Была спасена итальянская армия сразу после того как Юго-Западный фронт пришел в движение, Австро-Венгрия отказалась от наступления. Из Италии ушло на русский фронт 16 австрийских дивизий. С французского театра,несмотря на Верден и Сомму, против Брусилова было переброшено 18 немецких дивизий плюс четыре, вновь сформированные в Германии. С Салоникского фронта взято более трех немецких дивизий и две лучшие турецкие дивизии. Иными словами, чтобы парировать наступление армии Брусилова, ослаблялись все без изъятия фронты, на которых воевали Германия и ее союзники.
Ободренная наступлением Юго-западного фронта, Румыния преодолела длительные колебания и присоединилась к державам Антанты. «Окончательный переход Румынии на сторону Антанты, — констатировал Фалькенгайн, – был вызван событием, которое не было и не могло быть предвидено, а именно: разгром австро-венгерского фронта летом 1916 года со стороны противника, конечно не имевшего в обстановке Восточного фронта явного перевеса в силах». Однако вступление Румынии в войну оказалось не благом, а новым значительным бременем для России. Осенью 1916 года румынская армия была быстро разбита, без боя оставлен Бухарест. России пришлось ввести в Румынию значительные силы, чтобы остановить германское продвижение. Фронт удлинился. По этой же причине участие Румынии в войне создало дополнительные трудности для центральных держав.
Бои летом и осенью 1916 года на южном крыле Восточного фронта восстановили репутацию русской армии. Они заняли должное место в истории.
Слава брусиловских солдат не померкла, как не смягчалась горечь бессмысленности для России понесенных жертв. Весной 1945 года перед началом очередного тура наступления советских войск примерно в тех же местах, где проходили бои в 1915-1916 годах, в частях вспоминали о подвигах русской армии. На митинге перед началом наступления ефрейтор С.Т.Остапец рассказал, как воевали в ту войну в Карпатах. Он сказал: «В первую мировую войну мы дошли до высоты 710, но вернулись. Через тридцать лет мне довелось второй раз брать эту сопку. Теперь мы уже не остановимся, пока не покончим с гитлеровской Германией».
Сражения под знаменами Брусилова ветераны запомнили на всю жизнь. A.M. Василевский, командовавший в то время ротой в 409 Новохоперском полку, получал письма от участников боев 1916 года спустя десятилетия. В 1946 году ему прислал свои стихи бывший рядовой полка А.Т. Кизиченко. Они начинались так:
«Мне помнятся те дни невзгод, страданий
В ущельях вздыбленных Карпат:
Мильоны брошенных людских созданий,
Войной измученных солдат».
В 1956 году во время пребывания в Финляндии А.М. Василевский получил письмо от преподавателя в Турку (Або) А.Эйхвальда: «Осенью текущего года исполнится 40 лет со времени боев на высотах под Кирли-Бабой. Помните ли Вы еще Вашего финляндского младшего офицера первой роты славного 409 Новохоперского полка, участвовавшего в них?»
Победы русской армии летом 1916 года не изгладились из памяти людской. Величественный эпилог военных усилий России в коалиционной войне, новая громадная жертва, главным образом, на алтарь Антанты. Тяжесть ее страна ощутила, когда осенью 1916 года для пополнения понесенных потерь в России был объявлен новый призыв – около двух миллионов человек.
С громадной силой вставал вопрос, которым уже задавались, зачем? Размах успеха императорской армии можно сопоставить только с роковыми последствиями для правившей династии.
Буржуазия идет ва-банк
Изящный и моложавый в свои 63 года кавалерийский генерал Алексей Алексеевич Брусилов стал национальным героем. Под его предводительством армия показала на что она способна. Оборотная сторона командования Брусилова — он никогда не щадил солдатских жизней, причем искренне верил, что это не жестокость, а реализм. Для него главное был успех, людские издержки, как бы они ни были велики — обычная часть сурового ремесла войны.
