Загадка мадам Лю

При этом не уставал наставлять Васильева: главное - не упустить мелочей, короче, организовать свой труд!.. И теперь, попивая кофе, полковник Сухонин сочувствовал Константину Ивановичу, изъявившему желание явиться к Струеву и показать или рассказать - все, что касается дела. Сейчас разберется подполковник и поговорит! - пообещал он гостю. - Мы понимаем, что вы, Константин Иванович, депутат Верховного Совета республики. Мы не хотим, чтобы ваше имя фигурировало. Но так тоже нельзя: "Нет, ничего пасынок сделать такого не мог!" Так же у нас с любым делом будет глухо.
      Это полковник говорил вроде за Струева: тот, после нескольких слов в адрес гостя, уткнулся в бумаги и молчал.
      - Кончай, Саня, бузить, - наконец, выговорил полковник Струеву. Прими опять человека. Ну чего ты сегодня не в духе? Наташка, что ли, дома не ночевала?
      - Ей девятнадцать лет, - пробурчал Струев. - Она свое отбоялась. Пусть что хочет, то и делает.
      - А вот это ты зря, Санек. - Полковник Сухонин называл своего подчиненного "Саньком" в исключительных случаях. Теперь случай представился. Тяжелое дело попало Струеву. Да еще эти незаконченные три дела, по которым управление уже давно теребят наверху.
      - Видите, чем все кончается? Поехали, а "вора-то в законе" нетути... - Полковник легко и как-то плавно повернулся к Константину Ивановичу. - Теперь и с вашим пасынком осложнилось... Наверное, свои пырнули... Я имею в виду вашу невестку...
      - Ни за что не пыряют, - поднял, наконец, голову от бумаг Струев.
      - Нет, ты явно что-то скрываешь... Ну признайся? Все-таки Наташа? засмеялся приятно Сухонин, уже обращаясь к подчиненному.
      У Струева дочь Наташа действительно в последнее время часто не ночует дома. Она ночует в аспирантском общежитии, где у ее жениха довольно приличная гостинка. Аспирант, говорят, талантлив. Ему прочат большое будущее. Ему бы, конечно, перебраться из своей аспирантской гостинки, но не ткнешься к подполковнику Струеву. У него "хрущевка" - тридцать два метра с совмещенным санузлом. Полковник ходил к нему в гости и даже поклялся костьми лечь, но квартиру на четверых (у Струева еще сынок-десятиклассник) выбить. Увы! По-прежнему Струев шагает после таких вот бдений в свою "хрущовку", где отдохнуть ему не дают дети со своей жизнью, давно уже взрослой жизнью. Как было хорошо, когда они были маленькими. Послушные, умненькие. И когда они делаются непокорными, всевластными!
      Вопрос "ни за что не пыряют" повис в воздухе, так как полковника Сухонина вытребовали на его служебное место, он ушел, на ходу давая какие-то указания насчет последнего дела и все повторял, качая головой: "Ах, Саня, Саня! Поменьше бы ты в оппозицию лез! Выполнять-то последнее указание нам с тобой придется"...
      - Последнее указание - закон! - повысил голос Струев. - И я не пойму потому... Что должен делать? Как?.. Ну чего вы смотрите на меня, Константин Иванович? Я же вас уже вызывал... Что еще?
      7. МЕСТЬ ЗА МЕСТЬ
      С первых дней здесь, в этом страшном аду, Ледик почувствовал себя не человеком.
      - Вы все ничем мне не поможете, - сказал отчиму и матери. - Я тут пропаду. Вы не встречались с зэками, и я вам не желаю с ними встретиться.
      Уже потом оттаял немного, и ему не раз приходило в голову: все, что видел за последнее время вокруг себя, все, что случилось с ним, - такого в свете не бывает, это неправда, это тяжелый сон, это вырванный откуда-то и чей-то кусок жизни.
      Не совершил он никакого преступления. Как многие тут, с которыми он встречался. И что? Здесь ко всем - ненавистны. И к правым, и к виноватым. Он видел человека, который чудом не убил людей. Они живы. Но ему дали пятнадцать. Вел он себя нормально. Ел, оправлялся. Долго присматривался к Ледику и сказал:
      - Пацан! Чего шугаешь от себя всех? Были бы у меня, скажем, старики. И мне до конца хватило бы счастья, чтобы - поближе к ним. Они со мной, а я с ними! И я бы... Я бы после каждой встречи с ними был месяц рад...
