно посмотрела на меня. Непонятно было, что ее так удивило: что я в состоянии сформулировать вопрос или что кто-то интересуется ее узкой специальностью.
      -- Двигатели внутреннего сгорания. Процесс горения. .Процесс горения! Какое романтическое занятие!
      -- Понимаете, -- продолжала Нина,-- сейчас, в связи с энергетическим кризисом, эффективность двигателей внутреннего сгорания приобретает особое значение. А эффективность двигателя -- это, строго говоря, эффективность сгорания топлива в цилиндре.
      Нина закончила краткую лекцию и снова посмотрела куда-то сквозь меня.
      -- Очень хорошо при отравлении выпить стакан марганцовки, -- вдруг ни с того ни с сего твердо сказал мой сосед слева.
      -- Я с вами вполне согласен, -- зачем-то полупоклонился я. -- Позвольте представиться: Сеньчаков Геннадий Степанович, сценарист.
      -- Голубев Иван Анатольевич,-- наклонил голову мой сосед.-- К сожалению, не могу назвать свой род занятий. А вообще она хорошая девочка...
      -- Кто?
      -- Нинка. Моя дочка. Метательница копья. В пяти странах была. Мастер спорта. Но избалована -- страшное дело. Никакого почтения к'отцу. У вас тоже, наверное, взрослые дети...
      -- Да,-- вздохнул я.-- Дочери сорок первый год, а сыну скоро пятьдесят.
      Он долго и подозрительно смотрел на меня, нахмурил лоб, должно быть что-то считал, потом сказал устало:
      -- Ладно, давайте выпьем. А работаю я... -- он понизил голос,-- только прошу вас, никому ни слова...
      -- Клянусь. Могу дать расписочку.
      -- Ладно. Работаю я старшим товароведом в комиссионторге. Страшная работа. Ваше здоровье.
      -- Ваше здоровье, товарищ подполковник.
      Внезапно я почувствовал, что моей щиколотки коснулась чья-то нога. Я подвинул ногу, но чужая нога последовала за моей. Нога явно принадлежала кому-то, сидящему напротив. "Странно, -- подумал я.-- Наверное, это вон та молчаливая особа толкает Ивана Анатольевича, чтоб он меньше пил".
      -- А чего вы не рядом с женой? -- с осуждением спросил я старшего товароведа.
      Тот дико посмотрел на меня:
      -- Она умерла два года назад.
      -- Простите, я...
      Нога под столом явно напрашивалась на знакомство. Она тихонько касалась моей ноги, отступала и снова поглаживала мою ногу. Я почти поджал под себя ноги и вдруг заметил, что Нина чуть съехала вниз на своем стуле. Кровь бросилась мне в голову. Кто-то включил для меня цветомузыку, которая пульсировала в такт колотящемуся сердцу.
      ---- ...Сгорела за три месяца...
      -- Простите, я...
      Нина посмотрела на меня и усмехнулась. Фиолетовые глаза смотрели насмешливо. Она встала и вышла из комнаты.
      Кто-то взял меня за шиворот, рывком поднял на ноги. Я поднялся в воздух, легко пролетел между спинками стульев и румынской горкой и заложил крутой вираж в коридорчик. Я оглянулся. Никого не было. Нина стояла перед зеркалом, ко мне спиной, и поправляла прическу. Прически, строго говоря, у нее никакой не было, была она подстрижена а ля мальчик, но именно этого мальчика она зачем-то поправляла.
      Зачем я вышел? Для чего смотрю с обмиранием сердца на спину в коричневом тонком свитере?
      -- Проводите меня,--не оглядываясь, лениво сказала Нина.
      Мы шли по улице, я старался попасть в шаг Нине и судорожно Думал, о чем спросить ее, о процессе ли сгорания, .о метании копья или о пяти странах, в которых она побывала.
      Ветер гнал по тротуару маленькие снежные смерчики, выносил их на мостовую.
      -- Где вы живете, Ниночка? -- спросил я.
