Улица Райских Дев

      Когда Дахиба снова включила проигрыватель и приготовилась наблюдать танец Мими, она вдруг увидела в дверях студии своего племянника Мухаммеда, с ошалелым видом воззрившегося на Мими.
      – Ступай прочь, бесстыдник! – крикнула Дахиба, подходя к племяннику. – Что тебе здесь надо?
      Мухаммед как будто онемел – Мими… в красном трико и черных колготках.
      – В чем дело? – сердито повторила Дахиба.
      – М-м-м… Дедушка Ибрахим звонил и просил передать, чтобы вы пришли к нему немедленно.
      Кофейня «Феруза» выходила на небольшую площадь в конце улицы Фахми-паши, недалеко от комплекса правительственных учреждений, в одном из которых работал Мухаммед. Вход был украшен арабскими каллиграфическими надписями. В темноватом помещении мужчины играли в кости или в карты, обсуждали политические новости или перемывали косточки своим начальникам и сослуживцам. Кофейня «Феруза» была пристанищем клерков правительственных учреждений. В каждой из многочисленных кофеен Каира люди собирались преимущественно «по интересам»: интеллектуалы, богатые бизнесмены, гомосексуалисты или даже стекающиеся в столицу из деревень феллахи.
      Мухаммед повернул в переулок, не видя ни грязных стен, ни прохожих: перед глазами его стоял образ полуобнаженной Мими с роскошными формами, обтянутыми трико и длинными ногами в черных колготках… До этого он случайно видел ее два раза, входящей в клуб «Золотая клетка», а кроме того, по телевизору в мыльной опере, где она исполняла небольшую роль. Этого было достаточно, чтобы влюбиться по уши. Сейчас Мухаммед просто сгорал от вожделения. Он вышел на площадь, где находилась кофейня «Феруза»; перед ним, постукивая каблучками, торопилась куда-то женщина в европейском платье, обтягивающем пышные ягодицы. В каком-то неистовом порыве, неожиданно для себя, Мухаммед крепко ущипнул ее. «Йааа!» – закричала женщина и ударила его сумочкой по голове. Возмущенные прохожие окружили Мухаммеда, но он вырвался из их кольца и устремился в кофейню. У входа стоял один из друзей Мухаммеда, с веселой улыбкой наблюдая сценку. Он подмигнул Мухаммеду и пропел: «В раю нам даруют красоток, чтоб нас ублажали они. Ах, гурии, райские девы, ну как же они хороши…»
      Мухаммед, покраснев, ринулся в кофейню. Друзья, видевшие сценку из окна, встретили его одобрительными приветствиями и шуточками.
      Феруз, однорукий ветеран Шестидневной войны, как всегда, сидел за столиком, играя в триктрак с друзьями по армии, а его жена, весь день проводившая за кассовым аппаратом, присоединилась к шуткам юношей, воскликнув:
      – Эй, Мухаммед! Тебе бы надо руку к туловищу привязать!
      Посмеиваясь вместе с друзьями, Мухаммед сел за столик и принял от Феруза стакан ароматного чая, но в голове у него была только встреча с Мими.
      – Берет уроки у тети Дахибы, подумать только! Так ее встретить – прямо голова закружилась!
      Друзья Мухаммеда продолжали смеяться, подшучивать и рассказывать анекдоты. Салах, клерк из министерства культуры, самый известный среди них забавник, начал очередной рассказ:
      – Александриец, каирец и феллах заблудились в пустыне и умирали от голода и жажды. Внезапно появился джинн и заявил, что может исполнить желание каждого из них. Александриец сказал: «Перенеси меня на Французскую Ривьеру в общество прекрасных женщин». Пуф-ф– и он исчез. Каирец сказал: «Я хочу плыть по Нилу на прекрасном корабле и чтобы было вдоволь еды, вина и женщин». Пуф-ф – и он исчез. Тогда феллах сказал джинну: «Верни мне моих друзей, мне без них одиноко в пустыне».
      Молодые люди захохотали и снова стали прихлебывать густой сладкий чай.