      Когда-то Ледик читал разное про людей, попавших в тюрьму, и думал: ну и пусть сидят, раз сделали! Этого человека было жалко. И ему, единственному, он рассказывал, что же произошло там, в доме его жены, когда он вернулся за ней из детского садика, чтобы пойти вместе и забрать дочь Катю. Конечно, Ледик тогда, по дороге к Ирине, в тамошней пивной хорошо поддал. От обиды. Неужели за эти дни они с женой не сблизились? Ударил ее в припадке ревности, было. Если откровенно, Ледик же знал, кому она впервые... Одним словом, кто и во время его флотской службы к Ирине ходил. Ему писали... Ударил!.. Но до этого все шло к примирению. Катька же не виновата! У нее должен быть отец!
      - Иркой звали? - Вернул Ледика к рассказу не убивший убийца: всхлипывал моряк, перестал исповедываться. - Хорошее имя. Я тоже когда-то хотел, чтобы мою женщину звали Ириной.
      Вытирая большой грязной ладонью глаза, Ледик спросил:
      - А за что все-таки тебе пятнадцать, плюс пять?
      - Долго рассказывать.
      - Расскажи... А я тебе... В другой раз. Теперь - не могу!
      ...Пятьдесят пять лет мужику. Того, кого хотел прикончить... Одним словом, тот шел всю жизнь неподалеку от его теперь покойных родителей. Тот гад и запихнул их в свое время на север - "раскулачил". Какое раскулачивание? Жили-то родители - как все. Самовар лишь, когда-то купленный дедом, и отличал. Самовар был большой, говорили серебряный. Этот самовар и нашли родители у того горлопана, вернувшись с выселок. Отец сказал:
      - Отдай!
      А тот, уже в начальстве ходивший, вызверился:
      - Опять туда схотел?
      И - загнал родителей вновь в мокрую и холодную тьмутаракань.
      Сыночка своего родитель учил так: стену лбом не расшибешь. Чтобы лучше стало, - притихни. От нас откажись. Але его, сукиного сына, вздерни властью, которую получишь, выучившись.
      И учился тот, кто сейчас получил пятнадцать плюс пять. Доучился до власти. Стал каким-то главным. Но и тот, кому месть вынашивал (батя на фронте в сорок четвертом полег, маманя померла своей смертью в тьмутаракани тремя годами позже), шел вгору. Жесток был. В войну председателем по броне оставался. Кнутом выгонял на поле стариков, детных баб. За что орден отхватил и депутатом стал. А уж перед самой акцией мести узнал этот, теперь тоже главный, звезду его враг получил. И оттянул месть.
      Месть он продумал еще год назад. Взял командировку (что и подвело) в другую, совсем далекую область. Слетал туда. Ночью на чужой машине приехал в бывшее родное село отца и матери. Рука-то на гада не поднялась! Поднял тот шум на всю округу. Связали уж не молодца, а старца, осиротившего бесплодную жену...
      - Они меня мордовали долго, чтобы я признался и согласился. Не на него, дескать, руку поднял - на сам колхозный строй, который выводил достойных людей к власти. А всех тех, кто лодырничал, этот строй, естественно, ставил на колени, заставляя силком работать. И твои родители, выходит, попали под эту статью.
      - Меня тоже каждый день ставят на колени... Чтобы признался, вину на себя взял.
      - По линии, значит, идешь.
      - По какой еще линии?
      - По той самой... Того председателя всегда тянули вгору по линии. По линии их указаний. Уж, наверно, придумали - вышку сунуть. Но пусть сами становятся к стенке! - ребром ладони рубанул по цементному полу. - Сижу как крот в своей норе. А папаня лежит в сырой земле за эту власть, которая вышками разбрасывается... Не смей соглашаться с ними!
      - Катьку до слез жалко. Как она без отца будет?