Победы Юго-Западного фронта были подготовлены жесткими мерами. Офицеры, которые вели на запад войска брусиловского фронта, отлично помнили приказы высокочтимого генерала, за год до этого в бытность командующим восьмой армией. В одном из них, в июне 1915 года, Брусилов писал: «Пора остановиться и посчитаться,наконец,с врагом как следует, совершенно забыв жалкие слова о могуществе неприятельской артиллерии, превосходстве сил, неутомимости, непобедимости и тому подобное, а потому приказываю: для малодушных, оставляющих строй или сдающихся в плен, не должно быть пощады; по сдающимся должен быть направлен и ружейный, и пулеметный, и орудийный огонь, хотя бы даже и с прекращением огня по неприятелю; на отходящих или бегущих действовать таким же способом, а при нужде не останавливаться также и перед поголовным расстрелом… Слабодушным нет места между нами, и они должны быть истреблены!» Хотя приказ не очень широко применялся, он нагнал страху в войсках.
Брусиловские победы подняли на ноги «общественность», обозначилась крайне тревожная для нее тенденция: скованная железной дисциплиной армия, а ее вводил твердой рукой Брусилов, может привести императорскую Россию к успешному завершению войны. Тогда прощай надежды на власть, победителей не судят. Отсюда задача, которую с величайшей энергией стала выполнять буржуазия с осени 1916 года, — потоком инсинуаций и прямых подрывных действий окончательно скомпрометировать режим. За это дело взялись решительно все руководители буржуазии – от Родзянко до Гучкова. В этом они видели кратчайший путь к власти.
Все обвинения, обоснованные или чаще надуманные, в адрес режима предавались широчайшей огласке, на истеричной ноте, с запугиванием и прямым шантажом.
28 членов Думы и Государственного Совета, входившие в состав «Особого Совещания», подают в Ставку записку, в которой требуют «внушить всем начальствующим лицам, что легкое расходование людских жизней недопустимо. Принцип бережливости людской жизни, — писали они, — не был в должной степени воспринят нашей армией и не был в ней достаточно осуществлен. Многие офицеры не берегли себя; не берегли их, а вместе с тем и армию — и высшие начальники…
Широкое развитие и применение различных предохранительных средств, как-то касок, наплечников, более усовершенствованных укреплений и окопов, – вот к чему мы должны ныне прибегнуть, а в основу всех тактических мероприятий должно быть положено стремление заменить энергию, заключающуюся в человеческой крови, силою свинца, стали и взрывчатых веществ».
Завидная позиция с точки зрения абстрактного гуманизма, но чистейшая, маниловщина применительно к вооруженной борьбе. Экскурс думцев в военную сферу вызывал недоумение у главнокомандующих фронтами. А.А. Брусилов, ознакомившись с сочинением штатских на военную тему, заявил: «Наименее понятным считаю пункт, в котором выражено пожелание бережливого расходования человеческого материала в боях, при терпеливом ожидании дальнейшего увеличения наших технических средств для нанесения врагу окончательного удара. Устроить наступление без потерь можно только на маневрах. Зря никаких предприятий и теперь не делается, а противник несет столь же тяжелые потери, как и мы…Что касается до технических средств, то мы пользуемся теми, которые у нас есть, чем их более тем более гарантирован успех, но,чтобы разгромить врага или отбиться от него,неминуемо потери будут — притом значительные».
В конце 1916 года Ставку взялся просвещать Родзянко. У него вылазки на фронт вошли в привычку и довольно скверную, ибо на основании голословного, – сам видел, – он вносит свою лепту в пропаганду будто бы плачевного состояния военных дел. На этот раз председатель Думы не атаковал излюбленные объекты нападок «общественности» – нехватку вооружения и снаряжения – армия снабжалась прилично. Родзянко избрал угол для нападения – непригодность всего высшего командования. В поданном им в Ставку документе черным по белому было написано: «Русское высшее командование либо не имеет заранее подготовленных планов операций, либо если их имеет, то их не выполняет. Высшее командование не умеет или не может организовать крупную операцию… не имеет единообразных методов обороны и нападения и не умеет подготовлять наступление… не считается с потерями живой силы и не проявляет достаточной заботливости о солдатах».
