Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

Яковлев Александр
Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

      ЯКОВЛЕВ Александр
      Осенняя женщина
      Рассказы и повесть
      СОДЕРЖАНИЕ
      Олег Павлов. Потерянный рай.
      О прозе Саши Яковлева
      РАССКАЗЫ
      1. По дороге на Cахалин
      ПОВЕРЬТЕ - ГДЕ-ТО ЕСТЬ ТАЙГА
      О, САХАЛИН
      В ТАТАРСКОМ ПРОЛИВЕ
      2. Пешком из-под стола
      ТАКАЯ РАССУДИТЕЛЬНАЯ ДЕВОЧКА
      ЖАРЕНЫЕ АНАНАСЫ
      ПОГРАНИЧНЫЙ ВОЗРАСТ
      БА-БАХ!
      СМЯТЕНИЕ
      ОПАЛЬНЫЙ "ДРАКОН" И МЕЛКИЙ СОБСТВЕННИК
      ГОЛОСА НАД РЕКОЙ
      ОБИДА
      НЕБОЛЬШОЙ ШАНС
      МОЙ ЗНАКОМЫЙ КОМАР
      ВЫ ВСЕ РАВНО НЕ ПОВЕРИТЕ. Святочный Рассказ
      И ЯБЛОК ХОТЕЛОСЬ
      ДЕД
      ОЖИДАНИЕ
      3. Просто Юрка
      ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
      ДВЕ ШЛЯПЫ
      ЮРКА И НЛО
      МАЛЫШИ
      ОХ, И ВРЕЗАЛИ МЫ КОНОВАЛЬЦУ!
      МИМО ЧЕРНОЙ ДЫРЫ
      ДОЛЯ ВЫМЫСЛА
      4. Вод великих посреди
      ВОД ВЕЛИКИХ ПОСРЕДИ
      ПЕРЕПОДГОТОВКА
      ПРИВЫЧНЫЙ МАРШРУТ
      ОСЕННЯЯ ЖЕНЩИНА
      АРТЕК
      ЗА ГОРОДОМ
      ГДЕ ТЫ БЫЛ ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ?
      ВСЛУХ
      ЛУННОСТЬ БЫТИЯ
      В САМОМ КОНЦЕ
      ОРЛИК
      ДО ПОТОЛКА И ОБРАТНО
      МЫСЛЬ НЕИЗРЕЧЕННАЯ
      СИДЕЛЕЦ
      НЕДОРОГО
      ЧЕРЕПОВЕЦ
      ШКОЛЬНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
      5. Чисто литературные мечтания
      ЧИСТО ЛИТЕРАТУРНЫЕ МЕЧТАНИЯ
      ЗАСТОЛЬЕ
      ЛЕСНОЕ
      СЕРАФИМА
      НА БИС
      ДЖУЛИЯ
      В НОЧНОМ ДВОРЕ
      ВЕСЕННИЕ ШУТОЧКИ
      ПРЕДСТАВЬТЕ СЕБЕ
      НЕИЗЛЕЧИМЫЙ
      СМИРНОВА
      Пролог
      1. Хорошенькая
      2. В гостях
      3. Смирнова и Мужик
      4. Машинист
      6. А все равно хорошо
      ДЕЛО "ПЕСТРОГО"
      НОВАЯ РУССКАЯ СКАЗКА
      НЕ ПРОПАДЕМ
      ЧТО РУССКОМУ ХОРОШО
      ЧТО НЕМЦУ ХОРОШО
      А ВСЕ РАВНО ХОРОШО
      ПОВЕСТЬ
      АВРА ЛЕВАТИЦИЯ
      ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ
      О прозе Саши Яковлева
      Cаша Яковлев родился и вырос в городе Наволоки Ивановской области - а потом судьба занесла его на остров Сахалин. Люди, бывает, в местах, где родились или трудились, ищут еще каких-то особых, выдающихся примет, как будто это что-то осмысляет в их жизни, придает ей тоже некую историческую важность... Иваново? Это первые Советы рабочих, тем и отметился в истории городок. А что такое Сахалин? Это, конечно, Чехов, его историческое путешествие на заброшенный остров каторжан. Саша Яковлев, наверное, тоже ощущал Сахалин чем-то чеховским и заброшенным.
      Он служил журналистом, писал очерки. Когда снова тронулся с места, оказался уже в Москве, стал её жителем. Погрузился как будто на дно. Писал. Что-то целое, без чего не могла бы осмыслиться жизнь. Свою к н и г у. У нее, у книги, которую писал, не было названия. Произведения из-под пера бывшего провинциального журналиста выходили странные, одинокие: крохотные какие-то, да и писалось все с долготой, для литератора неуважительной. Так же случайно, без цели, но и с трудом, крохотные эти рассказы появлялись где-то, по большинству в газетах. "Просто Юрка", рассказы дачника, появились когда-то на свет в "Литературке", и только спустя много лет эти же рассказы Саши Яковлева наконец попали в настоящий литературно-художественный журнал, были опубликованы в "Ясной Поляне". Но литератора из Саши Яковлева так и не получалось, и путей у этой странной прозы, чтобы выйти в литературный свет, так и не было.
      Сашу Яковлева по этой причине язык не поворачивается все же именовать, как ее автора, Александром Яковлевым. Чувствуешь такую тяжесть в этом именовании, такую ложь и претензию, какой нет в его душе. Человек непомерно долго писал такую легчайшую, тончайшую книгу, а тяжести и косности времени, претензии собственной на что-то в этом времени нет в ней, как нет и следов литераторства.
      Автор ее, должно быть, именно одиночество познал сполна. Одиночество ключ ко всей этой книге и к личности ее автора. Между написанным и личностью пролегает - как пропасть - талант. Я не хочу сказать, что личность автора этой книги считаю чем-то отдельным от его таланта. Но личность в самой полной мере проявляет себя в жизненных обстоятельствах, равно как талант проявляет себя только в творчестве - а вот творчество по воле Божьей для этого автора есть не что иное, как попытка исчезнуть на время из жизни, избыть свою личность в сотворенном блаженном мирке.
      И снова: это именно "мирок", а не "мир". Огромность, серьезность мира - здесь сила угнетающая. Этого мира нельзя изменить, нельзя переиначить: оказалось, он велик и населяют его скука смертная да тоска, а омывает, как остров, океан. Человек строил этот мир как дом. Но, бывает, построенный дом оказывается огромен да холоден. Бесчеловечен. Истина здесь открывается простая: чего не объемлет душа человеческая - там холодно и тоскливо, а дом такой - бездушен. Но человек и забыл о своей душе, искушенный соблазнами этого мира да знаниями, увлеченный переделкой, перестройкой Творения, будто б дьявольской игрой. Сначала была телега, потом пришло время паровоза, потом космической ракеты... И вот усмешка: отчего-то все эти изобретения, плод воли человеческой да игры ума, легко, неотвратимо, уменьшаясь до символа уже в детских ручонках, превращаются в игрушки. Как дети играют этими игрушками, на то Саша Яковлев обращает внимание не раз, будто зачарованный тем, какое происходит простодушное перевоплощение: что было всем, то в руках ребенка делается ничем, чем-то неестественным, нелепым. Игрушку, конечно, возможно одушевить, да вот зачем, если желанней и проще поменяться этой несуразной штуковиной на что-то живое или хотя бы вкусное, как мороженое.
      Любимые герои прозы Саша Яковлев - это дети. Маленькое, а не огромное. Мирок, а не мир. Литература детская в потоке своем тем кормится, что уменьшает наш мир, возвеличивая тем самым донельзя маленького человека. Яковлев же, обращаясь к ребенку, обращается к тому, кто мал перед Богом, восклицая уже вовсе неожиданное: "Господи! какие мы маленькие в мире Твоем..." И это не мир сдувается до ощущения мирка, а человек вдруг ощущает себя в этом мире бесконечно малым, грешным. Подлинно здесь только чувство утраты и тоска по малости своей. Дети в прозе Яковлева похожи голосами, будто это голоса только двоих. Ребенок как изначальный человек. Это девочки и мальчики с душами Адама и Евы, с их голосами, рассудительными да еще безгрешными. Среди этих голосов звучит голос печальный, грешный, но проникнутый вовсе не "душой взрослого отношения к детям", а печалью, знанием безысходным того, что мир устроен иначе: что мир - огромен. Эту печаль смягчает нежность от созерцания душ еще непорочных. Нежность, смирение сливаются в прозе Яковлева в печальную улыбку. Но притом надо прочесть эти рассказы, чтоб ощутить еще, как неискусственно, по-земному происходит их действо. Оно окружено самым обыденным человеческим бытом, происходит то на кухне, то в комнатушке, то на давно проторенном пути домой или из дома, то на обывательской дачке в деревне. Вот и рождается ощущение: утрата человеком рая обыденна, всегда современна, потому и неловко ее и возвышать, и усложнять. Личность автора в этой прозе предельно открыта и не защищена. Богатый, изощренный инструментарий художественных приемов, чтоб скрыть свою подноготную иронией, абсурдом или чем-то, напротив, возвышающим, - ему по-человечески чужд. Саша Яковлев превратился в художника, когда осознал творчество как возможность видеть утраченный мир, ощущая на своих веках влагу детских блаженных слез: видеть рай, говорить наедине с его голосами как с родными и близкими.
      В этой обыденности неподлинного существования, скажем, Сорокин или Виктор Ерофеев устраивают фейерверк из фекалий и похороны уже всего сущего - вот где перелом, - но в той же обыденности возможно ощущать что-то схожее с осознанием своей вины и приготовлением спокойным, смиренным, ждущим какого-то чуда. Проза Саши Яковлева - это земная поэзия внутренней человеческой веры в добро, побеждающее если не в тебе самом, то в природе, в образе ребенка, "ибо их будет Царство Небесное".
      Что же одинокого в самих крохотках, в художественном их веществе? Голоса делают в них действие открытым, по сути драматическим, но лирическое слияние чувств все превращает в поэзию, тогда-то и делая прозу мимолетной, как стих.
      То, что случается в этой прозе как событие реальной жизни, - есть чувственное воплощение жизни прошлой, воплощение уже бывшей утраты. Они не могли быть описанными, как в очерке, после того, "как случились". Впечатления от чего-то только что случившегося мельче, грубее той печали, из которой является весь образ этой прозы. Точно так и п р и р о д а существует в ней как что-то органическое, являясь не снимком мимолетным с натуры, а я в л я я с ь от неискусственности всего живого, сущего. Все живое, иначе сказать, оказывается в этой прозе столь же естественным, что и природа, как если бы это изображалась не человеческая жизнь, а жизнь природы. События же описываемые стремятся к тому, чтоб сказаться скорее нереальными, чем реальными - не жизнью, а притчей или, напротив, анекдотом, превращающим нереальное в реальное и наоборот. Бесенок - не страшный, а потешный - то и дело сует свой любопытный нос в людскую жизнь. Не страшен он, оттого что это не черт, искушающий, науськивающий грешить, а будто б домовой. Завелся в душе, но такой же какой-то малый да грешный. Пошебаршит, как мышь под полом, - и утихомирится... Таков уж мир, ни на что не похожий мир этой светлой одинокой прозы - "почти уже высохших слез".
      Олег Павлов
      РАССКАЗЫ
      1. По дороге на Сахалин
      ПОВЕРЬТЕ - ГДЕ-ТО ЕСТЬ ТАЙГА
      Полуночный хмельной спор в студенческом общежитии вынес нам приговор: отправляться в тайгу. Шел 1982-й год, мы еще не напечатали ни строки, энергия била ключом... Кто?! Мы в походы не хаживали?! И мы с Б-ским сказали: запросто. Мы сказали: подумаешь. Как нечего делать. Туда и обратно. Без проблем. Словно к таксистам ночью за водкой.
      Утром о сказанном сгоряча вспоминалось с некоторым сожалением. Но отступать было некуда. И мы принялись закупать снаряжение для экспедиции и разрабатывать маршрут. Б-ский сказал, что знает одно вполне подходящее местечко на Северном Урале. Б-ский сказал, что уже проходил этот маршрут третьей категории сложности. Но, сказал Б-ский, дело было зимой. И шла их тогда целая толпа народу. На лыжах. Б-ский еще много чего говорил. Благо дело было в Москве.
      На дворе стоял август. Дождливый. И мы решили махнуть из Свердловской области в Пермскую через Урал, воспользовавшись на втором отрезке пути плотом.
      Вот так мы поднялись в вагон поезда "Москва-Свердловск", растворились среди других пассажиров и на время утратили свои имена и фамилии. Чем дальше уводил путь от дома, тем бесхитростней становились вагоны, вокзалы, автобусы.
      х х х
      Водитель лесовоза, недавно вышедший из зоны на поселение, рулил лихо. Рядом сидела женщина. Не очень молодая и не очень красивая. Но женщина. И водитель, облокотясь левой рукой на дверцу, посвистывая, рулил правой и до отказу жал на газ. Женщина вскрикивала от испуга, хорошела и молодела. Машину немилосердно швыряло на залитых водой рытвинах. Женщина то и дело оборачивалась к окну заднего вида.
