Дживс и Вустер (№15) - Брачный сезон

Тут я прервал свою речь, ибо обратил внимание на то, что Гасси стоит и довольно сильно корчится. Я у него спросил, чего он корчится, а он ответил, что, мол, будешь корчиться, если попал в такое безвыходное положение, как он, и вообще лучше бы я не молол попусту языком насчет того, чтобы ему вернуться к Мадлен.

— Как я могу теперь вернуться к Мадлен (хоть и мечтал бы всем сердцем), после того как объявил ей в письме, что между нами все кончено?

Я сообразил, что настало время подкинуть ему благую весть.

— Гасси, — говорю, — гляди веселей. Нет причин для беспокойства. Другие обо всем позаботились, пока ты спал.

И без дальнейших предисловий изложил ему весь свои уимблдонский эпизод.

Поначалу он слушал, тупо выпучив глаза и шевеля губами, как семга на нересте. Но постепенно, когда смысл рассказываемого до него дошел, лицо его осветилось, очки в роговой оправе залучились огнем, он крепко пожал мне руку и сказал, что, хотя в целом он разделяет общее мнение относит меня к числу первейших в мире недоумков, в данном случае я, безусловно, проявил храбрость, находчивость, инициативу и сообразительность почти человеческую.

— Ты спас мне жизнь, Верти!

— Можешь не благодарить, старина.

— Если бы не ты…

— Пустяки, пустяки. Услуга Вустера.

— Пойду позвоню ей.

— Разумный шаг.

Он задумался.

— Нет, черт возьми, не буду звонить. Поеду сам и повидаюсь с ней лично. Вызову свой автомобиль и отправлюсь в Уимблдон.

— Пока доедешь, она уже ляжет спать.

— Тогда переночую в Лондоне и рвану к ней пораньше с утра.

— К восьми она уже на ногах. И не забудь, что ты потянул запястье.

— А как же! Ни в коем случае. Хорошо, что ты мне напомнил. Что из себя представляет спасенное мною дитя?

— Маленькое, голубоглазое, с золотыми кудряшками и шепелявит.

— Маленькое, голубоглазое, с золотыми кудряшками и шепелявит. Ясно.

Он еще раз пожал мне руку и умчался, крикнув с порога, чтобы Дживс отправил следом его вещи. А я, завершив туалет, развалился в кресле — насладиться сигаретой перед выходом на люди.

Наверное, надо было бы мне в эту минуту спокойного блаженства, когда сердце пело в груди и кровь бодро бежала по жилам, надо было бы сказать самому себе: «Возьми тоном ниже, приятель. Помни, что клубок любовных отношении Китекэта, Эсмонда Хаддока, Гертруды Винкворт, полицейского Доббса и горничной Куини все еще не распутан». Но знаете ведь, как это бывает. В жизни каждого рано или поздно наступают времена, когда хочется в первую голову подумать о себе самом, и признаюсь, терзания перечисленных любящих сердец оказались задвинуты для меня на задний план мыслью о том, что после трудного старта Судьба все-таки обошлась с Бертрамом Вустером по-божески.

Словом, я был в таком настроении, как путешественник по Африке, который изловчился вовремя вскарабкаться на дерево и тем избежать посягательств вспыльчивого крокодила, но на основании доносящихся снизу воплей заключает, что его верный туземец-носильщик оказался менее удачлив. То есть он, конечно, скорбит, слыша происходящее внизу, но, при всей жалости к бедняге, он, однако, в основном испытывает чувство глубокого удовлетворения тем, что, как ни горек жребий туземцев-носильщиков, лично он, руководитель группы, — на высоте и в ус не дует.

Я уже раздавил в пепельнице окурок и собрался идти, созрев для жизнерадостного бутерброда и бодрящей чашки кофе, как вдруг в дверях полыхнуло алым и вошел Эсмонд Хаддок.

ГЛАВА 25

Сервируя этот рассказ для семейного пользования, я постоянно стараюсь, как учат специалисты, ставить нужное слово в нужное место и не подсовывать потребителю серую жвачку, когда он имеет право ждать хлесткой, емкой фразы. Это, конечно, прибавляет трудов, но — честь требует, знаете ли.

