Повесть о доме Тайра

Подношением духовнику, как предписывает обычай, стало одеяние покойного императора Антоку. Он носил его вплоть до смертного часа, и ткань еще хранила аромат его тела. Одежду эту — память о сыне — государыня привезла из далеких западных краев, чтобы не расставаться с нею до самой смерти, но теперь, не имея ничего пригодного для подношения Будде, со слезами достала заветное одеяние и отдала монаху, утешаясь мыслью, что постриг послужит вящему покою ее сына за гробом. Преподобный старец, не в силах вымолвить от волнения ни слова, удалился, утирая слезы рукавом своей черной рясы. Передают, что впоследствии он превратил эту одежду в хоругвь и поместил ее в храме Вечной Радости, перед изваянием Будды.

Пятнадцати лет государыня Кэнрэймонъин стала супругой императора, высочайшим указом ей было даровано звание — него, шестнадцати лет она удостоилась ранга императрицы2. По утрам помогала она супругу управлять государством, по ночам была при нем безотлучна. Двадцати двух лет родила она наследника-сына, когда он вступил на трон, ей пожаловали высокое звание инго3 и новое имя — государыня Кэнрэймонъин. Дочь Правителя-инока, Мать страны, она жила, окруженная величайшим почетом!

В этом году ей исполнилось двадцать девять лет, но была она по-прежнему прекрасна, как цветок персика или сливы, не увяла еще ее красота, подобная цветку лотоса. «Но к чему теперь беречь эти волосы, черные и блестящие, как крыло зимородка?» — решила она и, приняв постриг, отринула бренный мир, но, увы, покой не снизошел в омраченную горем душу! И мнилось ей — в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться, никогда не забудет она страшного зрелища, когда у нее на глазах бросались ее родичи в море, когда утонула в волнах госпожа Ниидоно и юный император Антоку... «Почему, зачем моя жизнь-росинка до сих пор уцелела? Неужели лишь затем, чтобы изведать такое горе?» — неотступно думалось ей, и слезы лились рекой.

Коротки ночи весной,

но, увы, не для императрицы.

Ей от нахлынувших дум

и в монашеской келье не спится.

Горько о прошлом скорбит,

до рассвета очей не смыкая —

И в сновидениях к ней

не воротится радость былая...

Тускло всю ночь напролет

под оконцем мерцает лампада.

Дождь однозвучно шумит

в многотравье заросшего сада.

Струи стучатся в окно,

барабанят в плетеную дверцу.

Словно в Шаньянском дворце,

у затворницы тяжко на сердце.

Навевая воспоминания о прошлом, благоухали цветы померанца — наверное, прежний хозяин посадил когда-то это дерево возле навеса кровли... С неба донесся голос горной кукушки4, и государыня, вспомнив старинную песню, начертала ее на крышке прибора для туши:

Напрасно, кукушка,

ты оплакиваешь аромат

цветов померанца —

как и я, должно быть, тоскуешь

о былом, ушедшем навеки!..

Не у всех придворных дам хватило духа так бесстрашно погрузиться в пучину моря, как госпожа Ниидоно или Кодзайсё. Пленницами грубых самураев вернулись они на старое пепели-Ще, и все, молодые и старые, постриглись в монахини. Исхудавшие, чуть живые, ютились они теперь где придется — в расщелинах скал или на дне ущелий, в местах, о каких в прежние времена не могли бы даже помыслить! Покои, где некогда они обитали, исчезли в дыму пожаров, на месте родного крова простирались теперь луга, поросшие густою травою. Из прежних друзей и знакомцев никого не осталось... О скорбь! Так горевали, наверное, Лю и Жуань5, когда, вернувшись из волшебной страны, повстречали вместо близких своих лишь потомков в седьмом колене!

