Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей

Вещички его смердели смертью. Как будто он в них разлагался заживо. Эту вонь Булгарин никогда в жизни не забудет. От одного лишь воспоминания о том смраде к горлу подкатывал комок тошноты.

В последний раз он видел Цветочка в лазарете рядом с другими несчастными. Его бледное детсковатое личико осунулось, а кожа сморщилась, как у старичка. Глаза покраснели, сосуды полопались, как фарфоровая тарелка, разбитая на мелкие осколки. В кишках бедолаги булькало, гудело и пищало так, что жутко до невероятности становилось.

Ему пришлось попрощаться с Цветочком, бросить его в лазарете. Больные были настрого изолированы от лагеря. Чтобы эпидемия не распространялась, говорили офицеры. Так что прощался Фаддей с Цветочком торопливо, на скорую руку. И сам себя за это виноватым чувствовал. Буркнул только:

– Скоро увидимся! – лишь бы не думать о смерти возможной, лишь бы не думать.

А через два дня Цветочка не стало. Лейтенант Фабье сказал ему о смерти товарища во время побудки. Похоронили ли несчастного, лейтенант и сам не знал.

А эти офицеры вообще ничего не знают! Только и умеют пожимать плечами и ничего не знать!

А он никогда больше не сможет поговорить с Цветочком. Дурень ведь чуял, что конец его наступает. Фаддей же и успокаивать его не стал, как отмахнулся:

– Скоро увидимся!

Что за ложь! Да они вообще ни один с этой войны не выкарабкаются. Где-то там за леском притаилась смерть и хихикает в костлявый кулачишко.

Его-то эта чертова дизентерия пощадила. Да и новых случаев не наблюдалось. Но смерть-то не перехитришь. До тех пор, пока людье, как звери дикие, мотаются по земле, убивая себе подобных, – ее ни за что не перехитрить.

Слова о прощении и любви к ближнему – да их как будто и не слыхали люди никогда. Как будто и в церковь ни разу не захаживали. И почему, почему никто из ближних не возразил ни словом Наполеону супротив сей проклятой войны? Ведь никто из тех, кто окружал Фаддея в Великой Армии, не знал совершенно, для чего в действительности развязана эта война. И молча, тупо шли на убой.

Словно незримое войско демонов их подгоняло. Словно дьявол толкал Наполеона под локоть, когда он подписывал указ о наступлении на Россию. Да дьявол сей указ и подписывал! Он толкал пушки, крутил колеса смерти и ненависти. И никому не позволял задуматься. Убивают? Ибо не ведают, что творят. И маршал Даву тоже из когорты демонов, сие яснее ясного. Может, и офицеры батальонные тоже бесы, каждый из которых кричит: «Вперед! Марш!» А Его Величество Наполеон Буонапарте и есть сатана собственной персоной, антихрист.

По спине побежал неприятный холодок. Фаддей вздрогнул, как ребенок, когда у того в темноте за спиной веточка хрустнет.

– Ну, ну! – раздался приглушенный голос Дижу. – Герой Булгарин, надеюсь, не сильно испугался?

– Не дождешься, – отмахнулся от него Булгарин. – Я тут о бесах думал…

Дижу бросил рядом с Фаддеем на землю попону и сел к огню.

– Понятно, значит, я твоему разговору с бесами помешал, – хмыкнул Рудольф. – Но что-то мне не нравится, как ты в последнее время от остальных отделяешься и с мрачной рожей у костра сидишь. Это вообще-то прежде моя роль была.

– Д-да, Дижу. Теперь ты у нас не один такой… необычный. Да очень скоро у всех наших камерадов рожи мрачными сделаются.

Дижу кинул взгляд на другие лагерные костры, там-то у солдат настроение явно получше было.

– Ну, за них не беспокойся. Они предпочитают роль мух, что кружат над трупами. Пффр! Обосрались за несколько дней по самое не хочу, но все ж таки выжили, вот и радуются теперь, как дети.

– Но мне почему-то не радостно.