Нашелся радетель народного блага! Далее с величайшей самоуверенностью Родзянко заявлял: «Эти основные причины, повлекшие за собой остановку наступления генерал-адъютанта Брусилова, повлекли за собой наш разгром в Румынии. Те же причины, которые потушили величайший в истории этой войны прорыв войск в начале 1916 года, ликвидировали и наши румынские неудачи». Возмутительные рассуждения и чудовищные аналогии. Наступление войск Брусилова остановило бешеное сопротивление врага, а не «неумение» русского командования. Что могли поделать русские военачальники, если союзники России не пошевелили и пальцем, когда с их фронтов ушли немецкие, австрийские и турецкие войска на Восточный фронт. Они совершенно безразлично относились к тому, что России придется нести еще большее бремя.
Что до «разгрома» в Румынии, который Родзянко ставил на одну доску с остановкой брусиловского прорыва, то аналогия была совершенно несостоятельной. В августе 1916 года Румыния кинулась в водоворот войны, надеясь на легкий успех. В Трансильвании потерпели поражение румынские, а не наши войска, которых там просто не было. Остатки румынской армии отошли к русской границе. Итог: для России возник новый 500-километровый фронт, занявший 25 пехотных и 11 кавалерийских дивизий.
От филиппики в адрес командования Родзянко перешел к общей характеристике состояния вооруженной мощи России: «В армии проявляется вялое настроение, отсутствие инициативы, паралич храбрости и доблести. Если сейчас как можно скорее будут приняты меры, во-первых, к улучшению высшего командного состава, к принятию какого-либо определенного плана, к изменению взглядов командного состава на солдата и к подъему духа армии справедливым возмездием тем, которые неумелым командованием губят плоды лучших подвигов, то время, пожалуй, не упущено. Если же обстановка сохранится до весны, когда все ожидают либо нашего наступления, либо наступления германцев, то успеха летом 1917 года, как и летом 1916 года, ожидать не приходится».
Председатель государственной Думы, носившийся со своим «патриотизмом», шельмовал нашу армию, одержавшую в1916 году победы, не имевшие себе равных в лагере Антанты за всю войну. Помимо Галиции русская армия провела блестящие операции на кавказском фронте. Наступая в тридцатиградусные морозы, наши войска 16 февраля овладели Эрзерумом, а 18 апреля) портом Трапезунд (Трабзон). При этом отличились и моряки черноморского флота.
В документе же проглядывается мысль — все будет хорошо только при иных у власти. А тех, кто не устраивает Родзянко и К°,— выгнать да еще воздать им «справедливое возмездие». От документа, официально направленного в Ставку, попахивало ультиматумом. Буржуазия стервенела на глазах, подстегнутая именно брусиловским прорывом.
Можно многое сказать о состоянии русской армии к исходу того года, но при всем разнобое в оценках пессимизм Родзянко был объективно неоправданным. Генерал Нокс, глава британской миссии в России, даже отдаленно не испытывал теплых чувств к нашей стране. Состояние русской армии его интересовало лишь с точки зрения ее вклада в коалиционную войну и соответственного облегчения бремени, лежавшего на Англии в борьбе против Германии. Он так оценивал русскую армию к исходу 1916 топа: перспективы «были более многообещающими, чем виды на кампанию 1916 года в марте того года… Русская пехота устала, но меньше, чем год назад… почти всех видов вооружения, боеприпасов и снаряжения было больше, чем когда-либо при мобилизации, весной 1915 или весной 1916 г…. Качество командования улучшалось с каждым днем… Нет никакого сомнения в том, что, если бы тыл не раздирался противоречиями… русская армия увенчала бы себя новыми лаврами… и, вне сомнений, нанесла бы такой удар, который сделал бы возможным победу союзников к исходу этого года».
Дистанция между взглядами «патриота» Родзянко и откровенного британского империалиста Нокса, никак не желавшего блага России, неизмерима.
Российская буржуазия работала в рамках понятной тактики:
способствовать поражениям Российской империи, а затем употребить все усилия на войну «до победного конца» под водительством крупного капитала. Поэтому, какие бы победы ни одерживала русская армия, пока политические противники были у власти, все признавалось скверным, независимо от того, были к этому основания или нет. В лихорадке политических наскоков буржуазия стала носительницей национального нигилизма, ибо предавала поношению и русского солдата. Буржуа уверяли, что они смогут делать все по-иному и много лучше. На деле они оказались способны только на разрушительную критику.
