Плеск звездных морей

— Было бы лучше всего, — сказал я, — если бы венерианцев оставили в покое.

— Как это понимать? — спросил Леон.

— В самом буквальном смысле. Иные условия диктуют иной путь развития, и не надо устраивать из-за этого переполох на всю Систему. Не надо добиваться, чтобы они непременно оставались во всем похожими на нас.

— Да никто этого не добивается.

— В самом деле? Разве Баумгартен и его коллеги не испытывали терпение примаров всякими обследованиями? Нет уж, лучше помолчи, Леон. Переселенцы сами знают, на что идут. Когда-то жители старой доброй и какой ещё — зелёной, что ли, — Англии обливались слезами, прощаясь с родиной, которая не могла их прокормить, и уплывали за океан. Америка была для них дальше, чем для нас Венера. Огромная, пустынная, полная опасностей Америка. А через некоторое время — кто бы заставил их вернуться? А русские переселенцы в Сибирь — в снежную, каторжную, заросшую дикими лесами, которая оказалась такой хлебной и золотой? Она стала для них родиной, и они с ужасом вспоминали нищую, соломенную, крепостную Россию, которую покидали со слезами, унося по щепотке родной земли в мешочке на груди. Примерно то же самое сейчас и с Венерой.

— Да я не спорю, — миролюбиво сказал Леон. — Я и сам так думаю. Но ты немножко отстал, Улисс. Комиссия теперь ставит себе целью изучение взаимных потребностей и планирование экономических и культурных связей с Венерой. А Баумгартен из комиссии вышел.

— Да, вышел! — с дрожью в голосе воскликнул Робин, воздев кверху руки и потрясая ими. — Но я вернусь, да, да, вернусь, чтобы во имя любви к человечеству наставить вас на путь истинный! Одумайтесь, члены Совета!

Мы засмеялись, а Дед поморщился и сказал:

— Перестань, Михаил.

Ксения налила нам кофе.

— Странная всё-таки у тебя логика, Улисс, — медленно проговорила она. — Какое тут может быть сходство? Переселенцы в Сибирь или Америку шли обживать новый край, им, конечно, было и трудно и страшно, но это была Земля. Та же привычная атмосфера, те же леса и горы…

— Ясно, ясно, — перебил я с досадой. — Любой младенец знает, что Венера отличается от Земли. Я говорил о сходстве в том смысле, что переселенцам в Америку и венерианским колонистам в равной степени пришлось преодолевать инерцию привычки. И тем и другим было… ну, скажем, не по себе. Но и те и другие обосновались на новом месте, как дома, и не помышляли о возвращении.

— Знаете, что задумал Улисс? — сказал Робин. — Он хочет научить венерианцев обходиться без скафандров.

— Слышал я на Венере, будто кто-то пробовал, как ты говоришь, обойтись без скафандра, но я в это не верю, — заметил Леон.

— А Улисс знает, как это сделать. — И Робин рассказал, посмеиваясь, как я чуть было не проделал на околовенерианской орбите эксперимент с вдыханием газовой смеси, имитирующей атмосферу Венеры.

— Ну, и ничего смешного! — сердито сказала Ксения. — Хорошо хоть, что хватило ума удержаться от очередного дурацкого поступка. Улисс вечно что-нибудь придумает. Он просто не может жить, как все.

Мне не хотелось отвечать Ксении резкостью на резкость. Я только сказал, что без «дурацких поступков» никогда не преодолеешь инерцию привычки, а преодолевать надо, потому что так или иначе человечеству придётся расселиться в космосе. Приспособленность к единственной устойчивой среде — оковы, которые неизбежно должны быть сломаны эволюцией.

— Бедный homo sapiens! — вздохнул Робин. — В кого только хотят его превратить!

— В homo universalis — вот в кого, — сказал я. — Не в селестеновского кентавра, не в козявку, как предлагает Нгау, а в универсального человека, который одинаково хорошо чувствует себя на Земле и, скажем, на Венере.

— Повышение приспособляемости к новым условиям — рост энтропии.

— А, энтропия! — Я рассердился. — Стоит только высказать крамольную идею, как сразу начинают пугать энтропией! Вот если бы жизнедеятельность человека достигла физиологического предела, тогда я бы и спорить не стал. Но ведь этого нет! Скажи-ка, знаток энтропии, для чего вложила в нас природа резерв жизнедеятельности, который мы пока не научились использовать? Для того, чтобы с умным видом скрести в затылке?