      ...А девочка у Ледика - Катя - была крепенькой, черноглазой и черноволосой. Она его никогда не видела, и как ей о нем говорили взрослые, она его так и воспринимала. Бурного восторга они ей не влили, это она сама была такой восторженной. Они ее научили сверлить глазками чужих людей. Она внимательно его всего и сверлила глазками, иногда притрагиваясь внимательно ручкой то к ноге, то к руке, то к лицу, когда он становился на колени. Ручка ее была пухленькой, она то гладила его по щеке, то по плечу, а когда кто-то на нее из них, двоих взрослых, смотрел - ручка сразу отскакивала. Стеснялась? Или боялась?
      Ледик испытывал сложные чувства. То хотелось ему Катьку поставить на пол, то приласкать. Скорее всего его удерживало положение, в котором очутился. Ведь не уйдешь отсюда вот так просто, оставив девочку, признавшую в тебе своего отца.
      - Ты быв в командиовкэ?
      - Да в какой я там был командировке? Я, видишь же, служил.
      - Слузив?
      - Да. - Ледик подтолкнул ногой свой чемодан, нагнулся вместе с ней к нему и стал открывать. Открывать замок одной рукой было неловко, ручка покоилась в большой его правой руке, и он открывал замок левой рукой.
      - Ты дерзы от так, - показала Катя на чемодан и тут же нагнулась к чемодану и одной, свободной своей рукой стала поворачивать его к нему. Ух, ух, какой он каплизный... Попай ключиком?
      - Не попал.
      - Не тоопись, - серьезно посоветовала она. - А то поокутишь мимо и не попадешь. Видишь, у нас есть бойшой чемодан, он поокучивается и без толку.
      - Справимся, - пообещал Ледик.
      - Деушка тоже спявьяется. Он ловкенько щелкнет, и вся капуста...
      - А мы тоже щелкнем.
      Невольно при новом движении попытался вынуть ручку из своей руки, но замерла, напряглась, и он почувствовал, как Катя испугалась.
      Почему он остался на эти дни у жены? Да, видимо, вот и поэтому. Приехав, он еще не понимал - до встречи с этой девочкой - что у него отняли ответственность за эту маленькую жизнь. Не они - мать и отец этой хрупкой девочки, решали судьбу - и свою, и ее, - решали за них, решало большое государство. Все знающее, все понимающее. Обросшее великими лозунгами защиты Отечества. Но многого не предусмотревшего, когда речь идет о конкретном защитнике.
      Слишком сложным оказалось потом все уладить. Все каялись, все плакали. И особенно убивался отец Ирины. "Как же я мог это все оставить так! Старое я решето!" Между прочим, об отце Ирины Ледик рассказал потом Струеву. Вдруг тесть явился непрошенно. Ледик в тот час выбирал из чемодана подарки. Конечно, он купил кое-что и для Ирины, и для Кати. Был уверен, что зайдет. Тесть оглядел Ледика, тот смущенно встал с колен стоял же у чемодана. Ирина встала решительно между отцом и Ледиком: что-то уж слишком долго разглядывали они друг друга. Неуступчивы были!
      - Дед, - сказала Катя, как бы выводя всех из оцепенения, - цто же ты так стоис? Виишь, как у нас появился гость? Ты цто, озабыл моего папу? Это же мой папа!
      Ледик вновь нагнулся к чемодану, закрыл его, приподнял зачем-то. Он поискал глазами, куда положил свою бескозырку. Катя, оказывается, прикрыла ее полотенцем - чтобы случайно не замаралась. Ледик медленно надел бескозырку, взял в руки чемодан.
      - Мама, - прошептала Катя, - он зе уйдет!
      - Ты погоди, - сказал отец Ирины. - Ну чего ты сразу лезешь на дыбы! И ты тоже... - Посмотрел в сторону дочери. - Выходит, вроде я ваш враг?
      - Не враг ты, отец. Пока - лишний... Дай нам самим разобраться...
      После того, как он рассказал обо всем этом - ну почему остался в доме жены и почему не ушел оттуда (как же, если Ирина так сказала? ведь она тоже имеет права на меня!), Струев спросил:
      - А дневник Ирина когда-нибудь вам показывала свой?
      - Дневник? Какой дневник?
      Нет, он не знал о ее дневнике.