Под знаком этой неспособности развивались отношения верхушки буржуазии с командованием армии. С одной стороны, думцы и земцы на всех перекрестках кричали о бездарных генералах, с другой,— силились войти в союз с ними против монархии. Ключевой фигурой, на которую направил свои усилия Гучков, был генерал-адъютант Алексеев. Он вошел в какие-то сношения с гучковцами, но относился к ним в высшей степени осторожно. Вероятно, он не хотел оказаться пешкой в руках пронырливых политиканов. На информации департамента полиции о съездах «Земгора» в 1916 году Алексеев наложил резолюцию: «В различных организациях мы имеем не только сотрудников в ведении войны, но получающие нашими трудами и казенными деньгами внутреннюю спайку силы, преследующие весьма вредные для жизни государства цели. С этим нужно сообразовывать и наши отношения».
Алексеев вынашивал собственные планы. 28 июня 1916 года он подал Николаю II докладную записку с предложением назначить для общеимперского управления диктатора. Звучало соблазнительно, и написали даже проект царского рескрипта о создании Совета Министров «из лиц, пользующихся общественным доверием». Но, по-видимому, Штюрмер поднял на ноги все и вся, и царь отшатнулся перед перспективой учреждения поста «Верховного министра государственной обороны». Инициативу Алексеева надолго запомнили руководители «общественности», ибо генерал не видел для них иной роли, кроме пропагандистского обеспечения коренной перестройки высшего управления страной.
Когда в первые дни после февральской революции встал вопрос о назначении Алексеева Верховным Главнокомандующим, Родзянко писал князю Львову: «Вспомните, что ген. Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла как неотложные, дайте себе отчет в том, что ген. Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, что армия должна командовать над волей народа и что армия должна как бы возглавить собой и правительство и все его мероприятия .. Не забудьте, что ген. Алексеев настаивал определенно на немедленном введении диктатуры».
В 1916 году Гучков не оставлял попыток связать генералов своими затеями. Его репутация отнюдь не содействовала успеху дела. На заседании Совета Министров в это время, когда зашел разговор о Гучкове,министры сошлись на том, что при «авантюристической натуре и непомерном честолюбии» он способен во главе батальона пойти на Царское Село. Александра Федоровна пылала ненавистью к Гучкову, в письмах к царю она заклинала: «Гучкова не следует пускать на фронт и позволять… говорить с войсками». В другом письме: «Все знают, что Гучков работает против нашей династии». Знал, конечно, и Алексеев.
Изворотливый Гучков решил не мытьем, так катаньем изобразить Алексеева если не соучастником деяний «общественности», то по крайней мере симпатизирующим ей. Еще до войны он отработал технику воздействия на умы — распространение машинописных копий своей переписки с различными важными лицами. В 1915 году он начал широко рассылать тексты речей в Думе без цензурных купюр. В конце лета 1916 года по всем доступным Гучкову каналам разнеслось его громовое письмо Алексееву от 28 августа, составленное таким образом, чтобы читающие могли сделать вывод – оно лишь одно из обширной корреспонденции:
«Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гибнет на корню. Ведь, как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью… А, если Вы подумаете, что вся власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать, — что в руках этого человека ход дипломатических отношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем, — а, следовательно, и вся наша будущность — то Вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль, и народные настроения.
Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны — надвигается потоп, — и жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм мерами, которыми ограждают себя от проливного дождя: надевают галоши и открывают зонтик.
Можете ли Вы что-либо сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пересечь линии Вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем. История, и в частности наша отечественная, знает тому немало грозных примеров».
Когда в тысячах и тысячах экземпляров письмо Гучкова разлетелось по России, это вызвало величайшую сенсацию — что-то носится в воздухе, командование армии и Военно-промышленные комитеты, видимо, едины в отрицательном отношении к правительству. Царица немедленно переслала Николаю II документ, приписав: «Сурово предупреди старика (Алексеева) в отношении этой переписки, которая рассчитана на то, чтобы потрясти его… Очевидно, что паук Гучков и Поливанов оплетают паутиной Алексеева, нужно открыть ему глаза и освободить его. Ты можешь спасти его».