      Сзади, бешено вцепившись в передний борт и балансируя на открытой раме, трое отчаянно пытались удержать ногами скачущие мешки и рюкзаки. И все трое старались не смотреть вниз, на смертоносное мельтешенье под колесами.
      Наконец водитель сжалился. То ли над машиной, то ли над женщиной. Один из тех трех был ее мужем.
      Благо и небольшой подъемчик подвернулся. Лесовоз натужно взвыл и замедлил безумный полет. А через сотню метров резко тормознул у невысокого деревянного навеса, вкопанного на двух столбах при дороге.
      - Сотый участок, - сплюнул водитель. - Десант за борт.
      Мы спрыгнули с рамы лесовоза. И теперь с наслаждением ощущали устойчивость земли и ее окрестностей. Но пальцы все еще судорожно сжимались в поисках опоры.
      Муж той женщины даже не махнул рукой нам на прощание. Он и на секунду боялся расстаться с такой прочной, в занозах, бортовой доской. Этой паре физиков еще предстоял долгий путь на север. Все вот так же, на перекладных, с кучей аппаратуры. Жуткие последствия романтики...
      Лесовоз прыгнул прямо с места, оставив на мгновение в воздухе фонтан грязи, зелень штормовки и белизну тесемки от очков на затылке сроднившегося с бортом физика. А потом и эта картина исчезла. Шел нудный мелкий дождь. Под дождем в тайге на северном Урале стояли два студента Литинститута. Словно вышли покурить в перерыве между лекциями.
      х х х
      Первые сказанные посреди тайги слова прозвучали примерно так:
      - Десяток километров... Какой-то паршивый десяток километров... Лучше бы мы пешком прошли, чем на этом гребаном лесовозе...
      Так-то мы оценили возможность проехать бесплатно десять километров по тайге. Впрочем, нам можно было понять. Двухнедельный маршрут только начинался. И мы еще не могли понять, что пошли не по грибы.
      К тому же под навесом, на лавочке, лежала газета. Недельной давности, распухшая от сырости. Словно забытая в парке.
      Мы, не спеша, переодевались. В чуть влажную одежду, слежавшуюся в рюкзаках за три автобусно-поездных дня. Наматывали портянки, натягивали сапоги, утеплялись свитерами.
      Из первого пакета достали первые сухарики. Сухарики, приготовленные на подсолнечном масле, чтобы не закаменели. Сухарики с добавлением соли.
      И всласть курили, не помышляя пока об экономии.
      А затем тщательно запаковывали и зашнуровывали рюкзаки, еще не испытывая отвращения от последующей каждодневной монотонности этой процедуры.
      Разложив на лавочке карту, сориентировали ее с помощью компаса. Карта, еще без единой пометки, лежала перед нами ничего не говорящей и манящей, как разбросанные по ней таинственные названия.
      х х х
      Тайга нас сразу приметила. Горожан она отличала мгновенно. Наверное по некой развязности, за которой таилось постоянное тревожное напряжение. Зачем мы тут объявились, Тайга не знала. Слишком много тайн у нее насчитывалось. Поди, догадайся, которая из них привлекла именно нас. Но Тайга не сомневалась, что рано или поздно она узнает о нашей цели. Или цель вообще окажется недостижимой. Никогда. Такое тоже случалось.
      Но Ей сразу же захотелось испытать нас. Так сказать, проверить на вшивость. И Она отыскала километрах в двух от нас медведицу с медвежонком.
      Медвежонок, словно увлеченный новой игрой, шустро заковылял к дороге. Медведица, недовольно ворча, двинулась следом.
      Мы шагали бодро. Первый день маршрута еще не подорвал силенки. Мазь от комаров быстро смывалась потом и дождем. Но мы уже начинали жить законами Тайги, потихоньку осознавая необходимость экономить. Да и комары под дождем предпочитали отсиживаться на взлетных полосах.
      Медвежонок, улучив момент, мигом прошмыгнул через дорогу. Мать не успела его остановить и последовала за ним, уже учуяв чужих.
      Дождь прекратился, а вскоре и солнце стало изредка проглядывать сквозь низкие облака. И торчащие из черных болот обломки берез и осин уже не выглядели метками над бесследно канувшими.
      И тут мы первый раз обратили внимание на следы. Совершенно свеженькие. В вязкой жирной грязи четко просматривались отпечатки широких лап с кривыми и острыми лунками от длинных когтей. Но отпечатки ничего нам не сказали. Мы лишь посмотрели на них.
      А медвежонок вновь кинулся к дороге. Но на этот раз медведица решительно воспротивилась воле Тайги. И для медвежонка попытка бегства закончилась увесистой оплеухой. Медвежонок ничего не понял в этих играх и просто завопил.
      Медвежонок завопил. Мы услыхали и теперь другими глазами увидели следы.
      х х х
      - Так-перетак! Медведица с медвежонком.
      - О, черт! Доставай быстрей!
      - А толку...
      - Может на дерево залезть?
      - С ума сошел? От медведя на дерево?
      - А что же делать?
      - Идти, как шли.
      - Достань, все-таки. Как-то спокойнее.
      - Да пожалуйста. Только бессмысленно.
      Тайга много видела таких штук. Самых различных. И в марках разбиралась лучше любого эксперта. Она сразу определила: вставка. Коротенькая, без приклада, как раз, чтобы в рюкзаке поместиться, не вызывая ненужных расспросов. А стало быть - разрешения на ношение оружия нет. А значит - не охотники.
      Мы достали из рюкзака жалкую нашу однозарядку. Вещь в Ее владениях совершенно бесполезную. Чтобы перезарядить после выстрела, надобно через ствол шомполом выбить гильзу от предыдущего патрона. Да и патроны - от малокалиберной винтовки. При этом головку пули надо скусывать - иначе патрон не входит в патронник. Такая вот морока. Как при стрельбе из гаубицы. Только эффект далеко не такой.
      - Заряжай, черт тебя дери, болтаешь много!
      И пока заряжалась маленькая бессмысленная винтовочка, в Тайге стояла тишина. Зрители наблюдали с большим любопытством.
      Так мы двинулись дальше, стараясь ступать как можно тише. С обкушенной пулей в узком стволе и с топориком наготове. С туристским металлическим топориком. Которым хорошо лущить щепу для костра.
      Медведица не пускала медвежонка на дорогу. Но запретить ему двигаться вообще она не могла. Того просто разрывало от любопытства. Зверюшка то и дело мелькала среди деревьев, оглашая окрестности воплями после очередного материнского наставления.
      Так мы и двигались - параллельными курсами. Парами. Мы, как цари природы - по дороге. Крадучись. Медведица с медвежонком - по придорожному редколесью.
      Подгоняя нас, метался над дорогой угрожающе-предупредительный рык медведицы. Казалось, только в монотонном , изнурительном движении без привалов единственное спасение и единственное состояние хоть какого-то покоя.
      - Скоро... должна быть... изба... лесозаготовителей...уф!
      - Пошел ты... со своей... картой!
      Перед тем, как выйти на маршрут, мы прошли проверку на психологическую совместимость. Провели ряд невинных тестов. Это было в городе.
      Но все же через час гонки над нами смилостивились. И мы вышли к вертлявой речушке. Под открытым небом на берегу стоял длинный дощатый стол. В это жилое место, хоть и без единой живой души, медведица сунуться не решилась.
      Закипала вода в котелке. Взметнув эхо, вылетала из ствола обкушенная пуля, сопровождаемая энергичными возгласами.
      х х х
      В мертвом поселке народа манси мы оказались еще через час пути. Осмотрев пару полуразрушенных хибар и не найдя ничего интересного, мы присели на рюкзаки заросшей и безучастной ко всему улицы.
      С другого конца поселка бежал к нам черный человек. Бежал давно. Улица вытянулась метров на триста, а человек бежал медленно. Мы успели выкурить по сигарете.
      Наконец он подбежал, этот черный человек в черных сапогах, брюках и ватнике, темнея широко раскрытым беззубым ртом.
      - Сейчас машина будет, - сказал он, опускаясь на корточки. - Не уходите.
      - А куда все делись? - спросили мы, указывая на дома.
      - Мансюки-то? Старики померли. А молодые спились и тоже померли, радостно пояснил черный человек, вытирая грязной ладонью поросшую темной щетиной голову.
      - А ты?
      - А я тут с напарником. Коров пасем. Сейчас вот съезжу в поселение, схожу в баньку - и обратно коров пасти.
      Он уже почти отдышался.
      - Поселенец?
      - Ага.
      - Давно из зоны?
      - С год.
      - А здесь еще сколько?
      - Полтора. Немного.
      Он засмеялся. Потом попросил сигарету. Закурил и опять засмеялся, глядя на нас влюбленными глазами.
      - Хорошо, - сказал он. - Сейчас машина придет. Поедем. - Он ненадолго задумался, затем добавил ни к селу, ни к городу: - Лишь бы войны не было.
      Мы переглянулись. Он вновь засмеялся. Пояснил:
      - Да нет, все в порядке. Я просто че думаю. Вот мне полтора года осталось. И свободен. Так? А если война? Не погуляю, значит.
      Он вскочил на ноги, прислушиваясь к чему-то в полнейшей тишине, живущей на фоне ровного таежного шума.
      - Идет машина. Айда к дороге.
      Стоял сырой дождливый август. Но из тайги все равно несло запахом гари никогда не затихающих далеких пожарищ.
      х х х
      "Урал" по пути к поселению чуть не задавил выскочившего на дорогу шального зайца. Тот метров сто очумело несся под колесами, с перепугу не соображая, что можно свернуть в лес. При этом водитель вовсе не старался догнать его. Просто все здесь гоняли как ненормальные. Люди не жалели машин. Машины разбивали дороги. Дороги не щадили машин.
      В поселке черный человек показал нам гостиницу.
      - Но сначала покажитесь начальнику. Вон штаб, - сказал он на прощание, прежде чем затеряться среди таких же черных стриженых людей.
      Мы направились к длинному одноэтажному бараку с флагом над входом.
      За высохшим, грубой работы столом старший лейтенанта с красными петлицами проверил наши паспорта. Попросил еще какие-нибудь документы. Мы извлекли на свет божий командировочное удостоверение. Выклянчали накануне отъезда в журнале "Человек и природа".
      - Так. Корреспонденты, - читал лейтенант вслух, и голос его гулко звучал в вытянутой комнате с казенной мебелью. - Цель командировки... Сбор материалов... Тема: "Туризм и охрана окружающей среды"...
      - Месяц проставлен неверно, - сказал он, закончив ознакомление с этой филькиной грамотой. - Сейчас август, а здесь - июль.
      - Эх, черт, - сказали мы. - Перепутали там... Чего ж теперь нам делать-то?
      - Ничего, - сказал старший лейтенант. - Только вы вот что... Места тут - сами понимаете. Да и публика соответствующая. В общем, поменьше контактов. Позавчера убили начальника соседней зоны. И жену его. Беременную.
      Листок командировочного удостоверения заметно подрагивал в руках начальника.
      - Завтра будет машина на Вилюй, подбросит вас. Пока располагайтесь в гостинице.
      Выходя из кабинета, мы оглянулись.
      Старший лейтенант сидел в той же позе, глядя перед собой, положив обе ладони на высохший, грубой работы стол.
      Он был почти нашим ровесником. Из-под стола виднелись носки его до блеска начищенных сапог.
      х х х
      Разговорчивому и непоседливому начальнику гостиницы на вид было не больше пятидесяти. И мы с удивлением узнали, что этому коренастому мужичку без единой седой волосины - за шестьдесят.
      В двухэтажной бревенчатой гостинице поселения он поселил нас на первом этаже, рядом со своими апартаментами. В отведенной нам небольшой комнатке стояли два стула, стол и две койки, застеленные чистым бельем. В запыленное оконце виднелась засыпанная щепой дорога, ведущая полого вниз, к реке, полной серой быстрой воды.
      - Гостиница? - ответил он на наш удивленный вопрос. - А как же? Как же без гостиницы? Сюда к нам часто приезжают. - На столе стремительно появлялись миски с ухой, хлеб, сковорода с грибами. - Начальство даже приветствует, ежели, скажем, жена или мать гостят... Способствует, стало быть, исправительному процессу.
      После сытного обеда хлебали, обжигаясь, крепчайше заваренный чай. Изредка к начальнику заходили черные люди. У дверей затевались недолгие беседы вполголоса, со взглядами в нашу сторону. Под этими взглядами мы ощущали себя не шибко уютно.
      Он возвращался к столу и продолжал рассказ о себе:
      - Я их предупреждал Христом Господом: "Окститесь, ребяты, какой долг!? Давно уж мы в расчете!". А они заладили свое: отдай да отдай. Хорошо. Но невмоготу уже. Отмахнулся. А в руке молоток оказался. Ну по случайности. Человека и убило. И мне - двенадцать лет. Хорошо. Н-да... А я, между прочим, до Берлина доходил. И награды имею.