      Он знал другое. Знал ее кокетство, слезы. Не знал, почему - у двери... Не знал, как доказать, что он не убийца... Они докажут. По линии. Идиологической, политической. Он знал настоящую любовь - секс. Этому его научила контр-адмиральша. Он связался с ее племянницей - Верой, которая приехала в дальний гарнизон на летние каникулы... Вера потом вышла замуж за сорокалетнего лысого старшего офицера. Назло Ледику. Он же говорил ей все время, что с женой - пошло к концу. А потом вдруг сказал, что об Ирине думает все время. И чем ближе к концу демобилизации, тем чаще дышится.
      Вера, Вера... Когда он зашел в дом жены, подумал: "Неужели из той Ирки вышла такая классная баба?" Идет по улице - конечно, мужики оглядываются. У нее были теперь большие карие глаза, щеки с ямочками. Вся она - в меру. Вся она, - как бы прикидывал по-своему Ледик, - в меру полненькая, в меру худая. Но - изящная. Вся хороша, ослепительна. Хотя... голос глухой, кричит почему-то громко... Курит? Пьет? Кашляет так грубо. Отчего?
      Выходит, Катька могла подглядеть, что они делают у самого порога... Видишь, у нее ни стыда, ни совести. Она так привыкла, это ее кайф. А после, когда дед пришел и увел Катьку в детский садик, она, наскоро поев, кинулась к постели. Ирина тут же заговорила о Маркесе. "Ты читал что-нибудь из него? - Она скоро раздевалась. - У него есть эпизод великолепного секса. - И смутилась: Ледик молчал. - Когда племянник и тетя спрятались в доме на несколько дней и только этим занимались... Ну, пожалуйста, иди ко мне быстрей!"
      - Это у них там, - засмеялся он, наконец. - Мы попроще в этом.
      Ледик уже показал себя неутомимым, и она им гордилась. Если бы, сказала она потом, хихикая, - наши писаки подмечали правду такой вот жизни сексуальной, они нашли бы кое-что похлеще Маркеса...
      Он, притомившись, мирно предположил: когда его смена совпадет с его утренним уходом на работу, - идти надо вместе. И ездить в выходной день купаться, тоже будут вместе. И станут ловить рыбу тоже вместе. И пусть она радует этих мужиков формами. У них же никогда такой женщины не было и не будет. Только на модных картинках такие.
      - Я лучше их. Они же худые.
      - Ты тогда сказала на Ленку: она же худая, как из Освенцима.
      - Ты ведь тоже с ней крутил. Так я тебе истерики не закатываю.
      - Это все другой вопрос. Мы были одногодки. А ты и он...
      - Ты всю жизнь будешь об этом долдонить?
      - Ладно, у них же никогда такой женщины не было и не будет! засмеялся он.
      ...Он думал, отдыхая в чистой постели: у них будет хорошая библиотека, они станут по вечерам много читать. Самодеятельность? Дудки. Он не пойдет больше танцевать. Это на флоте. Чтобы увильнуть от службы. А тут дураков нет. А если приедет эта контр-адмиральша - она грозилась проездом на курорт заехать - ну что же, у Ирины - этот... Он раздельно, по слогам сказал:
      - Е-го на-до у-б-бить!
      - Итак, она заплакала, когда вы ее ударили?
      - Да, она заплакала.
      - Вы почувствовали, что обидели ее?
      - Нет, я почувствовал, что это ее оружие. Она вычитала где-то из книг об этом. И она сказала... Она блондинка. А плач украшает блондинок.
      - А контр-адмиральша была блондинка? Или брюнетка? - Струев поднимает тяжелую голову медленно.
      Вся ненависть к нему, мужчине, ударившего женщину, обрушилась на Ледика.
      - Смирно! - заорал. - Ни равнения направо, ни равнения налево!.. Чего же ты, жлобина, за горло ее, Ирину, хватал, когда пришел тесть и поперек шерсти тебя погладил?
      Ледик тихо, после долгого молчания, спросил:
      - Зачем вы о той женщине? Ну, контр-адмиральше... Какое она имеет значение в этом деле?
      Ледик насупился, лоб его стал кретинообразный - какой-то узкий, потому что глаза осатанели. Зеленые, как у кошки. Мигают быстро.