Меж тем от великого землетрясения, что случилось в девятый день седьмой луны, развалились глинобитные стены внешней ограды, накренилась старая келья; с каждым днем жить здесь становилось все более невозможно. Увы, дворцовые стражи в зеленых одеждах не стерегли здесь ворота! Покосилась изгородь, сплетенная из сучьев, и сад утопал в росе, обильной, как на безлюдных равнинах; уныло стрекотали цикады, как будто знали, что их пора миновала, и эти грустные звуки наводили печаль на душу. Все длинней становились ночи, а государыне по-прежнему все не спалось; осеннее увядание еще сильней омрачало душу, и не было ей покоя, и мнилось — нет больше сил терпеть сердечную муку! Все изменилось в бренном, переменчивом мире, прежние друзья, все близкие люди куда-то скрылись, не осталось никого, кто подал бы весть, кто позаботился бы о прежней императрице...

В ГОРАХ ООХАРА

Но все же младшие сестры государыни, супруги дайнагона Та-кафусы и вельможи Нобутаки, украдкой ее навещали.

— Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние? — плача, промолвила государыня, и, услышав эти слова, женщины, служившие ей, тоже пролили слезы.

Жилище государыни в Ёсиде находилось не столь уж далеко от столицы; мимо, по дороге, шли люди, любопытных глаз было много...

«О, если б скрыться подальше в горную глушь, куда не долетают скорбные вести, пока моя жизнь, как росинка на кончике лепестка, еще трепещет в ожидании последнего дуновения ветра!» — думала государыня, но не знала, где отыскать такой приют. Тут случилось, что некая женщина сказала:

— В глубине гор Оохары есть храм

Сияния Нирваны, Дзякко-ин.

Там царит тишина!

Печально, уныло жилище в

безлюдных горах, но разве

не лучше остаться навеки в глуши,

чем тяготы мира сносить?.. —

вспомнились государыне стихи, и она решила уехать в Оохару. Паланкин и все прочее доставлено было заботами супруги дайнагона Такафусы; в конце девятой луны 1 -го года Бундзи государыня Кэнрэймонъин поселилась в храме Сияния Нирваны.

Чуть в разноцветной траве

пролегли предзакатные тени,

Тронулись в путь по лесам,

осененным прохладой осенней.

Мимо уступов крутых

шли тропою заросшей, неторной,

Свет незаметно померк

раньше срока в расселине горной.

Колокол с дальних вершин

возвестил приближение ночи,

В сердце вселяя печаль

и грядущие беды пророча.

Долог и труден был путь

обездоленной императрицы

Через густую траву,

что росою под вечер искрится.

Слезы впитавший рукав

от росы становился влажнее.

Ветер протяжно гудел,

бесконечным унынием вея.

Листья в сгустившейся мгле

шелестели невнятно на ветках.

Тучи клубились, и дождь

падал в каплях тяжелых и редких.

С ближнего склона порой

раздавались призывы оленьи,

Слышались трели цикад

и сверчков заунывное пенье.

Даже в скитаньях былых

от залива к заливу иному,

От островка к островку,

вдалеке от родимого дома

Столь беспросветной тоской

не встречало изгнанницу море.

О, как томилась душа

в неизбывном, немыслимом горе!

В пустынном месте, среди одетых мохом скал, стоял Дзяккоин, храм Сияния Нирваны, и государыне пришлось по сердцу царившее здесь безлюдье. Увял побитый инеем кустарник хаги в саду, осыпанном росой, поблекли полевые хризантемы, обвивавшие сплетенную из сучьев ограду. «Такова и моя участь!» — подумалось Кэнрэймонъин при виде увядших цветов. Представ перед изваянием Будды, она вознесла молитву:

— Блаженный дух императора да обрящет просветление в раю! Да обретут покой мертвые духи всех родичей Тайра! — И при этом образ покойного сына так живо представился ее воображению, что, мнилось ей, она никогда его не забудет, в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться!

Рядом с храмом устроила она себе малую келью, одна половина служила опочивальней, в другой помещалась молельня, где ревностно, неустанно свершала она все шесть дневных и ночных молебствий. Так, в непрерывных молитвах, шли дни и луны...

Как-то раз, вечерней порой, услыхала она, будто кто-то бродит в саду, шурша опавшей листвой.

— Кто может прийти сюда, к жилищу отринувшей мир? — сказала государыня. — Пойди посмотри! — приказала она одной из прислужниц. — Если это некто, от кого надо скрыться, я спрячусь! — И она послала женщину в сад, но оказалось, то шуршал листвою олень.

