Хранитель времени

Вытерпев минут двадцать, я высказалась.

– Ты бы хоть кровь себе пустил. И позвал бы его погромче, – раздраженно посоветовала я и завыла, – Дьявол-Дьявол-где-ты-где-ты?

Ответа не последовало. Кузнечики навострили свои слуховые органы, которые около попы расположены, оценили степень опасности и дружно заткнулись.

Луна выкинула фортель, просунув единственный луч сквозь далекие деревья, и осветила макушку Дэна, так, что теперь у него волосы стали как нимб.

– Ты теперь как апостол. Или опездэл. Но нимб у тебя супер какой классный!

Дэн злился, считая что я его отвлекаю и паясничаю. Он продолжал бессистемно бряцать бубенчиками, тряся их в руках, и медленно входил в состояние прострации. Наверное, процесс пошел как надо – нимба у него уже не было, а вот лицо стало сильно потусторонним. Я решила напугать его, засветить мелким камнем промеж глаз и посмотреть, как он отреагирует. Но не успела – он вдруг кинулся на землю, роя пыль. Даже свеча чуть не погасла.

Ну вот – позвали, и он пришел, пришел и тут же вселился в Дэна. Сейчас освоится в его тощем теле, поймет, что голодный и ринется выгрызать мне горло, чтоб принести в жертву. Но я без боя не дамся. Может, пенделя дать ему да валить с этого перекрестка, пока он не очухался?

Пыль немного осела, но Дэн по-прежнему не вставал с колен. Руки шарили в пыли, и я слышала, как он тихо ругается.

– Ты что ползаешь там? – осторожно поинтересовалась я с безопасного расстояния, но прикидывая, как половчее пнуть тощий зад.

– Тварь косорукая! Кура слеподырная. Лучше бы тебя в детстве удавили!

Не стану я его пинать – вон как озверел, просто обезумел. Пыль снова клубами летела в разные стороны, выбелив лицо и волосы Дэна, отчего он смахивал на потустороннего монстра, извалянного в муке.

– Прекрати обзываться, – я решительно отступала к велику.

Еще пару шагов и он будет совсем рядом. Надеюсь, что у меня скорость будет больше, чем у перевоплощенца.

– Бубенчик посеял. Помоги найти, – стонущим голосом взмолился Дэн, сев на дорогу.

Не зная, смеяться или нет, я поползла рядом. Оказывается, трогать пыль, вперемешку со всяким хламом, довольно занятно. Тактильные ощущения еще те. Пыль – она сначала липнет к пальцам, а потом кажется шелковистой. Даже приятно. Главное – не видишь ничего, только чувствуешь. Ну и чихать охота.

– А как он хоть выглядит, бубенчик твой? – отбрасывая очередной камешек, затесавшийся в пыли, спросила я.

– Не покажу. Тебе нельзя его видеть.

И тут нас осветили фары грузовика. Он сначала далеко был, а потом как-то сразу рядом оказался. Мы едва отпрыгнуть успели. Ноги цапнули колючки придорожной травы, и я выругалась. Грузовик издал оглушительный рев и умчался, обвоняв нас выхлопом. Даже не хочу думать, что про нас подумал водитель.

– Вот тебе и Дьявол, – высказалась я, когда ко мне вернулись слух и зрение.

– Не шути так. Есть вещи, с которыми не стоит шутить.

Вооружившись огарком свечи, Дэн прошелся по дороге, со стоном поднял расплющенный чертов бубенчик. И под мое хихиканье, выбросил его куда-то в поле. За бубенчиком последовали и остальные погремушки.

На этот раз онемели не только кузнечики, но и мыши.

Над полем царила не замутненная тишина. В ушах снова зазвучала музыка. Галлюцинация – в поле рояля точно быть не может.

– Ты ничего не слышишь? – спросила я.

Дэн оглушительно чихнул.

– А что я должен слышать?

Все ясно – музыка только в моей голове.

– А что ты слышала? – обеспокоенность была искренней.

– Демонический смех и призывный вой грешников, – огрызнулась я.