      - Мне не ясно... Какая причина была... когда покойная упрекнула вас за нее... Бросаться в драку? Значит, она вам тоже не безразлична?
      - Что, ваши подследственные никогда не кидались на женщину без причины? Только потому, что она живет, существует? Как это называется? Мизогинист. Презираю, ненавижу, осуждаю, отрицаю! Мизогинист - мой отец.
      - Ваш неродной отец?
      - Мой отец.
      - И что, выходит, ваш отец - мизогинист?
      - Да. Маму он всегда и во всем поучал, хотя страшно отставал от нее. Я удивлялся: у кого это я кое-чему научился? Если уж говорить, то и Вера, раз вы знаете об этом, и контр-адмиральша не были со мной счастливы. И Ирина не была бы счастлива. Она бы страдала от бесконечных упреков, как страдала моя мать. Мать всегда хотела идти выше... Нет, она не грудью открывала кабинеты. Она умна, но пила ежедневно яд. Она боялась во второй раз разойтись... Я научился кричать. И я - нет - не ударил. Я только взял покойную за воротник кофточки, мы стояли у двери, провожали тестя. У меня был повод, поверьте.
      - Вы ушли в армию в двадцать два года?
      - Там же все написано.
      - Мама доставала справку?
      - Почему? Я поступал в институт. И сдал экзамены.
      - А учиться не пошли?
      - И это вы знаете. Я пошел работать туда, где работает отец. Меня тянуло туда. Я хотел доказать, что осилю. Не только отец может так тяжело работать. Я никогда не упрекал, что кто-то работает на легких работах.
      - Вы имеете в виду мать?
      - Да.
      - Выходит, отец ее всегда упрекал?
      - Но это же, наверное, для вас ничего не значит... Ну, какое в самом деле... Ну зачем вы так?
      - Кто рассказал вам об отце? - спросил его на последнем допросе Струев.
      - Плохое? Или хорошее? Как он поднимал шахту? Или - как ходил по девкам? Здесь, в кабинете, вы не сможете мне ответить. Но разве я глухой? Разве я не узнал бы? Разве я не узнал бы, что отец и к моей жене приходил?
      - Вы бросились на нее... и за это?
      - Не знаю. Мне было противно говорить с ней, если к ней ходили мужики. Причем мужики, которые состоят со мной в родстве. Потому при встрече мне не хотелось обнять его. Я, я...
      - А если это сплетни?
      - Не знаю. Только не заостряйте, что я бросился на нее. Я ухватился за кофточку... Если вы взялись за меня как за убийцу, я вам тут не пригожусь. Вы не потому пути идете.
      - А почему Вера все-таки написала так зло о вас?
      - Она мне грозила, что напишет в "Комсомольскую правду". Я, по ее мнению, развратный человек... Но разве вы не служили в дальнем гарнизоне? Я видел до этого женщин. Я жил с женой почти полгода. Мне было смешно глядеть на пацанов, которые хвастались связями с женщинами, а сами были сопляки. У меня рост метр восемьдесят восемь... Я освоил все фигуры в танцах, которые не осваивают даже полутораметровые шибздики... Мне говорили: "Какой красивый парень!" Вы знаете, что значит танцевать в паре с женами моряков, которые в длительной командировке? Скажем, где-то в темных водах Северного Ледовитого океана или Антарктики? Женщины!.. Вы даже не представляете, что это такое - женщины дальнего запущенного гарнизона! Морячки, вечно ждущие...
      - Ваша жена тоже ждала три года.
      - Она не ждала. Три года не ждала. На второй год она считала себя свободной, потому что я об этом ей написал.
      - Вы оповестили ее после того, как вам написала мать?
      - Вы имеете в виду - этот лесок, катание на велосипеде? Так? Ведь у вас должно быть все под рукой? Это так...
      При первом свидании с сыном она сказала:
      - Если бы я знала, что так получится... Я бы никогда не написала тебе то письмо. И я, может, разошлась бы. Разошлась ради тебя.
