Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Поход Ермака

ModernLib.Net / Альтернативная история / Ян Василий / Поход Ермака - Чтение (стр. 12)
Автор: Ян Василий
Жанр: Альтернативная история

 

 


При помощи каменного молота он приковал своего пленника к стене пещеры.

Слабый свет, проникавший сюда извне, освещал злобное, торжествующее лицо шамана.

Он бормотал какие-то слова себе под нос. Проклятия ли это были или молитвы — Алексей не знал, но лицо его нового владельца делалось все страшнее и жестче с каждой минутой. А Имзега между тем все бормотал, поскрипывая зубами.

— Сиди, собака… Сиди всю ночь и думай о Хала-Турме, где шайтаны давно скучают по душе твоей… Пойду помолиться великому Урт-Игэ… Зажгу костер в честь всесильного… И когда он сгорит во славу его, принесу горячих угольев в пещеру, разведу огонь, заложу выход, очищу дымом священным нечистое тело твое, чтобы великому Урт-Игэ не противно было принять нечистую жертву…

Затем, сняв со стены бубен, ударил в него и стал медленно ходить по пещере, напевая уныло остяцкую песню.

Ни его речи, ни его песни не понял, не мог понять Алексей. Да если бы и понимал он по-остяцки, то теперь бы не мог различить слов Имзеги.

Усталость, голод, пережитые душевные муки, все это сделало свое дело. Юный пленник опустился на колени, прислонился к стене пещеры и не то забылся, не то уснул.


13. НОВОЕ ЧУВСТВО. — В КАМЕННОЙ МОГИЛЕ. — ОТКАЗ

Удивительно странные грезы витают в эту ночь над головой Ханджар. Белый юноша с синими глазами, со смелой, мужественной осанкой — юноша-пленник, которого она впервые увидала накануне, не покидает ее ни на минуту. Он, точно живой, стоит в ее грезах, этот красивый, стройный, белый юноша, не похожий на его татарских сверстников… Что-то новое пробудилось в сердце Ханджар. Оно то сладко замирает в груди, то бьется усиленно, шибко… Сделать что-либо для этого юноши, чтобы увидеть благодарно обращенный на нее его синий взгляд — вот каким странным желанием билось гордое сердце Ханджар и не дает ей ни сна, ни покоя…

Не спится царевне… Темнота царит кругом. Только красные уголья тлеют на потухающем шоре. Тут же у ног ее раскинулась Алызга. Через отверстие ченарока [род окна для дыма над шором] царевне видно темное небо и звезды на нем, виден и куш-юлы [Млечный путь], знакомый ей издавна. О нем ей не раз говорил ее слепой отец и Алызга. Алызга молится куш-юлы. По мнению остячки куш-юлы — это дорога к престолу Сорнэ-Турома. Но сегодня серебристо-зеленые огоньки словно изменили свой облик: они кажутся царевне синими очами… Это _е_г_о_ очи. Она узнает их из тысячи других… Как острые пики впиваются ей в мозг докучные мысли. Что если повидать синеокого пленника, увести его от Имзеги, схоронить до поры до времени? О, какое счастье будет тогда ей, Ханджар!… Она чувствует теперь, она понимает, что этот пленник стал ей дороже братьев и отца, дороже сестер. Молнией, с первого же взгляда, ворвалось в ее сердце какое-то странное, непонятное чувство к нему, — странное, но в то же время счастливое… О, она не расстанется со своим счастьем! Она освободит этого синеокого, уговорит его уйти, скроет его… А потом, позднее, прикажет белому кулу стать мусульманином… Разве он осмелится ослушаться ее, царевны Ханджар, воспеваемой всеми кайсацкими баксами и певцами?…

Птичкой вспорхнула Ханджар с груды кошм и ковров, свитых вместе и служивших ей постелью. Ее мысль между тем быстро мчалась все дальше и дальше… «Он», синеокий пленник, станет мусульманином, отец сделает его своим ближним корочей, даст ему табунов и кибиток вдоволь, сделает его богатым и знатным — и станет синеокий витязь ее мужем-повелителем, ее лучшим другом навсегда… «Ему» она покорится, она, Ханджар, не покорявшаяся доселе никому в мире… Мамет-Кулу откажет отец. Мамет-Кул осрамил поражением его седины и ему не видеть Ханджар женою своей…

Глаза Ханджар горели, лицо смутно белелось в темноте юрты. Сердце билось в груди как птичка…

— Проснись, бийкем!… — шепнула она свернувшейся котенком в ее ногах Алызге. — Проснись скорее! Ты должна идти за мною…

Алызга с быстротою лани вскочила на ноги.

