Инквизитор и нимфа

Юлия Зонис

Инквизитор и нимфа

Автор благодарит за оказанную помощь Евгения Пожидаева, Ину Голдин, Сергея Белякова, Екатерину Чернявскую и Тима Талера

Граница между светом и тенью – ты.

Станислав Ежи Лец

Человек – это звучит гордо!

Буревестник

Пролог

Ангар

Из детства ему лучше всего запомнился не дедушкин дом на вересковых пустошах за Фанор и не маленькая квартирка родителей в университетском кампусе, а старый авиационный ангар: огромный, пустой и гулкий, с отслоившимися железными листами крыши. Отец с Миррен часто уезжали, и времени на то, чтобы забросить сына к деду, у них не хватало. Тогда мальчика поручали старшему брату отца, дяде Шеймасу. Дядя Шеймас владел клубом по реконструкции стрелкового оружия, расположенным в том самом ангаре и вызывающим немалый интерес у дублинской полиции. В клубе были тир и мастерская, и все же по сравнению с величиной ангара все казалось крохотным, как игрушечные домики на полу в гостиной.

Марка сажали на стол и давали в руки длинный тяжелый пистолет. Самопальный, пистолет и стрелял не пулями, а свинцовыми шариками. Марк прицеливался, стараясь удержать дрожь в руках. Мишень почему-то всегда была одна, и всегда на ней угрюмо набычивал голову полисмен в шлеме. Марк стрелял, больше заботясь не о том, чтобы попасть в цель, а о том, чтобы не свалиться со стола от отдачи. И все равно попадал. Мужчины вокруг, обычно сосредоточенно-угрюмые – что странно для членов исторического клуба, – разражались одобрительными криками. «Галчонок опять угодил в яблочко! Стрелок растет, а, Шеймас? Возьмешь его в отряд?» Самый противный, низенький крепыш по имени Шон Келли, от которого всегда несло потом и ментоловой жвачкой, подсаживался к Марку и спрашивал: «Что, пойдешь к дядьке в отряд?» В лицо Шеймасу неприятный человечек улыбался, но Марк слышал, как тот говорил у дяди за спиной: «Хвастается тем, что произошел от гэллоуэйских О'Салливанов, а ведь те все как один мерзавцы. Приличные О'Салливаны остались в Корке и Керри. А эти почему на север подались? Да потому, что предок их, Донал О'Салливан, вступил в армию предателя О'Коннора и вместе с ним убивал честных ирландцев под знаменами Де Бурка. Так и вошел в Коннахт, по колено в ирландской крови. Весь их род англичанам прислуживал, а тут вдруг вспомнили о совести?» На радость Марка, собеседник Келли, рыжий, как и Шеймас, Патрик Райли спокойно ответил: «Заткнись».

Полиция не зря уделяла немало внимания делам дяди Шеймаса. Шеймас Салливан возглавлял одну из «активных ячеек» ИРА, и свинцовые шарики действовали в уличных стычках ничуть не хуже, чем знаменитые «перчатки смерти», которые Марк видел в компьютерных играх. Впрочем, игр у него было мало. Миррен считала, что мальчику нужно учить языки, а отец вообще такими вещами не интересовался.

Они с Миррен интересовались лишь собой, вот в чем беда. Дед, не стесняясь присутствием Марка, не раз бурчал: «Поспешили вы с этим делом. Не успели наобжиматься, а уже вон – сидит, рот разинул. Что, нравится за старшими подслушивать?» Иногда он еще и брал Марка за ухо пальцами, жесткими, как старые корни, и крутил, вроде бы понарошку. Больно было не понарошку, но Марк молчал. Отец морщился, а Миррен смеялась. Ей нравился дед. «Колоритный старый хрен у тебя папаша, прямо докембрийское ископаемое», – говорила она. Докембрийскими ископаемыми отец с Миррен набивали и без того тесную квартирку. Их профессия называлась длинно: палеонтологи. Они познакомились на четвертом курсе в экспедиции и так влюбились, что тут же и родили Марка. Только ездить в свои экспедиции не перестали, вот Марк и сидел на железном столе, болтал ногами, ожидая, когда снова попросят стрелять. В отряде его прозвали Галчонком. Марк и правда немного смахивал на тощую, растрепанную галку. «Галку с уныло опущенным клювом», – добавлял дядя Шеймас и щелкал Марка по носу. Потом они с товарищами шли на улицу курить и обсуждать планы, а Марк оставался в ангаре и казался себе галкой, случайно залетевшей в утробу космического корабля. Ты такой черный, встопорщенный и маленький, а все вокруг такое большое, серое и гладкое, и за стенкой – пустота. Корабли Марк тоже видел только в играх или в сетке, но Миррен и сетку не особенно одобряла – только когда им с папой приходило в голову по обжиматься. Хорошо, что эта мысль посещала родителей довольно часто.