– Лично я буду радоваться, когда на мне сего проклятого мундира больше не будет. Только тогда!

Фаддей кивнул.

– Думаешь, скоро эта чертовщина кончится?

Дижу с блаженным видом ворошил ветки в костре.

– Скоро вообще все закончится, дружище.

– Ну, чтоб совсем все заканчивалось, не хотелось бы…

Дижу пожал плечами.

– А ты так цепляешься за жизнь? Лично я – нет.

– Вот этого-то я и не понимаю в тебе. Каждый человек цепляется за жизнь, потому что в ней, несмотря на все пакости, хорошее все-таки перевешивает.

– Ха! Да ты по сторонам-то посмотри, Булгарин! Где тут хорошее перевешивает? Жить означает не что иное, как решать, каким макаром в смерть закатишься – али от поноса, от истощения или же от пули лихой. Жить означает всего лишь дожидаться смерти, и все это мне не очень-то нравится. Лучше уж тогда сразу преставиться.

Фаддей предостерегающе вскинул руку.

– Нет, погоди, погоди! Ведь всегда же есть возможность жить хорошо, по совести.

– И как же это?

– Ну, во время боя, под шумок, удрать к чертовой матери.

Дижу улыбнулся.

– Ты так и не выбросил эту идею из головы?

– Мне кажется, лучшее время для побега – в пылу боя. Знаешь, почему? Потому что в сей момент всем наплевать на то, что с тобой происходит.

Дижу сочувствующе поаплодировал пылкой речи Булгарина.

– Любопытно. Нет, честное слово, любопытно. Здорово ты все рассчитал.

– Так ты бежишь со мной?

– Посмотрим, – и Дижу задумчиво поворошил ветки. – Вот только я не знаю, стоит ли собственную жизнь ради жизни по совести на кон бросать.

Фаддей даже разозлился.

– Ну, так решай быстрее! Кто знает, когда палить всерьез начнут. За парочкой дезертиров здесь никто вслед не погонится.

Повисла тишина. «И чего он осторожничает?» – недоумевал Булгарин.

– Я вот всегда вспоминаю, как мы с ребятней в детстве в гвардейцев играли, – произнес он, наконец. – Восторг был щенячий, право слово! Прыгать по грязи, друг друга в ней вывалять!

И замолчал. Дижу с равнодушным видом поглядывал на огонь.

– И как нам только в голову-то приходило – играть в гвардейцев, в войну? – вздохнул Фаддей. – Глупость страшная!

– Веселое у тебя детство было, – по-привычному насмешливо заметил Дижу.

– Как будто вы в другие игры играли! – хмыкнул Фаддей.

Дижу дернулся.

– Я что, не говорил тебе, что со мной никто не играл, потому что я – сынок выродка?! – зло проговорил он. – Ведь говорил же?

Фаддей молча кивнул. Вновь повисла тишина, а когда Дижу заговорил, Булгарин даже вздрогнул от неожиданности.

– Видимо, я сызмала вел себя дезертиром… Для отца я был убийцей матери. Для деда – сыном человека, замучившего его дочь. Вот и вели они себя со мной как с распоследней тварью. Попробуй тут, не научись ненавидеть людей! Дед еще хуже отца был, лживый фарисей. На людях изображал доброго самаритянина, принимающего бедного осиротевшего внучка. А наедине смешивал меня с дерьмом. Когда я подхватил воспаление легких, он мне даже воды не подал. Попались бы они мне все сегодня, да жаль – подохли давно…

– А у тебя… у тебя была любимая? – внезапно спросил Фаддей.

И зря спросил, как видно.

– Ладно, спать пора, – вздохнул Дижу и поднялся.

– Ну, так как насчет побега? – заторопился Фаддей.

– Время покажет, Булгарин. Время покажет.

Фаддей остался в одиночестве. Эко вопрос о девушке Дижу не по вкусу пришелся. Что-то за этим точно кроется. Фаддей пошарил в нагрудном кармане и вытащил черную ленточку Полины, а вслед за ней маленький камешек.