Если я не ошиблась, на рояле играл неловкий ученик, пытаясь изобразить семь сорок. Эта мелодия катастрофически не соответствовала моменту.

Потом мы торжественно сожгли тетрадь, в которой прежний Дэн записывал свои тайные изыскания. Черная обложка чадила, а красные зашифрованные знаки, пожираемые огнем, извивались как живые.

– Тлен и пепел, – с этим напутствием, Дэн запинал вызывательное имущество в канаву.

После чего торжественно сообщил, что теперь с прошлым покончено. Не знаю, насколько он был серьезен, на лице смесь облегчения и сомнений. Наверняка, теперь ни за что не расскажет, что значило все это представление. Остается подозревать его в тайных ритуалах и коварных мыслях. И он все это делал всерьез, я не сомневаюсь ни минуты. Жаль, что в тетрадку не удалось заглянуть.

Грязь с рук пришлось вытирать об одежду. Пыльное лицо Дэна светилось при луне как фосфорное. Когда он моргал глазами – оно смотрелось как самка покойника. А когда открывал рот – как воплощение вурдалака. Я не выдержала этого зрелища, сняла майку, и пока он ошалело таращился на меня, вытерла его физиономию. Майку теперь придется стирать, зато не так страшно смотреть на своего лучшего друга.

Растертая в пальцах мелкая ромашка пахла горечью жаркого лета.

На душе установился особенный покой, который запомнится надолго.

Очень хотелось подружиться с совой. Мягкой, теплой, с внимательным взглядом, она будет сидеть у меня на левом плече и иногда покусывать меня за мочку уха, чтоб привлечь внимание, а я буду чувствовать кожей щеки совиные перья и любить ее до слез.

Покинув «наш» перекресток мы чинно покатили навстречу рассвету в сопровождении двух проклятых мышами сов. Которым нужна была лишь дорога и те, кто стремился ее перебежать.

– Странные птицы. Кажется, что у них совершенно нет шеи, а ты становишься старым и скучным как все взрослые, – неожиданно для себя самой заявила я.

– Старым?

– Ну, кто бы сомневался! – обвиняющим голосом обрадовалась я, – Тебя даже не задело, что я назвала тебя скучным!

Дэн поразмыслил. Недолго. Сбросил скорость. Пожевал нижнюю губу. Оскалил зубы. И стал похож на покойника, умершего мучительной смертью. Мерзкая привычка, между прочим. И он точно знает, как меня она бесит. Гадство это – уродовать лицо кошмарными рожами. Состроит харю и вглядывается в меня – наслаждаясь моими вытаращенными от испуга глазами.

– Я вызываю тебя на дуэль, – спокойствие и уверенность меня убедили в том, что Дэн не шутит.

Он остановился на обочине и задумчиво оглядел флору канавы. Выбрал самый крупный прошлогодний камыш. И сломал его. Камыш был похож на мрачный бенгальский огонь громадного размера.

– Ты что, в детстве никогда не дралась на дуэли? – деловито спросил Дэн, отгоняя камышом утренних комаров.

Слишком поздно я сообразила, в чем дело. Решила оторваться на максимальной скорости. Но ветер был не на моей стороне, хотя дул мне в спину. И первый подлый удар по хребту превратил меня в кучу пуха, мчащуюся по дороге. Больно не было, было обидно. Я и не подозревала, что компактный камыш содержит в себе набивку для трех пуховых одеял. И все это богатство досталось мне одной.

Обломав об меня камышину, Дэн азартно метнул ее напоследок как копье. Промахнулся. Ну ладно! Сейчас устроим ответные боевые действия.

Интересно, куда девается мое хваленое чувство юмора, когда я становлюсь смешной?

После получасовой драки мы оба были как два йети. Белые и пушистые котэ. Дэн явно поддался, иначе я бы ни за что не добилась такого классного результата.

– Ну, отряхивайся, и поехали домой.

По какой-то странной причине, на нем пух не задерживался, зато ко мне прилип как к родной.

