Сарацинский клинок

Он не вернулся на Сицилию. Вместо этого, поскольку все были уверены, что Фридрих в скором времени появится в Италии, Пьетро со своими людьми двинулся в направлении Венеции. Но перед этим он совершил один ранее не планируемый поступок.

Он нанес визит госпоже Элайн.

К его удивлению, она встретила его приветливо.

Она была одета, как и положено вдове, во все белое, и этот цвет очень шел ей. Ее лицо было серьезным и спокойным, глаза более не источали ненависть. Теперь в них был мир. Приятие.

И все равно она волновала его. При этих белых одеждах ее красота в мрачных залах замка смотрелась как плач. В ее взгляде, когда она смотрела на него, не было тепла. В ее взгляде не было вообще ничего. Даже интереса. И все равно она волновала его.

И вдруг он осознал – я могу полюбить эту женщину. Я сошел с ума. Даже думать об этом безумие. Я слишком одинок. После Ио – после утраты Ио – подобные фантазии рождаются слишком легко. Фантазии? Нет. С первого дня, когда я увидел ее, Элайн волновала меня. В ней есть что-то от Цирцеи – если она ненавидит меня, это даже лучше. Все лучше этого полного отсутствия интереса. Она заживо хоронит меня под глыбами этого холодного безразличия… Я должен покинуть это место. Еще один день в этом зачарованном замке, и я утрачу свою душу…

Однако он задержался на целых три дня. Он сопровождал ее к могиле Рикардо и преклонил колено позади нее, пока она молилась. Он сидел с ней за обеденным столом, и она разговаривала с ним с изысканной вежливостью. Часто она замолкала, и он не нарушал ее молчания. В таких случаях она, похоже, забывала о его присутствии.

Уезжая в Венецию, он испытывал двойственное чувство. То, что он утратил Ио, было ужасно, утрата была слишком горькой, чтобы ее можно было перенести. Но думать об Элайн было не так горько, и он думал о ней.

Она вела себя с ним мягко и дружелюбно. Вежливо. Слишком вежливо. Ее учтивость была проявлением самодисциплины. Она училась снисходительности знатной дамы, которая всегда мягка и добра к тем, кто ниже ее. Особенно к тем, кто ниже ее. Она не знала об изменении в его положении или не снисходила до того, чтобы упоминать об этом. Для нее он все еще был сервом.

Это причиняло ему боль. Он даже не был уверен, почему это причиняет боль, но так оно и было. Боль застряла в его сердце, как колючка. Он не любил Элайн Синискола, хотя ее красота восхищала его. Он не любил ни одну женщину – за исключением одной, которую навсегда потерял.

Тем не менее Элайн уязвила его гордость. Он обнаружил, что долгий путь до Венеции придумывает разные планы, как унизить ее. И все эти планы, как ни странно, кончались одинаково – тем, что эта холодная и далекая красавица протягивала ему свои белые руки, предлагая свою любовь. Что было чистой воды фантазией, и он знал это.

Через три недели он добрался до Венеции.

Там он провел еще один трудный год. Он утешался пьянством и азартными играми, – с временными проблесками любовных интрижек. Потом он не мог припомнить ни лиц, ни имен своих партнерш. И все это не приносило утешения. Не раз он выставлял разочарованных женщин из своего жилища с тяжелым кошельком в руке в виде вознаграждения за то, чего не произошло, потому что в нем внезапно вспыхивало отвращение и он ненавидел себя ненавистью, которую невозможно было утолить.

Наконец в конце 1220 года Фридрих прибыл в Верону, после долгого отсутствия он вновь ступил на итальянскую землю. Пьетро поехал встретить его. Ехал он с взятой взаймы роскошью в сопровождении двадцати вооруженных людей, предоставленных ему крупным венецианским банковским домом, который оплачивал его жизнь в Венеции. В ночь, когда он приехал, они с Фридрихом проговорили до рассвета, не как император с подданным, а как старые друзья. Узнав, что у Фридриха плохо с деньгами, Пьетро предложил ему заем в миллион таренов из своего наследства, как только они доберутся до Сицилии.