Поэтому слово «вошел» из финала предыдущей главы выкидываем и на его место ставим «влетел курбетом». Таким образом: полыхнуло алым, и влетел курбетом Эсмонд Хаддок. Не знаю, случалось ли вам наблюдать, чтобы человек делал курбеты, но вот боевые скакуны в прежние времена выделывали их сплошь и рядом, а сейчас курбет сделал Эсмонд Хаддок. Его ноги в охотничьих сапогах переминались по ковру как бы в ритмическом танце наподобие того, что ранее исполнила мисс Поппи Кигли-Бассингтон, и совершенно напрасно он еще при этом улюлюкал по-охотничьи: и так было ясно, что перед нами орел и что радость жизни хлещет в нем через край.

Я приветствовал его и пригласил присесть, но он выпучился на меня с изумленным видом.

— Вы что, всерьез полагаете, что сегодня, в эту ночь из ночей, я могу сидеть? — спросил он. — Я теперь, кажется, целый месяц не присяду. А то и два. Или три. И так далее. Да я огромным усилием воли удерживаюсь, чтобы не подлететь к потолку. Э-хой! Ату, ату! — вдруг переменил он тему. — У-лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю!

Мне стало очевидно, что мы с Дживсом, возлагая надежды на бодрящее действие принародного успеха, недооценили пьянящую силу триумфа на концертных подмостках. Глядя на курбеты, которые выделывал Хаддок, и слыша его лесные вопли, я радовался за него, что рядом нет моего старого приятеля сэра Родерика Глоссопа. А то сей ревностный врачеватель психов давно бы уже сидел на телефоне и вызывал на подмогу бригаду санитаров со смирительной рубашкой в мозолистых руках, чтобы уволокли его в проветренную одиночную палату с войлочной обивкой на стенах.

— Насчет этого не знаю, — сказал я ему, выждав добрую минуту с хвостом, пока он наулюлюкается, — но я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы так мужественно подставили плечо и подменили меня в чтении стихов. Номер прошел благополучно?

— Великолепно!

— Массовых беспорядков не было?

— Ни намека. Скушали как миленькие.

— Вот и хорошо. Я был убежден, что, как лицу, пользующемуся такой любовью у многоголового зверя, серьезная опасность вам не угрожает. Но все-таки вы шли на некоторый риск, и слава Богу, что все завершилось мирно. Я нисколько не удивляюсь вашему приподнятому настроению, — добавил я, так как он снова принялся улюлюкать. — После такого успеха у всякого бы голова пошла кругом. Триумф, настоящий триумф!

Он не доделал очередного курбета и посмотрел на меня с недоумением.

— Милейший Гасси, — проговорил он, — неужели вы в самом деле думаете, что я наверху блаженства из-за хорошего приема, оказанного моим куплетам?

— А разве нет?

— Конечно нет.

— Из-за чего же?

— Из-за Тараторы, разумеется. Да Господи!-Он стукнул себя по лбу и, по-видимому, сразу же раскаялся, так как удар получился неслабый. — Господи! Вы же ничего не знаете. Видите, в каком я состоянии? Совсем голову потерял. Я ведь затем только сюда и пришел, чтобы рассказать вам. Вы отстали от жизни, Гасси. Не слышали главной новости. Произошло потрясающее, сенсационное событие, а вы о нем даже не подозреваете. Давайте я расскажу вам все по порядку.

— Давайте, — согласился я. И добавил, что жду с нетерпением.

— Не знаю, сохранился ли у вас в памяти тот разговор, который происходил между нами в день вашего приезда сюда? Чтобы вам было яснее, напомню, что тогда нам в последний раз был открыт доступ к портвейну. Вы еще тогда прошлись рукой мастера по тексту тети Шарлотты, подправили все слабые места и придали ему товарный вид. Вспоминаете?

Я ответил, что да, вспоминаю.

— Ну, так вот. Сегодня вечером… А знаете, Гасси, — перебил он сам себя, — это такое потрясающее ощущение когда покоришь огромную аудиторию…

— Вы это называете огромной аудиторией?