Когда Марк пошел в школу, необходимость в ангаре, к сожалению, почти отпала. В ангаре, пахнущем железом и смазкой, среди крепких, угрюмоватых и занятых нужной работой людей, конечно, интересней, чем в классе. В ангаре Марка уважали, потому что он хорошо стрелял, приходился племянником Шеймасу и вообще считался своим парнем, а в школе была просто скукота. Читать он научился года в два, потому что дома и делать-то больше нечего, знал расстояние от Земли до Марса, мог с закрытыми глазами перечислить все геологические периоды и даже нарисовать трилобита. Пожалуйста, что там рисовать – мокрица и мокрица, только каменная. Докембрийское ископаемое. Единственное, что нравилось Марку, – это разноцветные трехмерные головоломки. С ними он мог возиться часами, отчего остальные ребята считали его придурком.

На переменах Марк устраивался поодаль от одноклассников, под древней кирпичной стеной. В самые жаркие дни от нее тянуло прохладой. Здесь жили занятные красные жучки, иногда слипавшиеся в длинные цепочки. Наблюдать за ними Марк тоже мог часами, а однажды набрал полный пакет и приволок домой. Миррен, неравнодушная ко всему докембрийскому, очень рассердилась, когда настоящие жучки разбежались и обжили квартиру. Отец потрепал сына по черным, и без того растрепанным волосам и сказал жене: «Ну что ты скандалишь? Парень вырастет, будет биологом». Чарльз Салливан оказался прав, хотя и не успел убедиться в своей правоте.

В ту субботу они втроем отправились в супермаркет. Все ходят в супермаркет, чтобы кататься на ракетах, лазить по «стенке невесомости» и жевать сахарную вату. Отец с Миррен пошли в супермаркет, чтобы обжиматься. То есть не совсем обжиматься, а держать друг друга за руки, смеяться и молоть всякую чушь. На Марка они внимания не обращали, поэтому Марк мог свободно глазеть по сторонам и показывать себе язык в зеркальных витринах. Язык он, конечно, не показывал, потому что не дурак и уже взрослый, но вполне мог показать. Увлеченный вопросом, стоит или не стоит показать язык своему витринному двойнику, Марк не сразу почувствовал знакомый… запах? Ему показалось сначала, что пахнет потом и ментоловой жвачкой, но потом он понял, что так пахнет страх. И сразу сделалось зябко, как в продуваемом сквозняками ангаре, хотя климат-контроль в супермаркете работал отлично. Марк бросил палочку с сахарной ватой в урну и потянул отца за руку. «Ну чего тебе, чего? Хочешь на стенку? Беги на стенку». Отец выпустил его ладонь и положил обе руки на плечи Миррен.

Родители стояли так, отражаясь друг в друге, как Марк в витрине – а он был совершенно лишний. «Папа, пойдем!» – крикнул Марк и дернул отца за рубашку, но тот только нетерпеливо отмахнулся, чуть не задев сына по лицу. И тогда Марк подумал: «Ну и ладно». И, совсем как дед, буркнул: «Черт с вами, жамкайтесь». Оставайтесь, если вам так хорошо. Не слушаете? Убедитесь сами. Он отступил на пару шагов и еще постоял, а потом развернулся и пошел, все быстрее и быстрее, к вращающейся зеркальной двери.