– Ты хочешь купить меня, Пьетро? – улыбнулся Фридрих. – В этом нет необходимости. Я обязан тебе своей жизнью. Конечно, я возьму у тебя эти тарены. Вынужден взять. Но вне зависимости от того, предложил ли ты их мне или нет, ты получишь свое баронство.

– Как обстоят дела в Риме, сир? – спросил Пьетро.

– Лучше. После смерти Иннокентия[36] там избран человек, с которым легче ладить. Гонорий вполне соответствует моему представлению о хорошем Папе. Конечно, он храбро пытается следовать примеру Иннокентия и требует от меня всего, что хотел получить тот старый коварный слуга Божий, но у него нет силы характера противостоять мне…

Сейчас в Риме Герман Залца, Великий Магистр моего Тевтонского ордена, занят всеми приготовлениями. Он советует, чтобы Папа согласился на мой трюк с присоединением Сицилии к империи путем коронования моего сына Генриха на сицилийском троне. В любом случае это совершившийся факт. Отлично было придумано! Я клялся на всех поросячьих косточках, которые эти старые негодяи выдают за святые мощи, что никогда не присоединю Сицилию к империи – от моего имени! Они не обратили внимания на эту маленькую фразу, Пьетро, – а я перехитрил этих святош! Какое имеет значение, что Генрих становится королем, если ему всего восемь лет и я должен править как его опекун? Что ты думаешь об этом, Пьетро?

Пьетро улыбнулся.

– Только то, – сказал он, – что я молю Бога никогда не потерять ваше расположение, сир. Иначе вы устроите какой-нибудь фокус, благодаря которому я буду низвергнут в ад без ведома дьявола, только вашим приказом.

Фридрих запрокинул голову и разразился хохотом.

– Как хорошо ты меня знаешь, Пьетро!

– Это потому, что я знаю себя, сир. Мы родились в одном и том же месте, в один и тот же час, в один и тот же день. У моей матери начались схватки, когда она смотрела на родовые муки благородной и святой королевы, давшей вам жизнь…

Фридрих уставился на него.

– Ты можешь доказать это, Пьетро? – вопросил он.

Пьетро был несколько удивлен тоном, которым император задал этот вопрос.

– Конечно, сир. Вашему величеству нужно только спросить любого из старых жителей Иеси. Мое рождение и обстоятельства, сопутствовавшие ему, занесены там в церковную книгу. Святые отцы посчитали это чем-то вроде чуда и записали день моего рождения и день, когда меня крестили. Я думаю, что я единственный ребенок в Иеси, день рождения которого записан в церковной книге, ведь обычно записывают только дату крещения.

Фридрих смотрел на Пьетро, лицо его побледнело.

– Вот, – резко сказал он, – причина того чувства, которое я испытывал к тебе почти с первого дня, как тебя встретил. Ты не должен выезжать из дома, Пьетро, – только в сопровождении моей охраны…

– Почему, сир? – удивился Пьетро.

– Как ты не понимаешь? Один и тот же день, одно и то же место, один и тот же час, под воздействием одних и тех же звезд! Это делает тебя моим вторым “я” – все, что случится с тобой, почти наверняка в тот же момент обрушится и на меня! Охраняя твою жизнь, Пьетро, мой духовный брат, я охраняю мою собственную!

Пьетро с трудом удержался от улыбки. Этот могущественный король, самый блистательный среди всех европейских монархов, человек, говорящий на семи языках и пишущий на девяти, владеющий всеми известными в мире науками, оказывается, жертва самых невежественных предрассудков. Но уже через мгновение его острый ум насторожился. Фридрих назвал его своим духовным братом. Что такое по сравнению с этим титул барона? Если Фридрих II, величайший король христианского мира, то он, Пьетро Донати, отныне второй по могуществу человек в Европе – не боящийся никого, не страшащийся потерять расположение императора, не подвластный самым могущественным вельможам Италии. Фридрих никому не позволит тронуть и волоса на его голове.