      – Йа, Мухаммед-паша! – сказал усатый Хабиб, употребляя в виде дружеской шутки устаревший титул. – У меня сюрприз для тебя. – Он достал из кармана иллюстрированный киножурнал. Перелистывая его, Мухаммед открыл страницу с портретами кинозвезд. – А, вот он, сюрприз! – вскричали четверо друзей – на одной из фотографий сверкала ослепительно белой кожей Мими в открытом вечернем платье.
      – Она великолепна! – воскликнул Салах.
      – Годится тебе в жены, а? – подмигивая Мухаммеду, пошутил другой.
      – Да нам хоть бы какую жену, – воскликнул Салах, который, как и все эти юноши, предавался мечтаниям – накопить из скудного жалованья денег, снять квартиру и жениться. – Ты среди нас счастливчик, Мухаммед-паша! Твой дед богатый врач, и живешь ты в богатом доме в квартале Садов. Почему не женишься?
      Мухаммед промолчал. Перспектива поселиться с женой в большом доме на лице Райских Дев под неусыпным наблюдением Амиры отнюдь не прельщала его. Не лучше и в доме отца, где всем заправляет Нефисса. Нет, с молодой женой надо жить отдельно от старших! И он ответил уклончиво:
      – Бокра – завтра, – то есть там видно будет. – Иншалла – все в Божьей воле.
      Салах хлопнул друга по спине и воскликнул:
      – Ты подтверждаешь, что Египет живет по системе БЗН – «Божья воля – иншалла». «Завтра – бокра» и «Не беда – ма'алеш».
      Все засмеялись, но Мухаммед смеялся натянуто. Он все вспоминал Мими – на фотографии из журнала она была снята в роли женщины-вамп, соблазняющей чистого юношу. Мухаммед думал, что ее глаза и длинные шелковые волосы действительно могут соблазнить и святого. Прав был святой Пророк Мухаммед, который велел женщинам прикрывать волосы.
      Вспомнив платиновые волнистые волосы Мими, он подумал о своей светловолосой матери. Она каждый год посылала открытку ко дню рождения. Он собрал их двадцать. Мухаммед запрещал себе думать, почему мать уехала, вернется ли она, почему никто в семье не говорит о ней.
      – Эй, парни! – вскричал Салах. – Пойдем в кино, посмотрим Мими!
      – Фильм идет в «Рокси», – сказал Хабиб. Они допили чай, расплатились и гурьбой вышли из кофейни, сопровождаемые комментариями стариков, что молодежь всегда торопится жить. Недалеко от кофейни стоял юноша, который почему-то пристально посмотрел на Мухаммеда. Лицо его показалось Мухаммеду знакомым. Он вспомнил, что встречал этого молодого человека среди членов «Мусульманского братства», в котором отец запретил ему участвовать. Кажется, его звали Хассан, и уже тогда Мухаммеду внушали страх его горящие фанатическим пламенем глаза.
      Когда Дахиба села в свою машину, припаркованную у входа в приемную Ибрахима напротив кинотеатра «Рокси», и вручила бакшиш мальчишке, который сторожил ее, она заметила своего племянника Мухаммеда среди ватаги друзей и хотела окликнуть его, но передумала. Она включила зажигание и, проехав немного по главной улице, свернула в первый же переулок и, остановив машину у афиши с рекламой часов фирмы «Ролекс», положила голову на руль и заплакала.
      Женщины семьи Рашидов собрались в медной решетчатой беседке, наслаждаясь хорошей погодой и лакомясь сладостями. Амира в своем саду собирала в корзины лекарственные травы. Расцвел розмарин, и она бросала в одну корзину нежные голубые цветочки, в другую – серо-зеленые листики. Тринадцатилетняя Айша не имела охоты разбираться в травах, зато десятилетняя Басима проявляла талант и любовь к этому делу.
      Когда-то мать Али Рашида учила Асиру разбираться в травах и их целительных свойствах; эти знания передавались в семье из поколения в поколение.
      – Секреты лекарственных растений открыла еще праматерь Ева, – сообщила Амира удивленным внучкам. – А розмарин растет очень медленно, он перестает расти в высоту только через тридцать три года после того, как его высадили, – запомните, это возраст Иисуса Христа.