      Такой веселый разговор перекинулся и на убийство начальника соседней зоны:
      - Я так считаю. Вот я, скажем, убил или ограбил. Хорошо. Это как бы моя работа. А они меня ловят и сажают. Это их работа. Хорошо. И я на них не в обиде. Попался - сам дурак, плохо работал. Хорошо. Но вот другой вопрос. Я уже тут. Зачем же здесь-то надо мной еще куражиться? Я и так получил свое. Так что тому псу по заслугам перепало. Такой был пес... Что? Бабу его? Да еще та была стервозина. Нет, тут мы не поймем друг друга... Хорошо. Отдыхайте.
      Задвинув рюкзаки под койки, мы минут десять лежали неподвижно и бессонно на влажных чистых простынях. А затем беспамятно заснули под гостеприимным кровом старого убийцы, взявшего за ночлег и кормежку две пачки хорошего индийского чая.
      х х х
      А утром опять была гонка на лесовозе. Мы вновь судорожно цеплялись за передний борт, коленями прижимая скачущие рюкзаки. В кабине рядом с водителем-поселенцем сидел юный прапорщик. Но на скорость передвижения лесовоза это обстоятельство никак не влияло.
      Оказавшись наконец вновь на земле, мы подсчитали:
      - Сэкономили часов пять. Но потеряли года по два.
      И поклялись больше на лесовозах не ездить. А прапорщик на прощание еще раз проверил наши документы.
      Утро выдалось сухим, солнечным. Вдоль дороги высились мощные кедрачи. Они ожидали минуты величественного падения после обжигающей работы бензопилы. Под скорбным взором Тайги.
      До перевала на западе напрямик казалось рукой подать. А дорога уходила в сторону, южнее, вдоль хребта, разделяющего Свердловскую и Пермскую области. Нам же надо было - поперек. И сходить с дороги в болотистые комариные чащобы совсем не хотелось. Дорога же гнула и гнула свою линию, не желая поступаться принципами. Или подчиняясь Ее воле.
      Так мы прошагали километров пятнадцать. Затем устроили продолжительный привал, на котором решался вопрос принципиальный: переупрямить дорогу и по-бараньи идти по ней до конца или круто взять на северо-запад. То есть, окунуться по уши в Тайгу со всеми ее прелестями и выйти к реке. Какой угодно реке. Поскольку любая из них течет с хребта. А стало быть, петляя по притокам, шагая берегами, подняться к предгорьям и там отыскать перевал. Единогласно был одобрен второй вариант. Отыскав для решительного броска в тайгу широкую просеку, идущую на северо-запад, мы не без сожаления распрощались с дорогой.
      Тучи комаров повисли над нами, едва потревожили мы сырые густые травы. Торопливо сбрасывая рюкзаки и дергая клапаны, мы выхватывали флаконы с жидкостью и лихорадочно мазались. Но пот быстро смывал защитный слой, а комарья становилось все больше. Тайга изобрела классное оружие, справиться с которым не помог бы нам и взвод огневой поддержки.
      Вскоре под ногами заколыхалась топь. А солнце калило немилосердно, словно отдуваясь за весь скудный на тепло месяц. Просека не кончалась.
      И уже не привалы наблюдала Тайга, а падения, бессильные, прямо в жижу болота. И двум путникам еще тут же приходилось отыскивать силы, бешено ругаясь до слез, чтобы открутить колпачки флаконов. И нанести тонкий слой единственный рубеж, удерживающий от мучительной расправы по прихоти Ее.
      Только к вечеру выбрались мы к реке, где ветер разгонял кровожадную армаду. Выбрались и рухнули на камни.
      х х х
      Утром мы разглядели впереди покрытые темной бахромчатой пеленой стертые ветрами вершины старых гор. А к полудню уже блуждали в еловом поясе среди каменных осыпей у Молебного Камня.
      Из ельника выбрались наугад часам к семи вечера.
      Оставив рюкзаки среди мшистых валунов, поднялись налегке к заснеженному плато. Дувший здесь резкий морозный ветер сразу отбил у нас охоту штурмовать перевал немедленно. И мы решили заночевать внизу, среди камней.
      С трудом найдя ровное место для палатки, наспех поужинали. Вершины впереди и темный ельник внизу; ветер, треплющий палатку и пламя костра все это не давало расслабиться, уйти от напряжения целого дня скитаний. Разговор не клеился... Мертвым был сон.
      Холодным ясным утром, позавтракав консервами и сухарями, мы начали восхождение. Не сумев точно сориентироваться по карте, шли на ближайшую седловину, обещавшую перевал.
      Проложив цепочку следов по снегу вчерашнего плато, дальше карабкались вверх по громадным обломкам. Мертво, казалось бы, лежащие, они иногда вдруг резко кренились под ногой, норовя сбросить пришельца.
      Седловина обманула - спуск за ней оказался слишком крутым, почти отвесным. Пришлось уходить севернее, вверх еще метров на триста, чтобы отыскать спуск с соседней вершины.
      После часового подъема мы оказались на открытой площадке. Там сбросили рюкзаки и огляделись.
      Позади, на востоке, до самого горизонта синели вершины Уральской горной страны. С севера и юга, среди зеленеющих альпийских лугов, пенились каменистые осыпи. Впереди, на западе, лежала холмистая, вся в лесах, долина. Тут начиналась Пермская область. Но по-прежнему - владения Тайги.
      Взвалив на спину опостылевшие рюкзаки, мы осторожно двинулись вниз. Двухкилометровый крутой спуск представлял из себя сплошную осыпь мелкого камня. По ней можно было бы съехать, как с горки. Вот только как затормозить в конце такого длинного скоростного спуска?
      И мы быстренько поняли, что спускаться с горы ничуть не проще, чем карабкаться на нее.
      х х х
      Счет дням уже не вели. Просто - на следующий день после перевала прошли с десяток километров вдоль ручья. Он становился все полноводнее, обретая соответствие своему рыбному названию - Мойва. Мы искали место для постройки плота. Но деревья тесно прижимались к скалистым крутым берегам, обколотым бурным течением. И нам ничего не оставалось, как угрюмо шагать и шагать по таежной тропе, сердито посматривая на воду, не желавшую принять наше плавсредство.
      На этой тропе, словно на прогулке в подмосковном лесу, мы встретились с людьми. Парень и две девушки привычно тащили тяжеленные рюкзаки. Смена студентов-практикантов направлялась на метеостанцию. Собственно, говорить-то нам было не о чем. Так, откуда да куда... И все! Да и говорил с нами только юноша. Девушки молчали, застенчиво улыбаясь. И мы - идущие на запад- несколько мгновений просто молча всматривались в юные открытые и румяные лица. А затем распрощались.
      - Бог мой, вот где жену искать надо.
      - А что? Может быть это и была судьба? За тысячи верст от дома встретить посреди тайги такую вот, единственную, а?
      - Черт побери, как у нас все нескладно. Жить бы с такой в каком-нибудь захолустнейшем Оклетьевске... Нарожать кучу веселых чертенят... Огородец, банька... Тихое кладбище в конце. Что еще надо? Ну, какие, к лешему, потрясения и социальные конфликты, а?
      А вскоре отыскался и пологий бережок для постройки плота и ночлега. Быстро стемнело.
      У нас еще оставалось во фляжке граммов двести водки, взятой на всякий случай. День вспоминался встречей на таежной тропе. Как в песне. Чем не случай?
      В этот вечер мы проявили с Тайгой редкостное единодушие. Мы с недоумением вопрошали себя: что делают хрупкие девчушки среди черных поселенцев в Ее владениях?
      На тепло костра из лесной тьмы стремительно вырывались летучие мыши и черными кляксами метались на границе света и ночи.
      х х х
      Дождь пошел ночью, пошел аккуратно, словно нащупывая нашу палатку в темноте своими чуткими пальцами.
      И когда рассвело, дождь все продолжался, не усиливаясь и не ослабевая. Спокойный лесной дождь, вдумчивый, затяжной, везде проникающий, без городских истерик. Мир стал одноцветным, сизым. Шумы леса, реки и дождя слились в один. В палатке плавал сизый табачный дым от дешевых сигарет "Прима". Сизый мусор слов долгой трепотни забивался в углы.
      Дождь лил два дня подряд. Мы питались всухомятку, добивая последние запасы, безмятежно полагаясь на грядущую обильную рыбалку и грибо-ягодный подножный корм. Сигареты сгорали стремительным потоком. И нам в голову не приходило, что в здешних лесах табачные плантации еще никто не думал разбивать. Мы болтали и отсыпались, с отвращением посматривая на треклятые рюкзаки, впрочем, изрядно похудевшие.
      Дождь лил два дня.
      х х х
      Не знаю, кто придумал конструкцию этого плота. Но обнародовал ее передо мною Б-ский. Идея подкупала простотой и необременительностью. Длинные сигары из плотной подкладочной ткани набивались надувными волейбольными камерами. В сигарах делались небольшие прорези, из которых предстояло торчать крепко перевязанным ниппелям.
      В тайге нам оставалось лишь сколотить крепкую раму из жердей, привязать к ним четыре сигары и водрузить на корму вместо сидений рюкзаки. И плыть. Ах да, весла еще... Пришлось пожертвовать котелком для чая бывшей жестянкой из-под томатной пасты. Топориком располовинили ее, получив лопасти для весел.
      Малая осадка плота позволяла плыть по чайному блюдцу. Лопнувшую камер несложно было заменить запасной. Река казалась нейтральной территорией между нами и Тайгой. Позади оставались многие километры вьючного изнурительно труда в условиях непрерывных и массированных комариных атак. Впереди ожидало безмятежное наслаждение бездельем - подарком реки, несущей нас в низовья.
      Подарок этот преподносился в различных упаковках. В узких местах, где русло сжимали крутые подмытые скалистые берега, плот мчался с крейсерской скоростью. А в местах, где река разливалась, давая себе передышку от бешеной гонки, течение становилось замедленным, неразличимым на поверхности. Сквозь прозрачные, чуть колеблющиеся подводные струи ясно просматривалось каменистое дно. Поодаль выпрыгивали из воды осторожные хариусы. Изредка звучно всплескивал над глубокой яминой таймень.
      В один из привалов мы наткнулись на первый золотой корень. Невысокие мутовчатые травы с желтыми мелкими цветками вырастали на причудливой формы корнях. Тщательно отмытые в речной воде, они отливали на солнце старой бронзой. Корни мы складывали в пакеты. Обрезанные цветки и стебли уплывали вниз по течению.
      х х х
      Карта предупреждала о приближающихся порогах. Ожидалось их пять штук. При этом два из них были помечены восклицательными знаками, как представляющие особую опасность.
      Пороги нас пугали. Сомнений не было - пороги с Тайгою заодно. Уж на порогах-то Она отыграется. На двоих у нас имелся один мой довольно жалкий опыт плавания на байдарке по Мсте.
      Между тем вдруг резко выяснилось: двухдневные разговоры в палатке под дождь опустошили запас консервов и табака. Таежный чистый воздух и безделье живо напомнили о себе. Хотелось есть и курить. Особенно курить.
      Вот мы и ели - оставшуюся манную крупу, из которой так и не удосужились сварить кашу. И теперь набирали в рот сухую манку, ждали, пока слипнется в ком и разбухнет, лениво жевали.
      Кто-то может спросить: как же так, в тайге, а без грибов, рыбы, дичи? Мы сами себе задавали этот вопрос. И чем дальше, тем чаще и с усиливающейся интонацией упрека небесам.
      Грибы, ягоды и прочий подножный корм исчезли из окружающего пространства бесследно, словно мы продвигались вдоль густонаселенного дачного кооператива.
      Наши рыболовные снасти никогда не имели дело с быстрой водой и напрочь отказывались снабжать наш стол.
      О винтовочке нашей я уже упомянул. Как-то, в припадке голодного отчаяния, Б-ский, не целясь и, кажется, без очков, попал в крохотную птичку, сидевшую высоко на дереве метрах в тридцати от нас. Громко урча, мы ощипали несчастное пернатое и бросили не шибко упитанную дичь в котелок с булькающим рисом. Предполагалось, что на ужин у нас будет плов. Увы. Стремительно покончив с разваренной рисовой кашей, мы так и не обнаружили в ней ничего, что хотя бы отдаленно напоминало крылышко или ножку...
      Делая короткие остановки на редких отлогих берегах, пили чай с остатками сгущенного молока. Вместо табака растирали сухие травы, делали фантастические смеси "а-ля ориенталь". На плоту сворачивали огромные самокрутки. За борт относило густые клубы ядовитого дыма. Тайга чихала, приближая пороги.
      На общем собрании искателей приключений приняли решение пороги обойти берегом. Ну их, эти пороги... В другой раз пройдемся по ним.