– Меня охватывает дрожь, – говорил Фридрих, – когда я думаю об опасностях, которым ты подвергался. Почему бы еще мы оказались вместе перед тем кабаном? И опасности, угрожавшие мне, повторялись в твоей жизни. Скажи мне, Пьетро, ты оказывался в плену и за тебя требовали выкуп?

– Да, сир, – ответил Пьетро.

– Это как меня держал Дипольд Швейнспоунт! Это последнее звено. Все остальное о тебе я знаю. При каких обстоятельствах это случилось?

Пьетро рассказал.

– Тебе следует жениться, – заявил Фридрих, когда Пьетро закончил свое повествование. – У меня есть сын, и это ломает схему…

– Люди говорят, – улыбнулся Пьетро, – что у вас, сир, двое сыновей.

– Верно. Второй сын – Энцио, которого родила знатная германская дама. Странно, что он наречен тем же именем, какое носит твой злейший враг. Ты понимаешь, Пьетро? Повсюду эта связь! В именах, в событиях – ты должен жениться.

– Почему, мой господин?

– Потому что пока у тебя не будет сыновей, злая судьба может постигнуть моих. Но я не могу нарушить мои законы и отнять жену у человека, чтобы отдать ее тебе, как бы ты ее ни любил…

– Я… я больше не хочу ее, – прошептал Пьетро.

– Хорошо… но почему? Твоя любовь так быстро остыла?

– Нет. Но там есть ребенок. Даже если она станет вдовой после естественной смерти мужа, неужели вы думаете, что я смогу выносить вид мальчика, повторяющего облик человека, которого я ненавижу? Однако я не могу причинить вред ребенку. Ваше Величество, ведь любовь – чувство собственническое, ревнивое. Воспоминание о физической близости с тем, кого я презираю, будет как клеймо на ее лбу…

– Я понял. Тогда я сам найду тебе невесту.

Пьетро глянул на императора. Фридрих способен на

такое, Пьетро знал это. При своем непомерном высокомерии он не задумается привести за руку какую-нибудь девушку и сказать совершенно спокойно, не представляя себе, что кто-то может ему возразить: “Пьетро, вот твоя невеста”.

И эта девушка будет прекрасна. Фридрих – отличный знаток женской красоты. Но все равно она окажется подарком – неким предметом, не способным возродить к жизни сердце мертвое для всех, кроме…

Он не завершил мысли. Это не было больше правдой. Давно уже не было.

– Я знаю, какой тип женщин тебе нравится, – хихикнул Фридрих. – Тот же тип, который нравится и мне. Высокие, стройные блондинки, которые выглядят ледяными, но под этим снежным покровом кипит адский огонь! О да, Пьетро, мы с тобой дети Козлиной звезды. Нами управляет созвездие Козерога – Сатурн был в зените, когда мы родились. Мы рождены под знаком Сатурна, и мы похожи друг на друга: могучее честолюбие, дьявольская хитрость – н разрушающие все страсти. Дай-ка мне подумать.

– Сир, – поспешно вставил Пьетро, – если вы разрешите, я могу назвать такую женщину. Но не девушку – молодую вдову… Однако я прошу Ваше Величество не торопить события до тех пор, пока я не получу титул барона. Она самая гордая дама на земле. Каждый раз, когда я вижу ее, она откровенно или скрыто пренебрегает мной, всегда по причине моего низкого происхождения. Однако теперь, я думаю, ее презрение поуменьшится…

– Ее имя? – потребовал Фридрих.

– Не могу ли я, – сказал Пьетро, – пока сохранить его в секрете, даже от вас, мой господин?

– Нет, – загремел Фридрих. – Все, что ты, Пьетро, делаешь, касается меня. Это дело нужно завершить безотлагательно. Называй ее имя!