      – А как употребляется розмарин, умма? – спросила Басима. И Амира вспомнила, как интересовалась целебными свойствами растений любимая внучка Ясмина. «Та, по которой я неустанно тоскую…» – Из цветов делают мазь для растирания, а из листьев – настой, помогающий при желудочных расстройствах, – ответила она Басиме.
      Амира смотрела на серое февральское небо и думала, что раньше не выпадало столько дождей. По телевидению объясняли, что изменения в климате произошли в результате постройки в 1971 году Ассуанской плотины, – испарения с поверхности искусственного озера Насера сильно увеличили годовое количество осадков в долине Нила. После дождей на берегах Нила всегда оставались пруды дождевой воды, которые раньше высыхали в сезон засухи, а теперь они так велики, что солнце их не может высушить, вода загнивает и начинаются эпидемии.
      «Как меняются времена, как меняется жизнь! – подумала Амира. – И как быстро течет время. Кажется, будто только вчера родилась Зейнаб, а Омар и Тахья – неделю назад!» Руки Амиры потеряли красивую форму – артрит, щемит иногда сердце, но силы и бодрость сохранились, хоть ей исполнилось восемьдесят пять лет… Тщательно ухаживая за собой, применяя старинные средства, она сохранила лицо и осанку юной женщины. Но душа ее все-таки устала. Сколько же страниц суждено ей Господом перевернуть еще в Книге Судеб?
      Воспоминания о детстве не уходят от нее, новые сны приносят новые воспоминания, дополняющие прежние. Почти что совершив космический круг жизни, приблизившись к ее концу, она все больше приближается к началу: воспоминания обогащаются, возникают новые детали: цветные ковры между горбами верблюдов, палатки под звездным небом, песня мужчин у походного костра: «О лунный луч, скользи по моей подушке, ласкай мои чресла…»
      Воспоминание о квадратном минарете соединилось с воспоминанием о сладостном аромате: может быть, она смотрела на минарет, стоя под цветущим деревом? Когда же она все вспомнит? Амира давно уверена, что она вспомнит в Аравии, но каждый год путешествие в святую Мекку откладывается… Годы протекают сквозь пальцы словно песок… Когда же она отправится в паломничество? Откладывать уже нельзя, старость приносит болезни.
      – Розмарин помогает при спазмах, – сказала Камилия. Она сидела под деревом со своим шестилетним сыном Наджибо, который унаследовал темно-янтарные глаза матери и круглое лицо отца. Хотя на запястье мальчика был вытатуирован коптский крест, родители воспитывали его и в христианской и в мусульманской вере, чтобы он мог выбрать себе религию, когда станет взрослым. Камилия больше не имела детей – это могло бы помешать ее танцевальной карьере, а Якуб был вполне доволен, имея сына и приемную дочь. Страхи родных в связи с браком Камилии с христианином не подтвердились. Хотя столкновения между мусульманами и коптами продолжались, у Якуба и Камилии все было благополучно. Она стала египетской танцовщицей номер один, а его газета выходила теперь большим тиражом и приобрела широкий круг читателей. Поклонники Камилии не покинули ее после брака с христианином, а читатели Мансура не ставили ему в вину брак с мусульманкой.
      – Ма'алеш, – говорили египтяне. – Не беда. В Книге Судеб записано, что им суждено быть вместе.
      Камилия смотрела на блюда, которые разносила служанка, и ничего не брала. Был христианский пост, и Камилия соблюдала его вместе с Якубом – ничего мясного она не ела, только овощи и фрукты. Нельзя было есть и сыр, происходящий от коровы, и яиц, снесенных курами. Но пост не был лишением для Камилии. Ее жизнь обогатилась знакомством с единоверцами Якуба, – она вступила в мистический и прекрасный мир людей, вера которых возникла в Египте еще до Мухаммеда. Копты имели богатую историю и мифологию; в христианство их обратил святой Марк, а святого Иакова, именем которого был назван Якуб, исцелил младенец Иисус во время бегства Святого семейства в Египет.