По улице, на августовском солнцепеке, катился киоск с клубничным мороженым и звенел бубенцами.

Потом Марку часто снились этот зной и звон, только мороженое пахло не клубникой. Мороженое пахло гарью. Во сне он, Марк, сам вырывал руку из пальцев отца, отталкивал отцовскую ладонь и громко смеялся – «Дураки, дураки! Так вам и надо!» – и ему даже казалось, что ментолом, потом и страхом пах он сам. Марк просыпался, в ниточку сжимал и без того тонкие губы и долго смотрел на обитую деревянными панелями стену или в окно, на черные пустоши за дедовским домом. «Это не я, – говорил Марк сам себе. – Это не я». Но запах ментоловой жвачки никуда не девался. Запах слился с железным запахом ангара, со смехом Шеймаса, с хлопками газового пистолета и с треском пробитой мишени.

Четверть века спустя, глядя на горящий аэрокар, в котором бился пахнущий ментолом и страхом человечек, Марк Салливан так и не смог решить, кого убивает. Этого жалкого неудачника? Ангар вместе с Шеймасом, его парнями и простреленной фигурой полицейского? Или самого себя, шестилетнего?

Часть первая

Куколка

НИМФА, нимфы, род. мн. нимф, жен. (греч. nymphe).

1. Женские божества природы, живущие в горах, лесах, морях, источниках.

2. Личиночная стадия развития членистоногих животных с неполным превращением.

Толковый словарь

Глава 1

Замок святого ангела

Любовно восстановленное по старым чертежам, макетам, фотографиям и голограммам здание Замка Святого Ангела алело на закате, как бочонок с кровью. Тибр катил мимо свинцовые воды, изгибался над ними серый каменный мост. Все было таким же, как тысячу, пятьсот, двести лет назад… «Нет, вру, – подумал Марк Салливан. – Двести лет назад не было никакого Замка, одни заросшие сорняком руины в проплешинах от недавнего огня. А вот сто пятьдесят лет назад уже снова был, уже глядел на реку узкими глазками бойниц – с тем же прищуром, с каким впервые взглянул на эти воды и этот называющийся вечным Город».

Аэрокар мягко опустился на посадочную площадку на крыше. Пилот выпрыгнул из кабины и, кажется, вознамерился услужливо распахнуть перед Марком дверь, но Марк его опередил. Молодой человек уже выбрался из машины и стоял у края площадки, глядя вниз, на кольца стен, переходы, дворики и обманчиво ветхие контрфорсы. Он знал, что из толщи огнеупорного кирпича всегда готово взметнуться силовое поле, накрыть здание колпаком, легко противостоящим и прямому удару ядерной бомбы, и «стопе великана», и лазеру. Старый Замок казался, он очень умело казался архитектурной нелепостью, добродушным подслеповатым старичком. Марк подумал о десятках подземных этажей, о системе коммуникаций, охватывающих весь город – да что там, всю планету – и сходящихся здесь, под неказистым кирпичным бочонком. Генеральная ставка верховного магистра и орденская тюрьма располагались в Лиалесе, искусственном астероиде, курсирующем где-то в поясе Койпера, а Ученый совет обосновался на Марсе: горячее сердце и холодная голова викторианцев. Но длинные руки Ordo Victori росли несомненно отсюда.

Когда-то, еще коротко остриженным, легко краснеющим и нескладным подростком-лицеистом, Марк впервые ступил на эти прогретые солнцем камни. Старшеклассников вывезли на экскурсию. Отец Франческо, их ментор, говорил что-то о Бенедикте XVI и его письме к иезуитскому генералу Гансу Кольвенбаху, а Марк недоумевал. Он видел штаб-квартиры ордена в Мюнхене и в Брюсселе, монолиты из композитного стекла и керопласта – угрюмые китовьи туши, смахивающие на линкоры времен Второй Периферийной. А Замок, этот пузатый старикашка с раззявленным краснокирпичным ртом, этот толстяк, рассевшийся у всех на виду, как пожилой рыбак у реки?.. Сейчас раскурит трубочку и поведает о том, как вытащил о прошлом годе во-от такую форель…

– Ты хочешь что-то спросить, Марк?