— Кто же там? — спросила государыня, и госпожа Дайнагон-носкэ, утерев слезы, ответила ей стихами:

Дубовые листья шуршат на тропинке в лесу —

не гость ли нежданный решился сюда заглянуть?

Увы, то ступает олень...

Стихи показались государыне столь прекрасными, что она начертала их на бумажных створках, закрывавших окно.

И все же многое в ее горестной жизни наводило на размышления о пути Будды. Деревья, растущие подле навеса кровли, казались ей райскими кущами, унизанными жемчугом и каменьями, а вода в углублениях скал — Водой Блаженства в райском пруду, дарующей исцеление телу и духу, утоляющей голод и жажду... Весной цветы сакуры, осыпаясь под дуновением ветра, являли ей закон бренности всего сущего; осенью тучи, скрывая сияние луны, напоминали о быстротечности жизни...

Бывало, безоблачным утром резвилась она среди цветов в Чжаоянских чертогах6, — увы, налетевший ветер развеял благоухание цветов; вечерами, славя красу луны, слагала она стихи во дворце Вечной Осени, Чанцюских покоях, но тучи скрыли луну7 и сияние угасло... Некогда покоилась она на застланном парчой ложе, в высокой башне, в палатах, украшенных золотом и драгоценной яшмой, — а ныне жилищем ей стала келья, хижина, сплетенная из сучьев... Вчуже и то болит сердце, как помыслишь о ее горестной доле!

ГОСУДАРЬ-ИНОК В ГОРАХ ООХАРА

Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре, удалившись от мира. Но во второй и третьей луне еще держатся холода, веют сильные ветры, еще не рассеялись тучи, висящие на горных вершинах, не растаяли льды в долинах... Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита — шестеро вельмож (среди них — Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.

Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара8, где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно9. Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.

Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на Цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора Цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне... Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.

На западе, у подножья горы, увидал он обитель — то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы — все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом...

Кровля в прорехах —

обрушилась черепица.

Вместо курений —

туман день и ночь клубится.

Вместо дверей —

только черный проем зияет.

Вместо огней —

неизменно луна сияет...

Не о таких ли местах сложены эти строчки?

В старом, заглохшем саду

поднялись непролазные травы.

Ивы ветвями сплелись.

из шиповника встали заставы.

Тинистый пруд одичал,

и парчой одеяний старинных

Переплетения трав,

колыхаясь, блестели в глубинах.

На небольшом островке

возвышалась сосна вековая.

Грозди глициний к ветвям

протянулись, сосну обвивая.

Краше, чем ранней весной,

розовели прибрежные вишни.

Желтые розы цвели,

распускаясь привольно и пышно.

Вдруг прозвучал в тишине

клич кукушки из облачной дали —

Будто бы птица давно

ожидала приезд государя...

И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:

Цвет роняют с ветвей подступившие к берегу вишни —

и на глади пруда красотою новой блистают

лепестков опавших соцветья...

Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:

Ларь из бамбука

давно уж стоит пустой.

Пересыхает тыквенная бутыль.

Двор Янь Юаня

зарос травой-лебедой10.

Дом в запустенье,

повсюду лишь грязь да пыль.

У Юань-сяна

распахнута настежь дверь11.

В рост перед нею

поднялся чертополох.

Ливень да град

зачастили сюда теперь.

Доски порога

укрыл нетронутый мох...

Кровлю из дранки простой

повсеместно усеяли дыры.

Было в убогом дому

неуютно, и зябко, и сыро.

Вместе с лучами луны

здесь гостили дожди да туманы.

Ложе кропила роса,

снег да иней являлись незванны.

Горы с одной стороны

подпирала стеною лачуга.

Дол расстилался с другой,

гнулись травы зеленого луга.

Ветер, с далеких вершин

к побережью под вечер летящий,

Мерно листвою шуршал

в низкорослой бамбуковой чаще.

В хижине грубый бамбук

стал подпоркой непрочным стропилам.

Жалким казалось жилье

за плетнем покосившимся, хилым...