Камешек ему в лазарете Цветочек дал:

– Мой счастливый…

Камешек и лента были его самыми бесценными сокровищами.

Глупо, по-детски, зато правдиво. Эти вещи будили воспоминания о двух людях, по которым он действительно тосковал. Цветочек-то потерян безвозвратно. Да и Полина – тоже. И все же ему не хотелось расставаться с крохой надежды. О, как же он хотел вновь увидеть ее!

А вдруг он сам вскоре погибнет? Кто по нему-то тосковать будет? Разве что Мишель… А Дижу? Вряд ли. Хотя…

Как же ему хочется мышью-полевкой обратиться да и нырнуть в какую-нибудь норку. Или деревом стать, которому все грозы нипочем…

5

День битвы. Слово-то какое смертоносное… Да вот только что значит оно? Отчего же ни одной ясной мысли в голове не наскрести? День битвы. Для чего сие слово? Что это они удумали? Пушечное мясо! Да, пушечное мясо…

Солдат пустят в мясорубку смерти. Чтобы уже никогда не поднялись. И будут они лежать маленькие, аки муравьи раздавленные, на поле страшного боя.

Фаддей недоверчиво глянул на свои ноги, упрямо попиравшие землю.

Земля вновь содрогнулась. Ядра бились в стены города Смоленска.

Смоленск… Имя-то у города какое смоляное, Фаддей только сейчас понял. Эвон, как чертов Корсиканец велел русский город обстреливать. А он…

Словно буря страшная над землей содеялась: дым пороховой, как тяжелые, черные тучи, плыл над телом ее, заворачивался лентой змеистой над башенками стены крепостной. Пушки грохотали почище грозы майской, да так, что и мыслей собственных не расслышишь. А дождь – да и дождь тоже был, дождь пуль свинцовых, что проносились в воздухе, пели песню смерти, выли страшно. Музыка светопреставленья. Словно все они сделались участниками Апокалипсиса Иоаннова.

Сами они еще ждали. Стояли строем на маленькой высотке и наблюдали за битвенным крошевом, словно ангелы с поднебесья. Впрочем, многим из них сегодня к ангелам отправляться. Интересно, сам-то он хоть час еще проживет на земле взбешенной?

Один только взгляд на сей массовый забой человечества для него перебор. Ну не желает он видеть, как рвет людей в клочья!

Фаддей никого не хотел убивать. И убитым он тоже быть не хотел. Он домой хотел, к своим хотел. И чтоб не было этого грохота пушек!

Булгарин глянул в сторону. Дижу вон справа в том же ряду стоит. Ладно, авось удастся им сбежать-то. А вот Мишеля он так и не уговорил.

Все, сейчас их в бой погонят. Пушечное мясо, пушечное мясо…

– Батальон! Оружие к бою! Марш!

И все они бросились вперед. С криком.

Фаддей тоже закричал. В ужасе смертном.

Не смолкал под Смоленском гул орудий, сражение шло самое ожесточенное. Пехотная дивизия генерала Неверовского, составлявшая арьергард Второй армии, и корпус генерала Раевского с необыкновенным мужеством сдерживали во много раз превосходившие их силы неприятеля.

Русская пехота смешалась с французской, и в самых воротах Смоленска произошла рукопашная свалка: обе стороны дрались на штыках с равным остервенением и храбростью…

Вокруг него кричали, истекали кровью, умирали в муках люди. Приказов слышно не было, только грохот, грохот пушек и крики. Фаддей, воспользовавшись неразберихой, нырнул в дыру в крепостной стене.

И тут же что-то впилось ему в левую ногу. Боль была не очень и сильная, только на миг вспыхнула ярко в мозгу. Хромая, Фаддей бросился дальше в город. Какой-то дом горит. Да это хорошо – в дыму-то его ни французы, ни свои не увидят.

– Булгарин! – крикнул кто-то из развалин.

Дижу. Лежит на земле, за кучкой камней в укрытии. Кивера нет. Волосы серыми сделались от пыли и пепла. Фаддей рухнул рядом.