      Но решение осталось невыполненным. И не из-за нашей удали. Боже упаси. До сих пор содрогаюсь. Мы просто прозевали тот момент, когда река, постепенно ускоряясь, вдруг втянула нас в сумасшедший ток.
      Малая осадка плота, которой мы так гордились и которая позволяла плавать в чайном блюдце, сыграла с нами злую шутку. В блюдце нет такого течения. А плот, как выяснилось, настолько верткий, что мы не смогли выгрести к берегу. Лишь лопасти с весел порастеряли. И несущийся на камни плот стал неуправляемым.
      Мы влетели в грохочущее буйство, как туалетная бумага, сносимая ревущим потоком из бачка. Плот несло и трепало, как ветку, но зато и был он так же непотопляем. Мы вцепились в жерди каркаса, и теперь среди мириадов радужных брызг мотались лишь наши всклокоченные головы. Плот налетал на камни, разворачивался, и тогда нас несло спиной вперед. Черт знает куда. Река перла нас на себе, ни о чем не спрашивая, свирепо продираясь сквозь каменный оскал порогов.
      Мы так и не поняли, где же находились именно те пороги, которые на карте обозначались восклицательными знаками.
      х х х
      После порогов река тут же устало разлилась, сразу заметно сбавив скорость.
      Нам удалось пристать к берегу, орудуя рукоятями от весел. Мы обсушились у костра и заготовили шесты для дальнейшего плавания.
      Теперь, после бешеной гонки и пережитого, курить и есть хотелось зверски. Но оставалось лишь плыть дальше, дымя опостылевшими травяными самокрутками, начисто лишенным никотина.
      Часа через три такого замедленного и унылого сплава мы увидели на возвышенном правом берегу за деревьями крыши строений.
      - Усть-Лыпья..., - благоговейно выдохнул Б-ский. - Баба Сима. - Слова звучали древним заклинанием. - Баба Сима! Не пропадем!
      Река еще пару раз вильнула, и показался пологий спуск к реке, переходящий в широкий заливной луг.
      На лугу сутулый дед в широкополой шляпе ритмично двигал косой. На поясе сзади висела дымящаяся жестянка, из которой нехотя поднимались сизые струйки и лениво обнимали спину старика, оберегая от комаров. На расспросы дед не отвечал, исподлобья осматривая нас и не переставая косить.
      Мы двинулись вверх, к избам.
      Ближайшая к реке выглядела ладно обстроенной и обжитой. Ухоженные картофельные грядки большого огорода радовали глаз и вселяли надежду.
      От огорода навстречу нам выскочила сухая лаечка. Припав к земле, она устремила в нашу сторону острую мордочку с чуткими ушами и внимательным взглядом темных глаз. Но, принюхавшись, доверчиво прыгнула вперед, на знакомые запахи леса, дыма, воды.
      У дверей в сени вились еще две поджарые лайки, почерней и покрупнее первой. При виде незнакомцев они дружно и коротко взлаяли.
      И мы увидели легендарную бабу Симу. Ту самую, которая спасла от голодной смерти не одного бедолагу, решившего потягаться с Тайгой.
      Из сеней вышла бабка в толстом выцветшем халате, замасленном переднике и валенках. Голову обвязывал серый шерстяной платок. Лицо, обтянутое пергаментом морщинистой кожи, ничего не выражало. Комары даже не садились на лоб ее и щеки. Маленькие глазки хитро поблескивали.
      Мы поплакались, посетовали и зареклись.
      - Снасти есть? - деловито спросила она, выслушав нас.
      Мы торопливо зашарили по карманам. Затем бросились бегом назад к плоту, лихорадочно обшаривать рюкзаки.
      - Люди тут всякие бродят, - сварливо приговаривала живая легенда. Вот так у меня и собаку свели. И ружье. А тоже... кормились два дня.
      И только после того, как мы тут же, во дворе, отсыпали ей крючков и отмотали лески, она смилостивилась, впустила нас в избу и усадила за стол.
      В низенькой горнице мы устроились под божницей. Осмотрели заваленный объедками стол, чугунного литья кровать с горой подушек и лоскутным стегаными одеялами, большую потемневшую печь.
      Бабка в это время выставляла на стол миску с творогом, тарелку с солеными хариусами да ржаные ковриги плотного домашнего хлеба.
      - Ловить-то на кораблик надо, - наставляла она. - Так и быть, дам. Есть один в запасе.
      Мы набросились на угощенье, изредка вежливо что-то вопрошая. Старушка охотно отвечала:
      - Нет, тут я живу одна. На всю Усть-Лыпью. На все двенадцать дворов. Дед мой третьим годом потонул. А этот, - она махнула рукой в сторону луга, - так, пригласила пока... Да что-то он затаистый... А что меня снабжать? Коровы есть, лошадь есть, рожь сею, картошку сажаю. В реке рыба не перевелась, а в лесу - дичь да пушнина... Так, дочка иногда из района подошлет чаю-сахару с оказией...
      В общем, владетельница Усть-Лыпьи жила в полном согласии с Тайгой.
      - Нет, курева не держу, - наставительно продолжала она. - И дед некурящий... Чего мне прислать? Да многие так-то обещали... Лишь девушка одна прислала кофту по зиме, - расчувствовалась старушка. - А так... Ну будет желание - прыскалки такие, от клопов. Развелись что-то, житья нет...
      В дорогу бабка дала нам кулек творогу, кило песку и две ковриги. Каемся, тайком от бабки напихали в карманы штормовок еще и картошки из стоящей у избы бочки. Тайга все видела.
      Бабка вышла на крыльцо. Мы с невинными рожами прощально помахали ей.
      - А корень-то золотой еще рано копать, - ворчливо сообщила она нам вслед.
      х х х
      На бабкиных харчах мы с легкостью одолели еще километров двадцать до очередного широкого разлива реки.
      К вечеру высадились на берег, разбили палатку и с нетерпением принялись снаряжать кораблик. Тайга смотрела, посмеиваясь.
      Мудреное народное изобретение представляло из себя плоскую широкую дощечку с профилем лодочки и с деревянным бруском-противовесом на двух изогнутых металлических прутьях.
      Отмотав по берегу метров пятьдесят лески и навязав на нее поводки с наживкой из мух, червей и мотыльков, мы спустили снаряженный кораблик на воду. Подергивая за леску, стали выводить против течения. Вскоре, описав дугу, кораблик встал, покачиваясь на быстрой вечерней воде, застыл у противоположного берега, перегородив реку поводками. По-нашему мнению, рыбе просто некуда было деваться. И мы уже переживали, куда станем девать обильную добычу. Накоптим - решили. Или навялим. Мало ли.
      Прошел час. Лес на том берегу виднелся уже только темной стеной. Над всей рекой стоял плеск играющей рыбы, круги накладывались друг на друга как под крупным дождем. И лишь наживка на поводках нашего кораблика рыбу нисколько не привлекала.
      Но мы не отчаивались. Мы решили оставить кораблик на всю ночь. А пока попробовать ловить удочками. Течение здесь чуть успокоилось по сравненью с верховьями. И нам улыбнулась-таки удача. Правда, совсем маленькая. Непуганые мальки хариуса, размером с мизинец, одурело хватали наживку. За полчаса мы натаскали их штук шестьдесят.
      Кораблик же невозмутимо, наплевав на быстрое течение, продолжал стоять на одном месте. Но на этом его достоинства и заканчивались.
      И мы вернулись к костру. Посолив, завернули мальков в фольгу и положили на угли.
      Через полчаса от выданной бабкой провизии остался лишь сахарный песок. Поджаренных на углях рыбешек схрумкали незаметно, как семечки. Песок щедро бросали в кипяток, добавляли мяту и пили, пили, пили, то и дело бегая с котелком к реке, заодно проверяя кораблик.
      А ночью снились и чудились темные избы, парное молоко, серебристый плеск хариусов, чутко устремленные вперед уши и глаза серой лаечки; и говорила бабка что-то древнее, пророческое, да совсем непонятное, на чужом нам языке.
      Но спалось крепко и радостно.
      х х х
      Утром, пройдя километров пять, мы подверглись обструкции. Вдоль берега бежала лопоухая приземистая собачонка и радостно брехала в нашу сторону. Берега устилали вплотную лежащие стволы сосен. А это означало, что где-то недалеко трудились поселенцы-лесозаготовители. И получался такой вот любопытный расклад. Либо километров тридцать сплавляться нам по реке, то есть еще пару дней не есть толком и не курить, тихо стервенея друга на друга; либо высадиться тут же, и на машине лесозаготовителей добраться до ближайшего поселка, где начиналась цивилизация с ее автобусами, поездами и прочими, более шустрыми средствами передвижения.
      - Давай решать...
      - Да чего тут решать-то!
      И мы направились к берегу. Вытащив на берег плот и отвязав рюкзаки, двинулись на послышавшиеся голоса.
      Человек десять черных мужиков стояли на берегу, наблюдая, как один увлеченно забрасывает леску. У противоположного берега маячил кораблик. При этом мужики... курили!
      Таежная валюта - крючки и леса - быстро сделали свое дело. Скоро мы уже сидели в вагончике-столовой поселенцев. На столе в мисках дымилась уха из хариусов. Может быть из тех самых, нами не выловленных... Э-эх... Зато в карманах у нас лежало по пачке "Примы". Пусть моршанской, но самой настоящей.
      После ужина мы устроились в спальном вагончике, а поселенцы заваривали чифир, и кто-то бренькал на разбитой гитаре, а вдалеке уже слышался натужный рев лесовоза...
      Машина привычным рыком уже сорвалась с места, мы привычно вцепились в передний борт, когда вслед нам заорали:
      - Эй, а от комаров-то, от комаров ничего нет?
      - Стой! - застучали мы по крыше кабины.
      В протянутые к нам ладони полетели флаконы и тюбики.
      Мы даже успели закурить. Лесовоз летел в сумерки. Назад улетали искры от сигарет. Приближалась влажная теплая ночь.
      х х х
      Автобус из поселка в Красновишерск ходил раз в сутки. Толпа ожидающих угрюмо мокла под привычным августовским дождем. Все билеты давно раскупили. У нас оставалась лишь надежда уговорить водителя. Надежда выглядела вполне реальной. И вообще после двух недель пребывания в тайге жизнь посреди цивилизации казалась сплошным беззаботным отпуском.
      Водитель, широколицый, неторопливый в движениях парень, вытирая руки ветошью, внимательно слушал капитана в милицейской форме.
      - Вот этого обязательно посади. Освободился, - говорил капитан, подталкивая к дверям автобуса высокого пожилого мужчину с унылым лицом, в черной робе и с небольшим фибровым чемоданчиком. - Понял?
      - Будь сделано, товарищ капитан, - отвечал водитель. И тут же вызверялся на нас: - Куда прете? Нет же мест, видите?! Что я из-за вас, автобус буду гробить по такой дороге? и не просите. Ждите до завтра...
      Двери цивилизации сомкнулись перед нашими носами. Прочные двери. Лбами бить не хотелось. Оставалось идти на перекресток и ловить попутку.
      Мы медленно брели по широкой улице, образованной избами с одной стороны и колючей проволокой - с другой. Несколько заключенных копали траншею поперек дороги. Высокий охранник в плащ-палатке рассеянно наблюдал за ними, прислушиваясь к глухим ударам капели по капюшону. На стволе начищенного автомата, не растекаясь, застывала морось....
      Вскоре нас подобрал бензовоз, в кабину которого мы с трудом, под ворчание шофера, втиснули себя и свои рюкзаки. И бензовоз, подскакивая, помчался все по той же вечно разбитой дороге....
      А потом были еще машины, автобусы и поезда, и след наш затерялся в огромном городе.
      Тайга так и не поняла, за какой-такой надобностью мы к Ней пожаловали. Да мы и сами тогда не знали. Сейчас я думаю - за тем, чтобы поклониться. За чем же еще?
      О, САХАЛИН
      Москва 1986-го года ничего не предлагала выпускнику Литинститута. Сахалин же... О, Сахалин манил примером Чехова и подъемными. Нешуточной по тем временам суммой в 250 рублей.
      Однако капитал оказался ничтожным в сравнении с огромностью страны нашей, простукиваемой поездными колесами. Деньги оказались на исходе уже в Иркутске. Благо и попутчик до этого славного города оказался достойный поэт Толя Богатых. Антиалкогольное законодательство и ночные посиделки на Байкале окончательно подорвали незыблемое, казалось бы, финансовое могущество. Дальнейший путь - Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Ванино запомнился изжогой, величием Амура и тягостными раздумьями о хлебе насущном.
      В легендарном Ванине заканчивался материк. В Ванине железная дорога упиралась в конец причала. Далее грузовые вагоны закатывались в трюмы паромов "Сахалин". А пассажиры через бдительный пограничный контроль направлялись в те же паромы, но только в каюты.
      "Сахалинов" тогда насчитывалось на линии Ванино-Холмск целых шесть штук. Я угодил на "Сахалин-2".