      Камилия посмотрела на Зейнаб, сидящую у цветущего розового куста с младенцем своей кузины на руках. В двадцать лет Зейнаб была красавицей, но железный браслет на ноге, обозначавший ее хромоту, отпугивал женихов. Неужели не найдется добрый и умный человек, который женится на ней, неужели она не будет иметь семьи и детей? Зейнаб так нежна к детям, – своего маленького братца она нянчила с самого рождения, и Наджиб обожает сестру.
      Иногда в улыбке Зейнаб вдруг возникал облик Хассана аль-Сабира. Тогда Камилию одолевал страх: неужели когда-нибудь вернется Ясмина и Зейнаб узнает, что ее отец – насильник, а мать – прелюбодейка… Камилия не боялась, что об этом расскажет кто-нибудь из старших Рашидов, младшие ничего не знали. Но возможность приезда Ясмины пугала Камилию. Она очень боялась за Зейнаб.
      – Розмарин! – раздался голос Нефиссы, всегда готовой вступить в спор. – Вовсе он не помогает при спазмах!
      Нефисса сидела со своим первым правнуком, сыном Асмахан, на коленях. В шестьдесят два года черты ее лица стали жесткими и суровыми. Даже если она улыбалась, уголки рта ее не поднимались кверху, а опускались вниз.
      Гордая высоким рангом прабабушки, Нефисса по-прежнему сокрушалась в душе, как быстро протекла ее юность. Как будто только вчера она, отчаянная и бесшабашная, сидела в карете с английским лейтенантом… Но в общем настоящее удовлетворяло Нефиссу, хотя она жалела, что Тахья отказывается выйти замуж и упрямо ждет пропавшего неведомо где Захарию. Пятнадцать лет прошло! Наверное, он утопился в Ниле, как Элис, и так же проклят Богом. Нефисса вспомнила Элис, услышав нежный смех Зейнаб. И глаза, и волосы у нее такие же, как у Элис и Ясмины, а вот это движение руки – в точности, как у Элис. Зато ямочки на щеках, когда она смеется, напоминают Хассана аль-Сабира.
      Как давно миновала ее влюбленность в Хассана, окончившаяся жестокими словами: «Я не собирался жениться на вас». Он посватался к Ясмине, после этого Нефисса и возненавидела Ясмину. А кто же все-таки его убил? В полиции заявили, что у Хассана было такое множество врагов и недоброжелателей, что расследование зашло в тупик и дело было закрыто. Но иногда Нефисса думала, что убийцу Хассана все-таки, может быть, найдут.
      Ребенок заплакал, и Нефисса отдала его Асмахан, которая на ступенях беседки болтала с Фадиллой. Послышался шум автомобиля, подъезжающего к воротам – это был «мерседес» Дахибы. Зачем она приехала? Почему они с мужем сидят в машине и не выходят?
      – Мы поедем в Америку, – сказал Хаким, не удерживая слез. – Во Францию, в Швейцарию. Мы вылечим тебя. Если ты умрешь, моя любовь, я умру тоже.
      – Ты самый лучший человек на свете, Хаким. Ты дал мне все. Ты спас меня от низкой жизни, которая мне грозила в молодости. Ты не посчитался с тем, что я не могла иметь детей. Ты разрешил мне быть танцовщицей.
      Разрешил писать опасные статьи. Ты помогал мне во всем. Бог никогда не создавал более совершенного человека.
      – Я не совершенство, Дахиба. Ты заслуживаешь лучшего мужа.
      Она взяла его лицо в ладони и сказала:
      – Муж Алифы Рафат запрещал ей писать, и она писала по ночам в ванной. Только после его смерти она опубликовала свои рассказы. Ты самый добрый человек на свете, Хаким.
      – Мы пойдем вместе?
      – Нет, я хочу увидеть свою мать наедине. Дахиба вошла в дом и сказала Амире спокойно и твердо:
      – Мама, Ибрахим сделал исследования и обнаружил у меня рак.
      – Во имя Бога милостивого…
      – Ибрахим предлагает операцию… Но надежды мало. Может быть, уже поздно.