Пьетро смотрел в сторону, и в глазах его была грусть.

– Ее имя, – прошептал он, – Элайн. Элайн Синискола.

– Синискола! – повторил Фридрих.

– Да, сир. Она кузина этой семьи. Как и в вас, сир, в ней половина германской крови, она белокурая. Неким странным образом я любил ее почти всю жизнь. Я сказал “странным образом”, ибо, возможно, я вообще не любил ее. Может ли мужчина – разумный мужчина – любить женщину, которую видел всего пять раз за всю жизнь? Женщину, которая вдобавок оскорбляла его самыми жестокими словами во время трех из этих пяти встреч…

– А в двух остальных случаях? – спросил Фридрих.

– В одном случае, – прошептал Пьетро, – она спасла мне жизнь, потому что раскаялась в том, что предала меня в руки своего кузена. А последний раз, год назад, она вежливо посадила меня за стол вместе с собой как почетного гостя, говорила мне добрые слова и пожелала мне благополучного путешествия.

– Она полюбила тебя, – сказал Фридрих. – Это совершенно ясно.

– Нет, сир. Ее вежливость была слишком холодна, слишком безразлична. Женщина не смотрит на мужчину, которого любит, так, как смотрела на меня тогда Элайн…

– И тем не менее ты любишь эту дочь твоих врагов?

– Я не знаю, сир, – честно признался Пьетро. – Скажем так: из всех молодых женщин на земле, за исключением одной, которая теперь потеряна для меня, я полагаю, что смогу полюбить Элайн…

– Почему? – спросил Фридрих.

– Потому что никогда с тех пор, как я знаю Ио, никто не поколебал мою привязанность к ней – за исключением этой самой Элайн. Может быть, это просто из-за ее красоты. Ибо она, сир, необыкновенно прекрасна. А может, это странный заскок, свойственный людям, которые вечно стремятся к недостижимому, – не знаю. Возможно, она принесет мне только вред. Я почти уверен, что так и будет. И тем не менее я мечтал о ней бессонными ночами, даже… даже, сир, до того как я потерял мою госпожу Иоланту…

– Ты, – загремел Фридрих, – употребил в отношении ее одно неправильное слово. Ничто, чего пожелает Фридрих Гогенштауфен для своего подданного и друга, не может быть недостижимым.

– Пожалуйста, сир, – попросил Пьетро, – не приказывайте ей выйти за меня замуж. Если вы это сделаете, то все, чего я добился – слабые ростки расположения, которые я, возможно, сумел заронить в ее сердце, – будет сметено, как срывает осенние листья неожиданная буря. Любовь не возникает по приказу. Это чувство деликатное, мой господин. Вы можете заставить ее выйти за меня замуж, но тем самым вы вынудите ее возненавидеть меня. Я не хочу, сир, просто обладать женским телом. А я хочу, чтобы ее глаза вспыхивали при виде меня, хочу видеть, как они теплеют от нежности при моем прикосновении… Я хочу любви, сир…

– Быть по-твоему, – сказал Фридрих.

Путешествие по Италии было долгим, потому что они должны были принять приглашение посетить многие города. Пьетро заметил, что Фридрих подтверждает права городов – но только те права и привилегии, которыми они уже пользовались под властью империи. Он не обронил ни единого слова насчет Сицилии. Генуя, Пиза и Венеция нуждались в подтверждении своих прав на пользование гаванями на острове, поскольку Сицилия была той точкой, откуда корабли отправлялись в дальние плавания. Но даже верным генуэзцам Фридрих сказал, что ни при каких обстоятельствах не предоставит никаких привилегий на Сицилии, пока не прибудет туда.

Они неторопливо двигались через Апеннины по дороге Виа Фламиниа. Когда они оказались вблизи Рима, их встретил посланец Папы.