      -- А? -- встрепенулась она.-- На Семеновской площади.
      Я остановил такси. Я сидел рядом с ней и думал, положить ли руку ей на плечо. Она закрыла глаза, и в полосах света, скользивших по ее лицу, видна была ленивая, загадочная улыбка.
      Бедная моя голова кружилась, сердце билось гулко, с натугой, я уже не мог ни о чем думать.
      У подъезда она повернулась ко мне и спросила равнодушно:
      --- Подниметесь ко мне или вам нужно домой? К строгой жене?
      -- У меня нет жены, -- глупо пробормотал я и подумал зачем-то о Нинином отце.'
      Мы поднимались в лифте, и Нина вдруг провела рукой по моему подбородку. Словно говорила: выше голову, малыш, не бойся. Я хрипло рассмеялся.
      -- Чему вы смеетесь, Геннадий Степанович? --спросила Нина.
      -- Я, собственно...-- замялся я, но она уже забыла о вопросе, открыла ключом дверь и щелкнула выключателем.
      Прямо на меня смотрело огромное лицо бородатого человека с автоматом в руках.
      -- Мне подарили этот плакат на Кубе... Как бы мне хотелось быть с ним...-- сказала Нина.
      -- В каком смысле?
      -- Рядом. С автоматом в руках. Стрелять, бежать, любить...-- она усмехнулась.-- Ну, ничего, процесс сгорания -- это тоже интересно. Почему вы стоите в пальто? По-моему, вы очень стеснительный человек. Самолюбивый и стеснительный. Или у вас это возрастное? Я никогда не встречалась с человеком ваших лет.
      С противоположной стенки на бородатого смотрела девушка, занесшая над собой руку с копьем. Мне стало грустно. Я влез сюда через окно. Это место не принадлежало мне, человеку с залысинами.
      Может быть, если бы в руке у меня был автомат, и я был бы покрыт дорожной горячей пылью, и за мной гнались бы... Я бы схватил ее за руку, властно и не задумываясь, и она пошла бы за мной в сельву...
      Но я мог вытащить из кармана только шариковый "паркер" и героически втянуть живот. Боже, есть же на свете счастливые люди, которых природа не приговорила к постоянному самоистязанию. Зачем мне орел, выклевывающий мою деликатесную печень когда я сам постоянно расклевываю себя?
      -- Хотите кофе? -- спросила Нина.-- По-кубински?
      -- Не знаю, -- печально сказал я.-- Обычно я избегаю пить кофе перед сном...-- вот тебе, еще раз и еще! Знай, как ухаживать за юными девушками, специалистками по двигателям внутреннего сгорания!
      -- Какой вы скучный и рассудительный, -- вздохнула Нина и бросила быстрый взгляд на плакат.
      Кофе был крепкий и обжигающий, и я пил его маленькими глотками. Почему я не сделал харакири консервным ножом? Нина смотрела на меня, и улыбка ее была ленива и презрительна. Она. поставила чашечку на низкий столик, повернулась и положила руки мне на плечи.
      "Бежать, бежать пока не поздно", -- пронеслось у меня в голове. Но было поздно. Все мои защитные системы выключались одна за другой. Пробки перегорели. Старый -- не старый, смешной -- не смешной -- все уже не имело значения. Губы ее были чуть-чуть шершавы, теплы, и она водила ими по моим щекам.
      Потом я спросил, почему она обратила на меня свое божественное внимание.
      -- Не знаю,-- зевнула Нина.-- Так просто...
      Воздушный шар, который только что плавал в теплом бризе седьмого неба, со зловещим свистом терял высоту.
      -- Так просто...-- повторил я.