Город дремал. Солнце уже сделало его розовым, отчего он смахивал на нарумянившуюся благородную старуху. Мелкие грузовые машины и утренние автобусы портили приятное впечатление. Компании, отгулявшие ночь, брели как понурые зомби. Одинокий фотограф с лицом аутиста передвигался по кривой траектории, выискивая чтобы такого сфоткать. На форточках окон сидели бесчисленные коты всех мастей и характеров.

По привычке и из любопытства, Дэн проводил меня до самой квартиры. У которой вместо привычного коврика лежал пучок выдранной с корнем крапивы. Чахлой и пыльной. Мертвой, но злой. Скорее всего, его запихали в дверную ручку, а потом он взял да и вывалился.

– Теперь ты сам видишь! – сдавленным шепотом сообщила я.

Мне казалось, что соседи стоят, затаившись, и подслушивают. Прижавшись ушами к замочным скважинам. И сдавленно хихикают.

Отпинав крапиву к стене, Дэн помог мне затащить велик в комнату, приволок свой, и велел ставить чайник.

– Вспоминай. Спокойно подумай, кому ты могла насрать так, чтоб тебя возненавидели?

– Неа. Никому. Ты же знаешь – я не подлая.

Ну, кто б сомневался – он состроил скептическую ухмылку. Вот зараза! А ведь я правду говорю – я не могу специально сделать кому-то гадость. Случайно – да, бывало. Давно. До сих пор стыдно.

– Зато я сама себе напакостить запросто могу. Но тоже – случайно.

– Не кипятись. Я не сомневаюсь, что ты причину не знаешь. И вообще – может, это детишки шалят? Мелкие пакостники. Я сам таким был, – теперь в его голосе дребезжала масса горделивых многозначительный интонаций. – У вас во дворе много школоты?

– Нет ее совсем. Я самая младшая. Ведь младенцы не в счет. Ты бы лучше спросил кто у меня соседи по площадке. Верняк, кто-то из них.

Дэн бдительно контролировал как я завариваю чай. Ритуал был соблюден и он поглядывал на чайник, жалея, что он не прозрачный. У него дома стеклянный заварочник, чтоб медитировать на дрейфующие чаинки.

Заподозрить соседей оказалось проще всего, но вот вычислить кто именно не жалеет времени для пакостей, я не могла так сразу. Мне вдруг стало жутко интересно понять, кто способен меня возненавидеть. До недавнего времени для меня понятие ненависть заключалось в плохих мыслях и словах. Таким способом ненавидят многие. Но ведь в моем случае, кому-то моя персона стала до такой степени отвратительна, что он не поленился поискать в центре Питера крапиву.

Близких соседей было три семьи. Про одних я знала только одно – встают рано, ложатся тоже рано, еще у них есть черный лоснящийся мускулистый кот. Точно не они.

Вторые были мне знакомы гораздо больше. Они дружили с нашей семьей до ее разделения, но как только мои родители развелись, общение свелось к редким вопросам про новую мамину семью. Про папу они не спрашивали, считая его кобелем и злодеем, потому что он бросил маму, чтоб жениться на молодой.

Третьи соседи жили в «нехорошей» квартире. Про которую ходила легенда о призраке толстого городового. Его до сих пор многие видят в белом мундире и форменной фуражке. Версии кончины городового отличались мало – он испугался революции и повесился в спальне. По другой версии – застрелился. Доказательством второго варианта была история нахождения клада. Который случайно выпал во время ремонта из-под подоконника. Портсигар серебряный с совой на крышке, и бляха с гербом, да железка с номером. Было еще письмо, в котором некая Сонечка требовала вернуть ее фотоснимок, грозясь покончить с собой. И сам фотоснимок тоже был – Сонечка губки бантиком, глаза с прищуром и прическа как древесные стружки. Сучка какая-то пронырливая, а не Сонечка.