— Что надо царевне?… Отчего не спит солнце и луч души моей?… — недоумевающе спрашивала она, протирая сонные глаза.

Ханджар быстро наклонилась к ее уху и, волнуясь, зашептала ей свою смелую мысль.

Не говоря ни слова Алызга покорно наклонила голову, закивала ею, и первая тенью выскользнула из юрты. Царевна бросилась за нею.

По пути остячка говорил:

— Должно быть пленника увел в свою пещеру брат Имзега. Пока не встанет заря на небе, мой брат не предпримет ничего дурного. Я знаю его обычай… Он молится по ночам Урт-Игэ в священном месте рощи… Мы можем спокойно теперь пробраться к его жилищу.

И обе — царевна и ее верная подруга — ускорили шаги. Миновав соседние помещения своеобразного дворца Кучума и ближайших юрт его вельмож, они проскользнули за городскую насыпь и вскоре очутились у знакомой пещеры, куда не раз ходила к брату княжна Алызга.

В темноте ночи им слышался смутный гул со стороны Чувашьей горы. Под нею копошились воины, стянутые сюда со всего Кучумова царства для защиты столицы. Сам Кучум все последние ночи с муллами и корочами проводил в молитвах на вершине горы. Там пылали костры и мусульманские священники тягучей, как грустная песня, молитвой призывали милость Аллаха. Ждали русских каждый день, каждый час, каждую минуту. Воины были наготове, чтобы достойно встретить дерзких удальцов.

— Гляди!… Вон пещера Имзеги!… — тихо произнесла дрогнувшим голосом Алызга.

Ханджар встрепенулась. В двух шагах от нее зияющей пастью чернела пещера. Алызга незаметно проскользнула туда, Ханджар за ней. Знавшая все закоулки жилища брата, остячка стала хозяйничать там впотьмах. Она отыскала ощупью трут, высекла огня, засветила жировую плошку, выдолбленную из черепа убитого волка, и вскоре осветилась внутренность пещеры. Прикованный к стене Алексей спал. На его измученном, но по-прежнему красивом лице играла счастливая улыбка. Он видел во сне тенистый сад в Сольвычегодске, качели и ее, Таню, веселую, милую, щебечущую ему что-то…

— Проснись!… Проснись!… — слышит он ее смеющийся голосок.

«Что это? Аль и впрямь уснул он ненароком под тенью орешника в Строгановском саду?» Он хочет протереть глаза, поднимает руку и тут же в бессилии опускает ее.

Загремели докучные цепи… Этот звон окончательно привел его в себя. Он проснулся… Ни сада, ни орешника, ни голубоглазой Танюши. Перед ним внутренность пещеры — жилище остяка. Две женщины или девушки стоят перед ним. Он вглядывается в одну из них, и невольный крик вырывается из его груди:

— Алызга!… Вот где привелося повидать тебя, змею-обманщицу! — с ненавистью вскричал Алексей, вперяя в остячку негодующий взгляд.

— Полно, батырь, полно, — засмеялась Алызга, — сами боги посылают к тебе меня… Ишь, што вспомнил! То, что давным-давно быльем поросло, — своим ломаным русским языком говорила дикарка. — Ты дал когда-то свободу Алызге, и Алызга пришла отблагодарить тебя… Слушай меня внимательно, батырь…

И, усевшись на корточки перед скованным Алексеем, она заговорила, быстро-быстро роняя слова:

— Взгляни, батырь, вон стоит царевна Ханджар. Она глядит на тебя… Знаешь, почему глядит?… Полюбился ты ей, алактай русский, пуще звезды полночной, пуще волны речной, пуще всей жизни своей… Слушай, батырь: на смерть обрек тебя, видно, брат мой Имзега… Видно на смерть, коли, как пса, приковал к стене… На заре убьет тебя Имзега… Сердце Алызги так говорит… Такого молодого батыря убьет!… Такого красавца, какого нет в Ишимских степях, до самого Тибета нет!… Батырь, рано тебе умирать… Другая ожидает тебя судьба… Слушай, батырь: здесь стоит царевна Ханджар… Нет такой красавицы промеж ваших девушек. Нет таких черных огневых очей у кяфырских дев… И она, царевна, самоцветный камень, алмаз Искера, отличила тебя… Она выбрала тебя… Приказывает тебе царевна принять мусульманство и стать ее женихом… Мы собьем с тебя цепи, и ты будешь свободен сейчас же, как вольный сибирский орел… Будешь ближним человеком хана, будешь мужем царевны, займешь почетное место у трона его…

Окончила свою речь Алызга. Пронзительным взором метнула и — отпрянула назад.

Бешенством и злобой сверкали глаза Алексея. Негодованием и гневом пылало его лицо. Руки — конвульсивно сжались в кулаки. От бессилия и возмущения разрывалось сердце.

— Молчи, змея!… — крикнул он хрипло, весь подавшись вперед. — Молчи, дьявол-соблазнитель во плоти человеческой!… Чем искусить мыслила?!. Да нешто я… да… нешто!… Слушай ты, агарянка поганая, передай твоей царевне, что не хочу я ваших почестей и счастья и вовек не изменю вере моей православной… Не надо мне ни жизни, ни свободы, коли такой ценой будет куплена она… Смерти не боюсь… Господа своего не продам, а на твою царевну лупоглазую глядеть не желаю… Есть у меня невеста в Сольвычегодске, Танюша моя, и мою кралю любимую ни на каких царевен Искера не променяю… Слышь!… Запомни же поладнее все то, што поведал я тебе…

— Что сказал тебе батырь русский? — видя негодование, охватившее пленника, так и бросилась к Алызге Ханджар.

Та угрюмо потупила свои маленькие глазки.

— Не хочет он ни любви твоей, ни свободы, радость жизни моей… — прошептала она.

Побледнела, как снег, Ханджар.

— Так пусть умрет! — вскричала она бешено. — Пусть убивает его Имзега!… Да проклянет его Алла на веки веков! — исступленно топнула ногою.

Едва успела она досказать последние слова, как гулкий пушечный раскат пронесся со стороны реки над Искером и замер вдали, за горой.

За ним другой… третий…

— Палят, как будто, у городка Атик-мурзы, — прошептала Алызга, впиваясь в руку царевны дрожащей рукой.

— Горе нам!… — вскричала Ханджар, трепеща всем телом. — Берут городок мурзы!… Возьмут и Искер кяфыры!…

— Искер не возьмут!… Батыри наши охранят его… Десятки тысяч их собраны под горою… Великий дух оградит нас от несчастья… — убежденным, твердым голосом произнесла Алызга.

Гул на Чувашьей горе между тем все усиливался. Искер проснулся совсем и зашумел. На площадь его высыпали мирно спавшие старики и дети, разбуженные пальбою.

И вот, со стороны горы, откуда были видны окрестности как на ладони, побежали люди.

— Городок Атик-мурзы взят русскими!… Молитесь Алле, да даст он победу над кяфырами нашим батырям!… — вопили они.

— Идем скорее… Вон бежит сюда Имзега… Нехорошо, ежели застанет нас здесь… — произнесла Алызга, хватая снова за руку Ханджар и увлекая ее за собою. Но та и сама уже летела стрелою по направлению горы, на которой был ее отец.

Алызга отстала немного, замедлила свой шаг и остановилась. Она не солгала царевне: ее брат быстро приближался к пещере. Лицо его было сумрачно и сурово. При свете выплывшего месяца он казался бледным и утомленным. Огромный пук хвороста был на его плечах. Не желая быть замеченной Имзегой, Алызга скользнула за куст боярышника и с замиранием сердца следила, что будет дальше. Из ее убежища ей была хорошо видна внутренность пещеры.

Имзега, между тем, торопливо вошел в жилище, сбросил пук хвороста на землю и тут только заметил горящую плошку на полу пещеры. Безумная, фанатическая радость охватила его лицо.