Мой вопрос его заметно задел.

— Ну, во всяком случае, двухшиллинговые, шиллинговые «До реформы 1971 г. 1 шиллинг равнялся в Англии 10 пенсам.» и восьмипенсовые места все были раскуплены, плюс еще, наверно, билетов пятьдесят стоячих по три пенса, — прикинул он немного обиженно. — Хорошо, скажем: сравнительно огромную, если угодно. В данном случае это не принципиально. Потрясающее ощущение — когда покоришь сравнительно огромную аудиторию. Здорово действует. Дает почувствовать свою силу. Осознать, что ты не размазня какая-нибудь и не допустишь ни с чьей стороны никаких глупостей. В том числе и чтобы девушки давали мне от ворот поворот. Я это говорю к тому, чтобы вы могли понять то, что последует дальше.

Я, конечно, понимающе усмехнулся.

— Я знаю, что последует, — говорю. — Вы изловили Тараторку и взяли твердую линию.

— Ну да, совершенно верно, — разочарованным тоном подтвердил Эсмонд Хаддок. — Я как раз собирался вам сказать. А вы откуда узнали?

Я опять понимающе усмехнулся.

— Предвидел, что получится, если вы покорите сравнительно огромную аудиторию. Потому что вы из тех людей, на которых очень сильно воздействует общественное признание. Вы всегда жили под гнетом и, конечно, обзавелись выраженным комплексом неполноценности. А на личность с комплексом восторги толпы обычно действуют как мощный наркотик.

Я, конечно, рассчитывал произвести на него впечатление этими учеными словами, но такого эффекта все же не ожидал. У него отвисла челюсть, взгляд стал почти благоговейным.

— Вы глубокий мыслитель, Гасси.

— Это у меня с детства.

— А ведь глядя на вас и не подумаешь.

— Снаружи не заметно. Да, так вот, — вернулся я к обсуждаемому вопросу, — события развивались, в точности как было задумано. Услышав восторженные клики масс, вы покинули подмостки другим человеком, с жаром в груди и с искрами из ноздрей. Вы разыскали Тараторку. Оттеснили ее в угол. Дали ей понять, что вы — настоящий мужчина и хозяин положения. И все было решено и улажено. Ведь так?

— Да. Точно так все и было. Поразительно, как это вы все заранее рассчитали?

— Ну как. Изучаешь, знаете ли, психологию индивидуума.

— Только я не оттеснял ее в угол. Она сидела в автомобиле собиралась куда-то уезжать, и я засунул голову в окно.

— Ну, и?…

— Мы потолковали немного о том о сем, — смущенно пояснил он, по-видимому стесняясь пересказывать подробности знаменательного события. — Я ей сказал, что она — путеводная звезда моей жизни и все такое и что я больше не желаю слышать всякий вздор про то, что она не согласна быть моей женой, ну, и она после небольшого нажима честно призналась, что я — ветвь, на которой зреет плод ее жизни.

Люди, близко знакомые с Бертрамом Вустером, знают, что он не шлепает по спине направо и налево всех, кто подвернется. Он в таких делах действует очень избирательно. Но в данном случае у меня не было и тени сомнения, что передо мной — спина, не шлепнуть по которой было бы просто хамством. Я шлепнул.

— Чистая работа, — сказал я. — Значит, все в полном порядке?

— Да, — согласился он. — Все хорошо. За одним маленьким исключением.

— Ну что там еще, говоря в общем и целом?

— Не знаю, сможете ли вы до конца понять, о чем идет речь. Чтобы вам было яснее, я должен вернуться ко времени нашей первоначальной помолвки. Она тогда ее расторгла, так как считала, что я слишком подчиняюсь теткам, а ей это не нравилось.

Конечно, я это прекрасно знал, я же слышал анализ положения из Тараторкиных уст. Но тут я был, так сказать, в маске и для правдоподобия удивленно переспросил:

— Вот как?

— Да. И к сожалению, тут она стоит на своем. Ни о каком флердоранже и свадебном торте, она сказала, не может быть речи, пока я не брошу вызов теткам.