Я только однажды столкнулась с городовым. Мне тогда лет пять исполнилось, а новогодней ночью я шпионила, глядя в окно, поджидая Деда Мороза. И дико заорала на весь двор от радости, решив, что мне несут подарки, хотя призрак был без мешка. Мама тогда тоже орала. На меня. И зачем-то отпугивала городового своим крестиком, что висел на шее. А мне его жалко было. Мороз на улице, а он одет по-летнему. Стоит такой хорошо заметный на фоне темного подъезда. Был бы он на фоне снега – я бы его не заметила.

– Не Дед Мороз, – пояснила я маме.

И он так жалобно на нас глядел. Прямо мне в глаза. Я хорошо это запомнила. Стоит посреди сугроба, толстый как бегемот в форме и печалится.

Я до сих пор удивляюсь – почему городовой умеет видеть наш мир, а мои призраки – нет. Даже завидую соседям, которые плевать на него хотели. Я бы ним точно подружилась. Даже если он говорить не умеет, он ведь знаками мог бы мне показать, что думает.

– И не городовой это вовсе. Они нищие были. А этот – в теле, дородный такой. Наверное – городничий, – мнение мамы могло оказаться и справедливым, но на именование призрака не повлияло.

Потом мне попалась поэма Эдуарда Багрицокго, там наверняка про нашего городового написано:

«Брюхатый, сияющий жирным потом

Городовой.

С утра до отвала

Накачанный водкой, набитый салом…».

А потом, когда я уже взрослее была, то натолкнулась в Питере на памятник городовому, а серьезный старичок, что ошивался поблизости, просветил меня – попасть на эту службу было очень даже непросто. По его словам, городовой был ну просто эталон полицейского с хорошей оплатой и пенсией. В общем – завидный жених. Мечта всех кухарок и горничных. Я только одного не поняла – старичок сказал, что у городового из оружия была только картонная сабля. Приврал, наверное.

Все это я и выпалила Дэну, пока мы пили чай, но вовремя притормозила, заметив тщательно изображенную скуку на его красивом лице.

– Ты мне сейчас снова скажешь, что я отвлекаюсь. Ты не прав – я по делу вспоминаю. Тут все важно. Сам подумай – преступление века – коврик порезали и крапива – улика номер два, – теперь мне стало смешно.

Ну конечно, мои неприятности – полная фигня, нелепость, случайность, ошибка. Никто не может желать мне зла. Да и какое это зло? Скорее – шутка. Розыгрыш. Неумный, конечно. Но ведь совершенно неопасный для жизни и здоровья. А психика у меня крепкая, я и не такое могу пережить. Но Дэн не разделял моего оптимизма и требовал детального отчета по жильцам нашей парадной. Не то из патологического упрямства, не то из привычки все доводить до логического конца.

Кстати говоря, деловитая семья из квартиры городового совершенно наплевательски к нему относилась. Им когда квартиру продавали, рассказали о призраке. Ни мужу, ни жене даже неинтересно было. Обозвали прежних хозяев шизиками, сделали ремонт.

– Пошли вы со своей мистикой, я сам в органах служу, – ну не насмешка ли?

– Ты вдумайся – городовой! Почти как домовой. Хорошее слово – лучше милиционера или полицейского, правда? – мне понравилась эта мысль.

– Полиция – от «полис», но не страховой. А милиция от слова – войско, – уточнил Дэн, требуя продолжения реестра соседей.

– Призраки тоже соседи, – укорила его я, но подчинилась, пообещав быть краткой и зная – не получится.

Итак, попытаюсь забыть про приведений. Соседи снизу, прямо подо мной – парочка совершенно мерзких типов, в которых даже я не смогла обнаружить ничего положительного. С такими гадами мы обычно сталкиваемся в госучреждениях и жилконторах, где на нас орут и посылают нах, мы утираемся и топаем домой, но ведь кто-то с ними вынужден постоянно проживать бок о бок. Нет, тут моей фантазии не хватит – сначала оно на тебя орет, а поближе к ночи полезет с нежностями. Ладно, если оба супруга – гниды, ополчившиеся на весь мир. В общем – это я про соседей снизу вспомнила.

– Видел я их, странные какие-то, – согласился Дэн, – подозрительные и склочные, это сразу заметно.