— Великий Урт-Игэ, ты дал добрый знак! — вскричал он в голос. — Ты сам послал огонь, очищающий жертву. Да свершится воля великого духа!… Пленник, ты умрешь сейчас!… — заключил он торжественно, обращаясь к скованному Алексею.

Тот не понял слов шамана. Но когда последний, сложив из принесенного хвороста костер у его ног, вылил на него масла, пленник разом понял весь ужас своего положения.

— Живым ладит сжечь… — вихрем пронеслась его мысль, и волос дыбом поднялся на его голове…

Умереть здесь, сейчас, внутри этой ужасной пещеры, казалось таким чудовищным ему, молодому, сильному, полному мощи и здоровья юноше!…

Между тем костер занялся… Огонь поднимался выше… Он уже коснулся кафтана князя… Цепи, сковавшие ноги, нагрелись и раскаленными звеньями жгли его, смрадный дым душил горло, ел глаза…

А сам Имзега закружился, как бешеный, вокруг костра. Вот он схватил со стены бубен и, ударяя в него, завертелся на одном месте.

— Великий Урт-Игэ! Прими мой дар!… — хриплыми звуками срывалось с его уст, пока, наконец, грянув в конвульсиях на пол, чуть живой от усталости, он не потерял сознание.

Огненные языки уже лизали Алексея. Одежда на нем занялась в нескольких местах.

Имзега, лежа на полу, не подавал признаков жизни. Этим мгновением воспользовалась Алызга. Быстрее молнии рванулась она в пещеру, схватила потники и кошмы, сваленные в углу, и в одну минуту затушила костер. Потом забросала ими загоревшиеся одежды Алексея и, когда они перестали тлеть, взяла его за руки, подвела к выходу пещеры и сказала:

— Ты дал мне когда-то свободу, батырь, теперь благодарная Алызга отплатила тебе тем же и спасла тебя… Беги к своим, пока брат Имзега не проснулся… Но берегись попасться снова на глаза Алызге… Алызга — женщина и как женщина слабее тебя, мужчины… Но бойся ее, батырь… Велик гнев Алызги… Узнай, батырь, стрелы ее бьют не хуже стрел первого алактая… За унижение моей госпожи, царевны Ханджар, сумеет отплатить кяфыру Алызга… — заключила она дрожащим от волнения голосом.

Алексей слабо улыбнулся.

— Не больно-то страшны твои угрозы, Алызга, — произнес он. — Я слаб и безоружен… У тебя в руке нож… Ударь меня им, коли чувствуешь в себе правоту… Но помысли о том: отвернулась бы ты от твоих богов, Алызга, от родины и кровных, когда бы враги твои пожелали того?… Слышишь меня, Алызга?…

Она только блеснула своими маленькими глазами в ответ.

— Ступай, не то накроют наши… — шепнула она, быстрым, ловким движение раскрыла замок ржавых цепей на руках Алексея и скрылась в кусты.

Алексей поднял голову к небу. Ласковые звезды глянули на него, словно радуясь за него, словно подбодряя. Он перекрестился истово и, придерживаясь руками за встречные деревья и кусты, поплелся вперед, наугад, едва передвигая ослабевшие ноги.


14. СВЕТЛОЕ СЛОВО. — ВОСКРЕСШИЙ ИЗ МЕРТВЫХ. — КРОВАВАЯ БИТВА

Какая темная и непроглядная осенняя ночь!…

Сквозь приподнятую кошму иссыка видны другие юрты и скат к реке, и темное небо с мириадами золотых очей. Огни на небе и огоньки на земле… Огоньки мелькают и внизу… это не спят казаки, взявшие в сумерках городок Атик-мурзы и разгромившие его богатства. В юртах татарского князька расположились они отдохнуть перед последним боем. Кровавым и страшным будет этот последний решающий и решительный бой. Под Чувашьей горой, на засеке, копошились Кучумовы воины. Еще до сумерек увеличилось, возросло почти вдвое их число. Это Мамет-Кул со своими батырями присоединился к защитникам Искера. Костры неприятельского стана пылали ярко. Шум и гул их голосов несся по реке. В наскоро сложенной юрте, на вершине Чувашьей горы, устроился Кучум со своими мурзами и муллами, чтобы следить с высоты утеса за ходом битвы.