Я встал и направился к двери на веранду. Лучше поглядеть на ночную Волгу, чем изощряться в бессмысленном споре. Костя тоже поднялся и пошёл за мной.

Но тут Дед подал голос. Ну конечно, сейчас все грековское семейство обрушит на меня праведный гнев…

— Присядьте, молодые люди, — сказал Дед, топорща усы. — Я вспомнил одну давнюю историю, ещё в юности я слышал её от одного психолога. Было это во время второй мировой войны. Один французский офицер попал к фашистам в плен, в концлагерь, как тогда говорили. И однажды зимним вечером вывели его с группой других пленных и бросили раздетыми догола на снег.

— Ужас какой! — вырвалось у Ксении.

Дед глянул на неё:

— Я же сказал — фашисты. Фашисты оставили их на всю ночь на морозе. Долго ли протянет истощённый человек? К утру все были мертвы, кроме этого француза. Он выжил, потому что оказал смерти психологическое сопротивление. Он представил себе, что лежит на горячем песке под солнцем Сахары. И такова была сила самоубеждения, что организм принял команду мозга и не поддался морозу.

— Как же должен был этот человек любить жизнь! — тихо сказала Ксения.

И ненавидеть фашизм, подумал я. Любовь и ненависть… Скрытые возможности организма — ведь, в сущности, Дед подтвердил мои мысли… А мог бы я так — морозной ночью на снегу?.. Не знаю… Ненавидеть мне, во всяком случае, некого и нечего…

Рокот инфора, донёсшийся из передней, прервал мои мысли. Рокот инфора, и сразу вслед за ним — чёткий, богатый модуляциями женский голос:

— Вызывает «Элефантина». Вызывает «Элефантина».

Робин сорвался с места:

— Наконец-то! Ребята, не уходите! — С этими словами он скрылся за дверью.

— Что ему понадобилось на «Элефантине»? — удивилась Ксения.

Спустя несколько минут Робин вернулся в гостиную.

— Ну как? — спросил Леон.

— Все в порядке. — Робин подошёл к Косте и хлопнул его по плечу. — Извини, что ничего тебе не сказал, Костя, но вначале надо было узнать. У Антонио в службе полётов есть свободное место диспетчера. Пойдёшь к нему на «Элефантину»?

— На «Элефантину»? — озадаченно переспросил Костя.

— Там неплохо. Будешь ругаться с пилотами и свято блюсти график. Скучать не придётся.

— Иди, Костя! — сказал я. — Правильно они придумали. Хоть один диспетчер будет своим человеком.

Костя стоял, широко расставив ноги и понурив голову.

— Прилетит к тебе, например, Улисс, — продолжал Робин расписывать прелести диспетчерской должности, — и попросится к причалу "Д". А у тебя голова и без него распухшая, и ни одного причала свободного, и ты посылаешь этого Улисса куда-нибудь подальше.

— Ты проводишь Улисса в межзвёздный полет, — сказал Леон, глядя на меня — как это говорилось в старых романах? — горящим взглядом.

— Напишешь учёный труд… диссертацию о диспетчерской службе, — вторил ему Робин. — Ну, Костя? Да решайся же!

Костя поднял голову и улыбнулся.

— Ладно. Диспетчером так диспетчером. Все равно…

Но я видел по его глазам, что ему не всё равно.

Глава семнадцатая

«СКОЛЬКО МОЖНО ЖИТЬ В СКАФАНДРЕ?..»

Юпитер обладает странным свойством: трудно оторвать от него взгляд. Смотришь, смотришь на гигантский диск, исчерченный жёлто-бурыми полосами, на Красное пятно, плывущее под экватором, на точечные вспышки-отблески чудовищных молний в толще бешеной атмосферы — и чем больше смотришь, тем сильнее завораживает тебя это первозданное буйство материи.

Но если ты выбился из графика полётов и Управление космофлота бомбит тебя радиограммами, то дивное зрелище начинает нервировать.

Я-то, в общем, не очень нервничал. Даже совсем не нервничал: к чему только не привыкаешь в космофлоте! А вот Кузьма Шатунов, мой второй пилот, места себе не находил.