Алексеев далеко не был столь безгрешным, как полагали в Царском Селе. Когда император спросил его о переписке с Гучковым, он ответил, что не помнит, получал ли он такие письма. Спустя некоторое время Алексеев доложил царю, что, перерыв все ящики своего стола, он не обнаружил никаких писем Гучкова. Все это выглядело в высшей степени странным – Гучков, конечно, неоднократно писал Алексееву, хотя бы в силу служебного положения. Несущественно, получил или нет Алексеев личное письмо от 28 августа, много важнее другое – Гучков не без ловкости припер его к стене. Какие бы ни велись между ними разговоры, теперь Гучков потребовал от Алексеева определить свою позицию. Генерал-адъютанту пришлось лгать в лицо императору, отпираясь от любых связей с Гучковым. Это было слишком для 63-летнего генерала. В середине ноября Алексеев, сославшись на резкое ухудшение здоровья, уехал в длительный отпуск в Крым, где его и застала февральская революция.
К осени 1916 года кадеты и «прогрессисты» сочли, что тактика «параллельных действий», как называл ее Милюков, недостаточна. До тех пор они высказывались за то, чтобы сохранять к правительству «положение спутников, посаженных в одно и то же купе, но избегающих знакомства друг с другом». Это означало, что те, кто причислял себя к Прогрессивному блоку, не требуя отставки правительства Штюрмера, стремились проводить в Думе законы, намеченные в программе блока. Последовала неизбежная внутренняя грызня, блок заскрипел, а за кулисами шли негласные переговоры — кого включить в состав будущего правительства.
Еще 6 апреля 1916 года на квартире С.Н. Прокоповича и Е.Д. Кусковой было проведено тайное совещание представителей кадетов, октябристов и «левых партий» — меньшевиков и эсеров. С изменениями (Родзянко заменен Львовым и выведены трое «либеральных» царских министров) был воспроизведен список, опубликованный в органе Рябушинского в августе 1915 года. Планировалось правительство, поголовно состоявшее из кадетов и октябристов, что поддержали меньшевики и эсеры, сидевшие на сборище. «Ср. и сд. намечали «буржуазное министерство»!» — изумлялся Милюков. Еще больше удивило его, что в правительство планировалось ввести Терещенко. На взгляд профессиональных политиков обходительный молодой человек, театрал и меломан, никак не соответствовал намеченному для него министерству финансов. Но «кающийся капиталист» Терещенко после февраля 1917 г. стал министром…
Кабинет, определенный на совещании 6 апреля 1916 года за чаем у супругов Прокоповича и Кусковой, встал у власти после февральской революции, только пополненный от фракции трудовиков Керенским и меньшевиком Чхеидзе (отказался от министерского поста). Что же объединяло этих людей, принадлежавших к разным партиям? Высокомерный Милюков не разглядел и не понял, что перед ним были руководители масонской организации. Они собрали это совещание и наметили кандидатуры почти поголовно из своей среды. По этой линии шло поразившее Милюкова сотрудничество представителей меньшевиков и эсеров (принадлежавших к масонам) с буржуазными деятелями, которых они публично поносили, но втайне обнимали как «братьев».
Правительство было намечено, дело оставалось за малым –поставить его у власти. А для этого необходимо для начала свалить Штюрмера, дальше видно будет. Милюкову, не посвященному в масонские тайны, выпала роль застрельщика новой вспышки кампании против режима.
Он дал не «штормовой сигнал» к революции (как рвали на себе волосы белоэмигранты в двадцатые годы), а преследовал противоположную цель — добиться смены людей у власти именно в интересах предотвращения социального взрыва. В статье 1921 г. «Как пришла революция» Милюков подчеркивал: «Мы не хотели этой революции. Мы особенно не хотели, чтобы она пришла, во время войны. И мы отчаянно боролись, чтобы она не случилась». Он всегда полностью оправдывал характеристику Сазонова: «Милюков — величайший буржуй и больше всего боится социальной революции».