Не тихо и внизу, в только что взятом с боя городке Атик-мурзы. На площади его и в юртах, и на береговом скате разместилась Ермаковская дружина. Говорят громко, спорят бурно. Слышны возгласы, крики. Чуть не до Чувашьей горы долетают они. Мертвого они разбудят, не то что встревожат живого.

— Не ладно дело затеял атаман… Нешто можно так-то?… Нас мала горсточка, а их вона, што комаров о летнюю пору, — звучали все настойчивее и сильнее голоса казаков.

— Вестимо дело: не одолеешь… Перебьют нас за милую душу… Косточек не соберешь…

— Вот бы ночкой-то, покаместь тьма кромешная стоит, сесть бы в струги ладненько да и отвалить к Тоболу, — нерешительно заметил чей-то голос.

— Вестимо, отвалить… Давай обрядим это дело, ребята… Собирай круг, молодцы, — подхватили другие голоса.

— Без атамана-то круг собрать?! Штой ты? Аль очумел, паря!… — останавливал Мещеряк расходившегося казака.

— А о чем атаман-то мыслит?… Чего ждать?… Какого ему рожна еще надоть?… Набрали богачеств у поганых, навоевали их именья, да и буде… Вспять можно, пока не перебили нас всех… Гляди, полегло уж сколько из дружины… Да и патроны у нас почти што все… Атаману што: он бобыль, сирота круглая, а у нас бабы в Сольвычегодске оставлены, за два-то года тамошнего житья переженились многие, ребята кой у кого малюточки, тоже жалко…

— И то жалко… На што и Сибирь нам, коли жисти решиться, — подхватывали все новые и новые голоса.

И вскоре настоящий бунт вспыхнул на кругу. Напрасно Кольцо и его помощники перебегали от одного к другому, успокаивали, уговаривали и убеждали — ничего не помогало. Страх, как спрут, охватывал, дружину своими липкими, отвратительными щупальцами и держал ее как в тисках.

Дружина роптала.

— Не хотим под ножи поганых!… На утек пойдем!… — кричали казаки.

Бледный, с трясущеюся челюстью кинулся в юрту Ермака Матвей Мещеряк.

— Выходи, атаман… Сладу им нет… Бунтует дружина… — неожиданно, точно вырос он перед задумчиво сидевшим на кошме Ермаком.

Быстро, в один миг, очутился атаман в кругу дружины.

— Кто дозволил круг собрать?… Кто галдеть зачал?… — грозно прогремел его окрик.

И горящими глазами он обвел круг.

Все разом стихло, как по мановению волшебного жезла.

— Братцы! — прозвучал после недолго молчания хорошо знакомый каждому казаку голос Ермака. — Куда бежать нам, ребятушки?… Время осеннее… позднее… Гляди, лед на реках смерзать зачинает… Струги засосет… А и пусть бы проплыли благополучно, так нешто худая слава за нами не поплывет?… Вспомним, братцы, что честным людям обещали, чем русскому народу православному да царю-батюшке заслужить хотели… Нет, не вернемся вспять… Не положим укоризны на себя бегством нашим… Ударим с Божьей помощью на засеку с рассветом. Стыда не примем… И да поможет нам Бог, и память о нас не оскудеет, и слава наша вечна будет…

Сказал и обвел взором дружину. Глядит и ждет. А уж казаки не те. Бледные лица подняты на него с уверенностью в победе и горят вдохновенной верой, надеждой…

Еще минута и победным звуком вырвался клик могучий, как рев пороха, из многих десятков грудей:

— Идем на Кучума!… Все до единого идем!… Прости, атаман!… Пусть не оскудеет память о нас, и слава нам вечно будет!…

— Спасибо, ребятушки!… А теперь отдохните малость. На рассвете жаркое дело предстоит, — тепло и радостно откликнулся атаман. — Да сторожевых поставить распорядись, Иваныч, — обратился он к есаулу.

Тихо разбрелись по юртам казаки. Тишина воцарилась в городке. Только сторожевые обычным окликом «слу-у-у-шай» по временам нарушали ее.