От глаз отца Франческо разбегались веселые лучики морщинок. Ментор смотрел доброжелательно, но Марк знал, что вопрос задан не зря. Ученик с готовностью поддержал игру и ответил с нарочитой глуповатостью:

– Да, наставник. Зачем вообще надо было восстанавливать Замок? Мы ведь не наследники христианской церкви или что-то в этом роде? Какой смысл?

– Отличный вопрос. – Отец Франческо улыбнулся с таким удовольствием, будто Марк с ходу оттарабанил пять уроков латыни.

– Я хочу, чтобы каждый из вас, дети, подумал об этом и написал эссе на тему: «Зачем и почему викторианцы восстановили Замок Святого Ангела и сделали его своей штаб-квартирой». Название, понятно, можно сформулировать и получше. Ожидаю ваших работ в пятницу после вечерних занятий.

Однокашники наградили Марка злобными взглядами. Похоже, в дормитории его опять будут ждать мокрая насквозь кровать и подушка, измазанная пастой. Или еще чего похуже. Над Марком оказалось так легко издеваться. Он же ни черта не умел.

Ненависть. Марк Салливан, сегодняшний, изрядно повзрослевший Марк, знал, что Замок питают не силовые кабели, не мощь подземных энергостанций и даже не протянувшиеся с орбитальных энергонакопителей лучи. Ненависть и гордыня подняли из земли эти стены, как поднимают – шептались мальчишки в темноте дормитория – мертвые кости с забытых людьми и богами кладбищ. Площадка под ногами чуть ощутимо вибрировала. Это шли под толщей камня, бетона и глины бесконечные товарняки, но Марку на мгновение показалось, что дрожит сам Замок. Так ощетинивается почуявший опасность зверь. Зачем же зверю понадобился школьный учитель из деревушки Фанор, что в графстве Клер?

Марк обернулся на звук шагов – но рядом стоял уже не пилот, а один из братьев, лысоватый, с бледным вытянутым лицом, в серой робе с капюшоном. Носить серое тряпье было вовсе не обязательно, однако многие неофиты-клерики видели в этом знак почитания традиций. Этот, лысоватый, явно был не из военных. Наверное, чей-нибудь секретарь.

– Прошу вас следовать за мной, – сказал викторианец.

В его английском слышался густой романский акцент.

– Я говорю по-итальянски, – сообщил Марк. Никак не отреагировав, викторианец развернулся и направился к лестнице. Марк пожал плечами, кинул последний взгляд на город в мутной весенней дымке и зашагал за проводником.

Коммодор ордена Антонио Висконти был военным, а военным на время кампании разрешалось ставить регенерационные импланты. Это послабление ввели лет тридцать назад, когда лемурийцы поперли вперед столь нахально, что всем стало ясно – большой войны не избежать. Вроде бы оно и правильно – проще слегка объехать по кривой устав, чем заменять командиров в разгар боевой операции. Самые истовые из братьев, однако, послаблением не воспользовались. Марку приятно было бы думать, что сделали они это не из преданности викторианскому кодексу, а просто потому, что снимать и снова ставить имплант чертовски больно. К коммодору Висконти, увы, эта мысленная гимнастика не имела ни малейшего отношения. Он действительно чтил устав.