      -- Господи, какой же вы, Геннадий Степанович, ребенок, -- Нина сделала неудачную попытку подавить зевок, и я подумал, что даже с перекошенным лицом она противоестественно прекрасна. 9
      Когда я поднялся к себе на четырнадцатый этаж, я вдруг сообразил, что ни разу не вспомнил о сциндапсусах и Безымянке. Мне стало стыдно. Стовосьмидесятисантиметровая копьеметательница поманила меня, просто так, и я, как дворняжка, бросился к ней с восторженным вилянием хвоста. И не вспомнил ни разу о тех, кто -- я знал -- спас меня от безумия, кто нежно и бескорыстно каждодневно награждал меня радостью бытия.
      Я открыл дверь и бросился к братьям сциндапсусам. Мне показалось, что сердцеобразные их листочки обиженно съежились и отвернулись.
      -- Как вы поживаете, мои милые? -- спросил я.
      -- Ничего, спасибо,-- сухо ответил Приоконный брат.
      -- Как обычно,-- сказал Стенной брат.
      -- А ты, моя Безымяночка?
      Она не была безразлична, она не заговорила со мной просто так, моя милая Безымяночка. Мне было чего-то стыдно, грустно.
      -- Ты неспокоен,-- сказала Безымяночка.-- Тебе нехорошо на душе.
      -- Почему? Ничего особенного не произошло. Прекрасная девушка наградила меня любовью. Просто так. Жизнь прекрасна, Безымяночка.,
      -- Когда людям грустно,-- сказала Безымяночка,-- они плачут. Если умеют, конечно. Мы, растения, не умеем плакать. Когда нам грустно, мы съеживаем листья. Мне почему-то грустно.
      -- Но я же не предал вас! -- зачем-то крикнул я.-- Я не могу сидеть, вечно привязанный к горшкам! Вы эгоисты!
      -- Ты ничего не понимаешь,-- вздохнул Приоконный брат.
      -- Нам жаль не себя, а тебя,-- пробормотал Стенной брат.
      -- Что, что? Почему меня нужно жалеть? Вы должны были поздравить меня! Соседи должны были встречать меня на лестничной клетке с цветами! Так же нельзя жить. Человек не может жить, когда каждый его шаг так безжалостно судят!
      Я знал, что был не прав, и поэтому сердился на своих друзей.
      -- Ты ничего не понимаешь,-- тоненьким дрожащим голосом прошелестела Безымянка.
      -- Нам стыдно,-- пробасил Стенной брат.
      -- За тебя,-- вздохнул Приоконный.
      -- Я не хочу с вами разговаривать и не хочу вас видеть, -- сказал я. -Я не собираюсь вести из-за вас растительный образ жизни.
      Я рухнул на тахту и накрылся одеялом с головой. Ее кожа пахла солнцем, а глаза были непроницаемы. Если бы у меня был автомат, я бы всадил в нее целую очередь, и тогда, может быть, в их равнодушной прекрасной фиолетовости появилось бы человеческое страдание. Пошло и глупо, Геночка. Скоро ты начнешь ревновать ее к бородатому колумбийцу.
      Я подремал, наверное, час и проснулся от мысли о сценарии, который я обещал прочесть знакомому. Сценарий был о молодом человеке с мятущейся душой. Он не вынес условностей и фальши большого города, поэтому бежал в маленький северный городок. Там было получше, но и здесь он не нашел себя, поэтому двинулся дальше на север, попал в оленеводческий колхоз и влюбился в зоотехника. Зоотехником была она с большой буквы.
      Я вздохнул и начал было писать рецензию, но с ужасом убедился, что с листка бумаги на меня смотрели Нинины равнодушные прекрасные глаза. Этого еще не хватало. Мало мне духовных кризисов, только-только выползаю из последнего, а тут на краю ямы здоровенная копьеметательница с фиолетовыми глазами и автоматом в руках сталкивает меня с улыбкой обратно на дно. Просто так.
      Простите, товарищ аспирант, сосредоточьтесь на процессе горения. Мне сорок лет, я не мальчик и я не буду страдать только оттого, что вздорная глупая девица со скуки одарила меня своей спортивной любовью.
      Но странное дело, чем больше я себя распалял, тем четче ощущал на щеках легкие дразнящие прикосновения чуть шершавых теплых губ.