– Думаешь, выберемся? – выдохнул он.

– Ага, а как? – хмыкнул Дижу.

– Давай тут отлежимся.

– Увидеть могут. Если они найдут нас, сразу можешь читать отходную.

Фаддей вздрогнул: только сейчас он заметил, что камень, на котором Дижу лежал, кровью измазан.

– Это… это твоя кровь?

– Выходит, что моя.

– Покажи-ка!

Дижу повернулся на бок. Лосины на правом бедре вспороты сабельным ударом, из резаной раны в ладонь шириной кровь течет. Фаддей скривился.

– Откуда?

– Еще и спрашивает! – охнул Дижу.

– Ты идти-то сможешь?

– Лежал бы я здесь тогда! – скрипнул зубами Рудольф, криво усмехаясь.

– Подожди, я тебя перевяжу.

– Не сейчас, не сейчас, Булгарин! Ты только глянь! – прошептал Дижу.

Ага, глянул: вот и всадник на белом коне. Никак всадник смерти да конь бледный пожаловали? Да нет, всего лишь маршал Даву.

– А этот-то что здесь потерял? – охнул Фаддей.

– Верно, уцелевших русских выслеживает, – усмехнулся Дижу. – Впрочем, не успеет! Эх, дружище, когда еще сыщется случай за все поквитаться!

Дижу схватил ружье и прицелился. Фаддей взмолился про себя лишь об одном, хоть бы не попал! Да ты что, Булгарин, вспомни, как Даву шрам тебе на роже оставил, как он ночью под дождем гнал вас через болотину, как чуть не пристрелил тебя!

Вспомнил и повис на руке Дижу.

– Пусти!

Дижу оттолкнул друга.

– Не смей! Если ты выстрелишь, убивцем будешь! Тогда ты, как он, сделаешься. Этого хочешь?

– Да о чем ты говоришь? – запальчиво прошептал Дижу, вновь прицеливаясь. – Да он смерти поболе всех заслуживает! А то Давушка какого-нибудь русского прибьет и глазом не моргнет. Ведь ты не хочешь, чтоб русских он убивал?

Булгарин похолодел. Знает? Догадывается?

– Вот-вот, подумай, – хмыкнул Дижу, вновь прицелился и спустил курок.

Даву дернулся, зажал правой рукой левое предплечье, но в седле удержался. Испуганная лошадь понесла.

– Я всегда верил в божью справедливость, – усмехнулся Дижу, опуская ружье.

И тут же прижал палец к губам.

– Тшшш! Слышишь?

Фаддей вслушался в грохотанье пушечных залпов.

– Труба! – прошептал он. – Победу трубят!

– Вот и я об этом! Нельзя нам сейчас бежать. А то попадемся. Не нашим, так местным пейзанам на кол…

– Булгарин! Дижу! – к ним навстречу кинулся лейтенант Фабье. – Мы уж думали, все, карачун вам пришел.

Все молчали. Просто молчали и глядели в пустоту. Да и видок у них у всех жутковатый был. Битва всех разом на несколько лет состарила.

И тут Фаддей заметил, что среди камерадов не достает Мишеля.

– Его ядром… разорвало, в клочья, – отвел глаза в сторону Фабье.

Фаддей зажмурился.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу:

«Французы разграбили и сожгли Смоленск, церкви обратили в конюшни, поругали женщин, терзали оставшихся в городе стариков и слабых, чтобы выведать у них, где спрятаны мнимые сокровища. Во всю эту войну они показались совершенными вандалами. В поступках их незаметно искры того образования, которое им приписывают. Во все это время они ознаменовали себя неистовствами, осквернением церквей и сожиганием сел…»

Был знойный июльский полдень. Полковник Чернышев дежурил в штабе. В соседней комнате великий князь Константин Павлович о чем-то совещался с приближенными генералами. Внезапно дверь распахнулась. Великий князь выскочил красный, злой, растрепанный, прохрипел:

– Чернышев, поезжай со мною!