Тяжелые, крупные кисти викторианца лежали на столешнице. Поза примерного ученика. Марк знал, что, если бы коммодору вздумалось перевернуть руки ладонями вверх, в свете люминофора блеснула бы гладкая поверхность шрамов. Еще мальчишкой Висконти угодил в 14-й десантный, и его батальон одним из первых швырнули на Терру. Надо было затыкать дыру, и четырнадцатые ее послушно заткнули, и полегли там почти все. Будущий коммодор, а тогда просто сержант Тони Висконти, выжил. Их гнездо располагалось на самой макушке водонапорной башни. Внизу и в воздухе бесновались лемурийцы. У батальонного лучемета полетела система охлаждения и автоматического наведения, и тогда сержант ухватился за раскаленные чуть ли не добела рукоятки и вел огонь, пока площадь, как колоколом, не накрыло P-излучением с подошедшего крейсера. Вырубило всех, кроме, опять же, обожженного и воющего от боли Тони. Наверное, было бы милосерднее, если бы его отрубило с остальными. В госпитале руки, конечно, вылечили, но ставить дорогущий индивидуальный имплант сержантишке никто не почесался. Остались шрамы. И вот когда Тони сидел на койке и задумчиво разглядывал свеженькие шрамы, в палату вошел… Да, в палату вошел тот, кто получил донесение о странной реакции сержанта на P-излучение. Кто-то из тех, кто упустил Тони, дал ему просочиться сквозь сито первичного и вторичного отбора и теперь, похоже, сильно сожалел о своей ошибке. У Тони оказался крайне высокий потенциал, но двадцатилетний сержант был слишком стар. В таком возрасте ученики флорентийского и прочих лицеев уже давно заканчивают подготовку и проходят квалификационный тест. Тот самый, который провалил Марк. Тот, который через каких-то жалких два года после госпиталя с блеском сдал будущий коммодор, опровергая все стройные теории.

Сейчас Антонио Висконти в неофициальном, но известном каждому лопоухому первоклашке-лицеисту ранжире ордена числился лучшим ридером и вторым по силе оператором. После ускоренного курса он вернулся в армию, правда, уже не в десант, а в разведку, где и дослужился до нынешнего звания. Участвовал в операциях на Шельфе, Либерти, Нью-Уругвае и снова на Терре. Два года назад Висконти возглавил внешнюю разведку ордена. А импланта он себе так и не поставил, поэтому ладони коммодора оставались гладкими, обтянутыми глянцевитой поверхностью шрама.

Дубовые панели стен. Красный бархат драпировок. Серенький вечерний свет за окном, мягкое свечение люминофора на потолке. Кто бы ни обустраивал этот кабинет, он постарался, чтобы внутреннее содержание соответствовало внешнему облику Замка. Если бы вместо люминофора комнату освещали свечи, легко было бы представить, что ты угодил на пятнадцать веков назад и сейчас из-за стола тебе навстречу встанет его преосвященство кардинал Висконти в отливающей багрянцем мантии. Впрочем, нет. Кардиналы не встают навстречу посетителям. Это посетители спешат к кардинальскому креслу и, почтительно склонившись, целуют кольцо с папской печатью. Марк усмехнулся. Висконти поднял выпуклые, с темным агатовым блеском глаза и сделал приглашающий жест. Марк не двинулся с места.

– Присаживайтесь, Салливан. Разговор у нас будет долгий.

Акцент в речи коммодора не прослеживался, зато породистое, с хищным крючковатым носом лицо вполне могло бы принадлежать одной из многочисленных статуй, украшающих Форум. Висконти происходили из древнего патрицианского рода. Когда-то они были хозяевами этого города. Марк подумал, что за прошедшие тысячелетия мало что изменилось. Всегда будут господа и вылезшие из болот варвары, каких бы фамилий те и другие ни носили.

– Ваших предков тоже не пальцем делали, – неожиданно хмыкнул хозяин кабинета. – Род О'Салливанов успел создать себе неплохую репутацию в старушке Ирландии.

– Вы не могли бы воздержаться?..

– А вы не могли бы присесть? Мне неудобно разговаривать с собеседником, который застыл на пороге, как оловянный солдатик. Еще немного, и я тоже вынужден буду встать. А мне трудно стоять.

Правую ногу коммодора заменял протез. Это был хороший электромеханический протез – без чипа и без грамма искусственной ткани. Коммодор не изменял принципам.

Марк пересек комнату и уселся на указанный Висконти стул.