      Я сопротивлялся сутки. Я узнал ее телефон (Нина Ивановна Голубева, да, да, на Семеновской площади) и позвонил ей.
      -- Кто, кто? -- лениво спросила она.-- Кто говорит? От ненависти к себе у меня колотилось сердце, стучало в висках.
      -- Это Геннадий Степанович, сценарист. Помните? Мы с вами познакомились у Бухвостова.
      -- А-а...-- неопределенно протянула Нина.-- Я вас сразу не узнала. Но вы молодец.
      -- Почему?
      -- Целые сутки не звонили. Сопротивлялись? Обычно звонят раньше.
      -- Знаете, кто вы, Ниночка?
      -- Знаю.
      -- Кто?
      -- Дрянь.
      -- Ну может, и не столь сильная формулировка, но...
      -- Геннадий Степанович, все это не имеет ни малейшего значения...
      -- Почему?
      -- Потому что я люблю вас.
      -- Что-о? -- заорал я в трубку. Если бы она закукарекала или призналась бы, что она на самом деле царевна-лягушка, я был бы куда менее изумлен. Да что изумлен! Потрясен!
      -- Почему вы так недоверчивы? Вы очень милый, неуверенный в себе человек. Я чувствую себя с вами как пожившая дама средних лет, соблазнившая юношу.
      Я молчал. Кровь прилила к моему лицу, в глазах потемнело. Я испытывал пугающую легкость и пустоту в груди. Сейчас у меня будет инфаркт. Его сердце не выдержало, он был посредственный сценарист, вздохнет Сурен Аршакович, но нам так хорошо работалось. Может быть, и она придет на похороны. С копьем в руке. Или с двигателем внутреннего сгорания.
      -- Почему вы молчите? -- спросила Нина.
      -- Я... я не могу... это...
      -- Боже, а я думала, что сценаристы умеют говорить красиво и увлекательно. Как-то за мной ухаживал один метатель молота. Бедняга мог только крякать.
      Я заскрежетал зубами. Как я ненавидел этого человека-гору, этот набор гипертрофированных мышц! Как он смел любить мое фиолетоглазое божество!
      -- Нина, вы должны понять меня. Мне хочется лаять и прыгать. И лизать вам руку.
      -- Я понимаю,-- охотно поняла Нина.-- Но, честно говоря, я не очень люблю собак.
      Я пригласил ее в Дом кино. После фильма мы поужинаем. Она согласилась.
      Я бросился гладить брюки. Я брился и смотрел на свое отображение с невольным почтением. Человек, с которым знается моя богиня, не может быть совсем уж никчемным.
      Я стоял у входа в Дом кино и боялся даже думать, как смогу жить, если она не придет. Но она пришла. Я увидел ее, наверное, за квартал. Она была выше всех на голову и медленно шла со стороны Большой Грузинской.
      -- Геннадий Степанович, -- сказала она,-- я соскучилась по вас.
      Она обняла меня и поцеловала. Губы ее были именно такими, какими они запомнились мне: теплыми и чуть шершавыми. Стоявший рядом со мной солидный человек в ондатровой шапке посмотрел на меня с ненавистью.
      По сей день я не могу сказать, какой фильм мы смотрели в тот вечер. Я держал ее руку в своих ладонях. Рука была сухая, твердая и теплая. Она вся была теплая. Она излучала тепло, как калорифер.
      Время застыло и остановилось. Не было ни прошлого, ни будущего. Было только настоящее, неправдоподобное, растянутое настоящее, которое никак не умещалось ни в моем сознании, ни в груди, выплескивалось из меня, текло по залу, по улице, но городу. Я не мог понять, почему люди не шикают на меня: я видь светился, я должен был мешать им смотреть кино.
      После картины я повел ее в ресторан. Я начал было объяснять, где он находится, но она сказала:
      -- Я знаю, милый. Я была здесь.
      -- С кем?