– Ну да, иногда так хочется быть честной и невежливой, но воспитание, блин, не позволяет. А то бы я им высказала все что думаю. Они еще и адепты какой-то таинственной конфессии. Пара зловредных человеконенавистников. Для которых с некоторых пор у меня не находилось не только улыбки но и простого здрасьте. Потому что они и на меня телегу накатали, утверждая, что я ворую лампочки в парадной. Хотя я как раз наоборот их вкручиваю – они часто перегорают.

– Ну тебя, ты как старуха стала говорить, – поморщился Дэн.

– А как тебе их скрежет зубовный по поводу желания расселить наш дом, чтоб хапнуть много квартир сразу? У них там толпа народу прописана, а еще они сто раз говорили, что тут жить невозможно – вокруг быдло и поговорить не с кем, – торжествующе парировала я.

– Ладно, – голосом «ты все преувеличиваешь», – успокоил меня Дэн.

– Нет, я не буду успокаиваться. Знаешь, как они меня задрали? Вот скажи мне – на что они живут? Они же не работают! Только ходят куда-то молиться, но не в церковь. Может, у них клад в квартире был спрятан, они его нашли и теперь проживают богатство? Ну, точно! Они в прошлом году капитальный ремонт окнам делали!

Моя фантазия ускакала вдаль, вот оторванный подоконник, а под ним сундук с несметными драгоценностями, каменья так и сверкают разными цветами, – от их блеска я прищурилась, но потом испугалась, что стала как Сонечка со старинного фото и вернула мимику на прежнее место.

Мне бы пара изумрудов точно не помешала. Я бы сережки сделала, мне под цвет глаз изумруды самое то. От рубина я бы тоже не отказалась. Он красный такой, на него можно изредка любоваться. А вдруг там и брильянты были? Хотя опалы мне больше нравятся. Но так классно – найти сундук, открыть его, чтоб непременно при ярком дневном свете, и ахнуть!

– Ты что вытаращилась? Опять что-то выдумываешь? А соседи эти как пить дать твой коврик покоцали. Больше некому, – решил Дэн, подозрительно относившийся к любой религии.

Он иногда даже говорит, что у некоторых началась «религия мозга».

– Вряд ли. Муж – дристливый. Он только письма подметные пишет. Обычный кляузник. А она ненавидит весь мир за то, что ей в мужья достался этот козел беззубый. Я не придумываю, она сама так сказала.

– Тебе виднее. А почему он себе зубы новые не вставит?

– Фиг его знает, может ему нравится, когда рот проветривается.

– Бывает. Ладно, рассказывай дальше и больше не отвлекайся, – сказал Дэн и проверил, осталась ли заварка в чайнике.

Ее не было. Пришлось снова кипятить воду и готовить чай. Он, наверное, ведро выпить может, честное слово. А если с печеньем – то два.

– Этажом выше, прямо надо мной, – я показала рукой в потолок, – Живет одинокая старуха с громкими часами. Про которую я раньше думала, что она фрейлина королевского двора. Это из-за одежды. Она крайне несовременно одевается. Как музейный экспонат. Ребята называли ее Черной графиней, а злые соседи говорили, что от нее моль разлетается. По-честному, иногда так и было. Она шаль набросит на плечи, а моль в разные стороны выпархивает. Я сама видела. А лицо у графини белее молока, и она на нем рисует румянец и глаза синим обводит. Жуть. А еще от нее пахнет чем-то кисло-сладким, как от муравейника. А так – мировая старуха. Не злая ни разу.

Однажды мама рассказала мне ее историю. Оказывается, старуха была не такой допотопной – в начале блокады ей было лет пять. И ее друга съели. Ну, может и не съели, а он просто не дошел до булочной и умер в снегу, но весь двор был уверен, что съели. В общем, старуха так и не вышла замуж. И я решила, что она хранит верность своей первой детской любви.

– У тебя не двор, а скопище историй, – неискренне усмехнулся Дэн.