Как же могла обитать

утонченная императрица

В этой безлюдной глуши,

вдалеке от любимой столицы,

Где среди гор и лесов,

здесь безмолвно стоящих от века,

Гулко звучит в тишине

одинокий топор дровосека,

Где на деревьях густых

заунывно кричат обезьяны12,

Где вместо прежних гостей

льнут к дверям только плющ да лианы!..

— Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.

— Где же императрица? — спросил ее государь.

— Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.

— Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!

— Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе,,оттого и терпит она лишения... Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая13, прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку14, поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды... Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!

Государь взглянул на монахиню. Рубище все в лохмотьях, не поймешь даже, из чего оно сшито — из конопли или шелка... «Смотрит простою нищенкой, а рассуждает о столь высоких предметах! Вот чудеса!» — подумал он и спросил:

— А ты кто такая?

Горько заплакала монахиня и была не в силах ответить. Лишь спустя немного, сдержав слезы, сказала:

— Стыдно вымолвить, но я дочь покойного сёнагона Синдзэя, зовут меня Ава-но Найси. Моя мать — госпожа-монахиня Кии, некогда столь любимая вами... Судя по тому, что вы меня не узнали, ясно мне, как же сильно я изменилась, какой стала убогой! О горе, горе! — И, закрыв лицо рукавом, она так убивалась, что больно было глядеть.

Государь был поражен.

— Так, значит, ты — Ава-но Найси! Да, я не узнал тебя... Уж не сон ли мне снится? — воскликнул он и не мог сдержать слезы.

Удивилась и его свита, все вельможи и царедворцы.

— А мы-то думали — что за необычная женщина! И впрямь, недаром она показалась нам странной! — говорили они друг другу.

Государь огляделся вокруг:

Влагой отягощены,

полегли возле хижины травы.

Сразу за ветхим плетнем

протянулись налево, направо

Полосы топких полей,

уходящих все дальше в долину.

Грустно смотрел государь

на представшую взору картину.

Всюду блестела вода,

и, казалось, уставшая птица

Кочки сухой не найдет,

чтоб на краткий ночлег опуститься...

Отворив раздвижные двери, вошел он в келью. В одной ее половине увидал он три изваяния — будды Амиды и двух бод-хисатв — Каннон и Сэйси, встречающих смертных в раю. К руке Ьудды привязан был шнур, сплетенный из нитей пяти цветов15. Слева висело изображение бодхисаттвы Фугэна, справа — свято-° Учителя Шань Дао16, а рядом на отдельном полотнище шелка нарисован был покойный император Антоку. Здесь же лежали все восемь свитков Лотосовой сутры и девять книг — сочинения святого Шань Дао. Не пахло здесь благовониями, не веяло ароматом орхидеи и мускуса, лишь молитвенные курительные палочки источали здесь аромат... И мнилось — точь-в-точь такой была, наверное, келья блаженного Юймы17, где его навещали бессчетные сонмы будд всех Десяти направлений. Там и сям на бумажных перегородках виднелись наклеенные цветные листы с изречениями из разных сутр, и среди них — стихи монаха Садамото Оэ18, сложенные, быть может, на священной горе Цинляныпань, в Китае:

У врат заоблачных рая,

Напевам цевниц внимая,

Стою на исходе дня

И вижу — в сиянье заката

Бессчетные будды, архаты19

Явились встретить меня!

А чуть поодаль виднелись другие стихи, сложенные, видно, самой государыней Кэнрэймонъин:

Ах, могла ли я знать,

обитая в дворцовых покоях,

что из горной глуши

мне смотреть ночами придется

на луну в просторе небесном?..

Государь обратил взгляд в другую сторону — очевидно, там находилась опочивальня. С бамбукового шеста свисало одеяние из конопли, ширмы, закрывавшие ложе, были сделаны из бумаги. Исчезли, как сон, роскошные завесы из парчи и атласа, прекрасные творения искусников нашей земли и Ханьского царства! При виде сей скудости слезы навернулись на глаза государя, и все вельможи и царедворцы, вспомнив былое и сравнив его с тем, что ныне предстало взору, тоже увлажнили слезами рукава своих одеяний-Меж тем вдали показались две монахини, с ног до головы в черном; с трудом пробираясь по тропинке, вьющейся среди скал, спускались они с горы.