Матвей Мещеряк добровольно занял пост одного из постовых казаков, отпустив спать последнего. Матвею не спалось все равно в эту темную, непроглядную осеннюю ночь. Смутно реяли думы в темнокудрой голове недавнего разбойника. Невеселые думы. Участь названного брата непоправимым укором легла ему на совесть… Не уберег он, не доглядел, попустил погибнуть его, Алешеньку, окаянный… Эта мысль точно камнем упала Матвею на грудь и давила, давила нестерпимо. Особенно угнетало его то, что, несмотря на поиски, он не мог найти между убитыми трупа Алеши. Даже Агашу забыл теперь Мещеряк, забыл и обещание свое принести ей богатые подарки, награбленные из татарских юрт… Перед ним стоял окровавленный призрак его юного друга и брата. Красивые синие глаза Алеши с укором, казалось, глядели на него…

— Не доглядел… не уберег… — шептали беззвучно ссохшиеся от внутреннего волнения губы Матвея.

Он взглянул на небо. Там было хорошо. Золотые звездные огоньки-очи мерцали, мигая с какою-то умиротворяющей лаской на темень земли. Но они не приносили должного облегчения душе Матвея. Он перевел взор на реку. Река стонала. Легкий слой льда, сальца, хрустел и ломался в ночной тиши. Прибрежные кусты осоки тянули безобразные, в темноте принявшие чудовищные очертания, крутые ветви… Что-то темное копошилось под одним из них. Матвей невольно дрогнул.

— Никак татарва сюды крадется?… Вот бы раздобыть языка… Ишь, придумал где схорониться, поганый!… Постой же ты у меня!…

И, держа чекан наготове, Матвей бросился вперед к кусту, к тихо двигавшейся фигуре.

Та перестала шевелиться и притаилась в тени осоки.

В один миг Мещеряк очутился перед лежащей фигурой.

— Жизнь либо смерть! — вскричал он грозно, занеся свой чекан над головою врага.

И тут же выронил оружие, весь похолодев от ужаса.

— Алеша, ты ли это?… — не своим голосом вскричал казак.

— Я, братику… Я, Матюша… — услышал он слабый ответ. — Едва выбрался из полону… Слава те, Господи, добрался до своих…

Не помня себя обнял его Матвей.

— В юрту… к атаману… — лепетал он, едва сознавая действительность, — родимый ты мой, ведь за мертвого почитали… молились за упокой души… А он!… Зелена вина тебе чарку да хлебушка… Пойдем, родимый… — весь дрожа от нетерпения ронял Мещеряк.

И обхватив своими сильными руками за плечи Алексея, он почти понес Алешу в юрту Ермака.

Но не один он радовался освобождению князя. Атаман света не взвидел от счастья, увидя своего любимца.

Чарка водки и несколько сухарей, да крепкий сон разом восстановили упавшие было от голода силы Алексея. Он спал как убитый в эту ночь, последнюю ночь перед последним боем.

Этот бой должен был сбросить венец Кучума к ногам Ермака или положить костьми его грозную, удалую дружину.


15. РЕШИТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА. — ШУТКА ШАЙТАНА. — ГИБЕЛЬ ЗА ГИБЕЛЬ. — ГНЕВ АЛЛЫ

Это было на рассвете 23-го октября. Холмы и овраги еще спали под серой полосой тумана, когда к татарской засеке неслышно подобрались скрытые в долине казаки, таща за собою три небольшие, но тяжелые пушки.

Не доходя нескольких десятков саженей до засеки они остановились. Ярким золотым пятном засиял крест в руках священника, шедшего в рядах воинов-казаков. Появились хоругви и стяги. Шапки полетели с казацких голов. Усердная молитва понеслась к небу. Коленопреклоненная дружина с верой и упованием предавала себя в руки Божии. Потом снова двинулась в путь, далее к засеке, где, окопавшись, засели полчища Кучума с удальцом Мамет-Кулом во главе.

Прогрохотала первая пушка… Раскатистое эхо повторила дремучая тайга и серые утесы далеко, далеко…

Градом стрел отвечал из засеки многочисленный неприятель. Стрелы посыпались частым, непрерывным градом на головы удальцов. Чем ближе приближались казаки, тем больше валилось раненых и убитых, устилая телами окровавленный путь к Искеру.

Видя, что русских только ничтожная горсть, татары сами проломали засеку в трех местах и устремились на осаждавших.