Папа Римский, объявил посланец, хочет получить заверения, что империя не претендует на Сицилию, что Сицилия будет по-прежнему только в наследственном владении королевы-матери Констанции. Его Святейшество хочет, чтобы Фридрих обещал не назначать иностранных должностных лиц обеих Сицилии и не использовать отдельную печать.

Фридрих, смеясь, согласился на все условия. Какое значение имеют все эти юридические формулы, когда в действительности Сицилия принадлежит ему?

Двадцать второго ноября Фридрих со своей королевой и свитой спустился с горы Монте Марио по дороге Виа Триумфале в Рим. Пьетро ехал непосредственно за королевской четой, что указывало на особое расположение к нему императора, что не преминули заметить завистливые бароны. Процессия остановилась у маленького моста за городом, где Фридрих подтвердил права и привилегии римлян.

Затем процессия двинулась вперед, знамена развевались, барабаны отбивали торжественный марш, но негромко, потому что это был священный час, который нельзя осквернять шумом и музыкой. Около ворот Порто Коллина, вблизи бань Диоклетиана, Фридриха встретили священнослужители и отдали ему положенные императору почести. Священники выстроились в три ряда во главе процессии и повели ее к площади Святого Петра с воздетыми вверх крестами, размахиванием кадилами и церковными песнопениями.

Это была очень трогательная процессия: босые монахи медленно шагали впереди, распевая, барабаны замолкли, трубы тоже, слышно было только пение священников, медленное цоканье копыт по камням и звон монет, которые гофмейстеры Фридриха швыряли в толпу. Даже люди, дравшиеся из-за этих монет, делали это молча. Потом выступил городской префект с поднятым к лицу мечом и вслед на ним – император и его королева.

Пьетро гадал, как будет вести себя Фридрих во время определенных моментов церемоний. Дед Фридриха Барбаросса, в честь которого его назвали, в свое время вызвал суматоху на несколько недель, отказавшись держать стремя, когда Папа садится на коня, что должно было символизировать подчинение светской власти духовной, и оба – и Барбаросса, и Оттон – отказывались делать обычные пожертвования, которые сейчас щедро разбрасывали гофмейстеры Фридриха. Пьетро знал, что в результате Барбаросса вынужден был короноваться тайно, а коронацию Оттона сопровождали крупные сражения…

Фридрих пока являл собой величину неизвестную. Он мог с презрением отказаться от выполнения унизительных моментов церемонии, а мог просто проигнорировать их важность, относясь к ним как к несущественным и пустым формальностям, не стоящим его внимания.

Они доехали до площади перед собором Святого Петра, и почетный караул вновь сменился. Римские сенаторы с большим достоинством выстроились справа от короля, чтобы подвести его коня к ступеням собора.

Когда Фридрих и Констанция спешились, торжественная процессия начала втягиваться в собор. Его Святейшество Папа Гонорий стоял на верхней ступеньке в центре. Справа от него выстроились кардиналы, слева дьяконы. Дальше на ступеньках располагались священнослужители рангом пониже.

Фридрих медленно всходил по лестнице, и все вокруг затаили дыхание. Все помнили историю с Барбароссой, а ведь это был его внук. Фридрих с почти театральным изяществом склонился перед Папой и вместо того, чтобы поцеловать одну расшитую золотом туфлю, поцеловал обе.

Пьетро улыбнулся. Он гадал, заметили ли другие в смирении Фридриха то, что видел Пьетро. Вероятно, нет. Мало кто знал императора так хорошо, как он. Это ироническое преувеличение, говорившее: я не придаю значения таким пустякам, даже этим вы не можете унизить меня. В итоге победа будет за мной, и в летописи моей жизни то, кто держал чье стремя и кто кому целовал ноги, не будет иметь никакого значения…

Гонорий любезно поднял Фридриха, обнял его и поцеловал в щеку. Фридрих передал Папе требуемую дань в золоте.

После этого вся процессия, в которой теперь перемешались приближенные короля и Папы, двинулась к часовне Санта-Мария в Туррибусе.