Он ворвался в кают-компанию, где мы с Всеволодом играли в шахматы.

— Улисс! Самарин требует срочно принять меры к срочному вывозу всего состава станции.

Я взял у него листок радиограммы.

— Преувеличиваешь, Кузьма, — сказал я. — «Срочно» тут один раз.

Всеволод засмеялся. Более смешливого практиканта я никогда не видывал. Достаточно было щёлкнуть у него под носом пальцами, чтобы он начал давиться от смеха.

Кузьма кинул на него сердитый взгляд.

— Что будем делать, Улисс? Ребята говорят, этот маньяк не вернётся, пока не запустит все свои чёртовы зонды. Так может ещё неделя пройти или две.

— Может, — согласился я, делая запоздалую рокировку, которая вряд ли спасала моего короля от атаки Всеволода.

— Так что же будем делать? — повторил Кузьма. И, не дождавшись ответа, посыпал скороговоркой: — Корабль надо на модернизацию ставить, опоздаем — ангар будет занят, жди тогда очереди, а у меня тысячи дел на шарике. И все из-за этого полоумного. Пойду на станцию, попробую с ним связаться.

Он выскочил из кают-компании. Вскоре и мы с Всеволодом влезли в скафандры и вышли из шлюза.

Трехсполовинойсуточная ночь Ганимеда была на исходе. Далёкое маленькое солнце взошло над горизонтом. Оно не очень светило и согревало, но всё-таки это было солнце. Юпитер — в начале левой фазы — висел над нами гигантским сегментом, отбрасывая желтоватый свет на ледяной панцирь Ганимеда. Пейзаж этого спутника дик и неприютен. Нагромождения скал, глубокие расселины, залитые льдом, ледяное крошево под ногами. Разнообразие в пейзаж вносит только Озеро. Это узкая длинная долина, свободная ото льда, вечно затянутая пеленой тумана. Здесь из разлома в коре выделяются горячие газы, они-то и растопили лёд, и размороженная углекислота шапкой висит над Озером.

Прыгая со скалы на скалу, мы шли к станции, расположенной на северо-восточном берегу Озера. Станция — это, в сущности, пещера в горном склоне, коридор с несколькими боковыми отсеками и шлюзом, миниатюрное подобие Селеногорска. Перед станцией была небольшая площадка, переходящая в пологий спуск к Озеру. Здесь и выше по склону стояли башенки солнечных батарей, вездеходы, пёстро раскрашенные датчики гравиметрической, магнитнографической и прочей аппаратуры, которой была набита станция. Решётчатая мачта радиоантенны венчала этот островок человеческой жизни.

На площадке было на редкость многолюдно. Небывалый случай: вторую неделю на Ганимеде толклись обе смены — та, что мы привезли, и та, которую мы должны были вывезти. Я разыскал Крогиуса, начальника прежней смены.

— Четырнадцатый в радиотени, — сказал он. — Придётся подождать часа два.

— Подождём, — сказал я.

— Улисс, — подскочил ко мне Кузьма, — больше ждать невозможно! Давай выгрузим нашу лодку, я слетаю за этим ненормальным.

Его чёрные глаза горели жаждой немедленной деятельности. Крогиус всем корпусом повернулся к Кузьме.

— Привезёшь его силой?

— Да! — крикнул Кузьма.

Крогиус захихикал.

— На Четырнадцатом одно неосторожное движение — и сорвёшься в пространство. Хотел бы я посмотреть на вашу драку.

— Может, он передумал? — спросил я.

— Кто, Олег? — Крогиус изобразил губами сомнение. — Три смены сидит здесь безвылазно. Да нет, он твёрдо сказал, что улетит. Лена! — окликнул он проходившего мимо человека. — Олег тебе твёрдо сказал, что улетит?

— Ах, не знаю! — нервно прозвучало в ответ.

Я подошёл к краю площадки и смотрел, как эта самая Лена спускается по склону к плантациям. На квадратах оттаявшего грунта близ Озера были высажены кустики марсианского можжевельника — самого неприхотливого растения в Системе, с могучими корнями, которым было всё равно, за что цепляться, и крохотными синеватыми листьями. Углекислоты на берегу Озера для них хватало, но все же можжевельник принимался здесь плохо.