      - Нет, не в этом дело. Развести... Развести нынче совсем пустяк. Наша жизнь только всех и разводит. Ты посмотри... Скажем, у вас были прекрасные соседи. Но стоило поставить спаренный телефон, - вы перестали разговаривать друг с другом. Стоило подрасти их сыну и жениться, - они перестали разговаривать и с ним, и с невесткой. Только потому, что надо делить квартиру... Потому ты не права! Мы бы и так разбежались.
      Он был бледен, не брит. Отмахнулся, когда сказала: "Ты бы побрился!" Ему все было вроде безразлично. Она, однако, чувствовала: он живет в себе, она не достучится к нему в душу. Он не пускает никого туда. Он занят собой, он вынашивает что-то. Она же его знала хорошо!
      У нее теперь не было никого, кроме него. После того, как ее муж стал ходить к той молодой стерве, она потеряла его, она жила теперь по-своему, худо, по инерции. Она ждала приезда сына. Оказалось, он никого не подпускает к себе, не подпускает и ее.
      "Разошлась бы ради тебя..." Искренне ли она говорила, если только и думала о себе, если только и думала, как отомстить мужу очередным своим увлечением.
      И сейчас, после свидания с сыном, она шла, отыскивая себе прощения.
      Она подошла к поликлинике. Ее поджидал Соболев. Они вошли в притихшее здание. Приема уже, конечно, не было.
      - Зайдем туда, - кивнул он, и она поняла, куда ее зовут.
      Они пошли в подвал, где недавно лежала еще Ирина. У дверей он остановился и пропустил ее.
      - Здесь она лежала?
      - Здесь.
      - Ты что-то рассказывала о нас следователю?
      - Нет.
      - Хорошо. Я тебе скажу об одном... Если ты думаешь, что я что-то сделал... Хотя... Я только тебе могу рассказать. В тот вечер я заглянул в окно... По-моему, где-то рядом был твой муж. Это так... И он может сказать, что видел меня. Он стоял поодаль. А я заглянул к ней в окно... Там было несколько человек...
      - Был ли мой сын среди них?
      - Нет. Там его не было. Они стояли вокруг стола. Они были, ты прости, в чем мать родила. Я не видел всего, потому что понял, что сюда идет и твой муж. А позже подошел и сын. Что потом было - я не знаю...
      - Это ты виноват, Саша. Ты. Ты ее развратил...
      - Я ее сделал женщиной.
      - Но ты и меня сделал женщиной. Я стала гулять только после тебя. Меня уже тянуло к другим мужчинам.
      - Я не виноват.
      - Ты делал и с ней, как со мной? Сразу приходил и делал?
      - Зачем ты спрашиваешь? Ты же, к примеру, сама просила, чтобы я так делал... Просила и она... Она же моложе тебя, она... Нет, как же так? Почему я тогда ушел? От них всех! Почему не остался и не следил за ними?
      Он заплакал.
      - Тебе не показалось, что все это делается насильно? - Жестко оборвала его.
      - В том-то и дело! И я не прощу себе этого. А вдруг это так и было?.. Как я сплоховал!
      - Ты заметил, кто с ней был?
      - Можно было заметить? С одной стороны - твой муж следит за мной... Он всегда глядел из-за кустов... Я знаю, что... Я знаю в общем, что это были совершенно чужие люди...
      - Не наши? Не поселковые?
      - Конечно, нет. Это были, по-моему, с рынка... Черные...
      - И ты молчал, когда тебя подполковник спрашивал?
      - Мне надо было еще рассказать и о тебе, и обо всем... Ты представляешь, к чему все это приведет?
      - Но он мой сын!
      - Я знаю, его отпустят. Но вообще... При чем тут он? Мы в опасности с тобой. Ты пойми... Ты - крупный работник... А я хотя и потерял шахту, у меня шанс взлететь теперь... Все идет - как надо.
      - Саша, почему мы должны все это скрывать ради чего-то такого, что не осуществимо?
      - Дура! Мы должны в конце концов быть вместе. И никто нам в этом не помешает...
      Соболев опустился на каменный пол и снова заплакал. Он что-то бормотал, и она понимала его - он плачет об Ирине. О ее молодости. Он потерял молодую красивую женщину, которая удовлетворяла его похоти. Она это только теперь поняла. Он при ней плачет о другой, убитой. Да, он не мог ее убить, раз так плачет. Видно, он в самом деле ее любил. И пришел сюда, чтобы поплакаться. Но разве он не понимает, что она - тоже женщина?