      -- С разными людьми,-- усмехнулась она. Мы ели миноги, и Нина вдруг сказала:
      -- Тут у вас на кубометр приходится, наверное, больше фальшивых улыбочек, чем в любом другом месте.
      -- Может быть,-- согласился я.
      -- Моя бы воля, я б их...
      -- А для чего?
      -- Чтоб боялись,-- твердо сказала Нина и поджала губы, отчего лицо ее стало злым и мстительным.
      -- Но зачем бояться?
      -- Так люди устроены.-- Она вдруг бросила на меня быстрый взгляд: -Чего вы так на меня смотрите? Я вас пугаю?
      -- Немножко.
      -- А я всех пугаю,-- загадочно сказала она.
      -- Давайте лучше выпьем на брудершафт,-- предложил я.-- Может быть, на "ты" вы будете меньше пугать меня.
      -- Нет,-- покачала головой Нина,-- я не хочу быть с вами на "ты". Вы можете называть меня как угодно, а я вас -- на "вы".
      -- Но почему?
      -- Не знаю.
      После ужина мы приехали ко мне.
      -- А у вас мило,-- сказала Нина.-- Вот уж не думала, что у вас цветы есть...
      -- Почему?
      -- Не тот вы тип.
      Я хотел было рассказать ей про Александра Васильевича, про то, как братья сциндапсусы и Безымянка отхаживали меня, как почтили меня доверием и заговорили со мной, но понял, что это невозможно. Невозможно. Я суетился, приготовляя кофе, Нина молчала, с легкой улыбкой глядела на меня.
      -- Как ваша диссертация? -- спросил я.
      -- Ну, до защиты еще далеко, я аспирант второго года, -- оживилась Нина,-- но пока все идет хорошо. Вы не представляете, сколько загадок скрыто внутри цилиндра. Казалось бы, все давно изучено, а ничего подобного! Взять хотя бы такую вещь, как всасывающая труба. Ну, труба и труба. А оказывается, мельчайшие изменения ее внутренней поверхности как-то влияют на состояние горючей смеси. И представляете, никто в мире не знает, как именно! Эмпирически кое-какой опыт накопили, но теории нет и в поми-не! -- Нина замолчала, посмотрела на меня, улыбнулась: -- Вам, наверное, скучно слушать про мои двигатели?
      -- Что вы! -- с жаром воскликнул я.-- Наоборот.
      -- Вы мне напоминаете одного человека, который ухаживал за мной. Он тоже вот так говорил: что вы! Что вы,, Ниночка! Мне все интересно слушать, что вы говорите. Забавный такой человек.
      -- Тоже метатель? -- угрюмо спросил я.
      -- Нет,-- улыбнулась Нина,-- вы думаете, я кроме спортсменов ни с кем не встречалась? Он историк. Кандидат наук. Тридцать один год, а совершенно лысый.
      Так ему и надо. Неплохо бы ему и экзему на лысину.
      -- Такой забавный человек,-- задумчиво повторила Нина.-- Он занимается историей средних веков. Представляете? Крестовые походы. Знает латынь, греческий, не говоря уж о всяких там английских и французских. А я пятнадцать лет учу английский и все никак не выучу.
      -- Ну и что стало с лысым историком?
      -- Ничего,-- Нина пожала плечами.-- Он раза три делал мне предложение.
      -- А почему вы не согласились?
      -- Не знаю. Может, потому, что не боялась его. Женщина должна немножко бояться мужчину.
      Я внутренне застонал. Чем я могу напугать свою копьеметательницу? Абсолютно ничем. Наверное, Нина догадалась, о чем я подумал. Она улыбнулась, положила мне руки на плечи и медленно потянула меня к себе. Если бы я и сопротивлялся, она бы все равно втянула меня в объятия, но я не сопротивлялся. Если бы только понять, что таилось там, в глубине ее фиолетовых глаз... 10
      Через две недели я знал уже довольно много о тайнах процесса горения, о послойном зажигании и компьютерном регулировании качества смеси. Я узнал также о ряде ее поклонников: о молодом заместителе начальника главка одного министерства, который готов был поставить из-за нее под угрозу свою карьеру; о летчике-подполковнике; об автогонщике, который уже дважды переворачивался.