Ага, к Барклаю понесло. Мешать, по обыкновению.

– …Немец, изменник, подлец! Продаешь Россию, так вот я не хочу состоять у тебя в команде! К Багратиону с корпусом перехожу!

Барклай удивленно посмотрел на великого князя. Тот продолжал изрыгать самые непристойные ругательства. Барклай отвернулся и занялся своими делами.

– Что, а? Каково я этого немца отделал! – самодовольно усмехнулся великий князь и убежал.

Чтобы через час по возвращении в штаб получить от Барклая предписание: сдав гвардейский корпус генералу Лаврову, немедля выехать из армии.

Чернышев улыбнулся и обратился к одному из офицеров:

– Здорово! Выставить из армии родного братца императора! И при том сохранить полное самообладание и благородство! Восхищаюсь таким характером…

– Да, но и нарекания на Барклая тоже велики…

– Кто ж о том спорит, – вздохнул Чернышев. – Я уже слышал, в Петербурге хотят нового главнокомандующего…

– А кого прочат, не слышали, полковник?

– Багратион говорил, дворянство требует назначения Кутузова…

Слова Чернышева всерьез не восприняли:

– Ну, это пустое дело! Всем известно, что государь старика Кутузова терпеть не может…

– Слухи таковы, а там кто знает! Поживем – увидим! – улыбнулся полковник.

…Государь Александр Павлович с детства мечтал о лаврах полководца. Аустерлиц, где впервые более чем ярко обнаружилась его стратегическая бесталанность, несколько поколебал, но так и не убил стремления к военной деятельности.

– Я был молод и совсем неопытен, Кутузов должен был удержать меня от сражения, – оправдывая себя, говорил император приближенным, хотя сам отлично сознавал, что Кутузов, фактически отстраненный им от командования, никак «удержать» его не мог.

И вот началась она, эта война. И все планы императора, подсказанные Пфулем, снова оказались никуда не годными. Теперь уже было значительно труднее найти себе оправдание. Сестра императора Екатерина Павловна, не щадя его самолюбия, первой в откровенном письме высказала то, о чем думали многие. «Ради бога, – писала она брату, – не берите командование на себя, потому что необходимо без потери времени иметь вождя, к которому войско питало бы доверие, а в этом отношении вы не можете внушить никакого доверия».

Молча проглотив обиду, Александр все же последовал этим советам. Войска Наполеона слишком уж быстро продвигались вперед, создавалось угрожающее положение. Дальнейшее вмешательство царя в военные дела могло окончиться катастрофой.

Вопреки своему желанию Александр вынужден был назначить главнокомандующим Кутузова.

Требуя от фельдмаршала решительных сражений и заявляя всем, что «скорее отрастит себе бороду и уйдет в Сибирь», чем заключит мир с Наполеоном, Александр Павлович ждал чуда. И понять императора было можно. Он прекрасно знал, что дворянство, проявившее столь резкое недовольство Тильзитским миром, никогда не простило бы ему нового соглашения с Францией; он был бы убит, как его отец, на что и намекал Наполеон в разговоре с Коленкуром.

А в проницательности Бонапарту никак нельзя было отказать.

6

Она чувствовала себя хуже некуда.

И дело вовсе не в том, что сегодняшний день был еще муторнее, чем остальные. Уж больно духота невыносимой казалась, и корсет был аки из свинца. Попробуй такой на себе потаскать… Дышать тягостно, а поболе всего хотелось рвануть на себе платья, чтобы посвободнее себя почувствовать. Весь день ведь решать приходилось, то ли открыть оконце в такую жарищу, то ли закрытым оставить. Пот, словно мед, к коже лип, будто горячка у нее какая. Совсем как у Антуанетты.

Измученная Полина приподняла голову и глянула на подругу. И хоть спала Антуанетта, все равно даже во сне метаться продолжала, била руками по матрасу, насквозь промокшему от пота и компрессов. Веки подрагивали нервно.