Кто-то увязался за Леной — должно быть, астроботаник из новой смены. Я слышал их удаляющиеся голоса:

— Конечно, пробовала. Тоже не годится для подкормки.

— Посмотри, этот, кажется, живой.

— Что? Да, он выгонит третий лист. Ох и намучилась я с ним!

— Хороший мутант. По какому методу ты скрещивала?

— Что?..

— Да брось ты озираться, прилетит твой Олег, никуда не денется. Я спрашиваю, по какому…

Делать было нечего, я пошёл на станцию, там была сносная библиотека. Можно, конечно, продолжить шахматный бой с практикантом, но моё самолюбие было уязвлено постоянными проигрышами. Хоть бы одну партию свёл он вничью — так нет. Никакого почтения к командиру корабля!

В библиотеке я бегло просмотрел каталог микрофильмов. Моё внимание привлекла книга Грекова, отца Робина. Книга эта вышла недавно, я не успел её прочесть. Взяв со стеллажа микрофильм, я вставил его в проектор и начал читать.

«Но есть ещё одно соображение, которое могло бы наконец охладить чрезмерно горячие головы: — писал Греков. — Допустим, разведчики, высланные в направлении центра Галактики, найдут планету, пригодную для освоения. Но если она действительно пригодна, то, скорее всего, населена, и, уж во всяком случае, больше прав для её колонизации имеют ближайшие её соседи. Представьте себе, что на Венеру — в тот период, когда она ещё не была освоена людьми, — прибыли колонисты из другой звёздной системы и сказали: „Это нам подходит, здесь мы будем жить“. Как бы реагировала на такой акт Земля? Очевидно, нельзя сбрасывать со счётов своеобразную этику космического проникновения. Наша Система — на окраине Галактики, вдали от звёздных скоплений. И тут ничего не поделаешь. Хотим мы или не хотим, а развиваться мы должны по-своему…»

Это место я перечитал дважды. Ну вот, теперь уже и этика. В своей Системе — пожалуйста, можно не стесняться, но неэтично высовывать нос за орбиту Плутона. Так, что ли? Да ведь унизительно это, товарищ Греков! Неужели ты думаешь, что, встретясь на планете икс с разумными существами иного мира, мы вступим с ними в драку из-за приоритета?

Не раз приходилось мне схватываться с проповедниками космического изоляционизма. Что ж, придётся схватиться и на этот раз. Я начал обдумывать тезисы будущей статьи. Поменьше язвительности, побольше аргументов…

Тут в библиотеку протиснулся Всеволод:

— Старший, радио от Олега. Он вылетает.

Я взглянул на часы, раскрыл астрономический ежегодник. Ганимед сейчас примерно в тысяче мегаметров от Юпитера, а Четырнадцатый спутник — в ста пятидесяти семи. Скоро он выплывет из-за экватора Юпитера, этот шустрый спутник, которого только большая скорость обращения — десять часов с мелочью — удерживает от того, чтобы плюхнуться в бездонные глубины планеты. Ну что ж, не раньше как утром вернётся Олег на своей десантной лодке.

— Вся станция переживает за Лену, — принялся Всеволод посвящать меня в местные дела. — У неё знаешь как с Олегом? Дружба ещё со школьной скамьи. Они вместе кончили астрофизический и вместе отправились на Ганимед. Они никогда не разлучались, слышишь, старший?

— Не может быть, — проворчал я.

— Бен-бо! После первой смены он уговорил Лену остаться ещё на год, а потом и на третий.

— Ну, и почему вся станция переживает? Он же уговорил её, а не принудил силой.

— Скажешь! — Всеволод прыснул.

— В программу твоей практики не входят ганимедские сплетни.

— Да какие сплетни! Это…

— В твою программу входит космонавигационная практика, самостоятельные расчёты, организация службы, зачёт по устройству корабля. Или, может быть, я ошибаюсь?

— Не ошибаешься, старший.

— Ну, так пойдём, будешь сдавать устройство корабля. Ты готов?

— Подумаешь, «Т-9»! — сказал Всеволод. — Кто не знает «Т-9»!

Ну и задал я ему жару! Несколько часов без передышки мы с ним лазали по кораблю. Я клал ладонь на какую-нибудь магистраль и спрашивал: «А это что?» Я тыкал пальцем в переборку и спрашивал: «А что здесь?.. Как подаётся сюда воздух?.. Аварийное электропитание?» Я велел ему снять крышку главного распределительного щита и вникать в тонкости автоматических приводов. С практиканта пот тёк ручьями. В дерзких кошачьих глазах появилось паническое выражение. Наконец он сдался.