      Обосновавшись на верхней палубе и с неким волнением оглядываясь, я вдруг сообразил - обратной дороги нет. Хотя бы по причине отсутствия средств. Отлогие сопки ванинского берега с нестройно толпящимися разнокалиберными строениями выглядели негостеприимно. Прошлое проступало из стен каких-то приземистых серых бараков.
      Впереди, за широкой бухтой, вправо открывался выход в Татарский пролив. От гниющей морской капусты умопомрачительно пахло йодом и дальними странствиями. Оранжевое августовское солнце уходило на оставленный мной запад. Паром отдавал концы и вслед за мощным буксиром отходил от причала...
      Проворные маленькие ручонки неожиданно вцепились в поручни по соседству. Мальчуган лет семи опытным взглядом сразу же определил во мне новичка.
      - Как ты думаешь, море соленое? - задал он вопрос на засыпку.
      - Конечно, - с легкостью недавнего студента ответил я.
      - А кто его посолил? - усложнил задание мой экзаменатор.
      - Ну... Видишь ли..., - начал я тянуть время.
      В самом деле, не заводить же бодягу о химическом составе земной коры и лежащего сверху мирового океана. И я наконец брякнул:
      - А посолили его слезами своими многие бедолаги.
      - Вот и нет, - торжествующе выпалил мальчуган, словно ждавший ошибки. - Никто его не солил. Оно всегда соленое... А кто такие бедолаги?
      - Те, кто не по своей воле в этих краях оказались, - снова сумничал я.
      Парень оглядел "эти края", явно не ощущая себя бедолагой.
      - Я, когда вырасту, моряком буду, - на всякий случай предупредил он. И скрылся в недрах парома.
      Буксир давно уже отвалил в сторону причала. Судно набирало ход. Бухта раздвигалась, все дальше разнося берега свои. Ветер все свежел, становился все более упругим и как-то ухитрялся налетать со всех сторон сразу. И как только скрылась из виду земля, паром тут же погрузился в туман. Или туман быстро и окончательно поглотил сушу. Поглотил и сушу, и море. Ничего не осталось, кроме тумана, да ревущего тревожно и предупреждающе парома. За туманом, в восьми часах пути лежал остров.
      Я спустился в каюту третьего класса. И там в откидном кресле забылся. Лишь изредка просыпаясь от пронзительных детских вскриков, похожих на возгласы чаек.
      "И зачем я сюда поехал? - спрашивал я себя, и мое путешествие представлялось мне крайне легкомысленным". ( А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
      х х х
      Итак, сахалинский паром. Это явление сразу не осознать. Мне, человеку крайне континентальному и глубоко сухопутному, паром всегда представлялся предметом неколебимо простым. Даже патриархально примитивным. Никак на мореходное средство не походящим. Так, нечто деревянное. Большой плот. На котором некий старичок, дымя самокруткой, налегает на... хм.. рычаг. И этот самый плот, то бишь, паром, по канату курсирует поперек реки. Туда и обратно. От берега к берегу. Изо дня в день. В общем, дело однообразное, как течение реки. Летают над водой стрекозы, рыбешка играет, визжит поросенок в корзине, лузгают бабы семечки, о прошлом судачат, настоящее клянут... Картина понятная.
      Сахалинский паром оказался жуткой громадиной высотой с семиэтажку. В недрах его запросто заблудишься. А брюхо разом заглатывает железнодорожный состав.
      "Итак, Резанов и Хвостов первые признали, что Южный Сахалин принадлежит японцам" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
      После того, как вагоны оказываются в трюме, их материковая судьба претерпевает изменения. Железнодорожная колея на Сахалине проложена японцами. У миниатюрных японцев и колея поуже нашей, российской. По прибытии в морскую столицу острова, город Холмск, вагонам меняют колесные пары. И поезда на Сахалине обретают японский ритм перестука на стрелках ритм утонченный и таинственный. Это в Сибири поезд куражливо выстукивает: "Эх, раздолье, так твою в разэдак!". А на острове говор колес невнятен для русского уха. Да и глаз в плывущие с юга облака всматривается с недоумением. Оттуда, с японско-корейского юга, облако идет особенное, формы восточной, сказочной, рисованной тонко, словно взлетевшее с ширмы, где остались тоскующие драконы. Облако с четко очерченным силуэтом, с конкретной остроконечной завитушкой, отчетливое и ощутимое, как свежеиспеченное безе. Наше материковое облако, рыхлое и ленивое, как затрепаное ватное одеяло, сюда заходить не любит, да и не жалуют его здесь ветра морские, резкие, с характером.
      х х х
      "Извольте работать без солнца" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
      Корейские облака и оранжевое августовское солнце, падавшее за Татарский пролив куда-то в район Владивостока, завораживали. Я стоял на балконе гостиницы для моряков и не мог взять в толк, за что в этом блаженном краю платят северные надбавки.
      Теплый вечер ласково опускался на бархатистые от зарослей бамбука сопки. По искрящейся легкой зыби пролива плавно шествовало на юг далекое и такое хрупкое на вид судно. Зеркальную гладь порта взрезал неторопливый и неугомонный буксир. За что же, за что оклады живущих тут умножались на коэффициент 1,4 (а для моряков на 1,6), к которому каждый год добавлялась еще одна десятая?
      "Это еще что, - скорбно вздыхали старожилы. - Раньше у нас вообще коэффициент был 2. Да приехал один деятель...".
      Деятель принадлежал к самой верхушке партийной власти. Оказавшись на Сахалине в разгар бархатного сезона, что тянется с конца июля по начало октября, чиновник не на шутку задумался. За что платят надбавки? Он интересовался конкретно. За отсутствие солнца, - конкретно пояснили ему. То есть, человек живет в жутких условиях, копит целый год денежку, которую затем благополучно и просаживает на югах, набираясь солнца и витаминов для дальнейшей жизни в жутких условиях. Чиновник хмуро оглядел залитые яркими лучами широкие проспекты областного Южно-Сахалинска, окунул палец в теплые прибрежные воды и разгневанно распорядился урезать льготы. И осталось старожилам вспоминать былой шелест банкнот, да чесать в затылке.
      А солнце... Что ж, солнце здесь действительно яркое и теплое. С конца июля по начало октября. В остальное же время - тот самый ветер, что не пускает сюда облака российские. И этот ветер сбивает над островом корейско-японскую хмарь. И дует с воем неделями напролет, выматывая душу. Неделями живешь под серым небом среди серых домов и лиц.
      "И высокие седые волны бьются о песок, как бы желая сказать в отчаянии: "Боже, зачем ты нас создал?"" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
      х х х
      У приезжающих на Сахалин юных жен не менее юных мореходов вид довольно надменный. Они твердо знают - эту дыру они потерпят в лучшем случае года три-четыре. За намеченный срок муж обязан: как можно чаще ходить в загранрейсы и как можно больше зарабатывать валюты. Твердой японской йены. К тому же новоиспеченному мореходу и жилплощадь обещали... Обещали...
      А мореход первым делом прямиком попадает в каботажное плавание. То есть, возит уголь на Курилы или тушенку в солнечный Магадан. На пароходе типа "Шатура", о котором сказано коротко и емко: "То ли спьяну, то ли сдуру угодил я на "Шатуру"". Это проржавевшее корыто, уже лет десять вымаливающее списание "на гвозди", скорбно продолжает длить свою морскую жизнь вопреки всем законам безопасности и плавучести. Палубная команда до одури орудует шкрябками, стервенится боцман-"дракон", не вылезают из машины механики-"маслопупы", но... Старость неотвратима, и старость судна - в том числе.
      В короткие и долгожданные дни списания на отдых моряк застает красавицу-жену в перенаселенном общежитии. Здесь общие кухня, душевая и туалет сплачивают товарок по несчастью. Они еще хорохорятся и язвят мужей. Но теперь их гложет лишь одна мысль - получить отдельное жилье. Хоть какое. Тем более, что и дети как-то внезапно появляются после кратких визитов мужей, истосковавшихся в море по теплу любимых рук.
      И лишь к концу намеченного трехлетнего срока начинает проглядывать некий светлый блик впереди. Моряк наконец-то попадает на судно, идущее в загранрейс. Пусть это и Корея. Но уже попахивает валютой. Да и очередь на жилье худо-бедно движется. Правда, дома из каменистой почвы острова рождаются с большой натугой и дороговизной.
      Так проходит лет десять. Заматеревший морской волк уже по праву ходит на добротном судне в Японию. Некогда тосковавшая по материку матрона, в которой трудно узнать юную хрупкую и надменную красавицу, в окружении трех ребятишек с наслаждением копается на дачном участке. И лишь изредка, оторвавшись от прополки грядок и глянув в низкое серое небо, вспоминает о теплом Севастополе... Да что вспоминать, душу бередить... Вон уж и дочь старшая скоро совсем невестой станет. Пора ее на материк отправлять в институт...
      "...женщина, в первое время по прибытии на Сахалин, имеет ошеломленный вид" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
      х х х
      Новичку на Сахалине перво-наперво радостно сообщают чеховское: "Климата здесь нет, а есть дурная погода".
      И вот заканчивается благословенный теплый октябрь. В сопках буйствуют чудовищные лопухи и дикая, именно дикая по размерам гречиха. Желтеет атласный бамбук, краснеет ядовитый борец. И на все это великолепие наступает зима. Наступает так же властно, как и на материке. Таким же ранним серым утром просыпается остров, зябко поеживаясь под первым снегом, из которого еще торчат жесткие ребра разбитых застывших дорог.
      Надо сказать, что зиму ждут. Ребятня с восторгом. Взрослые - с любопытством и откровенным страхом. Любопытствующие, а их большинство, гадают: что на этот раз? Запуганные местные власти уверены: ничего хорошего ждать не приходится.
      И зима ничьих ожиданий не обманывает. С непредсказуемой и пугающей быстротой проносятся над островом тайфуны с могучими снежными зарядами. Первый несмелый снежок давно в прошлом. Остров по горло, до тошноты в снегу. Ворона, летом снисходительно восседавшая на светофоре, теперь не рискует садиться на это наблюдательный пункт. Запросто потоптать могут. Трехглазая железяка на перекрестке нынче безумно светит лишь верхним, красным. Остальное - под снегом. Страшится пернатая циклопического кошмара.
      А снег продолжает свое буйство. Провода и опоры не выдерживают мягкой тяжести. И остров погружается во тьму.
      Итак, ребятня дождалась длительных и запланированных лишь Господом каникул. И что ей свет? Днем светло, а ночью сладко спится.
      Взрослые бегают по магазинам в поисках керосинок и свечей. Русский человек как всегда не готов к приступу стихии. Да, известно, что грянет... Известно, что не будет света и воды... Но, авось... В темных домах робкими неверными огоньками помигивают свечи. На лестничных площадках гудят керогазы. Откроешь крышку кастрюли - там пар и темнота. Наугад бросаешь содержимое пакета, соль и лаврушку. А выходит все равно вкусно - другого блюда все равно нет. И долгими вечерами тянется под рюмку долгий разговор...
      А по извилистым и крутым дорогам среди сопок натужно ползут водовозки. Плещется вода, леденеет дорога. Посыпают ее угольной крошкой, что в изобилии производится многочисленными мелкими котельными. И летом, после того, как с наводнением сойдут снега и осушат остров неугомонные ветра, полетит по улицам угольная пыль, все собой забивая. Но это летом... А пока, посреди Тихого океана лежит большая темная рыба стерлядь, остров Сахалин.
      х х х
      "Каторжных работ для женщин на острове нет", - утверждал Чехов. И это верно. Работы для женщин вообще нет никакой. Та самая юная жена моряка, о которой мы сочувственно уже упоминали, не пойдет на рыбоконсервный завод. Это удел местных или пожилых женщин. Приехавшая же с мужем, имеет, как правило, некое абстрактное и здорово незаконченное высшее образование. Чаще всего гуманитарное. Для начала обладательница этого богатого багажа храбро идет в местный Дом культуры моряков. И для почина предлагает себя в качестве руководителя этого самого Дома. Но место давно и прочно занято. А может быть вам нужны руководители кружков? Например, чтения вслух? Увы, все подобные синекуры давно обрели своих хозяек. Но... но куда же? Библиотекарем? Мечты, мечты... Ну, хотя бы нянькой в детский сад, уж так и быть, не стану привередничать... Нет и нет. Все немногочисленные должности, предлагаемые дамам колониальной администрацией, заняты. Cекретарши, машинистки, телефонистки и делопроизводители, кажется, родились в своих креслах и скорее всего, в них же и умрут, нежели освободят их.
      Тоскливо девушкам. Раз в месяц или два гастролирует в Доме культуре материковая знаменитость, завлеченная на остров экзотикой и повышенным гонораром. Раз в месяц наряжаются девушки. А потом опять: общежитие, склоки на кухне и... ветер, неустанно воющий ветер.