Это он из зависти. Он в обычной хрущевке живет. Там ничего интересного не происходит и истории квартир куцые. У него даже двора нет – просто промежуток между зданиями. Несколько деревьев – не повод для хвастовства. А у нас одних призраков ну просто тьма. Из дома напротив – целых три штуки. Мальчика, который решил в окно домой залезть, потому что мать пьяная уснула. Он по карнизу пошел, всего второй этаж, а упал неудачно и насмерть разбился. Это уже после войны было. А мать его потом белку словила и тоже вниз башкой об булыжники воткнулась. Теперь они в лунные ночи на карнизе напару сидят, но не близко, наверное, им поговорить не о чем. Если не приглядываться – как живые. Мать в дрянном халате и кофте вязаной. А пацан в коротких брюках и рубашке. Тощие оба. Даже глаза ввалились.

– Ладно, заканчивай свой словесный высер, я тебя знаю – пока не выскажешься, не успокоишься, – позволил Дэн.

Но я видела, что слушает он с интересом. Он вообще все посмертное любит, даже кладбища.

– Но по делу ты пока еще ничего не сказала, – намек меня разозлил. Пришлось увеличить скорость, чтоб меня дослушали.

– В доме слева дореволюционный призрак карточного игрока обитает. Все продул, невесту разорил, а как женился – то и всю семью. Но она его не бросила, жалела, наверное. От чахотки умерла. Графиня как-то сказала – от разбитого сердца. А он потом помыкался, долгов понаделал и решил, что фиг кому что вернет. Отравился, вроде бы.

Говорят, игрок этот все по коридору бродит и бормочет. А иногда в вентиляшку заберется и воет. Жена его исключительно зимой является и то не всем. Только мужчины ее видят. Говорят – красивая и одета как придворная дама, даже в шляпке. Но у нее привычка есть странная – она то в ванной маячит, то в кладовке вместе с пальто висит, в общем – неожиданный призрак. Если кто ночью вопит – мама всегда говорила – невесту увидел.

Ой, еще одного вспомнила! Дворник-татарин. Он сам помер, но даже мама видела его в полнолуние – двор подметал. А еще он навострился кодовые замки ломать. У нас все говорят – татарин снова замок запер. У него даже излюбленные шутки есть – он не всех жильцов во двор пускает. Особенно, если кто поздно возвращается. А еще мне кажется, что именно он мусор по двору разбрасывает. Специально. А потом, даже посреди бела дня, вдруг подует такой ветер нижний, закрутит мусор и сам соберет его в кучу, Маркел сразу прячется – знает, что тут происходит.

В моей квартире тоже кое-кто появляется, но это секрет.

– Они тебе крапиву подложить не могли. Вывод – ты сама ее положила.

– А коврик?

– Он тебе надоел. И ты просто привлекаешь к себе внимание, – Дэн зевнул с подвыванием, неприлично и явно демонстративно.

– И еще у меня тут случай был странный…

Я рассказала Дэну про воющую соседку с четверного этажа. И как она меня матом послала. На этот раз он выспросил все до мельчайших деталей, хотя там и рассказывать особо нечего.

Когда Дэн ушел, я вдруг подумала – мне с ним просто. Потому как я его не интересую, как и все девушки на свете. Минус только один – у нас похожий вкус. Нам нравятся высокие, деятельные, веселые и творческие личности с длинными волосами. Только мне, в отличие от Дэна, чаще везет на взаимность.

Перед сном я зачем-то проверила почту, посмотрела новости у друзей по контакту, решила, что никакие они мне не друзья, раз не пишут комментов под моими фотками. Написала в графе «Что у Вас нового» философскую мудрость своего знакомого, Вовы – «чем просить и унижаться, лучше стырить и молчать». И здорово удивилась, когда буквально через пару секунд мне ответили, исправили слово «стырить» на другое, Вовино. Наверное, его мудрость была общеизвестной.