— Нас никогда так не экзаменовали, — сказал он скучным голосом. — Я не автомат и не обязан знать эти системы.

— Ты собираешься летать на кораблях, не так ли? Или, может, ты не будешь летать самостоятельно?

— Буду, — твёрдо сказал Всеволод.

— Тогда возьми спецификации и изучи все до последнего контакта. Когда будешь готов, продолжим зачёт.

Под утро население Ганимеда высыпало наружу встречать Олега Рунича.

Только Всеволод не вышел — он сидел в кают-компании и изучал спецификации.

Десантная лодка Олега мягко села, выпустив длинные лапы упоров. Из лодки вылез человек в скафандре и скачками побежал к площадке. За плечами у него висел туго набитый рюкзак.

— Контакт? — услышали мы его возбуждённый голос. — Контакт! Эврика!

Все пришло в движение. Обе смены ганимедцев взяли Олега в плотное кольцо, загалдели, по рукам пошла какая-то плёнка.

— Типичная запись биомассы.

— Такие уплотнения может дать и эхо.

— Ну да, скажешь! Явный контакт.

— А почему здесь размыто?

— Да не рви плёнку из рук! Ребята, так нельзя! Пошли в лабораторию.

Скафандры оставили в шлюзе станции, но и без скафандров мы с трудом поместились в тесном отсеке лаборатории. Приходилось стоять вплотную друг к другу.

Олег Рунич был ростом мелковат и неширок в плечах. Не сказал бы, чтобы он возмужал за эти три года — с тех пор как я высадил его на Ганимеде. Только вот его мальчишеское лицо обросло рыженькой клочкастой бородкой да кожа стала желтоватой, будто навсегда лёг на неё отсвет Юпитера.

— Ничего неожиданного! — слышал я хриплый голос Олега. — Все прежние зонды не доходили до поверхности, вот и всё. Не пробивали атмосферу. А этот пробил! Вот, смотрите… Нет, дайте большую карту, где она? — Он разложил на столе карту Юпитера и ткнул пальцем в точку южного полушария. — Вот, на двадцатом градусе. Я прощупывал эту полосу, зонд был послан сразу после прохождения Красного пятна, последний зонд. Я уж не ожидал ничего путного, начал сворачивать станцию, готовиться к отлёту — и вдруг сигналы! Контакт!

— Погоди, Олег, — сказал Крогиус. — Записи надо обработать, тогда посмотрим. Такие пики может дать и эхо.

— Какое там эхо! — У Олега был такой вид, будто сейчас он бросится на Крогиуса. — Самый настоящий контакт с биомассой. В океане Юпитера есть органическая жизнь, никаких сомнений. — Он сморщился и схватился за горло. — Дайте попить чего-нибудь…

Лена принесла ему кружку витакола. Олег мигом осушил её.

— Уф-ф… Хорошо! Давно не пил. Я там упустил тубу с витаколом, теперь она крутится вокруг Четырнадцатого. — Олег коротко хохотнул. — Ну ладно. Помогите, ребята, погрузить зонды, десять штук.

— Ты что, — сказал Крогиус, — собираешься обратно на Четырнадцатый?

— Ну, ясно. Где Ференц? Надо проверить дыхательный прибор…

Тут все заговорили разом, а громче всех — мой Кузьма. Он потрясал у Олега под носом пачкой радиограмм. Ребята из новой смены тоже ярились: надоела толчея на станции, пора начинать нормальную работу. Ждали, ждали Олега, а теперь снова ожидать? Ну нет! Они и сами умеют забрасывать удочки в океан Юпитера. Пусть Крогиус со своей сменой сегодня же уберётся с Ганимеда.

Мимо меня прошла Лена, она проталкивалась к двери. Её худенькое личико было прозрачно-бледным, напряжённым, уголки губ горько опущены.

— Да не могу я улететь, — говорил Олег, удивлённо вздёрнув брови. — Как вы не понимаете…

— И понимать нечего, — отвечали ему. — Собирай вещички, не задерживай свою смену.