      Незамужним проще. Они всегда готовы к восприятию проносящейся над городом вести: "Сегодня рыбный день!". Но это не то, что вы думаете. Просто с путины возвращается очередной рыболовный сейнер. А рыбаки - народ богатый. В трех местных ресторанчиках идет гульба нешуточная. С визгом дам и звоном стекол. Но и эта забава временна. Пожелтевшие и помятые рыбаки вновь уходят в море. Восстанавливать подорванное финансовое благосостояние. А девушки остаются. Мечтать о замужестве.
      х х х
      Так зачем же я сюда поехал? Наверное затем, чтобы вернувшись, вспоминать, вспоминать и вспоминать. И спустя годы, ощущать со вторичной новизной далекий Остров.
      В ТАТАРСКОМ ПРОЛИВЕ
      С точки зрения сахалинского парома, все реки и моря мира впадают в Татарский пролив. С точки зрения парома, Татарский пролив разделяет две главных части света - Холмск и Ванино. По совокупности этих воззрений паром вправе считать себя и считает фигурой масштаба вселенского, по меньшей мере.
      Вот тут-то и забавно понаблюдать за ним, когда он, набив трюм вагонами, сонно скашивает иллюминаторы в причальные воды, посматривая равнодушно на суетящихся чаек и ожидая отхода. Пассажиры и команда снуют по нему назойливыми насекомыми; так бы и почесал в затылке, да нечем.
      Вот появляется буксир "Монерон".
      "Наконец-то, - думает паром. - Ползет, делает одолжение. Откровенно говоря, я бы и без тебя управился. Но не все же одному вкалывать, должна же быть хоть какая-то справедливость".
      У "Монерона" на этот счет имеются свои, не менее веские соображения. Примерно такого рода:
      "Бездельник, обжора и щеголь, - думает тот. - Подумаешь, эка важность. Будто в кругосветное путешествие отправляется. А всего и дел-то - из порта в порт, как маятник... Нет, ты покрутись в порту, как я. Так взопреешь, что родного шкипера не узнаешь...".
      И "Монерон", сердито пыхтя, нарочно разворачивается под самым носом у парома, чуть задевая его кранцами - автомобильными покрышками, которыми заботливо прикрыты его борта. Паром, делая вид, что не замечает этого недомерка, терпеливо ждет, когда примут буксировочный трос, пока зазвучат команды.
      Но вот, наконец, нос парома медленно начинает отходить от причальной стенки, а клинообразная полоса воды усилиями "Монерона" становится все шире. Медленно разворачиваются вправо остающийся берег и город на нем, облепивший сопки домами, салютующими парому знаменным размахиванием сохнущего на балконах белья.
      "Монерон" тащит и тащит свой груз к воротам порта и, кажется, вот-вот забудется, да так и пойдет впереди парома до самого Ванина. Но вовремя что-то вспоминает, какие-то свои дела неотложные, смущенно вздыхает, отдает трос и отваливает в сторону.
      Паром дальше идет уже своим ходом, оставляя за кормой брекватер, створ портовых ворот, "Монерон" и тихую портовую акваторию. Нехотя и вскользь бросает он "Монерону" облачко дыма из трубы, как снисходительное "Пока...", и набирая ход , идет в открытые воды.
      На ходу он действительно ладен, этакий напористый утюжок. Без особых усилий разгоняет он небольшие пока сентябрьские волны, шутя нахлобучивая им на макушки пенные шапки.
      Денек славный, солнечный. Море самого веселого своего, бирюзового цвета. И лишь там, где падает и бежит тень от бортов и надстроек парома, воды фиолетовы и кажутся глубин и холодов необыкновенных...Пешком из-под стола
      ТАКАЯ РАССУДИТЕЛЬНАЯ ДЕВОЧКА
      Батька ее как-то уж совсем неожиданно стремительно напился. И мы с Асей остались один на один.
      Она сделала обход отцова тела.
      - Ну, теперь тебя бесполезно воспитывать, а вообще-то стоило бы. И не думай возражать. Я же не возражаю, когда ты меня воспитываешь, когда трезвый. Хоть и не всегда правильно воспитываешь, я же молчу.
      Она похаживала по комнате, заложив ручки за спину, и так складно излагала, что я прямо заслушался. И тогда она взялась за меня:
      - Ну а ты что смотришь? Тоже ведь выпил. А ведь сам сивучей приехал смотреть, а сам выпил. Ну что мне с вами делать?
      Она с минуту маршировала молча, изредка поглядывая на свое отражение в зеркальной дверце книжного шкафа.
      - Значит так, - сказала она, остановившись и критически осмотрев спящего отца. - Пойдем смотреть сивучей. Я иду переодеваться. В мою комнату не заходить.
      И ушла к себе, закрыв плотно за собой дверь.
      А лет ей в ту пору было что-то около шести. Но из подъезда мы вышли солидной парой. Она прихватила сумочку, очень симпатичную дамскую сумочку, позаимствованную, очевидно, из гардероба матери.
      - Познакомься с моими подругами, - сказала она, подведя меня к песочнице, где возилась малышня. - Лена, Катя, Таня.
      - Здравствуйте, Лена, Катя, Таня, - сказал я.
      Лена, Катя, Таня зашмыгали носами и засмущались.
      - Ну, играйте, девочки, - сказала Ася. - А нам некогда. Мы идем смотреть сивучей. Давай руку.
      Я послушно подал руку, и мы пошли.
      Мы пошли по грязному весеннему Невельску среди сопок, пошли к морю, туда, где на старый разрушенный, оставшийся еще от японцев брекватер, каждую весну зачем-то приходят ненадолго сивучи, они видны с берега темными, плавно покачивающимися силуэтами, их много, они похожи на встревоженных, сбившихся в стадо коров, над городом, перекрывая шум автомобилей, стоит их натужный рев...
      Желающие посмотреть сивучей поближе садятся на пароходик и подходят к брекватеру, но не очень близко, чтобы не спугнуть сивучей, а то они никогда больше не придут сюда, и это будет большая потеря для науки, которая не знает, зачем они приходят сюда каждую весну...
      Ася жутко расстроилась, вымазав свои нарядные сапожки. Она даже расплакалась. Я пытался вымыть ей обувку морской водой, но кажется, вдобавок, намочил ей ноги. Она уж совсем разрыдалась. Я отошел в сторону, не зная, что делать, и закурил. И пока я курил, она плакала. Плакала беззвучно, не очень-то красиво кривя рот и прижимая к груди обеими руками сумочку. С моря тянул свежий, полный запахов морской капусты и рыбы ветер. Солнце рассыпалось по волнам.
      Ася открыла сумочку и, всхлипывая, достала маленький желтенький бинокль. Бинокль был игрушечный, ни черта он не приближал, даже еще хуже было видно. Но мы по очереди смотрели в него на сивучей, и я ощущал на веках влагу ее слез, впрочем, почти уже высохших.
      Мы еще побродили по берегу, собирая ракушки для игры в крепость. Ася здорово рассказывала про крепость, которую мы сложим из ракушек. И еще рассказала пару мультиков. Она с утра до ночи смотрит телевизор, потому что не ходит в детский сад, потому что родители ничего не успевают, а вот отвели бы в детский сад и успевали, но им же некогда отвести...
      - Ну вот, я замерзла и, наверное, простужусь, догулялись, - сказала она осуждающе.
      И мы пошли домой, а лапа у нее действительно была холоднющая, а варежки мы не взяли. И я попеременно грел ее ладони в моих.
      А батька ее уже перебрался из кресла, где мы его недвижным оставили, на диван. Но все равно спал, а рядом стояла пустая бутылка из-под пива, хотя где он его взял, ума не приложу - я ведь перед уходом заглядывал в холодильник, пусто там было.
      Ася ушла переодеваться, не забыв закрыть за собой дверь в комнату. Вскоре вернулась и развесила на батарее промокшее бельишко. Мы немного поиграли в крепость из ракушек. Потом Ася стала ходить по комнате, раскачиваясь, как сивуч и подражая их реву. Весьма похоже подражая. И даже поревела по-сивучьи на ухо отцу. Тот повернулся к стене и продолжал спать. Тогда Ася тихонько потянула его за ухо и строго сказала:
      - Мы еще наслушаемся твоего молчания.
      ЖАРЕНЫЕ АНАНАСЫ
      Раз в год, приберегая это событие к отпуску, мой милый и незлобивый Петров взрывался. И тогда он садился в поезд, где столько чужих глаз, что сам себе становишься интересен, и отправлялся в крохотный городишко в центре России. А короче - на родину. Там и дочка его жила.
      Под стук колес да под бесконечные леса-поля за окном думалось Петрову примерно так: "Надо же, маленький городок. Даже дождем его не успевает промочить, так быстро Земля его под тучами проносит... А в нем - где и место нашлось? - дочка. Маленькая. Вся-то с мое сердце...".
      А еще думалось Петрову беспокойно, что не был он на родине лет двести. Или около того. И как там теперь?
      На самом же деле прошел всего лишь год с последнего его визита. Да те километры, что между Петровым и дочкой, приплюсовать. Вот и получится двести лет. Одна из тех маленьких неправд, что были так любезны его сердцу.
      Поезд, как и обещало расписание, доставил его в положенное время и место, освободился от Петрова и, облегченно отдуваясь, двинулся дальше, везя остальных.
      Только на привокзальной площади Петров позволил себе увидеть, что городок все же чуть побольше, чем помещавшийся в памяти. Но иначе Петрову было бы трудно любить его целиком.
      И все так же на привокзальной площади пахло свежим и теплым хлебом из соседней булочной.
      - Ну что, город-городишко, - сказал Петров, глядя на шустрых воробьев, ловко орудующих среди чопорных, с городской пропиской, голубей. - Помнится мне, ты довольно снисходительно посматривал на Петрова-мальчугана, а мои шестнадцать лет внушали тебе подозрения, не так ли? Как это нет?! Я прекрасно помню, как ты дрожал за свои стекла и оберегал своих непорочных дев... Вспомнил? То-то. Ну и ладно. Кто старое помянет...
      Несмотря на столь обнадеживающее начало, мест в гостинице не оказалось, а идти сразу к дочке, не осмотревшись в городке, основательному Петрову не хотелось.
      - Вы ведь не в командировку? - спросила из-за стойки женщина, усталая от долгой такой работы.
      - Нет, - сказал Петров. И почему-то решив, что он очень ловок в обращении с женщинами, спросил: - А мы не могли вместе учиться?
      Женщина привычно ничего не ответила. Должно быть, смутилась, как лестно подумал про себя Петров. И в результате оказался сидящим в скверике у гостиницы, в обществе юного гипсового горниста, горн которого был отбит у самых губ.
      - Должно быть, фальшивил, брат, - рассудил Петров.
      А вообще, хорошее настроение никогда его не покидало. Даже если что-то и случалось, ему достаточно было призвать на помощь всего лишь каплю воображения или негромко, почти про себя засвистеть что-нибудь, например: "Не пробуждай воспоминаний...". И все.
      - А и то сказать, - продолжил Петров, - о чем тут трубить? Взял бы я тебя с собой в тайгу... Вот там, брат, совсем другое дело. Ну совсем другое. Труби, сколько душа пожелает. Деревьев много, а под ними зверья и птицы пока не перевелось. Найдется и для твоих звуков место. И никому не помешаешь. Больше того - станешь будить рано, только спасибо скажут. Правда! И места у нас - краше не бывает. Сам посуди: даже солнце оттуда восходит - это что, шутки? Правда, - добавил Петров, понизив голос, последнее время его, солнце, приходится долго уговаривать. Оно капризничает, не хочет подниматься... Не совсем, признаюсь, приятное зрелище... Приходится всем народом наваливаться. А так все хорошо. Так что подумай, а я пока - по делам.
      И те оставшиеся от двухсот километров несколько сот метров, что отделяют его от дочки, он проходит чуть ли не за час, отвлекаясь на все и вся.
      Дверь открывает бывшая жена и спокойно, словно они расстались только вчера, говорит:
      - Привет. Заходи.
      Пока Петров заходит, он вспоминает, что жена его никогда и ничему не удивлялась. Это всегда ставило Петрова в тупик. Жить в тупике ему не нравилось. Поэтому они и разошлись. С тупиком и женой. А не потому, скажем, что он был жадный или злой, или пьяница.
      В прихожей, а потом в комнате настает для Петрова время дочки.
      Каждый раз, прежде, чем обняться, они минут пять корчат друг другу рожи. Ничего себе, веселые рожи. Потом уже Петров говорит:
      - Ну, здорово что ли, сосиска.
      - Сам сосиска, - не сдается Танек.
      - Это почему же я сосиска? - удивляется он.
      - А я почему? - изумлена она.
      - Потому что ты маленькая, толстенькая и глупенькая, - сделав жалостливое лицо, поясняет он.
      - А ты длинный, худой и... тоже, - отвечает она, делая шаг назад.
      - Что-о? - грозно хмурит брови Петров.
      И дочка, все еще маленькая, несмотря на долгие разлуки, уже готова хохотать, кричать, бегать. Но в комнату из кухни заглядывает бывшая жена и пресекает буйство:
      - Значит так. Ты, любвеобильный отец, и ты, двуногая чума, пока жарится картошка...