      Амира обняла ее, шепча:
      – О Фатима, дочь моего сердца. – И пока Дахиба говорила о хирургическом вмешательстве или химиотерапии, Амира думала о другой помощи. Помощи Бога.
      Мухаммед проскользнул в дом, и ему удалось пробежать через холл незамеченным. Он услышал громкие голоса женщин в большой гостиной – видно, что-то случилось– и пробежал по лестнице в свою комнату на мужской половине дома. После двухчасового пребывания в темном кинозале, рядом с перевозбужденными зрителями, после кадров с полуобнаженной и чертовски соблазнительной Мими он весь пылал. Он хотел обладать Мими! Мухаммед вырезал из журнала фотографию Мими, сел на кровать и стал разглядывать красоты длинноногой блондинки и ее яркое лицо с голубыми глазами в сиянии золотистых волос.
      Вдруг он поднял глаза на фотографию матери над кроватью и вздрогнул – да как же они похожи эти две прекрасные белокурые женщины. Но это ведь разрушительная красота! Мать бросила его, а Мими для него недоступна, и он несчастен вдвойне.
      Слезы ослепили Мухаммеда, два облика слились в один.

ГЛАВА 3

      – Клянусь бородой Пророка, мужчине нужна женщина, – заявил хадж Тайеб Деклину Коннору. Это был старый феллах в белой шапочке и белом халате, – он носил белое одеяние и имел приставку «хадж» к имени потому, что посетил Мекку. – Нехорошо сохранять семя внутри, – продолжал он дребезжащим старческим голосом. – Мужчина должен извергать его каждую ночь.
      – Каждую ночь, вот это да! – вскричал Халид, помощник Коннора. Врач и пришедшие на прием больные сидели на стульях, вынесенных из деревенской кофейни, Деклин Коннор – в кресле.
      – Великие боги, – удивленно отозвался феллах могучего сложения. – Да кто это может – каждую ночь?
      – Я мог, – скромно возразил хадж Тайеб.
      – То-то четырех жен уморил! – подал реплику Абу Хосни, и вся кофейня загрохотала мужским хохотом.
      – Вам непременно надо жениться на докторше! – гнул свою линию хадж Тайеб.
      Все закивали и, причмокивая, начали смаковать детали свадебной ночи.
      Деклин Коннор посмотрел на Джесмайн, сидевшую в светлом халате на другой стороне деревенской площади, принимая из рук темнокожих матерей младенцев, которых они подносили ей, словно драгоценные дары, и осматривая их. Он подумал, что ему и впрямь нередко приходит желание заняться любовью с Джесмайн, но он знает, что это пустая мечта.
      Давно миновал полдень, на ярко-синем небе сияло золотое солнце. Феллахи собирались на площади, чтобы праздновать вечером день рождения Пророка: рассказывать сказки и истории, танцевать беледи и мужские танцы с палками, смотреть представления кукольного театра и наслаждаться обильным угощением, съедая за один вечер больше, чем обычно за месяц. Празднества должны были начаться после вечерней молитвы. На площади собирались мужчины, дети и старые женщины; молодые могли смотреть только с крыш окружающих площадь домов.
      Члены группы медицинской помощи Тревертонского фонда оканчивали дневной прием.
      Площадь была центром этой деревни в верховьях Нила. От нее расходились узкие кривые деревенские улочки, на ней располагались все жизненные узлы египетской деревни: колодец, вокруг которого собирались женщины деревни, кофейня – прибежище мужчин, небольшая белая мечеть, лавка мясника, который резал баранов в соответствии с предписаниями Корана, пекарня, куда утром жители деревни приносили комки теста со своими метками, а вечером получали выпеченные лепешки. Вдоль стен домов, окружающих площадь, крестьяне продавали апельсины и огурцы, помидоры и латук, а бродячие торговцы – фигурки из сандалового дерева, книжечки-комиксы, вышитые бисером шапочки и всевозможные пряности – шафран, кориандр, базилик, перец, которые отпускались покупателям в маленьких бумажных кулечках. По площади, источая острые запахи, бродили козы, ослики и собаки. Бегали и кричали дети. Крестьяне с любопытством наблюдали работу врачей-европейцев Деклина Коннора и Джесмайн Ван Керк.