Опустившись на колени в первом ряду скамеек, Пьетро отчетливо слышал голос Фридриха:

– Я клянусь перед нашим Господом и Святой Девой всегда быть защитником Его Святейшества Папы и единственной, истинной, благословенной вечно Церкови Христовой каждый час и в счастье и в беде до конца моих дней.

Серьезно ли относился Фридрих к своей клятве? Пьетро не мог быть уверен. Голос Фридриха звучал абсолютно искренне. Но ведь Фридрих превосходный актер… Такой актер, подумал Пьетро, что порой убеждает сам себя…

Папа поднялся по ступеням к алтарю, дабы вознести молитву, Фридрих же остался внизу, чтобы быть принятым в братство Ордена Святого Петра. Первосвященники католической церкви считали, что император не может оставаться мирянином. Обладая такой властью над людьми, он должен, полагали они, хотя бы частично, посвящать эту власть прославлению Господа Бога. Поэтому Фридриху, как и его предшественникам, следовало принять помазание рук и между лопатками священным елеем и вступить в Орден в качестве светского брата. Даже и в этом крылось унижение. До Иннокентия императоров возводили в сан епископов, но Иннокентий понизил их статус, одновременно вознеся себя…

Каждый последующий шаг в церемонии коронации напоминал танец, великолепно отрепетированный и точный. Фридрих, вновь облачившийся в императорский наряд, прошел через серебряные ворота в собор Святого Петра, там его встретили песнопениями и молитвами кардиналы, потом он остановился перед гробницей Петра и был помазан перед статуей Святого Маврикия.

Далее следовала исповедь перед алтарем Святого Петра, и Папа Гонорий поцеловал Фридриха в щеку в знак мира. Приближенные расположились вокруг, как хорошо отлаженная актерская труппа. Папа вознес молитву.

Пьетро наблюдал за всем этим с удивлением и благоговением, заставляя себя помнить о том, насколько человечество умеет гипнотизировать себя представлениями и торжественными церемониями. Тем не менее это стоило запомнить – коронацию Фридриха Гогенштауфена в Риме…

Пахло фимиамом, кардиналы пели, Фридрих вышел вперед, в этом одеянии и всей своей осанкой он почти напоминал Бога. Он склонился перед Папой. На него возложили митру, корону…

Потом он принял из рук Гонория меч и трижды взмахнул им, демонстрируя тем самым, что он теперь защитник наместника Христа.

Только теперь – после долгого ожидания, после стольких лет, начиная с его детства и смерти отца, после двадцати трех долгих лет, с тех пор как в возрасте трех лет он стал коронованным императором, – он получил скипетр и державу.

Пьетро было интересно, что чувствует сейчас Фридрих, которому Папы так долго отказывали в его законном наследстве, сейчас, когда церковники чествуют его, когда гремит хор: “Фридриху, прославленному непобедимому императору римлян долгие годы и слава!”

Торжество? Нетерпение? Или, подобно самому Пьетро, пустоту свершения, которое пришло слишком поздно?

Потом короновали королеву. Во время последующего богослужения Фридрих отложил корону и мантию и выступал помощником Гонория, как иподьякон Всевышнего…

Когда они вышли из сумрака собора на солнечный свет, Фридрих подержал Папе стремя, потом прошел несколько шагов, ведя на поводу коня Папы, тем самым вновь выйдя за рамки требования церемониала.

Он не придает значения мелочам, подумал Пьетро, но когда дело дойдет до серьезного, он будет страшен…

Серьезные дела не заставили себя ждать. Первое, что сделал Фридрих, вступив в Апулию, – это издал указ, в котором объявил все пожалования, дарственные, все привилегии, все подтверждения титулов за последние тридцать лет со дня смерти Вильгельма Второго, последнего норманнского короля, утратившими силу. Все германские феодалы в Италии в одну ночь оказались нищими, большинство норманнских рыцарей постигла та же участь, как и многих итальянских, включая всех, кто получил свои владения от гвельфа Оттона.