      Петров в это время видит перед собой только одноногую "чуму". Вторая нога у "сосиски" поднята и еще не знает, бежать ей или нет.
      - ... идете гулять, но не далеко, а то вас не докричишься.
      И они идут. Прогулка, понятно, начинается с захода в магазин, где закупается масса веселой и яркой чепухи. Затем они нагруженные возвращаются во двор, где Танек начинает возню в Песке, а Петров заманивает очередную мысль.
      - Ты вот что мне объясни, - призывает Петров дочку. - Почему, когда я был такой же, как и ты, по возрасту, то и для меня возня в песке была непустяшным занятием... А теперь, при всем моем уважении к тебе, я не могу вспомнить и понять, что же там такого, в этом песке, было важного? Молчишь? Вот и получается, что память не все нам сохраняет из детства. А почему?
      - Зовут, - отвечает Танек, показывая на окно, в котором призывно семафорит руками бывшая жена.
      - Ладно, пошли. Пообщаемся все вместе, за столом. Тоже дело нужное...
      - Письма регулярно получаешь? - спрашивает Петров, когда они с Таньком, помыв руки, сидят за столом.
      - Угу, - говорит Танек с набитым ртом.
      - А что толку, - вмешивается бывшая жена. - Читать-то все равно не умеет.
      - Скоро научится, - убежденно говорит Петров. - Главное: по порядку письма складывать. А потом точно так же и прочитать. Ничего и не изменится. Просто можно считать, что шли с большим опозданием. Бывает...
      - Я складываю, - говорит Танек.
      И они продолжают работать вилками. Кроме бывшей жены, которая начинает обычное:
      - Ты лучше скажи, когда вернешься? Совсем вернешься?
      - А сколько у нас еще впереди?
      - Чего впереди?
      - Ну, лет жизни...
      - Господи! Да откуда же я знаю? Ну, тридцать, допустим... Хватит?
      - Так куда же мне торопиться? - резонно, как ему кажется, отвечает Петров.
      - Так, - говорит бывшая жена, откладывая вилку и начиная мять в руках салфетку. - Хорошо. Теперь скажи, как, по-твоему, что ты сейчас ешь?
      - Как что? - говорит Петров, всматриваясь в тарелку. - Сама же говорила - картошка.
      - Угу. Картошка. А если бы я сказала - моченые грабли? Тоже бы поверил? И так же уплетал, не задумываясь?
      - При чем тут грабли? Ведь вкусно же. Как, Танек?
      - Во! - говорит Танек.
      - Так вот слушай, - говорит бывшая жена. - Это - жареные ананасы. Специально для тебя, Петров. Ты ведь любишь, чтобы все не как у людей... Ведь любишь?
      Только что приступивший к удивлению Петров вдруг понимает, что сейчас начнутся слезы. Этого он терпеть не может. Переглянувшись с Таньком, поднимается из-за стола.
      - Ну... я пошел, что ли? - говорит он. - Проводишь, Танек?
      - Ага, до двери, - говорит Танек, посмотрев на мать и сползая со стула.
      В коридоре Петров целует дочку в лоб, вспоминая, что надо говорить в таких случаях.
      - А... Вот вспомнил... Маму слушайся, - произносит он назидательно.
      И еще кричит в комнату бывшей жене:
      - Ушел!
      А потом, пока спускается по лестнице и выходит во дворе, и пока добирается до сквера, к горнисту, все думает и бормочет под нос:
      - Ананасы... Вроде бы видел когда-то. Не наш продукт, понятно, а где тепло... Много солнца, голопузых негритят и ананасов. Вот бы нам с дочкой там поселиться. То-то б славно зажили... А там, глядишь, и эту выписали. Может, понравилось бы ей?
      Это не забывает он и жену.
      ПОГРАНИЧНЫЙ ВОЗРАСТ
      Это случилось в незапамятные времена, когда между страной детей и временем взрослых проходила граница. Граница, как ей и положено, держалась на замке. Попробуй, сунься.
      Но редко кто совался. Своих дел было по макушку. У взрослых - по взрослую макушку. У детей - соответственно.
      Во взрослом времени ракеты запускались в космос, крейсеры спускались на воду. Перегораживались могучие реки и осваивались новые земли. Отмечались памятные даты и говорились речи. Называлось "юбилей". Обо всем, что делалось во взрослом времени - о ракетах, крейсерах, "юбилеях" и т. д. (см. выше) - желающие узнавали из газет.
      О том, что делалось в стране детей, достоверных известий не сохранялось. Газеты там отсутствовали. И о важнейших событиях упоминалось вкратце - на заборе. А все, что требовалось сказать - говорилось двум-трем самым близким друзьям. И называлось это "секрет".
      Но предполагалось, что во времени детей тоже не скучают...
      В одном месте граница проходила прямо по двору жилого пятиэтажного дома. Во дворе, за границей жили Стасик и Рожков. В доме - взрослый Еремичев.
      Взрослый Еремичев после работы, на которой он запускал ракеты, перегораживал реки и т. д. (см. выше), приходил домой и садился у окна посмотреть, что там, за границей делается.
      За границей в этот день Стасик и Рожков катались на санках. Вернее, катался Рожков. А Стасик таскал его. Кряхтел и таскал. Кряхтел Стасик оттого, что Рожков был толстый, а дело происходило летом. Потаскай тут закряхтишь.
      Взрослый Еремичев не одобрил такое катание. Во-первых: глупо. Во-вторых: уж больно противный скрежет по асфальту.
      - Эй, - прокричал взрослый Еремичев, - пустяшным делом занимаетесь. Вы бы лучше как у нас: ракеты запускали, речи говорили и т. д. (см. выше).
      С той стороны границы ничего не ответили. То ли не услышали из-за скрежета, то ли побоялись провокаций.
      - Я говорю, - вновь зазвучал взрослый Еремичев, улучив момент, когда Стасик остановился перевести дух, - понапрасну силы расходуете. Смысл-то какой?
      - А где же нам тогда трясучку взять? - ответил Стасик.
      Пухленький Рожков ничего не ответил. Сидел в санках и неподвижно таращился перед собой.
      - Бред какой-то, - пробормотал Еремичев. - Что еще за трясучка? прокричал он.
      - А, - махнул рукой Стасик. - Скоро узнаете.
      И точно. Не успел Еремичев поужинать, только взялся за чашку с горячим чаем, дом мелко затрясся. Затряслось и все содержимое дома... Чайная ложка лихо отплясывала в блюдце.
      Еремичев подхватил лязгающую нижнюю челюсть и кинулся к окну.
      - П-п-пре-кратите! - отправил он ноту протеста за границу.
      Там, за границей, из канализационного люка, как танкисты после тяжелого боя, устало выбирались Стасик и Рожков.
      Дом облегченно застыл.
      - радиус действия слишком большой, - сказал Стасик, помогая неуклюжему Рожкову. - И налицо расфокусировка. Слабо поправить?
      - Пять минут на санках, - отвечал Рожков.
      - Хм... Пять минут, - покачал черной кучерявой головой Стасик. Думаешь так просто...
      - А мне легко? - возразил Рожков.
      - Ну ладно...
      Заскрежетали полозья. Через пять минут смолкли.
      - Эй, зачем вам эта штука? - крикнул Еремичев.
      - Как зачем? - утирая пот со лба, ответил Стасик. - Вот ляжем, к примеру, мы под яблоню. Включим трясучку. И яблоки сами к нам попадают. Очень удобно.
      - А при чем тут санки? - не отставал Еремичев.
      - Я не знаю, - ответил Стасик. - Это вот все он, толстый. Когда его таскаешь на санках по асфальту, он чего-нибудь изобретает.
      - А что он еще может изобрести кроме этой... дурацкой трясучки? настаивал Еремичев.
      - Не знаю я, - ответил Стасик. - Все, наверное.
      - Ну так уж и все, - насмешливо не поверил Еремичев.
      - Не верите? - уточнил Стасик.
      - Верю, не верю... Доказательства нужны, - сказал Еремичев, у которого во взрослом времени обещаниям и заверениям давно не верили. Доказательства.
      - Хорошо, - начал горячиться Стасик. - Пожалуйста. Чего хотите?
      Рожков безучастно молчал, будто происходящее его никак не касалось.
      - Ну хорошо, - хитро прищурился Еремичев. - Коли вы считаете, что для вас там, за границей, проблем нет, изобретите мне... Ну, хоть бы... Сейчас!
      Ради такого случая Еремичев спустился во двор и подошел к границе. В руках он держал палку. Пошутить он решил. Ведь для шуток во взрослом времени времени почти не оставалось. Поэтому Еремичев постарался не упустить удобного случая.
      - Вот, - сказал он, останавливаясь перед границей и вынимая из палки чертежи. - Мы сейчас готовим к запуску ракету. С людьми, между прочим. Если бы без людей - тогда еще полбеды... А вот с людьми... Как двигатель выходит на режим, такая вибрация, что люди-то и не выдерживают. Прямо как ваша трясучка. Собаки выдерживают и обезьяны. Механизмы выдерживают. А люди нет. Ни в какую. Не желают выдерживать. В чем тут дело? А?
      И Еремичев хитро прищурился.
      Стасик толкнул флегматичного Рожкова.
      - Слышь? Как? Сможешь?
      - Неохота, - сонно сказал Рожков.
      - Это как же понимать? - поинтересовался Еремичев. - А если бы была охота? Неужели бы сделали?
      - Вообще-то, я думаю, ему это пара пустяков, - подумав, сказал Стасик. - Только его надо заинтересовать.
      - Ага. Стимул, - сообразил Еремичев, так как именно это слово чаще всего употреблялось во времени взрослых. - А чего же он хочет?
      - Мороженое, наверно, - сказал Стасик. - У нас его не производят, в нашем мире. А он его любит.
      - Так значит мороженого?
      - Ага, - вдруг оживился Рожков.
      - А чего же вы его не изобретете? - засмеялся Еремичев. - Вы же все можете.
      - А зачем его изобретать? - удивился Стасик. - Оно же давно изобретено.
      - Ну ладно, - сказал Еремичев. - Сколько пачек?
      - Десять! - сказал Рожков. - Заболеете, - сказал Еремичев. - Небось, лекарств в вашей стране тоже нет? В общем, по две на брата. И все. Торг окончен.
      - Ладно, - сказал Рожков, еще раз глянув на чертеж. - Поехали.
      Стасик взялся за веревку.
      - А без этого никак? - Еремичев указал на санки. - Уж больно того... Шумно!
      - Нельзя, - сказал Стасик. - Мы уж по всякому пробовали. Только так и получается. Иначе ему ничего в башку не приходит.
      И он с отвращением посмотрел на санки.
      - Ну, валяйте, - сказал Еремичев. - Только без трясучки.
      И пошел домой. Сзади послышался скрежет. Когда заново разогрел чайник и налил себе свежего чайку, дом опять задрожал. Еремичев бросился к окну.
      - Что? Оп-пять трясучка? - заорал он.
      Дрожание прекратилось.
      - Это мы чтобы вызвать вас, - нахально крикнул в ответ Стасик. Спускайтесь. Готово.
      - Как готово? Что готово?
      - Что заказывали, - пожал плечами Стасик. - Где мороженое?
      Еремичев бросился во двор. Бросился, сильно не веря. Во времени взрослых ничего быстро не делалось, а если и делалось, то называлось "халтура". Честное слово, существовало такое слово.
      А мальчишки показали ему чертеж. Не очень-то умело нарисованный... Но...
      - Э, - сказал Стасик, пряча бумагу за спину. - А мороженое? Забыли?
      - Да... Сейчас, - сказал Еремичев, потоптался на месте и поспешил за угол, к киоску.
      - Сейчас получишь свое мороженое. Заработал, - сказал Стасик.
      Рожков помолчал с минуту, о чем-то размышляя. Затем сказал:
      - Слушай, а зачем ему эта штука?
      - Какая? - спросил Стасик, выжидательно поглядывая на угол дома.
      - Ну, которую мы сейчас нарисовали?
      - Как зачем? Он же сказал: для ракеты.
      - Это понятно, - не унимался Рожков. - А зачем ему ракета?
      - А кто его знает... В космос летать.
      - А зачем...
      - Да что ты ко мне пристал! - рассердился Стасик. - Зачем, зачем! Я знаю? У них так положено. А если очень интересно - спроси сам!
      Еремичев возвращался бегом. Один из брикетов оказался подтаявшим, с обертки капало. Несколько капель попали на брюки. Любой бы взрослый на месте Еремичева расстроился. Но этот взрослый был сейчас занят только одной мыслью.
      - Вот так пошутил, - бормотал он на бегу. - Вот так пошутил.
      Получив желаемое на границе, обе стороны занялись своими делами. Мальчишки устроились рядышком на санках и принялись за мороженое.
      Еремичев скрылся в глубинах своего времени, где и закипела Срочная работа.