— Ну, так в чем дело, бросьте.

Эта моя реплика ему, кажется, не понравилась. Во всяком случае, он с некоторой досадой схватил с полки фарфоровую пастушку и швырнул в камин, где она разлетелась на тысячу частей и стала непригодна для употребления.

— Легко сказать. Тут масса технических сложностей. Нельзя же просто так подойти к тете и сказать: «Я бросаю тебе вызов!» Нужен какой-то повод. И я, черт подери, совершенно не представляю себе, как за это взяться.

— Вот что я вам скажу, — произнес я, поразмыслив. — По-моему, это дело такого рода, когда лучше всего вам будет посоветоваться с Дживсом.

— С Дживсом?

— Мой человек.

— Я думал, вашего человека зовут Медоуз?

— Конечно, конечно, я оговорился, — поспешил я поправиться. — Я хотел сказать: человек Вустера. Редкого ума личность. Находит выход из любого положения.

Эсмонд слегка нахмурился.

— Не лучше ли будет обойтись без вмешательства заезжих лакеев?

— Нет, без вмешательства заезжих лакеев тут не обойтись, — твердо ответил я. — Если, конечно, под заезжим лакеем понимается Дживс. Не обитай вы круглый год в здешнем загородном морге, вам было бы известно, что Дживс — не столько лакей, сколько консультант по светским вопросам. К нему обращаются за помощью самые сильные мира сего. И вполне возможно, что в благодарность за услуги жалуют ему табакерки, выложенные бриллиантами.

— И вы думаете, он сможет что-нибудь предложить?

— Он всегда может что-нибудь предложить.

— В таком случае, — сказал Эсмонд Хаддок, повеселев, — пойду разыщу его.

Он еще раз проулюлюкал и ушел, звякая шпорами, а я снова с приятностью расположился в кресле и закурил свежую сигарету.

Все начинает понемногу улаживаться, думал я. Конечно, в «Деверил-Холле» по-прежнему можно наблюдать страждущие души в определенном количестве, которое, однако, день ото дня заметно идет на убыль. У меня уже дела в порядке. У Гасси в порядке. Только на фронте Китекэта положение по-прежнему нестабильное, и Синяя птица его счастья медлит с вылетом на сцену.

Я поразмыслил немного о делах Китекэта, а затем вернулся к более приятной теме — собственной персоне и был все еще поглощен ею, с каждой минутой чувствуя себя бодрее и жизнерадостнее, как вдруг распахнулась дверь.

На этот раз никакого алого всполоха не было, потому что вошел не Эсмонд, вернувшийся с охоты, а Дживс.

— Я отлепил мистера Финк-Ноттла от бороды, сэр, — объявил он со скромной гордостью человека, выигравшего трудный бой.

Я сказал, что да, Гасси заходил, и я заметил исчезновение паразитической растительности.

— Он, кстати, просил передать вам, чтобы вы уложили и отослали его вещи. Он уехал в Лондон.

— Да, сэр. Я видел мистера Финк-Ноттла и получил инструкции от него лично.

— Он вам не говорил, почему он вдруг надумал ехать в Лондон?

— Нет, сэр.

На этом месте я немного замялся. Меня подмывало поделиться с Дживсом хорошей новостью, но не означает ли это трепать имя женщины? Как я уже имел случай заметить, мы с Дживсом не из тех, кто треплет имена женщин.

Я сказал на пробу:

— Вы ведь в последнее время часто виделись с Гасси, Дживс?

— Да, сэр.

— Постоянно общались, обменивались мнениями?

— Да, сэр.

— А не упоминал ли он случайно… в порыве э… экспансивности, если я правильно выражаюсь… не обмолвился ли он замечанием в том смысле, что его сердце, вместо того чтобы прочно присохнуть к Уимблдону, слегка вильнуло в другую сторону?

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттл был так любезен, что поделился со мной касательно нежных чувств, которые возбудила у него в сердце мисс Перебрайт. Он откровенно говорил на эту тему.

— Прекрасно. Тогда я тоже могу говорить откровенно. Со всем этим покончено.