Ермак, собственноручно управлявший главною пушкою и в промежутках паливший без устали из своей пищали, увидел несметное количество конных и пеших, с диким гиканьем и свистом мчавшихся огромною ордою на его маленький отряд. Этот отряд убывал и убывал с каждой минутой под стрелами вдесятеро сильнейшего врага. Сердце атамана обливалось кровью. Жгучая мысль пронизывала мозг:

— А што ежели правы были ночью ребята?… Што ежели все до единого поляжем костьми и николи не поведает народ православный, как славно бился за него насмерть со своей дружиной Ермак?…

Но это было только мимолетное малодушие. Через минуту новым порывом отваги и уверенности в себе и в своей храброй дружине кипело мощное сердце Ермака.

— За мною, в рукопашную, братцы!… Господь поможет!… Одолеем врага с помощью Всевышнего!… — сквозь грохот пушек и пищалей пронесся зычный голос его.

И с поднятым чеканом в одной и саблей с другой руке он метнулся вперед, и первый врезался в самую середину орды татарской.

— Бог в помощь, ребята!… Не выдавай друг дружку нечисти поганой!… — гремел оттуда его могучий призыв.

Закипела сеча, страшная кровавая сеча, в которой приходилось по пятьдесят человек татар на каждого казака. Рубились чеканами, кололись пиками и копьями, схватывали голыми руками за горло друг друга и душили один другого, кровью и трупам покрывая лощину.

Люди превратились в зверей. Одно общее стремление к крови, к гибели, уничтожению врага охватывало цепкими звеньями дерущихся. Каждая пядь земли покупалась десятками трупов, бочками крови, сотнями израненных тел…

От ржания перепуганных коней, зловещего гортанного крика сибирцев, звона, лязга оружия и выстрелов пушек и пищалей стон стоял в воздухе…

Без устали работал своей казацкой молодецкой саблей Ермак. Всюду, где только закипало самое пекло боя, поспевал он, грозный и страшный врагу, желанный своей дружине. С могучей силой опускался его топор на головы облепивших его, как мухи, татар. Стон и вопли стояли столбом там, где проносилась его мощная, плечистая фигура, где звенела его стальная сабля, лучшая добыча былых грабежей…

…Не ясен то сокол по небу разлетывает,

Млад Ермак на добром коне разъезживает.

По тыя, по силы по татарские…

Куда махнет палицей — туда улица,

Перемахнет — переулочек…

Вот как сложилась старинная песня о народном богатыре Ермаке.

Воодушевленный одной мыслью, одним желанием, почти нечеловеческим, стихийным по страсти и силе, победить или умереть, он, в случае поражения, уже приготовился дорого продать свою жизнь. Десятки татар так и валились под ноги его боевого коня. Его сабля, дымящаяся от крови, обдавала на расстоянии паром и теплом. Сверкающие очи молнией прожигали кругом. Этот огненный взгляд, эта мощная, смелая героическая фигура больше всякого призыва воодушевляла дружину.

В самый разгар битвы, когда поднявшийся ветер разогнал последние остатки утреннего тумана, из-за вала засеки вихрем, во главе новой орды, вылетел широкоплечий атлет-татарин и, крича что-то по-татарски рубившимся неистово своим воинам, стал носиться ураганом по бранному полю, кроша кривой саблей вокруг себя…

Это был Мамет-Кул, подоспевший со своим главным подкреплением на выручку татарам. Вид у него был страшный. Глаза навыкате.

Как разъяренные львы бросились казаки на новую орду. Не выдержали татары. Напрасно кричал им что-то по-своему Мамет-Кул, носясь птицей и ободряя дерущихся, то и дело направляя свое губительное копье направо и налево. Не вынесли татары и отступили к засеке.

Когда об этом отступлении, этом временном смятении узнал молящийся на горе Кучум, он сделал знак рукою, и мусульманские священники прервали свои фанатические завывания, свои воззвания к Алле.

— Кто проберется к Мамет-Кулу и прикажет ему от имени моего продолжать битву, пока ни одного из русских не останется в живых? — прогремел призывом голос старого хана.