— А это кто? — спросил, увидев их, государь, и старая монахиня, с трудом сдержав слезы, ответила:

— Та, у которой висит на руке корзинка с цветами горной азалии, — государыня. А та, что несет вязанку хвороста и съедобный папоротник васаби — дочь тюнагона Корэдзанэ, госпожа Дайна-гонноскэ, нянюшка покойного императора... — И она заплакала, не в силах договорить.

Государю тоже стало до боли жаль прежнюю государыню, и он не мог сдержать слезы. Не легче было на душе и у государыни. «Я навеки порвала все связи с миром, — думала она, — но все же, о, как стыдно мне предстать пред государем в столь жалком, убогом виде! Ах, если б исчезнуть тут же, на месте!» — но, увы, это желание было неисполнимо!

Каждую ночь до зари

рукава ее платья вбирали

Воду радений святых

со слезами великой печали.

Горных тропинок роса

рукава на рассвете кропила —

Долу свисали они,

выжать их не достало бы силы...

Так стояла она, задыхаясь от слез, не зная, как поступить — и в горы вернуться не решалась, и в келью войти не смела...

Но тут Ава-но Найси подошла к ней и взяла у нее из рук корзинку с цветами.

СКВОЗЬ ШЕСТЬ МИРОВ

— Чего стыдиться той, что отринула суетный мир? Без промедления примите государя и поскорей отпустите! — сказала она, и тогда государыня Кэнрэймонъин вошла в келью.

— Я ожидала, что, помолившись, узрю в окошке сияние Будды, а воззвав к Будде десять раз кряду, повстречаю его у этой калитки, из грубых сучьев сплетенной... Но о чудо! — сверх всякого ожидания сюда пожаловал государь-инок!.. — сказала она, представ пред государем Го-Сиракавой.

— Увы, даже на небесах существует горечь страданий, — сказал государь. — Даже небожителям, обитающим в Шести небесах, суждено изведать скорбь Пяти увяданий... Дивная музыка в небесных владениях Брахмы, чертог Радости в небесах бога Индры тоже недолговечны, как мимолетный сон, как призрачное блаженство; над ними тоже властвует закон жизни и смерти, подобный круговращению колеса повозки... Если такова даже судьба небожителей, мудрено ли, что нам, людям, тоже неизбежно суждено увядание!..

— Но посещает ли вас кто-нибудь? — продолжал он. — Как часто, должно быть, вспоминается вам былое!

— Нет, никто сюда не приходит, — отвечала ему государыня. — Лишь изредка долетают вести от супруг вельмож Такафусы и Но-бутаки... Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние!.. — И, сказав это, она заплакала; прослезились и обе ее наперсницы.

— Что говорить, мне горько очутиться в столь бедственном положении, — сдержав слезы, промолвила государыня. — Но для спасения души такая участь, напротив, даже благословенна! Я, недостойная, сподобилась войти в число учеников Будды, приобщиться к его священной клятве! Отныне я навеки избавлена от тяжкой доли, тяготеющей над женщиной от рождения, свободна от Пяти запретов и от Трех послушаний!20 Днем и ночью творя молитву, я очищаюсь от мирской скверны, все помыслы мои устремлены к одной-единственной цели — возрождению к жизни вечной в Чистой обители рая! Всей душой молюсь я за упокой своих родичей и готова каждый миг встретить посланцев рая... Вот только покойного императора позабыть я не в силах! Как ни стараюсь забыть — напрасно! Пытаюсь не вспоминать — но память не блекнет! Увы, любовь к своему дитяти сильнее всего на свете! Ради его счастья в потустороннем мире я ни разу не нарушила утреннего и вечернего бдения... Сдается мне, что в этом тоже явил себя мудрый, благостный промысел божий!