— Вот как, сэр?

— Он слез с дерева, проникнутый сознанием, что Тараторка — не та идеальная подруга жизни, какой ему казалась. Пелена упала у него с глаз. Он по-прежнему восхищается ее многочисленными достоинствами и убежден, что из нее получится прекрасная жена для… э-э… Синклера Льюиса, но…

— Совершенно справедливо, сэр. Должен признаться, что я предчувствовал нечто в этом духе. Мистер Финк-Ноттл — человек мирный, домосед, склонный к спокойной, размеренной жизни, тогда как мисс Перебрайт, пожалуй, слегка…

— Больше чем слегка, Дживс. Гораздо больше. Теперь он это понял. Осознал, что жизнь с Тараторкой, хоть и была бы не лишена приятности, неизбежно кончилась бы пятилетним сроком депортации в Полынные зоны или куда там еще, и цель его отъезда в Лондон состоит в том, чтобы завтра с утра пораньше взять старт на Уимблдон. Ему не терпится как можно скорее увидеться с мисс Бассет. Они позавтракают вместе, а проглотив по паре кусочков бекона с чашечкой кофейку, побредут рука об руку вдаль по солнечным полянам.

— Весьма радостная картина, сэр.

— Весьма. Но я сообщу вам еще одну радостную новость: Эсмонд Хаддок и Кора Таратора договорились пожениться.

— В самом деле, сэр?

— Условно, я должен, впрочем, оговориться.

И я обрисовал ему положение вещей на данный момент.

— Я посоветовал ему обратиться к вам, Дживс, — заключил я. — И он отправился вас разыскивать. Вам теперь все понятно? Как справедливо говорит мистер Хаддок, хочешь ты или не хочешь бросить вызов своим бесчисленным теткам, но это невозможно сделать, пока они не дадут повод. Необходимо устроить что-нибудь такое, как с тем парнем в Библии, когда ему было сказано: «Ступай», а он вместо того, чтобы уйти, взял и вернулся вспять, ну, вы меня понимаете.

— Понимаю вполне, сэр, и приложу все свое соображение. Боюсь, однако, что сейчас я вынужден вас покинуть, сэр. Я обещал помочь дяде Чарли подавать закуски в гостиную.

— Разве это входит в ваши обязанности, Дживс?

— Нет, сэр. Но чего не сделаешь, если просит родной человек.

— Своя кровь — не водица?

— Именно так, сэр.

Он ушел, а через минуту появился Эсмонд. Вид у него был растерянный, как у егеря, не сумевшего выследить лису.

— Никак его не найду, — пожаловался он.

— А он только что вышел отсюда. Спешил в гостиную помочь разносить бутерброды.

— И нам долг велит быть там, дружище, — спохватился Эсмонд. — Боюсь, мы припозднились.

Он был прав. Встреченный нами в коридоре Силверсмит сообщил, что минуту назад выпроводил последнюю группу «чужих» гостей, то есть Кигли-Бассингтонов с приспешниками, и, помимо домочадцев, горящую палубу еще не покинули только викарий, мисс Перебрайт и молодой джентельмен, как он условно обозначил моего кузена Томаса. Эсмонд по этому поводу выразил удовлетворение, заметив, что теперь будет где повернуться.

— Вот и хорошо, что мы разминулись с этими занудами верно, Гасси? Англии нужно поменьше Кигли-Бассингтонов и получше качеством. Вы согласны со мной, Силверсмит?

— Боюсь, что не составил собственного мнения по этому вопросу, сэр.

— Силверсмит, — сказал Эсмонд, — вы напыщенный старый осел. — И хотите верьте, хотите нет, ткнул того пальцем под ребра повыше внушительного брюха.

Ошеломленный дворецкий, выпучив в ужасе глаза, покачнулся и на полусогнутых ногах побрел прочь, наверняка спеша поддержать свои силы стаканчиком крепкого, и в это мгновение из гостиной вышла леди Дафна.

— Эсмонд! — произнесла она ледяным голосом, который в давно прошедшие времена доводил многих барышень в директорском кабинете до слез и икоты. — Ты где это пропадал?