Хозяин кабинета некоторое время разглядывал гостя, не говоря ни слова. В подобных ситуациях Салливан всегда чувствовал себя диковинной расцветки жабой под стеклом террариума. Не лягушкой, а именно жабой, с сухой и голой кожей и беспомощно раздувающимся горлом. Он знал, что его читают – и ничего не мог поделать. Он также знал, что, достанься ему хоть на грамм – на полграмма – больше способностей, в кресле мог бы сейчас сидеть он, Марк, а посетитель ерзал бы на жестком стуле. Чисто из духа противоречия Марк попробовал снять эмоциональный фон викторианца. Уж от него-то коммодор не станет закрываться, а эмпатия была единственным параметром, по которому Марк не завалил финальный тест. Потянуться вперед. Коснуться. Раскрыться. Так… Он удивленно присвистнул. Смущение. Неуверенность. Недовольство собой. И стоящая за ними, подпирающая их темная стена, которую можно было определить как решимость.

– А вы наглец, – тихо проговорил коммодор. – Похоже, Франческо насчет вас не ошибался.

И в том, как Висконти произнес «не ошибался», и, главное, в самом имени – в том, что мелькнуло за темной стеной при звуке этого имени, – Марк уловил неизбежность.

– Да, он умер. Погиб. – Коммодор сделал паузу, и в течение этой паузы черные глаза внимательно изучали лицо Марка.

А Марк… Марк знал, что должен был чувствовать сейчас стыд. Или хотя бы сожаление. Они очень плохо расстались с отцом Франческо. Настолько плохо, что, вопреки традиции, Марк ни разу не заглянул на годовщину выпуска. Единственный не написал ни строчки, когда наставник удалился в добровольное (добровольное ли?) изгнание. А ведь почти восемь лет проходил в любимчиках… Самый ярый из лицейских соперников и мучителей Марка, Лукас Вигн, не поленился заявиться в Фанор и на пороге школы обозвать Салливана предателем.

– Как он умер? – глухо спросил Марк.

– Как? – раздумчиво повторил Висконти, не сводя глаз с лица собеседника. – В том-то и вопрос – как. Наверняка мы не знаем. Собственно, для этого я вас и пригласил.

Марк вскинул голову. Висконти поморщился:

– Время милосердное, Салливан! Вы еще и параноик. Конечно, мы не считаем, что вы приложили руку к гибели Франческо Паолини. Нам просто нужен человек на Вайолет. Наш человек.

– Ваш?

– Наш. А вы не считаете себя нашим?

«Лучше бы ты меня своим протезом по башке огрел», – мрачно подумал Марк. Он тут же подавил злобу, но не раньше, чем в глазах коммодора блеснули озорные чертики.

– Вам и вправду так небезразличен орден?

– Вы сказали – «к гибели»?

Коммодор побарабанил пальцами по столу.

– К гибели. К смерти при невыясненных обстоятельствах. Так, Салливан, обычно говорят, когда не уверены, что речь идет об убийстве.

– Кому бы понадобилось убивать отца Франческо?

– Кому бы не понадобилось его убивать?

– Что?

– Не важно. Важно то, что на Вайолет он был не один.

Марк пожал плечами:

– Я слышал. Там нашли потомков колонистов, не долетевших до Новой Ямато. Говорят, они совсем одичали… Насколько я понял, отец Франческо отправился их выручать.

– Не выручать, а изучать, если уж быть совсем точным. Но его опередили.

У Марка пересохло во рту.

– Лемурийцы?

– Кабы так. Лемурийцы, скорее всего, взяли бы его в заложники – если, конечно, не предпочли бы разобрать на молекулы. Впрочем, они нами брезгуют. По их мнению, наш геном не стоит затраченных усилий. Нет. Там сидел миссионер. Геодец, из тамошних апокалиптиков. И вот именно поэтому, Салливан, нам нужны вы.

– Геодец?

В выпуклых глазах коммодора мелькнуло недовольство, но Марк уже сообразил:

– «Заглушка»? Так вот почему вы не можете отправить никого из своих…

– Салливан, мне приятна ваша щепетильность, но сейчас она не к месту. Вы выпускник флорентийского лицея. Вы сдавали экзамен. У вас подпороговые баллы по чтению и оперированию и высокая эмпатийность. Вы могли вступить в орден, и, насколько я знаю, Паолини вам это предлагал. Вы отказались сами.