      Странное чувство ревности охватило ее, и если бы он теперь подошел к ней, она бы согласилась на все. И он к ней подошел... И здесь, в этом пыльном подвале, она выполняла все его мужские приказы...
      После всего, что случилось, они вышли поодиночке, направляясь в сторону шахты. Потом зашли в кафе и выпили вина. Ей очень хотелось вина.
      8. ДОЧЬ УБИЙЦЫ?
      Утром следующего дня Катю привела уже теща. Она сказала, что в садике карантин и, как они хотят, так пусть и поступают: старики тоже имеют какие-то планы - нужно оставить ребенка, следовало предупредить.
      Катя удивленно разглядывала их: они - дядя и ее мать - спали вместе? Она потребовала, чтобы они "быйстренько" вставали, умывались, чистили зубки, потому что баушка дома не "приготовила зайтрак".
      - Отвернись, - попросил Катю Ледик.
      - Ой, да вставай так, - сказала сонно Ирина - они так и лежали в постели, пока ее мать разъясняла из другой комнаты насчет карантина в детском садике. - Ты вообще поменьше с ней церемонься, сядет на голову.
      - Мама, непьявда! - Катя подошла и погрозила матери пальчиком. От девочки пахло цветочным мылом, в ее черных волосах красовался синий бант. - Ницево яй не сяйду!
      - Ну, беги отсюда, коза! - откинула одеяло Ирина. - Я-то тебя знаю! Это ты деда и бабу можешь обманывать, а меня не проведешь!
      Ирина схватила Катю, прижала ее к себе и стала целовать. Та запищала:
      - Мама, мама! Азви ты ни идишь бант?
      Она стала тыкать ручкой в свою головку.
      - Ах, ах, ах! У нас - бант. Славно... Кто завязал? Дед? Или баба?
      - Мама, какая азница? Хооший, а? Пояди, пояди, дядя и ты! Оохий!
      - Как ты сказала? Дядя? Это кто тебя уже научил? Это твой папа!
      - Ты же недайно называла дгуоо папу - папой! У тебя дугой папа...
      Ледик не скрывал и перед Васильевым после первого допроса: он опять ударил тогда Ирину. Его удар пришелся в плечо, она упала на кровать и, кажется, разбила локоть. И, естественно, заплакала.
      - Понимаю, - сказала она ему. - Может ты и прав.
      Он промолчал.
      - Это ты можешь сделать еще раз. Мать уже ушла. Я действительно заслужила. Но тогда, зачем ты пришел?
      Одевшись, он не стал завтракать, а сразу направился к шахте. Он хотел найти отца, но ему сказали, что отец спустился под землю.
      - А что ты хотел? - спросил его парень, назвавший себя бригадиром. К отцу проситься?
      - Да.
      - Да иди ко мне.
      - А сколько станешь платить?
      - Надо прикинуть, посоветоваться.
      - С кем?
      - С бригадой, естественно. Сам я такие вещи не решаю.
      - Правильно, - почему-то согласился Ледик.
      - Слушай, парень. Но отец говорил, что ты уедешь в город, будешь учиться... Что, деньги понадобились?
      - А ты святым духом питаешься?
      - Значит, с семьей будешь жить? Или с отцом и матерью?
      - А ты откуда про меня знаешь?
      - Ты что, забыл меня? Я - Дмитриев. Тебя знаю вот с таких лет. - И показал рукой на свой пояс.
      Бригадир Василий Дмитриев рассказывал потом следователю: Ледик поболтался около нарядной приличное время, а потом, ближе к обеду, исчез (в протоколе было записано): пошел вместе с какимто своим новым знакомым пить пиво.
      Через три допроса уже Ледик вспомнил с кем он ходил и с кем пил пиво. Фамилия его - Прошин. "А-а, Прошин!" - скривился тогда Васильев. Антон Прошин. Ханыга, врун, побирушка. Вынет свои три рубля из кармана - ты добавляй! Как уж потом умудряется заначить свой трояк, на следующий раз, догадайся. Прошин из своих прожитых тридцати трех отбухал четырнадцать лет в местах отдаленных по разным статьям. Он и возразил, когда Ледик заявил: "Хватит, поболтался, разводиться не хочу", что его, Ледика, бабу тягал тут один...