Как, к примеру, графы Синискола. Или сир Пьетро ди Донати из Пти Мура, чье наследие подпало под этот роковой указ.

Фридрих не торопился. Он заставил даже своего друга Пьетро мучиться целых десять дней, прежде чем утвердил его наследником Исаака. Это наследство составило четыре миллиона таренов – оно уменьшилось до трех миллионов благодаря так называемому займу Пьетро короне. Так называемому, ибо Пьетро знал, что никогда не попросит Фридриха вернуть ему эти деньги. А Фридрих никогда не побеспокоится о такой чепухе, как возврат долга…

Пьетро сидел за длинным столом с письменными принадлежностями, подсчитывая земли, владения, замки, отходящие короне. Большинство этих владений Фридрих распорядился тут же вернуть при условии, что они могут быть в любое время отняты, если королевская власть того потребует.

Большинство феодалов подчинилось. Многие не подчинились. Например, граф Аджелло, брат того Дипольда Швейнспоунта, который владел Кайяццио и Аллиоре, граф Сора, менее крупные аристократы, которым принадлежали замки в Неаполе, Гаете, Аверсе, Фоджии. И самый страшный из всех – граф Мализе. И чуть менее страшные – граф Алессандро Синискола и его сыновья.

Используя силу баронов, которые, став свидетелями его коронации в Риме, исполнились благоговейного страха н подчинились ему, Фридрих крушил восставших одного за другим. А сиру Пьетро ди Донати он дал одно из самых важных поручений – взятие Хеллемарка и Роккабланки.

Пьетро не хотел осаждать Хеллемарк – во всяком случае сейчас. Роккабланка, конечно, иное дело. Но приказ императора был законом.

Когда Пьетро выехал туда, его сопровождали более тысячи рыцарей, несколько сотен простых воинов, а также пехота.

В первую очередь – Хеллемарк, в отношении которого у Пьетро в седельном мешке лежала подписанная Фридрихом бумага, отдававшая Хеллемарк ему и его наследникам в вечное владение.

Оценивая ситуацию, Пьетро ощущал беспокойство. Он не хотел использовать катапульты и баллисты. Мог ли он быть уверен, что один снаряд не попадет в…

Нет, придется прибегнуть к долгой серии ложных атак, использовать тараны. В этом искусство осады.

Он расставил своих людей вокруг замка и перерезал все пути бегства из него. Через месяц он с помощью голода может заставить Хеллемарк сдаться, но это будет означать, что голодать будет и Ио и ее ребенок.

Но я ненавижу этого ребенка, говорил он себе. Но это не помогало. Он не может так поступить. Это ребенок Ио – ее плоть, ее дыхание, ее душа. Дитя ее огня. Ее нежности. Конечно, этот ребенок проклят черной кровью Синискола. Наполовину зверь, но наполовину – ангел. Нет, не мог он. Он все еще оставался дураком – любящим дураком, который не мог воевать против женщины, которую любил, и против ее ребенка.

Три бессонные ночи провел он, обдумывая план действий. Потом он стал бросать свои войска вновь и вновь на штурм, производя много шума, а втайне его саперы рыли ход под стены, укрепляя подкоп промасленными бревнами. Весь проход под стенами заполнили фашинами, пропитанными маслом, и подожгли.

Энцио был поглощен обороной против таранов. Он удивлялся, почему ни один камень не брошен в замок. Это его беспокоило. Он видел в этом дурное предзнаменование.

У него было пять дней на беспокойство. На шестой день утром саперы подожгли свой гигантский факел. На рассвете огромный кусок стены со страшным грохотом разлетелся на куски. Через образовавшийся пролом Пьетро во главе своих солдат въехал в замок. Все было кончено за двадцать минут. Воины Энцио оказались настолько ошеломлены, что не смогли оказать серьезного сопротивления.