      Единственно, о ком я ничего не знал -- это о самой Нине. Я не понимал ее. То она казалась нежным и чутким существом, то оборачивалась вдруг холодной, равнодушной, даже пугающей. Иногда в ней вспыхивала непонятная злоба.
      У меня опять стало смутно на душе. Я считал часы и минуты до очередной встречи, я тысячи раз представлял, как, не мигая, она приближает ко мне лицо, и громадные ее глаза закрывают весь мир. как шершавые и теплые губы касаются моей щеки. Но в подсознании не было ощущения благополучия. В душе не было порядка.
      Наверное, это было потому, что растения перестали разговаривать со мной. Я не забыл о них, нет. Я делал все, что положено, ухаживал за ними, но они молчали. Иногда мне казалось, что молчаное это враждебно, иногда -- что печально.
      Я, конечно, догадывался, что молчание братьев сциндапсусов и Безымянки как-то связано со вторжением в мою жизнь Нины, но почему, почему они так строго судили меня? В конце концов, я не совершал ничего аморального, я ни над кем не издевался, никому не изменял. Никому не изменял... Но если три зеленых стебелька считали, что они могут заполнить всю мою жизнь, они слишком много брали на себя.
      И все-таки, наверное, я чувствовал себя почему-то виноватым перед ними. И вина рождала злобу. Да что же это такое, в конце концов? Что я раб, что ли? Кто приковал меня к трем глиняным горшкам? Я за вами ухаживаю? Ухаживаю. Поливаю? Поливаю. Здороваюсь с вами? Здороваюсь. Разговариваю? Разговариваю. Так какого черта вы затаились и самим своим молчанием выказываете неудовольствие? Да кто дал вам право судить меня?
      Я начал замечать, что в моей квартирке стало опять как-то промозгло. Мой старинный термометр с делениями по Цельсию и Реомюру исправно отмечал двадцать градусов, но мне казалось, что холодная пронизывающая сырость пробирает меня насквозь.
      Ночи опять стали растягиваться, темнота несла тревогу. И сны вернулись страшные, томящие, с бешеным бегом, хриплым дыханием, с обмирающим сердцем, когда просыпался.
      Я пошел к Александру Васильевичу и рассказал все. Бутафор суетился, трепетал, заламывал руки.
      -- Это ужасно, Геночка,-- сказал он. Лицо его было бледно от страдания. Я усмехнулся.
      -- Дядя Саша, давайте попьем с вами чайку.
      -- Вот и чудесненько, -- просиял Александр Васильевич, и лысина его сразу порозовела от удовольствия.-- Чай я умею заваривать божественно. Вы, дружок, наверное, заметили, что хвастовство не очень мне свойственно, но на чае я стою и стоять буду. В Японию пригласят, поучись, мол, товарищ Хорьков, чайной церемонии -- откажусь. Простите, скажу, но никто в мире не сможет заварить чай лучше, чем Александр Васильевич Хорьков, бутафор.
      -- Четко вы, однако, формулируете. Но ведь...
      -- Все дело в заговоре,-- перебил меня бутафор.-- Все эти правила о сухом нагретом чайнике, о воде, которая ни в коем случае не должна пузыриться,-- все это, слов нет, верно. Но главное, Геночка, не в этом. Главное -- в заговоре. Надо заговорить чай. И когда ты к нему подойдешь по-хорошему, поговоришь с ним, он тебе такой аромат выдаст, что, ни одному дегустатору не снился, Ну, посудите, Геночка, сами. Или вы вдруг жестоко ошпариваете ничего не ожидающие спящие чаинки, или они добровольно превращаются в цвет и запах. Работа раба и вольного художника.
      -- И чай тоже беседует с вами?