      – У вас трахома, хадж Тайеб, – сказал Деклин старому паломнику, важно восседающему в расшатанном кресле у глиняной стены с каллиграфически выведенным именем Аллаха и рекламным плакатом пепси-колы. – Это надо лечить, я дам капли.
      – Не отмалчивайтесь, доктор, – весело заметил Абу Хосни, владелец кофейни. – Хадж Тайеб прав, вам надо жениться.
      – У меня на жену времени не хватит, – возразил Коннор, открывая сумку с лекарствами. – Я работаю, и доктор Ван Керк тоже.
      – Простите за вопрос, уважаемый доктор, – спросил своим скрипучим старческим голосом хадж Тайеб, – а сколько у вас детей?
      Коннор набрал в пипетку раствор тетрациклина, накапал его в оба глаза хаджа Тайеба, дал ему бутылочку и объяснил, что нужно закапывать три недели, и наконец ответил:
      – Один сын. Учится в колледже.
      – Только один?! Ай, саид! У мужчины должно быть много сыновей.
      Деклин уже подозвал другого больного, молодого парня, который, задрав галабею, обнажил загноившуюся рану. Промывая ее, Деклин услышал вопрос Абу Хосни, который высунулся из дверей своей кофейни, поправляя грязный фартук, повязанный поверх галабеи:
      – Объясните мне, саид, что это за контроль рождаемости? Не понимаю я этого…
      – Мир перенаселен, поэтому мы должны ограничивать численность наших семей. – Деклин встретил недоумевающий взгляд Абу Хосни и начал разъяснять: – Ну вот, у вас пятеро детей, верно?
      – Пятеро, хвала Аллаху.
      – И внуков пятеро?
      – Да, Бог благословил нас.
      – Значит, семья из двенадцати человек. Вы и ваша жена – двое – произвели десятерых. Если так будет у каждой супружеской пары, в мире станет слишком тесно.
      Абу Хосни с тем же недоуменным выражением махнул рукой в сторону пустыни:
      – На земле места много, саид!
      – Ваша страна сейчас не может прокормить свое население, а если оно возрастет… Что будет с вашими внуками?
      – Ма'алеш, саид. – Не беда. Господь Бог все устроит.
      Хадж Тайеб, посасывающий кальян, вдруг заворчал:
      – Медицинская сестра ходит и обучает чему-то наших девочек. Женщин учить негоже.
      – Будете учить мужчину – обучите одного человека. Дайте образование женщине – в результате обучите всю семью, – возразил Деклин.
      Шесть недель Деклин и Джесмайн с помощниками-арабами Насром и Халидом ездили из деревни в деревню, делали противотуберкулезные и другие прививки детям и лечили взрослых, располагаясь на деревенской площади: с одной стороны Деклин принимал мужчин, с другой Джесмайн – женщин. Были всевозможные трудности: например, матерей приходилось убеждать, что прививки так же необходимы девочкам, как и мальчикам; мужья не разрешали жене пойти к доктору. В этой деревне они работу почти закончили, и помощники уже укладывали вещи в две «тойоты».
      – Рана серьезная, – сказал Деклин юноше, – ты должен пойти в больницу. А не то можешь умереть.
      – Смерть настигает всех, – отозвался хадж Тайеб. – Сказано: «Смерть настигнет тебя и в неприступном замке. И не даст тебе прожить и минуты сверх предначертанного. Судьба человеческая определена Аллахом. Все в Божьей воле».
      – Это верно, хадж Тайеб, – отозвался Деклин. – Но один человек спрашивал Пророка насчет судьбы: привязать ли ему верблюда, когда он пойдет молиться в мечеть, или оставить непривязанным, положившись на Бога. Великий Пророк ответил: «Привяжи и положись на Бога».
      Все засмеялись, а Деклин серьезно повторил юноше:
      – Иди же в больницу, Мохсейн. Сегодня же.
      Молодой феллах возразил, что деревенский лекарь-шейх прилепил ему к ране бумажку с заклинанием и сказал, что она заживет.
      – Я десять пиастров заплатил!