      - Тягал, учти, как хотел. Она у тебя солнышко. Светит одному, а другого не греет. Сука буду, я видал баб многих, за это били... Но к ней бы... И ползком, и по-пластунски. Хотя бы ножку поцеловать. Обожаю подобных!
      Ледик подумал наперед: на сдачу техминимума уйдет неделя - не меньше, но он почему-то трахнул Прошина по голове кулаком, и они покатились по улице и лупили друг друга крепко, пока не надоело драться. Прошин сказал после:
      - А что? Ты разве не знал?.. Но есть наш вариант. Айда к нему... Я тебе его покажу. Хай, падла, ставит за все. А если нет - убьем, скотину!
      - За кого ты меня принимаешь?
      - За кого, за кого!.. Она терлась с ним - пусть расплачивается. Он богатый. А у нас, видишь, сколько всего... На двоих... Пустенько!
      Ледик тогда подумал: ему же должны сократить срок прохождения техминимума. Он ведь до армии вкалывал. За короткое время можно найти себе квартиру.
      Он решил не возвращаться к Ирине. Даже Катька, и та станет напоминать каждый божий день, как приходили сюда разные. Теперь ему еще неприятнее было думать о том, как Ирина просила сразу там, у порога. Интересно, пикантно! - выворачивало его зло. - Сразу новенький - и у порога!.. Сука, правда! Этот гад прав! Кто ее?.. Кто он? Проходная пешка? Конечно, заходил... А она - у порога. Может, с ним по-другому. И с теми, новенькими, тоже у порога! Если бы он, Ледик, спросил ее - зачем? Может, она ему бабахнула бы - зачем. Так интереснее.
      - Слушай, ты какой-то святой! - стал скулить Прошин. - Ты думаешь, что на такую бабу можно одеть какой-нибудь панцирь?.. Да хоть гранату привесь, мужик на такую попрет... И батя твой... Не родной, правда... Там иногда караулил...
      - И батя?! Ну, знаешь!
      Прошин стал на колени и перекрестился:
      - Во-о! Пойдем, говорю, к тому ханурику! Я из него ром и коньяк выбью. Не то, что на пиво.
      Но Ледик не пошел к тому... Прошин не называл фамилии Того. Темнил...
      Ледик потерял по дороге Прошина. Вернулся в мерзком расположении духа и сам на себя, юродствуя, повесил табличку: "Убийца". Ирина ему сказала на это, видно, не простив утреннего удара в плечо:
      - Я боюсь тебя... Ты в самом деле убивал в своей этой армии? Или своих ребят, или когда вас выводили, чтобы вы порядок навели?..
      Он не понимал, о чем она говорит, о чем спрашивает. Он видел только ее испуганное лицо. И это его взбесило: значит, она боится, потому что виновата.
      - Ты одна? - крикнул он.
      - Одна.
      - А где твоя дочь?
      - Ее увели к деду.
      Он стоял у порога и сказал ей:
      - Иди сюда! Слышишь? Иди к порогу...
      Он остервенело потом срывал с нее белье и кричал:
      - Это не я, это тот... Тот... Тот!..
      Она вздрагивала, плакала, и это злило его, злило с каждым движением сильнее и сильнее.
      - У меня тоже была... Была! Ты слышишь? У нее был муж импотент. Сорокалетний импотент... Подводник, понимаешь...
      - Да, да...
      - Понимаешь, как она меня любила? Понимаешь? Только в отличие от тебя держал себя! Не хватало, чтобы я ложился сразу с ними... С племянницей импотента, и с его женой... Я держал себя в руках! А этот... Этот твой... тут роскошествовал один... Ты показывала ему класс! У порога начинал! Поганец! А тебе - кайф! Ты думаешь, я не понимаю, какая ты? И что делала с ним без меня?
      Ирина быстро убрала со стола, коврик они "пожевали" ногами. Ирина медленно застегивала лифчик, и он сидел не пьяный - чего там это пиво? Для такого мужика?