Еще совсем недавно, до своего исторического концертного выступления, Эсмонд Хаддок бы в ответ завязался узлом в извинениях и весь взмок от раскаяния. О перемене, происшедшей с бардом «Деверил-Холла», можно было убедительнее всего судить по тому, что теперь его чело нисколько не увлажнилось, а на губах заиграла приветливая улыбка.

— А-а, тетя Дафна! — сказал он. — Куда же вы уходите?

— Спать. У меня болит голова. Почему ты так поздно?

— Надо полагать, потому, что раньше не собрался, — весело ответил Эсмонд.

— Полковник и миссис Кигли-Бассингтон были очень удивлены. Они не могли понять, почему тебя здесь нет.

Эсмонд звонко расхохотался.

— Ну и глупцы же они в таком случае, — проговорил он. — И ежу ясно, раз меня нет здесь, значит, я где-то еще. Пошли, Гасси, у-лю-лю-лю-лю, — невозмутимо добавил он и поманил меня за собой в гостиную.

Даже без Кигли-Бассингтонов в гостиной «Деверил-Холла» народу оставалось изрядно. Может быть, четыре тети, Таратора, юный Тос, Гертруда Винкворт и его преподобие Сидней Перебрайт занимали и не все места, но все-таки, можно сказать, зал был полон. Теперь прибавьте сюда Эсмонда и вашего покорного, а также Дживса и Куини с подносами, и уже негде яблоку упасть. Я снял с Дживса пару бутербродов (с сардинкой) и сидел, откинувшись на спинку кресла, полный глубокого удовлетворения, как вдруг в дверях возник Силверсмит, все еще без кровинки в лице после перенесенного потрясения, встал по стойке «смирно», напыжился и объявил:

— Констебль Доббс.

ГЛАВА 26

Реакция бутербродожевателей и кофезапивателей, гуртующихся в аристократической гостиной, на возникновение в дверях бравого сотрудника местной полиции бывает различна в зависимости от того, что Дживс называет психологией индивидуума. Так, Эсмонд приветливо проулюлюкал при виде гостя, тетки вздернули брови — в том смысле, что, мол, чему обязаны честью? — его преподобие воинственно подобрался, выражая всем своим грозным видом, что пусть только ревностный служака попробует отпустить хоть одну шуточку по поводу Ионы и кита, он тогда ему покажет! Гертруда Винкворт как сидела безрадостная, так безрадостной и осталась. Силверсмит сохранил каменное выражение лица, какое сохраняют дворецкие во всех случаях жизни, а горничная Куини побледнела и тихо охнула, как женщина, которая вот-вот зарыдает о своем женихе-демоне.

Чувство глубокого удовлетворения меня покинуло, в ногах ощутился некоторый холод. Когда ход событий приводит к такой запутанной ситуации, как в ту пору в «Деверил-Холле», вторжение полицейских сил не может особенно радовать.

Первую свою реплику Доббс адресовал Эсмонду Хаддоку.

— Я явился сюда по неприятному поводу, сэр, — промолвил он, и холодок в Вустеровых ногах стал ощутимее. — Но прежде чем мы займемся этим, я должен кое-что сказать. Могу ли я, сэр, — теперь он повернулся к преподобному Сиднею Перебрайту, — обратиться к вам по духовному вопросу?

Я увидел, что благочестивый Сидней насторожился и, должно быть, сказал себе: «Ну, начинается».

— Это в связи с тем, что я увидел свет, сэр.

Кто— то поблизости ойкнул и закашлялся, словно болонка, откусившая от котлетки кусок не по своим слабеньким возможностям. Оглядываюсь -это Куини. Смотрит на Доббса, выпучив глаза и приоткрыв рот.

Может быть, эти звуки привлекли бы больше внимания, если бы одновременно не прозвучал кашель, вырвавшийся из гортани викария. Он тоже выпучил глаза. У него был вид церковного деятеля, увидевшего, как аутсайдер, на которого он поставил свою последнюю рясу, вдруг вырвался вперед и пронесся первым мимо судейской трибуны.

— Доббс! Что вы сказали? Вы увидели свет?!