      – Она не заживет, тебя обманули. В двадцатом веке так не лечат. Иди в больницу непременно!
      Деклин засыпал рану антибиотиком и бинтовал ее, глядя на Джесмайн на другой стороне площади. Женщины окружили ее и учили со смехом и шутками завязывать косынку на голове, как тюрбан. Но эта сцена показалась ему символической, а Джесмайн в кругу крестьянок – жрицей или провозвестницей будущего. Познакомившись с жизнью сельского Египта, Деклин решил, что его будущее принадлежит женщинам, растящим детей и ведущим хозяйство, в то время как мужчины часами просиживают в кофейнях, рассказывая анекдоты и повторяя три любимых изречения египтян: «Урожай плохой? Ничего, не беда – ма'алаш. У человека всегда есть завтра – бокра. Все в Божьей воле – иншалла».
      Джесмайн в светлом халате шепталась с женщинами в ярких традиционных нарядах, поверяющими ей свои тайны, – тайны жизни и смерти, зачатия и рождения, плодоносности и бесплодия, извечные тайны женщин всех времен. Делясь этими тайнами или испрашивая совета, эти крестьянки – женщины прежних времен – с робостью и любопытством соприкасались с женщиной двадцатого века.
      Деклин не сводил глаз с Джесмайн, которая в кругу звонко или визгливо смеющихся советчиц медленно и тщательно повязывала косынку: прикрыв волосы треугольным кусочком светло-оранжевого шелка, аккуратно расправила его и обвила голову концами косынки, завязав их на затылке, – изящная круглая головка стала похожа сверху на половинку абрикоса. Когда Джесмайн подняла руки, под халатом обозначились твердые груди и стройные бедра, и Деклин почувствовал, как его пронзило желание. Ему вспомнились вечера, которые они проводили вместе в его кабинете, работая над переводом.
      Джесмайн была тогда так молода и невинна, а он еще не изжил иллюзий и верил, что призван спасать мир.
      Он вспомнил, как он увидел ее впервые – она пришла к нему просить работу в дождливый мартовский день. Он почувствовал в ней что-то экзотическое еще до того, как она сказала ему, что она из Египта. Она казалась робкой, но в ней сразу можно было почувствовать и уверенность в себе. Потом Коннор понял, что робость и скромность– результаты воспитания арабской женщины, а твердость Джесмайн обрела в нелегких жизненных испытаниях. И в последующие месяцы совместной работы над переводом, когда часы серьезной работы перемежались веселыми минутами, он нередко ощущал, что душа Джесмайн как бы расколота. Или – что в ней живут две души: одна – полная любви к Египту, другая – отрекающаяся от прошлого, связанного с этой страной. Любовь ее к Египту вылилась в их книге в написанную ею главу об уважении традиций арабской культуры, но связи Джесмайн с родиной были совершенно оборваны, о семье своей она никогда не рассказывала. Она как будто сама не знала, какому миру она принадлежит. В то время студенты увлекались книгой под названием – «Чужой в чужой стране», и Деклин думал: это – о ней.
      Когда они закончили работу и рукопись была отослана в Лондон, он понял, что ничего не знает о женщине, в которую неожиданно для себя влюбился. В последующие годы они поддерживали переписку, но Джесмайн писала только об учебе, потом – о работе, и до встречи в Аль-Тафле она оставалась для него загадкой.
      За последние несколько недель все изменилось. Группа двигалась от деревни к деревне между Луксором и Асваном, и в каждой деревне крестьянки-феллахи, по обычаю, спрашивали Джесмайн, откуда она, задавали вопросы о муже и сыновьях.
      Сначала неохотно, а потом привычно Джесмайн доставала фотографию сына, рассказывала о первом муже, который ее бил, и о втором, который бросил Джесмайн после ее неудачных родов. Она рассказывала о большом доме в Каире, где она выросла, о школах, в которых училась, о знатных людях, с которыми общался ее отец.