Глава 4. За полгода до первого звонка. Говнарь Вова

В душной прокуренной комнате, пропахшей уверенным перегаром, заседали озлобленные великовозрастные говнари. Из какой-то извращенной вежливости, распахнуть окна они посчитали верхом невоспитанности. Мотивируя этот гуманный поступок уважением к соседям. Но на деле причины были иные. Окна не открывались последние лет десять, а хозяин квартиры – Вова, решил, что соседи могут и настучать, учитывая тематику беседы и неспокойные времена. Во всяком случае, он так объяснил свое нежелание впустить в помещение немного относительно свежего воздуха. Говнарям Вовино объяснение пришлось по душе. Оно поднимало их самооценку. Ну как же – не просто так выпивают, а о судьбах Родины думают. А вдруг под окнами затаились коварные единороссы, которые жаждут упечь свободолюбивых инакомыслящих в обезьянник?

В тот день двухнедельный процесс жарких обсуждений забрел в тупик. Буквально час назад водка и пиво закончились, а из курева в ход пошло содержимое пепельниц, поголовно спертых из кафе. Для большинства эта квартира показалась бы полным быдлятником, а для ее обитателей она была осколком рая, но внезапное прекращение бухалова привело к приступу острой коллективной депрессии.

– Вован, друг ты мой сердешный. Разливай, – заначка, добытая с антресолей, аккуратно наполнила пластмассовые стаканчики не первой и даже не третьей свежести.

Отчего таинственные русские души встрепенулись, требуя немедленного очищения.

– Ну, и какая падла мне ответит – прочему мы так ненавидим наше правительство? – прохрипел осипший голос Панка, пожалуй, самого необычного типа из всей компании.

Тишину нарушало звонкое тиканье старого будильника. Все, как завороженные, мысленно отсчитывали секунды, отделяющие вопрос от ответа. Потом, не сговариваясь, уставились на гипсовую голову Ленина, водруженную на внушительных размеров тумбочку. Замызганный Ленин сильно смахивал на одного из говнарей, смотрел мертвыми ехидными глазами буддиста и отвечать не собирался.

Скрипнула потертая кожа косухи. Рука дернула молнию на рукаве и оторвала замок. Брошенный на край суповой тарелки, полной килечных скелетов, он пронзительно клацнул.

– Нужно спросить у младенца. Его устами истина глаголет. Я дело говорю, господа философы, – выдав собранию истину, несвежий Панк решительно двинулся к выходу.

Вместо младенца подвернулась я. Шла себе из булочной, с твердым намерением выпить чаю. И больше не налегать на булочки с корицей, от которых можно здорово растолстеть. Размышляя, что если тебе положено около двухсот рублей в день на питание, противопоказано заходить в кондитерские.

– Все, перехожу на каши и овощи, – зная, что клятва будет нарушена, решила я.

И возмездие было мгновенным – на меня во дворе напали пятеро обезумевших говнарей, одетых как допотопные рокеры, первым желанием было удрать. Но, загнанная в угол двора, я была в прямом смысле приперта к стенке. Маркел гавкал неподалеку, не решаясь подойти на расстояние пинка. Я его даже запризирала – тоже мне, защитник!

Они тяжело дышали. Помеченный мужчинами и Маркелом, угол вонял не меньше, чем нападающие. Но насиловать и убивать явно не входило в намерения говнарей. Тогда я решила, что все дело в булочках с корицей и решила без боя не сдаваться.

– Отвечай, малая, за что ты ненавидишь наше правительство?

Красные воспаленные глаза и перегар навевали мысли о коллективной белке. Струхнув, я проиграла в голове все возможные варианты и задумалась.

– Ваше – это типа и мое? – на всякий случай уточнила я.

– Типа того, – ядовито намекая на мое косноязычие, дружелюбно подтвердил Панк.

Я его помнила про прошлым попыткам вступить в отвлеченную дискуссию о мироздании с неизменным комплиментом «а ты ничего, только мелкая».

– Ну, все просто…

– Как же! Ей просто! – этого дядю я знала по неистребимой любви к Кастл Року и мотосборищам. На которые он являлся в надежде на дармовую выпивку и возможность поведать байкерам про былые времена. В которые у него, как и теперь, не было мотоцикла. Впрочем, теперь от таких как он, прозорливые байкеры отгородились отдаленностью своих мероприятий и дороговизной входных билетов.