На мой взгляд, страж порядка заслуживал особой похвалы за то, что отважился кивнуть головой, по которой совсем недавно получил смачный удар сподручным каучуковым орудием. Однако факт таков, что он кивнул, хотя сразу поморщился и охнул. Но полицейские Британии сделаны из прочного вещества, так что Доббс только на мгновенье весь передернулся, словно отведал Дживсова эликсира, и тут же снова принял свой обычный вид, то есть стал опять вылитое гориллье чучело.

— Так точно. И я расскажу вам, сэр, как это произошло. Вечером двадцать третьего числа текущего… Вообще-то сегодня вечером это было… Я при исполнении возложенных на меня обязанностей преследовал забравшегося на дерево грабителя, и вдруг неожиданно меня поразил гром небесный.

Это, как и следовало ожидать, произвело сильное впечатление. Его преподобие сказал: «Гром небесный?» Двое из теток повторили: «Гром небесный?» А Эсмонд произнес: «Э-хой…»

— Да, сэр, — подтвердил Доббс. — Ударил прямо по темени и такую шишку набил, закачаешься.

Его преподобие сказал: «Удивительно». Другие двое из теток покачали головами и прищелкнули языками. А Эсмонд протянул: «Ату-у-у…»

— Ну а я не дурак, — продолжал честный Эрнест Доббс. — Могу понять намек. «Доббс, — говорю я себе, — нечего обманываться насчет того, что это было. Предостережение свыше, вот что. Если уж дошло до грома небесного, Доббс, — говорю я себе, — значит, пора серьезно пересмотреть, Доббс, свои духовные взгляды». Вот что я сказал себе, сэр, если вы меня понимаете. Я увидел свет, и я хотел спросить, сэр, должен ли я сперва посещать воскресную школу для начинающих, или можно сразу приступить к пению в церковном хоре?

Ранее в этом повествовании я уже говорил, что никогда не видел, как пастырь приветствует заблудшую овцу по случаю ее возвращения в родное стадо, однако, понаблюдав за леди Дафной Винкворт в сходных условиях, я получил на этот счет кое-какое представление и мог теперь предугадать к чему клонится дело. По доброжелательной улыбке и блеску в глазах, не говоря о воздетой как бы для благословения руке, было видно, что неожиданная перековка местного вероотступника потрясла преподобного Сиднея Перебрайта до глубины души и вытеснила горькие мысли о судьбе церковного органа. Еще бы мгновение, и он бы выступил со скупой, прочувствованной мужской речью. Все к этому шло. Но обстоятельства не позволили. Не успел он разинуть рот, как что-то прошуршало в воздухе, словно фазан взлетел сбоку из зарослей, и некий крупный предмет, покинув ряды, упал на Доббсову грудь.

Оказалось при ближайшем рассмотрении, что это Куини. Она, точно горчичник, прилипла к представителю Закона, лепеча: «О, Эрни», увлажняя его мундир счастливыми слезами и, как я с легкостью умозаключил, сообщая ему, что все прощено и забыто, и теперь последует безотлагательный возврат кольца, писем и фарфоровой статуэтки с надписью «Привет из Блэкпула». Не ускользнуло от моего внимания также и то, что Доббс, со своей стороны, принялся осыпать ее запрокинутое лицо жаркими поцелуями, приговаривая: «О, Куини!» Я понял, что привилегированные акции деверильских страдальцев опять подскочили и на грифельной доске можно приплюсовать еще одну пару разлученных сердец, которые вновь обрели друг друга весенней цветущей порою.

Эти чувствительные сцены на разных людей действуют по-разному. Я, например, сообразив, что тем самым обязательства Китекэта по отношению к этой доброй девушке можно считать аннулированными, пришел в хорошее расположение духа. А вот Силверсмит, похоже, содрогнулся от ужаса при виде того, какие дела творятся в гостиной «Деверил-Холла». Став немедленно в позу Строгого родителя, он прошествовал к счастливой чете, резким поворотом кисти вырвал свое дитя из любящих объятий Доббса и увел.