«Да, я отказался, – мог бы ответить Марк. – Отказался, потому что мне не улыбалось всю жизнь просидеть секретарем у провинциального чинуши, время от времени отсылая отчеты в региональный магистрат. И чинуша бы знал, что я за ним шпионю. И я бы знал, что он знает. И все бы знали. И он брал бы меня на встречи с местной администрацией, и администрация являлась бы на переговоры с холодной головой и чистыми руками, видя, что за плечом чинуши стоит викторианец. Викторианец, который не умеет ни черта. Но этого они бы не знали. А чинуша непременно дознался бы, и вел бы за моей спиной темные делишки, обычную их торговлишку, и посмеивался бы над дураком-секретарем, и все это было бы не важно, потому что вы законопатили бы меня в такую дыру, коммодор, где и вправду не важно все».

– Неправда, – спокойно произнес коммодор.

Марк вздрогнул. Он одиннадцать лет старался держаться подальше от викторианцев с их погаными фокусами, и вот опять…

– Я знаю о вашем конфликте с университетом, Салливан. Они закрыли вашу тему – и вы ушли. Между тем в лабораториях ордена ведутся сходные исследования, и нам нужны молодые кадры. Вы могли бы обратиться к нам…

Если коммодору хотелось проехаться по больному месту, у него неплохо получилось.

Марк корпел над этим проектом полгода, в лаборатории и дома. Он даже во сне видел чертовы последовательности ДНК. Чтобы не раздражать сотрудников, аспирант Салливан подключал к комму гарнитуру, надвигал на глаза очки и крутил, крутил нуклеотидные цепочки. Он пытался обнаружить сходство в генах психиков, выявить те участки, которые отличают телепатов от остальных и, следовательно, отвечают за их способности. До сих пор ни одна программа не показала нужной закономерности. И все же закономерность была, иначе оставалось предположить, что мистические бредни викторианцев недалеки от истины. Что человек – и правда сосуд света, и лишь в сосуд беспорочный, никакой электроникой и ген-тьюнингом не испоганенный, этот свет вливается. Но Марк упрямо усмехался и снова прокручивал генные последовательности. На него уже начали коситься – совсем как раньше, в школе, когда он строил свои бесконечные стены из кубиков «Тетриса». Точно так же, как в школе, ему было плевать. Марк знал, что делает. Он твердо решил доказать, что телепатия наследуется, как и любой из признаков, а значит, никакой мистики за ней не стоит.

Кое-что ухитрился накопать еще шеф Марка, печальный еврей по имени Александр Гольдштейн. Марк подозревал, что немалой долей печали Гольдштейн обязан именно успеху былого проекта. Тридцать лет назад профессор резко переключился на другую тему. Или его переключили. Наполненные светом сосуды имели свое, довольно своеобразное представление о свободе мысли.

Наполненные светом… Именно свет ему в конце концов и помог. Свет и способность улавливать логику там, где остальным чудилась лишь невнятица. Марк раскрасил метильные островки, испестрившие ДНК, ядовито-зеленым, отрубил остальные цвета и вновь запустил программу. Сначала ничего не изменилось. Потом… Это напоминало след, светящийся зеленью след на рыхлом черно-белом снегу. Кое-где четко пропечатавшийся, кое-где – полустертый и едва заметный, но след был. В разных участках генома, на разных хромосомах, метильный след присутствовал у сорока процентов психиков. Марк видел его глазами, почти чувствовал пальцами, перебиравшими одну последовательность за другой. Теперь оставалось лишь найти алгоритм, чтобы след увидела и машина. Тогда отпечаток наверняка обнаружится и у остальных психиков…

Марк несся по следу, как резвая гончая, когда его тронули за плечо. Отключив очки, он поднял голову и обнаружил стоящего рядом профессора. Еще Марк понял, что уже поздний вечер. В лаборатории никого не осталось, кроме десятка попискивающих над препаратами роботов да их двоих.

– Марк, – сказал профессор, – бросьте вы все это. Пойдемте лучше в шашки сыграем, и по домам.