Но вокруг него не было никого, кроме мулл, шаманов-бакс и женщин гарема его, жен и дочерей. Все корочи и сановники, даже оба сына его, — Абдул-Хаир и красавец Алей, — все были в засеке под горою.

Но вот, словно из-под земли, вырос пред Кучумом молодой шаман. Это был Имзега. Дрожащим от волнения голосом он произнес:

— Пошли меня, повелитель… Пусть братья мои, шаманы, молят великого духа о спасении твоего Искера, а мое сердце горит жаждою отомщения проклятым врагам… Они держали мою сестру полонянкой, они убили моего друга и брата Огевия, мужа сестры Алызги… Они положили много храбрых остяцких батырей под огненными стрелами своими… Пошли меня, хан… Я гибель и смерть понесу им именем великого духа, повелитель…

— Ступай! И передай Мамет-Кулу, чтобы победителем или мертвым вернулся бы он ко мне!

И, сделав повелительный жест рукою, величаво потупил свою старческую голову Кучум.

Имзега стрелою ринулся вниз по скату горы.

Вдруг чья-то маленькая, сильная рука легла на его плечо. Он быстро оглянулся. Перед ним стояла Алызга.

Волнение и трепет были написаны на ее обычно каменно-спокойном лице, когда она проговорила:

— Брат Имзега, и я за тобою… Ты один остался у меня… Отец далеко в Назыме… Муж погиб под саблями русских… Царевну Ханджар, мою повелительницу и госпожу, буду защищать наравне с мужчинами батырями… Я там, в бою, нужнее… Мой нож бьет без промаха… А ненависть к русским умножит силу руки моей… И да помогут мне все силы Хала-Турма… Смерть и мщение кяфырам понесу я следом за тобою…

— Иди! — проговорил Имзега, любуясь невольно воодушевлением сестры. — Великий Урт-Игэ да будет тебе, сестра, покровом.

Схватившись за руки, они помчались оба с горы к засеке, где передыхал от перенесенной сечи со своей дружиной Мамет-Кул.

И вот снова закипела битва, еще более грозная, нежели прежде. Рекою полилась татарская и казацкая кровь. Падали татары, как мухи, гибли кругом, но и казаки погибали и уменьшались с каждой минутой в числе… Всюду царила гибель…

Наравне с сильными воинами своего и татарского племени билась Алызга, ни на шаг не отступая от брата. Вооруженная ножом, с развевающимися волосами, с диким выражением горящих глаз, она казалась безумной. Теперь до малейшей точности припоминалась ей другая битва, когда она участвовала в бою, но не подле брата, а рядом с любимым мужем. Он пал, Огевий, там, далеко, под ножами русских, в Пермском краю… Кровь его вопиет… Она почуяла это с первыми звуками сечи… И она отомстит за гибель любимого супруга, она, его жена, его Алызга… Но не одна месть и желание биться в защиту Ханджар и помочь брату привели ее сюда. Ее сердце грызла тоска раскаяния. Поддавшись минутной жалости и желая отплатить добром за добро, она отпустила в эту ночь пленника на свободу. И какого пленника!… Существо, предназначенное в жертву великому духу!… Она украла дар у божества и должна искупить свой грех. Кровью кяфыров умоет она и очистит свою помраченную совесть. И бьется Алызга сильная, как мужчина, поспевая всюду на помощь своим, добивая раненых врагов, разя неожиданно сильных и здоровых.

Имзега не отстает от сестры. Он твердо сознает, что принесенная жертва принята Урт-Игэ.

Как только он очнулся от обморока в пещере, полной дыма, он завалил вход ее огромным камнем, чтобы не только тело сожженного им, но и душа его не ушла из пещеры и досталась в дар великому духу. Что его пленник сгорел, пока он был без сознания, Имзега не сомневался. Более того: он был уверен, что эта жертва даст победу его благодетелю, хану Кучуму, и бился с удвоенной силой, весь пылая фанатическим воодушевлением и время от времени воодушевляя короткими бодрящими словами сестру.

Но что это?… Смертельный ужас охватил Имзегу…

Прямо на него, с окровавленным мечом, несется знакомый юноша, тот самый, который сгорел в пещере. Великий дух не обманывает ли его зрение?… Имзега вздрагивает… Колючий холод проникает насквозь, заставляет дробью застучать его зубы…


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16