Сомлевший констебль немного опомнился и попросил извинения за неприкрытое проявление чувств, а преподобный Сидней сказал ему, что вполне, вполне его понимает.

— Зайдите ко мне завтра, Доббс, — благосклонно пригласил он. — Мы с вами хорошенько потолкуем.

— С удовольствием, сэр.

— Ну а теперь, — промолвил его преподобие, — я, пожалуй, направлю стопы мои к дому. Ты идешь со мной, Кора?

Тараторка ответила, что хотела бы немного задержаться. Тос, чуя реальную возможность разжиться еще кучкой-другой бутербродов, тоже отклонил приглашение в обратный путь. Так что викарий удалился в одиночестве с лучезарной улыбкой на устах. И только когда за ним закрылась дверь, я обратил внимание на то, что Доббс как стоял, так и не сдвинулся с места. Тут я вспомнил его реплику при выходе на сцену — насчет того, что он явился по неприятному делу. Температура в нижних конечностях снова резко упала. Я опасливо покосился в его сторону.

Он без дальнейших проволочек вернулся к повестке дня. Их ведь на это натаскивают: сказано — сделано.

— Сэр, — обратился Доббс к Эсмонду.

Эсмонд поспешил задать встречный вопрос, не соблазнится ли он бутербродом с сардинкой, но Доббс ответил: «Нет, спасибо, сэр», — а когда Эсмонд пояснил, что не настаивает непременно на сардинке и будет вполне рад, если тот возьмет с ветчиной, языком, огурцом или тушеным мясом, пояснил, что предпочитает вообще воздержаться от пищи по причине неприятного дела, по которому он сюда явился. Надо так понимать, что, отправляясь по делам службы, полицейские садятся на диету.

— Мне надо видеть мистера Вустера, сэр, — объявил Доббс.

Возможно, Эсмонд от радости, что вновь обрел свою возлюбленную, временно забыл былую неприязнь к Гасси, но при этих словах полицейского нелюбовь к тому, кто посягал на предмет его обожания, видимо, нахлынула с утроенной силой — во всяком случае, в глазах его появился нездоровый блеск, лицо помрачнело, и на гладком лбу даже образовалась пара суровых складок. Сладкогласый певец Кингс-Деверила уступил место строгому и неумолимому мировому судье.

— Вустера? -переспросил он и, я заметил, плотоядно облизнулся. — Официально?

— Да, сэр.

— А что он сделал?

— Проник в помещение с целью грабежа, сэр.

— Нет, честное слово?

— Да, сэр. Вечером текущего месяца двадцать третьего… то есть сегодня вечером, сэр, обвиняемым было осуществлено грабительское проникновение в мой полицейский участок и выкраден предмет, являющийся достоянием Короны, а именно: собака, в количестве одной, каковая находилась под стражей, как нанесшая два укуса. Я застал его с поличным, сэр, — заключил полицейский Доббс уже не так витиевато, — это он был тем забравшимся на дерево грабителем… преследуя которого я был поражен громом небесным.

Складки на лбу у Эсмонда углубились. Было очевидно, что к этому происшествию он нашел уместным отнестись с полной серьезностью. А когда мировые судьи находят уместным отнестись к какому-то происшествию с полной серьезностью, тут уж начинаешь думать только о том, как бы унести ноги.

— Вы в самом деле застигли его в момент кражи этой собаки, в количестве одной? — зловеще спросил Эсмонд, сильно напоминая судью Джефриза, готового возглавить «кровавое судилище».

— Да, сэр. Вхожу я к себе в участок, а он как раз отвязывает ее и побуждает к бегству, ну, она и припустила вовсю прыть, а я говорю: «Стой», после чего, заметив меня, он тоже припустил во всю прыть, ну и я за ним. Я уж почти что догнал его на верхушке дерева и собирался арестовать, когда меня поразил гром небесный и я лишился чувств. А когда очнулся, обвиняемого на месте уже не было.

— А почему вы полагаете, что это был Вустер?

— Он был при зеленой бороде, сэр, и в клетчатом пиджаке. Сразу бросается в глаза.

— Понятно. Не переоделся после выступления.