      И прошел год. Но во взрослом времени. В стране детей этот срок мог оказаться и иным. Время там измерялось не очень регулярно. От случая к случаю - отметкой на дверном косяке, ровно над чьей-нибудь вихрастой макушкой.
      А во взрослом времени взлетела ракета. С людьми, между прочим. К далеким звездам. Надолго улетели. О чем и написали в газетах, и чему посвятили очередные речи.
      Когда речи отгремели, Еремичев вспомнил о ребятах. Потому что во времени взрослых появилась очередная затея. Вновь связанная с запуском ракеты. Но такой ракеты, чтобы могла вылететь за пределы Галактики и вернуться! Совсем уж какая-то особенно грандиозная ракета. С людьми, между прочим. Вот поэтому-то Еремичев и вспомнил о ребятах.
      Вспомнив о них, он подошел к окну и поглядел за границу. Стасик и Рожков сидели почти там же, где прошлый раз оставил их Еремичев. Сидели они на санках, и Стасик горячо в чем-то убеждал сонного по обыкновению Рожкова.
      - Эй, - опять не очень-то вежливо окликнул их из своего времени Еремичев. - О чем дебаты? Хотите мороженого?
      - Кто же не хочет? - резонно ответил Стасик.
      И даже Рожков оживился.
      - Сейчас угощу.
      Еремичев сходил в тот же самый киоск, купил пару пачек пломбира.
      - Это вам аванс, - сказал он, протягивая пачки через границу. - И будет еще, если поможете мне.
      - Только никаких ракет, - сразу предупредил Стасик.
      - Почему? - удивился Еремичев. - Чудаки, это же интересно.
      - Может быть, - не стал спорить Стасик и поймал языком сорвавшуюся с краешка брикета каплю. - Только этот толстый уже не может изобретать никакой техники.
      - Это правда? - спросил Еремичев у Рожкова.
      - Ага, - безмятежно отозвался тот, поглощенный поеданием пломбира.
      Еремичев вдруг чего-то заволновался, как делали все во времени взрослых, когда чего-нибудь не понимали.
      - Ребята, - сказал он, - вы не думайте... Если там мороженое или жевательная резинка... так за этим дело не станет. Можно и посущественное придумать награду...
      - Да нет, - сказал Стасик. - Дело не в этом. Нам не жалко. Просто возраст такой. Мы же растем. Вон у него голос ломается.
      - При чем тут голос? - удивился Еремичев.
      - Не знаю. Только все. Никакой техники.
      - Жаль, - от души подосадовал Еремичев. - Ну ладно. Будьте здоровы.
      И глубоко задумавшись, навсегда удалился в свое взрослое время.
      - И все же я не пойму, - сказал Рожков, облизывая пальцы правой руки. - На что им эта ракета?
      - Да я тебе уже сто раз объяснял, - сказал Стасик. - В космос летать, чего тут непонятного?
      - Это-то я как раз понимаю, - сказал Рожков, на всякий случай облизав и пальцы левой руки. - А вот что им в космосе надо?
      - Ну, как что? Ну... Может, с инопланетянами хотят встретиться, с братьями по разуму...
      - Но ракета-то зачем? - сказал Рожков, вытирая облизанные пальцы о штаны.
      - Слушай, отстань, а? - жалобно сказал Стасик. - Ну откуда я знаю? А если интересно, спроси у этих, с Альдебарана. Кстати, когда они тебя на связь вызывают?
      - Да пора уж, наверно, впрягайся.
      - Ох, - тяжело вздохнул Стасик, берясь за веревку от санок. - Ты знаешь что, спроси, нет ли у них мороженого, а? Жарища сегодня, не могу...
      - Ладно. Трогай, - скомандовал Рожков, поудобнее устраиваясь на санках.
      Над двором разнесся скрежет полозьев. Скрежет заполнял двор и выползал на улицу. Ни асфальт, ни полозья ничего не знали о границе.
      БА-БАХ!
      Ветеран Петров сидит на скамейке у подъезда и заслуженно отдыхает.
      У пацанов же - летние каникулы. Пацаны в это утро бабахают пистонами. Кладут их на бордюр, а сверху камнем - ба-бах! Или молотком - ба-бах!
      - Уау! - вопят пацаны, когда особенно громко бабахает. - Полная Америка!
      - Америка, - досадует ветеран Петров. - Далась им эта Америка...
      Ба-бах!
      Проходит мимо капитан-танкист, даже глазом не моргнет.
      - Молодец, - отмечает ветеран Петров. - Чувствуется выучка.
      - Ма! - вопит белобрысый пацан в замызганных зеленью светлых шортиках. - Скинь еще патронов!
      - Хватит, - сердито отзывается мать из окна на третьем этаже. - Весь двор и так уже осатанел от вас.
      - Ма, ну скинь!
      - На фронте тоже мамку будет просить, - не одобряет ветеран Петров.
      Весь тротуар вдоль дома усеян бумажной шелухой пистонов.
      - А человек утром подметал, - огорчается ветеран Петров.
      Ба-бах! Голосит над двором встревоженное воронье.
      - Пистолет-револьвер-кольт-ТТ-системы Макарова! - орут пацаны.
      - И чего городят, - досадует ветеран Петров. - Чему их только в школе учат?
      Ба-бах!
      - Мафия бессмертна! - орут пацаны.
      - Ох, вырастут рэкетирами, - обмирает ветеран Петров.
      - Деда, когда пистолет мне купишь? Обещал ведь, - пристает к нему белобрысый внук.
      - Мне вон тоже... пенсию повысить обещают, - устало отмахивается Петров.
      - Ужинать, - зовет хозяйка и старого, и малого.
      И тот, и другой не сразу и ворча покидают двор. И вскоре тишина и тьма за окнами. Ночь наступает. А в Америке наверно - день.
      СМЯТЕНИЕ
      - Перестань вертеться на стуле. Не слышишь, как он скрипит под тобой, как жалуется? Послушай. Слышишь? Теперь, дальше. Вот ты палишь спички почем зря...
      - Я не палю.
      - Ложь. Стыжусь за тебя, поскольку ты сам, к сожалению, этому еще не научился. Относительно же спичек. Спички, к твоему сведению, делают из дерева. Верно?
      - Наверно.
      - Рифмуешь? Похвально. Но это тема для другой беседы. А сейчас - о дереве. Твои же сомнения, выраженные словом "наверно", я объясняю тем, что дерево ты воспринимаешь абстрактно. Как глину, пластмассу... или воду. Как вещество. Как материал. Как средство. На самом же деле спички делают из конкретного дерева. Дуб, осина... Впрочем, чаще - осина, весьма специфическое по символике дерево...
      - Яблоня, вишня... Когда же мы к бабушке поедем?
      - Отрадно, что ты отзывчив на развитие чужой идеи. Но бабушка здесь не при чем. Хотя, может быть, именно ее воздействие... Но не об этом речь. Итак. Что касается яблони и вишни, то ты, что называется, хватил. А дерево, конкретное дерево, имеет отличительные для каждой породы корни, ствол, крону. И ты, своими бездумными поступками, способствуешь уничтожению того, что отпущено нам Природой в весьма ограниченном количестве.
      - Но они так красиво горят!
      - Не перебивай, пожалуйста, привыкай слушать, прежде, чем возражать. Это, во-первых. А во-вторых, я сейчас рассматриваю вопрос этики. Проблемы же эстетические мы, с твоего позволения, перенесем на повестку дня следующей беседы. Сейчас я помечу эту тему. А ты пока подумай о твоем отношении к подаренным тебе карандашам. Посмотри, на что они похожи. Все в пластилине.
      - Я строил дом. Они как бревнышки.
      - Карандаши, и ты должен это ясно понимать, тоже делаются из дерева. Кедра...
      - Секвойи...
      - Ого, смотри-ка, круг твоих познаний весьма обширен.
      - Она такая здоровущая!
      - Количественные параметры не всегда являются решающими при создании того или иного предмета. Но, кстати, и о количественных оценках. Представь теперь себе, сколько спичек ты сжег за свою жизнь. Представил? Нет? Ну, хотя бы за год?
      - Не знаю. Много. Год - это много.
      - Вот. Считай, что целое дерево ты взял и пустил на бездумную потеху. Целое дерево, вырвал с корнем и пустил по ветру. За просто так. За здорово живешь.
      - Но ты тоже жгешь спички!
      - Не "жгешь", а жжешь. Будь добр, не поленись, повтори.
      - Ну, жжешь... Но...
      - Объясняю. Да, я вынужден это делать. Но с полным осознанием трагической необходимости данного процесса. Ты же - просто хулиганишь. Есть разница?
      - Для спичек - нет.
      - Бога ради, оставь только эту бесплодную софистику. Право, люди, заботящиеся о твоем становлении как личности, заслуживают большего внимания и уважения с твоей стороны.
      х х х
      С тех самых пор, когда его решились оставлять дома одного, кухня манила и таки заманивала. Именно там в основном и происходили странные события с вещами, оставшимися без взрослого присмотра. Вдруг перегорала лампочка в люстре, вдруг убегала вода из раковины, вдруг разбивалась чашка... Оправдываться потом, вечером, было бессмысленно - в существование заговора никто не верил.
      Но спички... Спички оставались тайной из тайн...
      Еще борясь с искушением, которое никогда не исчезало, лишь временно прячась, он осторожно взял коробок. Этикетка была засижена мелкими цифрами и буквами. А может быть, в них прятались заклинания против огня.
      Затем он сжал коробок в потной ловушечке кулака, ощущая хрупкие картонные ребра и бархатистость боковых стенок (красный фосфор, сульфид сурьмы, костный клей). В какую стороны выдвинется спичечная колыбелька? Вот бы в ту, где покойно прижавшись другу к другу шоколадно поблескивают головки (бертоллетова соль, клей, сера). На слух не определялось. И больше не размышляя, он открыл. И потянул спичку, попавшуюся между скребущим указательным и всегда готовым на подхват большим.
      Внимательно осмотрев спичку, он так и не установил, где у дерева (конкретного дерева) обитал этот кусочек древесины - у корней или у кроны? А огонек в полумраке ладони уже слабо и трепетно перебирался вверх по глянцевой желтизне, гоня перед собою крошечную волну влаги и постепенно вытягиваясь в зазубренный раскаленный клинок, вгрызающийся в спичку до черноты.
      С отчаянием последнего солдата, забывшего о возможности отступить, он сунул разбушевавшийся крошечный пожар прямо в коробочку.
      Чад ударил в глаза и нос. Он зажмурился. Огонь опалил руку. Он бросил коробок на пол.
      Затаптывая упругое, упорно дымящееся картонное тельце, он еще успел подумать, что на полу останутся-таки следы дерзкого непослушания.
      И в этот моменты стены дома, крепкого кирпичного дома заныли и загудели, временами заглушая дребезжание стекол. И за этими стеклами пролетели, одно за другим, два вырванных с корнем дерева (без названий)...
      Это был отголосок знаменитого своими разрушениями урагана 1972 года.
      ОПАЛЬНЫЙ "ДРАКОН" И МЕЛКИЙ СОБСТВЕННИК
      Все это не шибко историческое событие происходит в приморском городке, прикрытом от морозов теплым дыханием моря. Происходит после лихого снежного заряда, когда ветер еще мечется, как потерянный между домами, а собаки, пользуясь моментом, аккуратно усаживаются на перекрестках и, смакуя, отлавливают мокрыми носами проносящиеся запахи.
      Боцман Черкашин, одетый соответственно, идет из бани. Он идет мимо снежной горы, где дети играют в различные виды взрослых, поднимается по недлинному трапику к стандартному четырехэтажному дому, краска на котором съедается солеными ветрами за какой-нибудь месяц. Боцман думает об общежитии, о сытном обеде, о своем пароходе, штормующем сейчас в районе мыса Крильон. Вот тут-то боцмана и подстерегают.
      Невеликий такой парнишка, лет пяти-шести, обгоняет Черкашина, разворачивается и плюхается ему прямо под ноги.
      - Аккуратнее, брат, - говорит боцман, поднимая пацана. - Так и уши оттопчут.
      И следует дальше, прибавив к мыслям об общежитии, сытном обеде, штормующем пароходе и мысль о занятной ребятне. Но боцмана продолжают подстерегать. Этот же мальчишка. С теми же трюками и шлепаньем под ноги. Черкашин озадачен. И потому спрашивает не очень уверенно:
      - Тебе может, того... надо чего?
      - Не чего, а кого. Отца ему надо, - слышит он женский голос.
      Пока моряк определяется со сторонами света, хлопает подъездная дверь, и на крыльце появляется молодая женщина. В халатике, прихваченном одной рукой на груди, другой - у подола. В тапочках на босу ногу.
      Женщина не накрашена, и Черкашин не может определить - симпатичная она или нет.
      Отца ему надо, - повторяет женщина. - А мне не надо мужа.
      - То есть, муж мне - во, показывает женщина на горло, на мгновение отпустив халатик на груди.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.