Шашки были невинной страстишкой Гольдштейна, но Марку показалось, что на сей раз профессора вовсе не тянуло к шашкам.

– Минутку, – ответил он и, надвинув очки, вновь нырнул в раскрашенный зеленью мир.

В шашки они в тот раз так и не сыграли.

«Механизм наследования телепатических способностей» – так звучала тема его диссертации.

Комиссия быстро и бесповоротно зарезала тему, и одним из проголосовавших «против» был шеф Марка.

Старый ученый поймал аспиранта в коридоре, когда тот уже готов был скатиться по широкой лестнице биологического корпуса и навсегда покинуть университет.

– Вы обиделись, – спокойно сказал Гольдштейн. – Обижаться не надо. Я ведь вас предупреждал, и не раз.

Салливан угрюмо ожидал, когда профессор закончит дозволенные речи и можно будет наконец уйти.

– Понимаете, Марк, – продолжил Гольдштейн, наставив на собеседника грустные еврейские глаза, – бороться с Богом можно и нужно. Мой народ, к примеру, этим занимается уже шесть тысячелетий. Весь вопрос в мотиве. Такая борьба требует большой веры. Можно верить в самого Бога – так было, например, с Иаковом. Можно верить в науку. Но бороться с Богом от обиды, оттого, что Всевышний тебе недодал или не угодил в чем-то, – и бесполезно, и глупо. А ведь вы неглупы. И должны бы понимать, что никто не даст вам использовать университетскую лабораторию как средство для личной вендетты против ордена.

Помолчав, ученый добавил:

– Если хотите совет, вот он: постарайтесь найти что-то, во что вы верите искренне, – и тогда все у вас получится.

Марк нашел в себе силы, чтобы поблагодарить за совет, которым не собирался воспользоваться.

– Напомните, Салливан, как вы окрестили ту штучку, которую раскопали у нас в генах? – Висконти улыбался. Улыбался с видом отеческим и покровительственным, так что вежливый ответ потребовал от Марка немалой сдержанности.

– «Эпигенетическая подпись».

– Мудрено. У нас это называется проще – «генетическая память». Научники раскопали вашу подпись уже больше ста лет назад, просто орать об этом на каждом углу не стали. Вы промахнулись в одном – к наследованию телепатии она прямого отношения не имеет. Зато имеет прямое отношение к… как там вы, ученые головы, выражаетесь? «Степени проявления признака»?

– Зачем вы мне это говорите?

– Вы себя-то в объекты исследования включили? Марк почувствовал, как мурашки ползут по хребту.

Ладони мгновенно вспотели.

– Что вы имеете в виду?

– Что примерно пятьдесят лет назад мы научились активировать генетическую память. Простенькая процедура, что-то вроде томографии. Облучение электромагнитными волнами определенной частоты.

Коммодор продолжал улыбаться, и в улыбке этой Марку виделась издевка.

– Половина ваших соучеников, Салливан, обязаны высокими R– и О-индексами какому-нибудь средневековому козопасу. Что касается лично вас, то один из ваших пра-пра… уж и не знаю сколько раз прадедов, живший примерно пятнадцать веков назад, вполне мог бы стать королем Ирландии. Да что там Ирландии! Он мог сколотить неплохую империю, ваш прапрадедуня, если бы догадался воспользоваться своими талантами. Чертовски жаль, когда пропадает талант…

Насмешливый голос всё звучал, но Марк уже не разбирал слов. Кабинет пульсировал красным, и пульс этот отдавался в висках так сильно, что почти заглушал речь коммодора. Одиннадцать лет потрачены впустую. Одиннадцать лет он бился о стену – и вот, оказывается, нет никакой стены… Смешно. Обидно и смешно.

Оставалась еще надежда, что коммодор лжет. Марк велел себе успокоиться и прислушаться. Что-то там было: не прямая ложь, но и не чистая правда. Беспокойство, смущение, неоднозначность…

– Салливан, не борзейте. Я спускаю вашу наглость с рук только до тех пор, пока это меня развлекает.