– Ты – плевок в супе, не перебивай ребенка, – сияя почти рекламной улыбкой, сказал Панк.

– Так вот. Но это мое мнение. Я их ненавижу, потому что они – глисты.

– Нифигассе завернула! – выпавший из синеватого рта окурок упал четко на носок нечищеного курносого казака.

– Рот ему закройте! Продолжай, ребенок, – дружелюбно успокоил меня Панк, почему-то разглядывая мои ноги в районе коленок.

– Они страну не любят, – торопливо объяснила я, – Они нас за людей не считают. Мне плевать, что они преступники. Но как они могут управлять страной, которую ненавидят?

– А причем тут глисты? – опомнился самый старый щетинистый говнарь.

– При том. Глист может сожрать тело, в котором живет. И они точно так поступают с нами. Они доят нас как корову. Уже и вымя оторвали, а все молока требуют.

Обдумав мои слова, говнари медленно потопали обратно в свое логово. Каждый счел нужным похлопать меня по плечу. Теперь придется отстирывать любимую кофточку.

– Раньше говорили «рачительный хозяин». Вот такому правителю я бы обрадовалась, – запоздало пробормотала я, удивляясь своему высказыванию.

– Глисты. Или вампиры. Это одно и тоже, – решил Вова, думая о чем-то своем, – И те и другие сосут все полезное до последней капли.

– Ты ошибаешься, брат. Глисты, в отличие от вампиров, являются без приглашения, – уточнил один из говнарей.

Беседа выбралась из тупика и потекла в новом направлении. Все были довольны и глубокомысленны.

– Я же говорил – устами младенца… А на пиво не отслюнявишь? – с неуемным ехидством, поинтересовался Панк, считая, что я ожидаю именно такого вопроса.

– Нет, – твердо отказала я.

Не потому что жаль. Просто денег не было.

Улыбнувшись, Панк нахально чмокнул меня в макушку, доверительно сообщив «давно хотел это сделать».

– А ты ничего. Правильная, – вместо прощанья высказался Вова.

Сохранив булочки и хорошее настроение, я пошла домой с чувством выполненного долга. Я ужасно люблю объяснять прохожим как им дойти до нужной улицы, а тут почти на политические темы поговорить удалось и мной остались довольны.

В районе макушки сохранилось чужое тепло, вызывая острый приступ эйфории. Буд-то макушку пригревал солнечный луч. Ощущение странное и волнительное. Встрепенувшись, в животе ожили бабочки и испугали меня – я уже и забыла об их существовании. Личность раздвоилась. Бабочки намекали на чувство, а мозг насмехался – это не твой мужчина. До такой степени не твой, что дальше некуда. Обычный говнарь. Только припанкованный с виду.

Следуя указаниям мозга, я старательно усыпила бабочек, но все-равно улыбалась, пока жевала булочку.

Так началась наша дружба с говнарем Вовой. Он меня до сих пор зовет малой (с ударением на «а») или младенцем. В зависимости от настроения, которое у него чаще всего смахивает на прямую линию, где-то внизу, вдали от бурь и волнений. Тем удивительнее видеть всплески эмоций, которые проще исчислять в тротиловом эквиваленте. Правда, меня ни разу не задело – на меня Вова не злился.

В придачу к дружбе, у меня появилось новое место, куда я могу запросто заглядывать в гости. Но только если Вова один или вдвоем с Панком. Прочие говнари меня пугали и даже вызывали грусть – деградация полная, рыбы-прилипалы, без мозгов и высоких устремлений. Зато с предсказуемой целью – выпить и поспорить.

Соседи к нашей дружбе отнеслись с явным подозрением. И поначалу советами достали – типа он – пропащий, а тебя теперь замуж никто не возьмет. Даже участкового вызвали для душеспасительной беседы. Но участковый зарулил к Вове, маленько выпил, а утром навестил меня.