Полина всю ночь подле нее провела, когда лекарь выказал опасения в нервической лихорадке. А теперь ждала Шарля. Ему в штабе работать пришлось, в задачи его входило обустроить захваченный Смоленск под склад фуража и припасов. Русские войска хоть и отступили, но побеждены-то не были. Война продолжалась.

Но Шарль обещал сменить ее поутру. Они оба не отходили от Антуанетты. Лекари в Смоленске все больше раненных в бою пользовали. Ноги там, руки ампутировали без числа. Кого уж тут заинтересует дама в горячке и интересном положении?

Эх, надо было им домой уезжать. Но именно Шарль и заупрямился – беспокоился за Антуанетту и ребенка. Свое решение тем оправдывал, что уж больно поход затянулся. Но на следующий день, в те самые часы, когда французская армия шла на штурм смоленских стен, у Антуанетты случился первый приступ этой самой нервической лихорадки. Так что об отъезде домой, таком долгожданном отъезде, и думать теперь было невозможно. Да и бог с ним, с отъездом, только бы опасности никакой для Антуанетты и ее ребеночка не было.

Полина услышала шаги на лестнице. Ну, наконец-то!

В комнату вошел Шарль.

– Как она? – тихо спросил он, как будто мог разбудить Антуанетту.

– Кажется, немного лучше, – солгала Полина, приподнимаясь со стула и растирая затекшее тело. – Компрессы – средство наиудивительнейшее!

Ей хотелось вселить надежду в сердце Шарля. А что им всем, кроме надежды, оставалось-то?

Шарль пощупал лоб жены, снял полотенце с головы и смочил в ведре с водой.

Полина положила руку ему на плечо.

– Мне надобно выйти, – негромко предупредила она.

– Спасибо, что присматриваешь за ней, – кинул на нее благодарный взгляд Шарль. А когда девушка уже стояла в дверях, торопливо добавил: – Полина, тебе надобно лишь слово сказать, и я отправлю тебя домой с эскортом.

– Все хорошо, Шарль, – слабо улыбнулась она. – Я остаюсь. Я… я ей нужна.

Он кивнул.

– Спасибо! – и прошептал: – Там… там, на улице, любоваться-то нечем.

Как будто Полина и без него не знала! Словно город, еще вчера обращенный в поле боя, может быть красив!

Господи, до чего ж пот, грязь дорожную с себя смыть-то хочется! А что по дороге к реке встретиться может – и думать страшно. Сегодняшней ночью она не раз бегала с ведром за водой, проливала ее, спотыкаясь о мертвые тела. В воздухе висел тлетворно-сладковатый смрад. Как же завтра-то провоняет все, если тысячи непогребенных тел на солнце лежать останутся!

Полина двигалась вниз по разоренной улице вдоль сгоревших домов, из которых все еще курился дымок. Взгляда к небу не поднять, да и по сторонам глядеть жутковато – кругом убиенные лежат на земле. Словно картина Суда Страшного. Лишь бы посредь мертвецов сих его тела не нашлось!

Полина еще никогда не тосковала по своему брюзгливому дядюшке. Зато теперь! Внезапно девушке представилось, что она единственная уцелевшая в каком-нибудь средневековом городке, чрез который прошлась безжалостная и всемогущая Чума.

Она себя во всю эту бессмысленную поездку в Россию ощущала очень одинокой, даже в присутствии Шарля и Антуанетты. Но ныне одиночество в городе мертвых – как будто бог суд только что творил над Содомом, а ее позабыл.

Где были души людей, чьи тела лежали здесь ныне? Может, им там лучше, чем здесь, на земле? И захотели бы они вернуться сюда еще раз, коли б выбор у них имелся?

А вот она не знает, будь выбор у нее, вернулась бы она в жизнь-то. Ибо то, как существовала Полина, жизнью назвать нельзя. Долгое время она верила, что любовь придает смысл бытию. Но ведь и любви она еще не знала! Любовь – да такого слова в ее кругах вообще не слыхивали! Замужество с тем, в лицо которому и заглянуть-то страшно.