1 ноября открывалась очередная сессия Думы. Накануне члены сеньор-конвента собрались, чтобы выработать формулу «перехода к очередным делам», которые заключала привычные три раздела: привет союзникам, призыв к армии не ослаблять усилий и критика правительства. Когда был прочитан ее проект, Шульгин заявил: «Обращаю внимание на слово «измена». Это страшное оружие. Включением его в резолюцию Дума нанесет смертельный удар правительству… Все то, что болтают по этому поводу, в конце кондов, только болтовня. Если у кого есть факты, то я попрошу их огласить. На такое обвинение идти с закрытыми глазами мы не можем».
Фактов, конечно, не было, сидели все «свои», которые и распускали эти слухи. После словесной перепалки все же смягчили резолюцию — действия правительства нелепы и привели к тому, что «роковое слово «измена ходит из уст в уста».
1 ноября открылась сессия Думы. Появление Штюрмера с министрами вызвало оглушительные вопли: «Вон Штюрмера! Стыдно присутствовать!» У него и министров хватило характера просидеть в правительственной ложе несколько минут. Они ушли, а на заседании огласили резолюцию с отчаянной критикой правительства и требованием его отставки. Один за другим на трибуну поднимались депутаты, поносившие Штюрмера и К0 . Керенский давно составил себе репутацию оратора, говорившего со скоростью «44 слов в минуту». 1 ноября он оправдал ее, протрещав с думской трибуны: «Правительство, не желая считаться с общественным мнением, задушив печать, задушив все общественные организации, презрительно относясь даже к большинству Государственной Думы, в то же время в своей деятельности руководствуется нашептываниями и указаниями безответственных кружков, руководимых презренным Гришкой Распутиным. Неужели, гг., все, что мы переживаем, не заставит нас единодушно сказать: главный и величайший враг страны не на фронте, он находится здесь, между нами, и нет спасения стране, прежде чем мы единодушным и единым усилием не заставим уйти тех, кто губит, презирает и издевается над страной».
В заключение заседания на думскую трибуну поднялся Милюков и произнес речь, в которой прямо обвинил правительство в измене, подготовке сепаратного мира с Германией. Для чего поработал клеем и ножницами, составив доказательства из вырезок из иностранной, прежде всего германской печати. Теперь, играя голосом, став в позу и актерствуя, Милюков вещал:
«С тяжелым чувством я вхожу на трибуну. Вы помните обстоятельства, при которых Дума собиралась больше года тому назад, 19 июля 1915 года. Все мы были под впечатлением наших военных неудач. Мы нашли причины этих неудач в недостатке военных припасов и указали, что виновато в этом поведение военного министра Сухомлинова… Был удален Сухомлинов, которого страна считала изменником. Вы помните, что была создана следственная комиссия и положено начало отдаче под суд бывшего военного министра. Общественный подъем не прошел тогда даром. Наша армия получила то, что ей было нужно. Теперь мы перед новыми трудностями, и трудности эти не менее сложны и серьезны, не менее глубоки, чем те, перед которыми мы стояли весной прошлого года. Но теперь есть разница в положении. Мы потеряли веру в то, что эта власть может привести к победе… Господа, год тому назад был отдан под следствие Сухомлинов. Теперь он освобожден».
Милюков перечислял деяние за деянием правительства, заключая каждый раз под рев Думы: «А это что — измена или глупость?» В связи со слухами о сепаратном мире оратор процитировал по-немецки газету «Нойе фрайе Цайтунг», где упоминалась императрица, и продолжал по-русски бичевать окружавшую ее камарилью – Распутина, Питирима, Штюрмера. Газета эта писала (25 июля 1916 года): «Как бы ни обрусел старик Штюрмер, все же довольно странно, что иностранной политикой в войне, которая вышла из панславистских идей, будет руководить немец». Он де является для срединных империй «оружием, которое можно употреблять по желанию».
Милюков выразил твердую уверенность в том, что курс на сепаратный мир взят. «Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло. Мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность». «В общем, – заключил Милюков, – Кабинет, не заслуживающий доверия Государственной Думы, должен уйти!».