— В награду за соблюдение всех Десяти заветов в предыдущих рождениях я удостоился императорского престола, — сказал государь-инок. — Пусть страна наша подобна рассыпанным зернам проса, но я здесь полноправный владыка... Особливо же великое счастье выпало мне родиться в такую пору, когда повсеместно распространилось учение Будды! Я всем сердцем предан его учению и верую без сомнений, что после смерти смогу превратиться в будду... Мне давно уже ведомо, сколь изменчив земной мир, как все здесь скоротечно и бренно, и, казалось бы, сейчас нечего сызнова этому удивляться... И все же, видя вас в столь горестном положении, чувствую, что от жалости сердце болит нестерпимо!

— Я родилась дочерью Правителя-инока, — продолжала государыня Кэнрэймонъин, — стала матерью императора, всю Поднебесную средь четырех морей сжимала в своей деснице! Весной, когда праздновали наступление Нового года, зимой и летом, на празднике Перемены одежды, и вплоть до проводов старого года, когда читают Поминальную сутру, сам регент и все вельможи склонялись передо мной с великим почтением! Я была подобна повелительнице всех миров, земных и небесных! Во дворце Чистоты и Прохлады, в Небесном Чертоге, Сисиндэн, за драгоценными завесами находилось мое жилище! Весной любовалась я цветением сакуры у Южного павильона; в летний зной услаждала сердце прохладными ключевыми струями. Осенью, любуясь луной в облаках, не ведала тоски одиночества в окружении толпы царедворцев; зимой многослойные покровы согревали меня в снежные холодные ночи... Одно лишь желание владело моей душой — жить и жить бесконечно, хранить вечную молодость и долгую жизнь, хотя бы с помощью колдовства или снадобья бессмертия с волшебной горы Пэнлай!21 И думалось мне, что само Небо ниспослало мне радость и процветание и что даже в раю навряд ли можно быть счастливее меня!

Но вот осенью, в годы Дзюэй, в страхе перед Ёсинакой из Кисо, весь наш род покинул столицу, мы предали огню родной кров и начались наши скитания вдоль побережья, от бухты Сума к бухте Акаси, по местам, названия коих я знала раньше лишь понаслышке... Днем рассекали мы бескрайние волны, и рукава наши были влажны, ночью встречали и провожали рассветы, плача вместе с чайками, кричавшими на отмелях в море... Остров за островом, бухта за бухтой представали пред моим взором — то были места, издавна прославленные своей красотой, но заменить мне родину они не могли! Нигде не было нам пристанища... Так изведала я скорбь Пяти увяданий22, горечь гибели неизбежной... Вот когда всем своим существом я познала, что удел людей в нашем мире — с любимыми расставаться, с ненавидящими встречаться.. Обе эти муки изведала я сполна, без остатка! Изведала До конца все Четыре горести и Восемь мучений!24 Обширны равнины, просторны горы, но когда некий Корэёси прогнал нас с острова Кюсю, нигде не осталось местечка, где могли бы мы преклонить голову, где могли бы передохнуть...

И снова настала осень, снова засияла луна, но если раньше я любовалась ее лучами в дворцовых покоях, то теперь глядела на нее посреди соленых волн, бессчетных морских течений... Так тянулись для меня дни и ночи, а в это время Киёцунэ, военачальник Левой дворцовой стражи, сам лишил себя жизни, бросившись в море. «Из столицы нас выбили Минамото, с острова Кюсю прогнал прочь Корэёси... — сказал он. — Мы подобны рыбе, попавшей в сети! Куда же нам теперь устремиться, где укрыться от бедствий? Нет, не жить нам на этом свете!» — с этими словами он утопился. Его смерть стала началом наших несчастий. Дни проводили мы на волнах, ночи коротали на кораблях. Ниоткуда не поставляли нам дани, никто не заботился о нашем пропитании. А если изредка и бывала у нас пища, ее нельзя было приготовить, ибо пресной воды мы не имели. Мы плыли по безбрежному морю, но то была соленая влага, утолить жажду было нам нечем... Вот когда изведала я муки ада Голодных! В это время, в битвах при Мурояме и Мидзусиме, удалось одержать победу, и родичи мои, казалось, немного воспрянули духом. Но с тех пор, как в битве при Ити-но-тани погибли многие отпрыски дома Тайра, все остальные уже навсегда расстались с обычной одеждой, с ног до головы облачились в железные латы. От зари до заката непрерывно раздавалось лишь бряцанье оружия и шум сражений, и думалось мне — вот так, наверно, день и ночь воюет демон Асура, так сражается грозный воитель Индра!..