Люди ее сословия, словно мертвые на улицах уничтоженного Смоленска. Политикой они называют уничтожение безвинных. Последние недели Полина довольно пообщалась с офицерами и их женами и прекрасно знала их отношение к тем, кто сейчас лежал на улицах разоренного Смоленска. Они даже не верили, что война была слишком грязным делом. Дамы думали лишь о своих лейтенантах, капитанах, генералах и любовных приключениях, словно и не жили, а в романах действовали. И в этих романах о солдатах, погибших на поле боя, никогда не писали.

Наполеона Полина теперь ненавидела. Когда-то она была от него в восторге, почти что влюблена. Когда? Пожалуй, в другой жизни. Его дела, его слава околдовывали ее. И вот теперь она видела эту славу собственными глазами, вернее, изнанку славы: безвинно убиенных – из французской армии, из русской. На его – и только его – совести каждый погибший солдат. За это она и ненавидела Корсиканца.

Полина вздрогнула всем телом, услышав за спиной голоса. А когда обернулась, еще больше поразилась правильности сравнения Смоленска со средневековым городом мертвых: четыре солдата перекидывали в огромную телегу трупы однополчан. Вот такие же телеги были в городах, пораженных чумой.

Почему-то Полине вспомнился их конюшенный Ханси. Маленькой девчонкой она нашла в сене мышь. Ханси схватил мышь за хвост и метнул о стену с криком:

– Убирайся в ад, пся крев!

Мышь упала к ногам Полины, и девочка видела, как та умирает. С громким воплем Полина тоже бросилась биться головой о стену. До сих пор шрамик на лбу сохранился. Отец в тот же день прогнал Ханси прочь из имения. Три ночи Полина лежала, не смыкая глаз, вспоминая мышиную агонию.

А вот теперь ее целая гора тел не пугала. Как будто и не люди то были вовсе, а камни или трава придорожная, неотъемлемая принадлежность любого пейзажа. А как бы она отреагировала, если б среди мертвых солдат того, знакомого узнала?

Полина добралась до сада на берегу реки. Уцелевшие яблони увешаны плодами, как елка игрушками на Рождество. А на земле повсюду тела мертвые – с ранами зияющими, разверзстыми. Изорванные тела.

Господи, до чего бы здесь красиво без войны было!

Вот она, река. Полина присела на берегу, в мягкую зеленую травку. Девушка скинула туфельки и опустила ноги в прозрачную воду. Ледяную. Полина зажмурилась, наслаждаясь нежными прикосновениями солнца.

Почему она одна сидит тут? Почему у нее нет никого, с кем можно было бы поговорить сейчас, поговорить обо всем, что выгорало в душе, избавиться от пепла, запорошившего сердце? Того, с кем можно поделиться заботами и мечтами, довериться!

Довериться она могла лишь своему брату Жану и еще одному человеку. Тот майский день, берег реки. И солдат. Фаддей Булгарин.

Сейчас Полина размышляла о том, о чем старалась не думать уже долгое время. Та встреча не была кокетством, как она пыталась уговорить себя, – нет, тот юноша с ясным, открытым взглядом запал ей в душу. Несколько минут в его обществе, несколько слов, которыми они перебросились друг с другом, – и все, но никогда прежде в жизни Полина не была так счастлива. Булгарину была чужда спесь и надменность двора. Не было на нем маски, заученных улыбок тоже не было. Он доверился ей, совершенно не зная ее, поделился крохой души. Какое ей теперь дело до философических монологов скучающей великосветской молодежи! Булгарин ничуть не кокетничал с ней, он говорил о том, что действительно волновало его.

Как бы ей хотелось вновь увидеть его! Ей нужно, просто необходимо переговорить с ним. Она обязательно рассказала бы ему обо всем, что произошло с нею в последние недели, о своей ненависти к Наполеону, который есть убийца и своих собственных солдат, и русских. Душу выговорить, выкрикнуть надобно. Антуанетта с ее неожиданной беременностью была занята лишь самой собой, а теперь с этой нервической лихорадкой стала ее самой главной заботой и тревогой. С Шарлем она была не столь близко знакома, чтоб доверять наболевшее.