А потом, к изумлению своих людей, он позволил Энцио Синискола покинуть замок. Ио в замке не оказалось. При первом известии о предстоящей осаде Энцио отослал ее и ребенка в безопасную Роккабланку.

Пьетро обрадовался этому обстоятельству. Он не хотел видеть Иоланту. И уж тем более не хотел видеть ребенка.

И он не хотел лишать жизни отца этого ребенка. Не сейчас. Убить сейчас Энцио значило бы связать себя неприемлемыми для него обязательствами. Он все еще любил Ио, но не мог стать отчимом сыну Энцио. Он не мог представить себе, как он сможет жить, если это живое напоминание о прошлой интимной близости ее с ненавистным ему человеком будет играть у его ног. Такое было ему не под силу.

Он не потребовал с Энцио ни одного медяка в качестве выкупа.

А после того как его враг уехал, новый молодой барон Пьетро, владелец Хеллемарка, сел на камень и заплакал – на глазах у своих солдат, которых недавно вел в бой, храбрый как лев.

На следующий день он направил своих саперов восстанавливать стены. В самом разрушенном месте, где саперы рыли подземный ход, по приказу Пьетро, так хорошо знавшего Хеллемарк, они заложили камни фундамента в скалу, так что возведенную стену уже никогда нельзя будет подорвать.

Потом он сел вместе со своими военачальниками и стал разрабатывать дальнейшую стратегию.

– Я не хочу брать штурмом Роккабланку, – сказал он. – Я хочу только одного – чтобы они сдались императору. При этом я, по своим личным мотивам, хочу убить всех Синискола, кроме Энцио из уважения к его супруге, чтобы она не стала вдовой… А теперь слушайте, как мы будем действовать…

В последующие дни начались лихорадочные приготовления. Каждому пятому солдату были приданы пять арбалетчиков. Все они были расставлены в хорошо замаскированной траншее, вырытой перед стенами. Каждый арбалетчик получил двух помощников, у которых была только одна задача – натягивать лебедкой тетиву арбалета и передавать взведенное оружие в руки стрелка, как только он выпустил стрелу. Таким образом Пьетро преодолел медлительность стрельбы арбалетчиков. После нескольких дней практики его люди могли выпускать беспрерывный поток стрел, так что любой рыцарь будет подстрелен раньше, чем доскачет до траншеи.

Потом он со своими мастерами весьма искусно соорудили живую изгородь, за ней вторую и третью, в их зелени были спрятаны копья, направленные под таким углом, чтобы распарывать животы атакующим коням.

На крепостных стенах стояли метательные машины, бросающие стрелы размером с копье. Баллисты, мечущие горшки с греческим огнем, бросающие огромные камни.

Солдаты с благоговейным восторгом следили за этими оборонительными приготовлениями. Но ведь император приказал их господину, молодому барону, подчинить Роккабланку. Это вряд ли удастся с помощью оружия защиты.

Пьетро улыбался.

– Вы знаете, – говорил он, – что в здешних краях нет более могучей крепости, чем Роккабланка. Ее можно взять, но только ценой огромных потерь. Вы все, до последнего пехотинца, хорошо служили мне. Я не хочу жертвовать ни одной жизнью без крайней необходимости.

Хеллемарк взять было нетрудно, потому что я знал его слабые места, но у Роккабланки, которую я тоже прекрасно знаю, нет слабых мест, ни одного. Это великолепное произведение строителя… а теперь слушайте внимательно. Некоторые из вас знают, что Синискола совершили в отношении моих друзей и моей семьи страшные преступления. Во мне живо одно желание, оно разрывает мое сердце с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, – убить всех, в чьих жилах течет эта кровь.

Роккабланка меня совершенно не интересует. Я не хочу захватывать ее. Эту крепость наш император хочет получить целой и невредимой. Скрываясь за этими стенами, Синискола могут принести нам больше вреда, чем мы им. Чтобы выморить их голодом, потребуется полгода. Против этих самых толстых в Анконе стен наши тараны и тяжелые стрелы будут как блохи против слона…