      -- А как же. Обязательно. Другое дело, все живое говорит по-разному. Чай, например, говорит не словами. Он... как бы вам сказать... напевает, что ли... Но без слов. И почти неслышно. Но я его голос всегда узнаю.
      --. Дядя Саша, скажите, а приходилось вам сталкиваться с людьми, которые не только не верили вам, ну, что растения чувствуют и говорят, но которые смеялись над вами?
      Александр Васильевич изумленно округлил глаза:
      -- Приходилось? Да что вы, Геночка, это не то слово. Да меня почти все психом считают, дразнят -- страшное дело!
      -- А вы? Вас это не гнетет?
      -- Гнетет, конечно, да что сделаешь, -- он кротко пожал плечами.-Привык. Да они и не со зла. Так уж люди устроены: что непонятно, непривычно -- то смешно. Вы простите, Геночка, я пойду на кухню, чай заговорю.
      -- А мне нельзя с вами? Посмотреть.
      -- Лучше не надо. Чай, особенно этот вот, грузинский, очень застенчивый, Какой-то у него комплекс неполноценности. Чуть что не так, прямо немеет. Вы уж простите...
      Я не специалист по чаю и различаю преимущественно два его качества: крепкий и жидкий. Но янтарная жидкость, что принес с кухни в двух огромных чашках Александр Васильевич, даже и не походила на чай. У меня нет слов, чтобы описать ее вкус и аромат.
      -- Ну как? -- самодовольно прищурился бутафор.
      -- Изумительный напиток!
      -- Тут что еще очень важно -- чтобы чай чувствовал атмосферу в доме. Если завариваешь его для людей, которые тебе неприятны, которые к тебе относятся без тепла, заговаривай не заговаривай -- чай молчит.. Ну а когда он сожмется, тут ничего не выйдет, обычная заварка.
      Странно, странно я себя чувствовал, слушая важные речи дяди Саши. Наш мозг разделен на две половины: левую и правую. И функции их, я думаю, не совсем совпадают, и.сами они изрядно разнятся. Одна суха, точна и все складывает и суммирует с бухгалтерской точностью. Другая -- порывистая, доверчивая и романтичная. Я физически чувствовал, как раздваиваюсь, слушая Александра Васильевича. Одна половина мозга внимала жадно, восторженно обнимая мысль о живой душе всего живого. Другая сухо фиксировала: чушь. Какой, к черту, язык может быть у чаинок? Да хоть ты сутки пронизывай чаинку лучами электронного микроскопа, ничего, кроме положенных ей клеточных структур, не найдешь. Так что все это мистические бредни, к тому же не новые. Но ты ведь сам разговаривал и с братьями сциндапсусами и с Безымянкой, сам пришел к старичку бутафору, потому что удручен их молчанием? Ну и что? Когда учитель истории вдруг заявляет, что он царь Навуходоносор, это еще не доказательство его помазанности на престол. Хотя у него самого не то что сомнений, секунды свободной нет: и послов прими, и войны веди, и заговоры раскрывай...
      -- ... И чашечки, обратите внимание, интересные, -- говорил Александр Васильевич. -- Видите старинный трактор на тонких колесиках? Двадцать третий год. Сейчас этот фарфор очень ценится коллекционерами.
      -- Так что же мне делать? -- тяжко спросил я.
      -- Я, милый Геночка, вам так скажу. Если эта ваша необыкновенная Нина дорога вам, познакомьте ее с вашими растениями. Они поймут! Они ведь неревнивые. Это только люди бывают ревнивые. От жадности. Растения нежадные. Требовательные бывают -- это да. Строгие -- сколько .угодно. Но жадных, дружок, не встречал. Ни разу. Так-то, Геночка.
      Целую неделю я никак не мог решиться. Наконец я устыдился своей трусости, посмотрел на Нину и сказал:
      -- Нинуль, я хотел сказать тебе кое-что...-- голос мой звучал хрипло, каркающе, как у простуженной вороны. Нина стояла спиной ко мне и красила ресницы.