Слово «измена» с молниеносной быстротой разнеслось по стране. В Петрограде за прочтение речи платили 3 рубля, ее моментально размножили, продавая по рублю, переписчики часто вставляли кое-что от себя, чтобы было «горячее». «Впечатление получилось, — писал впоследствии Милюков, — как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено на показ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения». В предисловии к отдельному изданию речи при Временном правительстве (конечно, не без ведома оратора) объяснялось: «С высоты думской трибуны было названо впервые имя царицы и предъявлено царскому правительству тяжкое обвинение в национальной измене. Испытанный вождь оппозиции П.Н. Милюков, тщательно подготовил материал для всенародного разоблачения закулисной работы партии царицы Александры и Штюрмера и перед лицом всего мира разорвал завесу, скрывавшую немецкую лабораторию сепаратного мира».
В обоснованность обвинений верили — связи Милюкова с иностранными посольствами были хорошо известны, он недавно вернулся из поездки с думской делегацией по союзным и нейтральным странам Европы. Естественно, полагали, что там Милюков почерпнул свою информацию, тем более что в речи он заметил: «Из уст британского посла сэра Джорджа Бьюкенена я выслушал тяжеловесное обвинение против известного круга лиц в желании подготовить путь к сепаратному миру». Милюков действительно набрался соответствующих сведений за рубежом. В Швейцарии, по его же словам, он встретился «со старой русской эмиграцией. В этой среде все были уверены, что русское правительство сносится с Германией через своих специальных агентов. На меня посыпался целый букет фактов – достоверных, сомнительных и неправдоподобных: рассортировать их было не легко… Во всем этом в связи с данными, собранными мною в России, было, повторяю, нелегко разобраться. Часть материала из Швейцарии я все же использовал для своей речи 1 ноября».
Милюков связал слухи о сепаратном мире с А.Д. Протопоповым, назначенным в сентябре управляющим Министерства внутренних дел. Дума в это время сосредоточила огонь, помимо Штюрмера, и на Протопопове, разъяренная тем, что он, выйдя из ее среды (октябрист Протопопов был товарищем председателя Думы, председателем Совета съездов металлообрабатывающей промышленности), «предал», перекинулся к распутинцам.Так оно и было — вероятно, психически неуравновешенный Протопопов, помогавший Распутину, уверовал в свою счастливую звезду и возомнил себя «спасителем» самодержавия.
Думцы еще в конце октября пригласили Протопопова, чтобы разъяснить, что нехорошо предавать. Он явился к сюртукам и фракам, облаченный в мундир шефа отдельного корпуса жандармов. Милюков и иные протирали глаза — ужели это тот Протопопов, который совсем недавно говорил о кабинете Штюрмера — «он остался позади жизни, как бы тормозом народному импульсу, каторгой духа и мозга». Почти министр чувствовал себя уверенно – гадатель Шарль Пирэн объяснил, что Юпитер, прошедший над Сатурном, благоприятствует ему, а Распутин внушал: «Что скажет Протопопов, то пусть и будет, а вы его еще раз кашей покормите». Попытались допросить Протопопова – зачем взялся ревностно служить трону, он отрезал:
— Ты —граф, ты богат, у тебя деньги куры не клюют, тебе нечего искать и не к чему стремиться, а я в юности давал уроки по полтиннику за час, и для меня пост министра внутренних дел — то положение, в котором ты не нуждаешься.
Разговора не получилось, Протопопов гордо ушел, преисполненный решимости защищать мундир и царя, а Милюков в своей речи до отказа использовал случайную встречу Протопопова с германским банкиром Варбургом в Стокгольме во время той же поездки думской делегации в Европу.
Помимо нападок в Думе-за речью Милюкова последовали не менее ожесточенные выступления Шульгина и других—члены императорского дома высказали решительное недовольство царю сложившимся положением. Рев Думы при упоминании имени Штюрмера подействовал на нервы царицы. Она советует Николаю II дать Штюрмеру отпуск, ибо он «играет роль красной тряпки в этом доме умалишенных». Царь согласился: «Все эти дни я только и думал о старике Шт. Он, как ты верно заметила является красной тряпкой не только для Думы, но и для всей страны, увы».