      Вначале рассказы были сдержанными и даже сухими, но недели через две Деклин заметил, что воспоминания Джесмайн оживают, как будто в запертом доме открываются окна в одной комнате, потом в другой, третьей – и весь дом заливает солнечный свет. Теперь она свободно упоминала имена – бабушки Амиры, тети Нефиссы, двоюродной сестры Дореи. Смех ее стал звонче, взгляд веселее, манеры свободнее. Она даже немного кокетничала с Халидом, умела рассмешить суровых пожилых крестьянок, приласкать детей.
      «Она становится египтянкой, – подумал Деклин, готовя шприц для укола последнему пациенту, – она – женщина, которая вернулась на родину».
      И все же, осознал он, глядя на Джесмайн через площадь, – она не обрела вновь семьи. Ни разу она не позвонила домой, и, может быть, никто из родных не знал, что она в Египте. Пятнадцать лет назад она замирала от ужаса при мысли вернуться в Египет – сейчас она вернулась к соотечественникам, бедным феллахам, по-прежнему отвернувшись душой от родной семьи.
      Когда Джесмайн завязывала на голову косынку, она увидела, что Коннор, сидящий около кофейни, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и она отвернулась. Она знала, что он переменился. В нем выгорел социальный энтузиазм, который восхищал ее при первой их встрече пятнадцать лет назад. Но она не знала, почему произошла эта перемена, каждый симптом которой вызывал в ней желание обратиться к нему: «Почему вы говорите, что наши усилия в Египте бесплодны? О чем вы думаете вечерами, молча и в отдалении от всех выкуривая сигарету за сигаретой? Почему вы не подойдете ко мне – ведь через пять недель мы расстанемся?»
      Она тянулась к нему не только из-за того чувства, которое родилось в ее душе в день, когда она впервые его увидела. Джесмайн хотела ему помочь в какой-то его беде еще из признательности за то, что Деклин была причиной возвращения ее на родину. Вернувшись в Египет, Джесмайн освободилась от депрессии, от гнева и тоски, которые жили в ее сердце после того дня, когда отец проклял ее. Она чувствовала себя счастливой и оживленной, смеялась и шутила со своими пациентками. Вот сейчас пожилая крестьянка обратилась к ней с вопросом:
      – Скажите, саида-докторша, а эта ваша новая медицина помогает?
      Прослушивая через стетоскоп дыхание больной, жаловавшейся на лихорадку и слабость, она ответила:
      – Зависит от пациента, ум Тевфик. Вот я дала бутылку микстуры Ахмеду, который сильно кашлял, и велела пить неделю по большой ложке. Он пришел в назначенный срок, кашель стал еще хуже. «Ты пил лекарство?» – «Нет, саида, ложка не пролезла в горлышко».
      Все засмеялись, согласившись, что мужчины бывают бестолковы и беспомощны. Джесмайн слышала собственный беззаботный смех и понимала, что с ней случилось чудо. Ведь депрессия при ее наследственности угрожала рассудку. Когда она двадцать лет назад приехала в Англию, то узнала от тети Пенелопы, что ее бабушка леди Франсис покончила с собой во время глубокой депрессии. «Дядя Эдди, – подумала тогда она, – возможно, застрелился, хотя утверждали, что он погиб от нечаянного выстрела при чистке револьвера. А мать, которая погибла в автомобильной катастрофе, – может быть, это тоже было самоубийство в результате депрессии?» У Джесмайн возникла мысль, что депрессия могла стать пагубной и для нее самой. Но в Египте депрессия прошла бесследно и Джесмайн воскресла душой. Это было прекрасное чудо, возрождение к жизни. Она была счастлива, слыша кругом арабский язык, вернувшись к привычной еде своего детства. А какой радостью было узнать снова в своих соотечественниках эту неподражаемую ироничную манеру, умение египтян посмеяться над самими собой, не принимать жизнь чересчур серьезно. А счастье сидеть на берегу Нила, наблюдая, как меняется его течение от восхода до заката солнца, чувствовать под ногами благодатную родную почву, а на плечах – горячую ласку солнца… Да, Джесмайн пробудилась и воскресла физически и духовно. И она чувствовала, что в Деклине Конноре что-то умерло, и горячо желала его воскресить.
      – У вас бывает кровь в моче, умма? – почтительно спросила она старую женщину, одетую в черное. – И боли в животе?