Когда пала наша крепость в Ити-но-тани, отцы потеряли сыновей, жены навеки разлучились с мужьями... При виде рыбачьих челнов далеко в море мы обмирали от страха — не враги ли плывут там? Заметив цапель, гнездящихся в соснах на побережье, дрожали в тревоге — то не стяги ли Минамото?..

Но вот настал день решающей битвы в Модзи, у заставы Ака-ма. Тут сказала мне моя мать, госпожа-монахиня Ниидоно: «Из мужчин навряд ли хоть один уцелеет! Но даже если останется в живых кто-нибудь из дальней родни, разве станет он молиться за упокой наших душ на том свете? А женщин, с древних времен, обычай не велит убивать. Поэтому во что бы то ни стало оставайся в живых и молись за упокой императора, да и нашим душам облегчи молитвой пребывание за гробом!» Так причитала она в слезах, я же внимала ее словам точно в каком-то сне, а тем временем ветер внезапно переменился, густые тучи закрыли небо, наши воины пали духом и настал предел судьбе нашей, ибо, когда приходит конец дарованной Небом жизни, люди бессильны! Когда не осталось сомнений, что сегодня — всему конец, госпожа-монахиня Ниидоно, обняв императора, подошла к краю судна. «Куда ты ведешь меня?» — удивленно спросил он, и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю: «Как, разве вам еще неведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором, повелителем всего мира! Но теперь злая карма разрушила ваше счастье. Обратитесь сперва к восходу и проститесь с храмом великой богини в Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своем молитву Будде, дабы встретил он вас в Чистой земле, обители райской! Страна наша подобна рассыпанным зернам проса, это юдоль печали! А я отведу вас в прекрасный край, что зовется Чистой землей, обителью райской, где вечно царит великая радость!»

Государь, в переливчато-зеленой одежде, с разделенными на прямой ряд, закрученными на ушах волосами, обливаясь слезами, сложил вместе прелестные маленькие ладони, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочел молитву, и тут госпожа Ниидоно, обняв его, вместе с ним погрузилась в море... Когда я увидела это, в глазах у меня потемнело, сердце как будто остановилось... И поныне я не в силах забыть этот миг, как ни стараюсь! Тут все, кто находился на корабле, заплакали, закричали, и мнилось мне — вопли грешников в преисподней Великих стонов звучат не громче этих криков и плача!..25

На обратном пути в столицу — уже пленницы самураев — прибыли мы в край Харима, в бухту Акаси. Там ненадолго я задремала и во сне увидела дворец, намного превосходивший блеском тот, прежний, в коем некогда обитала. Там, во главе с юным императором, были в сборе все вельможи и царедворцы нашего рода, все в прекрасных, строгих церемониальных нарядах. С тех пор как покинула я столицу, мне еще ни разу не доводилось видеть такого великолепия! «Что это за дворец?» — спросила я, и какая-то женщина — то была как будто бы госпожа Ниидоно — ответила: «Это дворец морского царя-дракона!» «Как здесь прекрасно! — сказала я. — Здесь, наверно, не ведают слез и горя?» — а она отвечала: «Об этом прочтешь в Драконовой сутре!»26 Тут я проснулась... С тех пор я все усерднее читаю святые сутры, творю молитву, молюсь за просветление их душ в нирване. И сдается мне, что все мои испытания — не что иное, как странствие сквозь Шесть миров потустороннего мира!

Говорят, будто монах Сюань Цзан из чуждых пределов еще при жизни, до просветления, лицезрел все Шесть миров загробного Царства, — промолвил государь инок. — А праведный Нитидзо из нашей страны27 с благой помощью бога Дзао28 тоже повидал все Шесть сфер потустороннего мира... Но видеть их так близко, своими глазами, как видели вы, — поистине великая святость! — И, сказав это, он горько заплакал, и все вельможи и царедворцы из его свиты тоже утирали рукавом слезы. Плакала и государыня Кэнрэймонъин, и обе ее прислужницы.