Полина подалась вперед.

На другом берегу в зарослях двух корявых ив лежал мертвый солдат. А может, еще живой?

Господи, лишь бы Булгарин жив был! Полина зажала руками рот, удерживая рвущийся с губ плач.

Господи, пусть он найдет ее! Пусть отвезет ее домой!

Девушка устало поднялась. И, как слепая, двинулась к дому. Устала, устала она. Надо лечь в постель и хоть немного помечтать о Фаддее. Имя у него все-таки странное. Такое русское имя.

Поднимаясь по лестнице, Полина услышала всхлипывания. Шарль! Он сидел на полу, вжавшись спиной в закрытую дверь, и рыдал, как маленький ребенок.

– Elle est morte! – выдавил он сквозь слезы. – Они оба умерли!

Тихо ахнув, Полина кинулась в комнату подруги. Антуанетта лежала на кровати все в том же положении, вот только перестала метаться, не шевелилась. Лицо восковым сделалось, лоб, недавно пылавший, теперь стал ледяным.

«А как же ребенок?» – в отчаянии подумала Полина, как будто еще что-то можно было спасти.

А потом кинулась прочь, как бросилась прочь, когда узнала о смерти родителей. В отведенных ей покоях на столе стояла непочатая еще бутылка вина. Полина намертво вцепилась в ее горлышко. Выпить? И обо всем, обо всем забыть? Не-ет! С криком Полина бросила бутылку в зеркало. Разбить, разбить это чертово отражение! Пусть разлетится на тысячу осколков. Вино, словно кровь, полилось по стене на пол.

С плачем Полина рухнула на кровать, вцепилась запачканными руками в белую кружевную подушку. Вот и все. Вот и все.

Раненный в сражении Бородинском князь Багратион лежал в своем имении Симы, когда ему доложили о прибытии полковника Чернышева. Тот сердечно обнял талантливого генерала и хмуро произнес:

– Не хочется портить вам настроение, князь, но скрывать печальную весть не могу. Москва занята французами!

Известие поистине ошеломляющее. Несколько секунд князь не мог произнести ни слова. Да и у полковника лицо покрылось багровыми пятнами, губы тряслись. Багратион, хоть и ожидал этого события, все же почувствовал, как больно сжалось его сердце и перехватило дыхание.

– Как? Москва?.. Отдана без боя? – наконец спросил он, делая усилие, чтобы справиться с охватившим его волнением.

– Да, князь, даже драться не пришлось, – со вздохом ответил Чернышев. – На военном совете в Филях порешили – признать позиции для сражения под Москвой непригодными…

– А… а что же сталось с жителями?

– Москвичи в большинстве своем выехали, а те, кто остался… разумеется, им придется несладко… Чуть не за сто верст я видел огромное зарево над городом… – тихо произнес Чернышев и, будучи не в силах говорить дальше, отвернулся.

Багратион попытался приподняться, задышал тяжело, часто, и Чернышев кинулся к нему.

– Князь, батюшка, успокойся, самому больно, но с потерей Москвы Россия-то еще не потеряна!

Багратион прикрыл глаза, вслепую нащупал костыли у дивана.

– Ты поди, полковник, того… отдохни с дороги. Степка, отведи барина, а я… я один побыть должен…

Чернышев почувствовал, как ойкнуло в недобром предчувствии сердце, но возражать не стал, ушел, кинув на князя лишь встревоженный взгляд.

Багратион с трудом добрался до стола с картами, нашарил ножницы и начал взрезать повязки на ноге…

– Москвы нет, и меня нет! – прошептал упрямо.

…12 сентября 1812 года замечательный полководец, растравив раны, умрет от вызванной им гангрены. Для него с потерей Москвы было потеряно и все Отечество.

7

…Он видел свет, но свет был столь пронзительным, что колол глаза, словно острием ножа. Вспышка как удар. А потом вновь чернота.