— Мы тут сами разберёмся, что за рыбки плавают в Ю-океане.

— Не ты один планетолог на свете.

Кузьма протиснулся ко мне:

— Почему молчишь, Улисс? Назначь время отлёта, и дело с концом.

Действительно, это было проще всего: отлёт корабля, назначенный, скажем, через час, автоматически прекратил бы спор. Но я медлил. Не хотелось директивно вмешиваться в их дела.

Я медлил, а спор между тем разгорался все сильнее. Теперь он шёл не только об океане Юпитера с его гипотетическим населением, но и о процессии оси планеты, и о веществе Красного пятна, и о перспективах приспособления Ганимеда и других больших спутников для нормальной жизни. Новая смена планетологов, по-видимому, считала, что все предыдущие смены работали не то чтобы мало, но нерешительно, с подобным темпом освоение Ю-системы затянется ещё на десятилетия, и потомки не простят такой медлительности.

Ох, уж эти потомки! Чуть что неладно у нас, так сразу — «потомки не простят». Я и сам употреблял эту фразу неоднократно, она ведь так легко срывается с языка. Потомки как бы смотрели на нас из своего грядущего далека суровым, осуждающим взглядом…

— Старший! — услышал я голос Всеволода и обернулся.

Практикант стоял в открытой двери, на нём был скафандр с откинутым шлемом. По его лицу было видно, что что-то произошло. Мелькнула мысль о коротком замыкании или рассогласовании ускорителя — мало ли что мог натворить в корабле любознательный практикант.

Я вышел к нему в коридор.

— Она тронулась, — бурно зашептал Всеволод. — Я шёл на станцию и вижу, она возится у лодки…

— Погоди. — Я прислушался к каким-то прерывистым всхлипываниям, они доносились из жилого отсека наискосок от лаборатории.

Я распахнул дверь и увидел Лену. В скафандре с откинутым шлемом она ничком лежала на койке, уткнувшись носом в мокрую подушку. Она тряслась от сдерживаемых рыданий, кусала подушку, её русые волосы были растрёпаны.

— Возилась у лодки, — громким шёпотом сказал Всеволод, — по-моему, хотела открыть шлюз, я побежал к ней, а она как увидела меня, так сразу кинулась на станцию…

— Позови врача, — сказал я.

Лена услышала это. Встрепенулась, глянула на меня заплаканными, опухшими глазами, замотала головой.

— Не надо! — выдохнула она. — Никого не надо… Ничего мне не надо…

— Успокойся. — Я протянул руку, чтобы погладить её по голове, но Лена отбросила мою руку.

Тут вошёл врач из смены Крогиуса, а за ним врач из новой смены.

— Уйдите! — закричала Лена отчаянным голосом и забилась в угол, как зверёныш. — Никого не хочу видеть!..

В коридоре у открытой двери толпились встревоженные ганимедцы. Я вышел из отсека и притворил дверь, загородив её спиной.

— Космическая болезнь? — негромко спросил Крогиус.

Я пожал плечами.

— Сколько можно? — доносился из-за двери голос Лены, прерываемый рыданиями. — Сколько можно жить в скафандре?..

Олег протолкался вперёд, я посторонился и пропустил его в отсек. Вид у него был растерянный, он нервно теребил чахлую бородёнку.

Послышались приглушённые голоса, звякнуло что-то стеклянное, потом стало тихо. Так тихо, что было слышно, как в машинном отсеке включилась и загудела регенерационная установка.

— Действительно! — проговорил кто-то из новой смены. — Держал её тут три года, варвар, а теперь и на четвёртый…

— Да ничего подобного, — сказал Крогиус, раздражённо скривившись. — Что значит «держал»? Ничего он не держал, она сама оставалась, и все было хорошо. Просто нервы сдали.

— Ну, теперь-то он улетит.

— Теперь конечно, — сказал Крогиус.

…И вот мы летим. Жёлтый исполосованный сегмент Юпитера на экране был теперь похож на ломоть дыни. Земли пока не видать — она сейчас обращена к нам ночной стороной. В чёрном пространстве спокойно горят звезды.

Я сижу в своём кресле и поглядываю на коробку сигнализации, связанную с наружными датчиками. Мы проходим вблизи запретной зоны — космической свалки радиоактивных отходов. Все в порядке, уровень радиации в норме.

Все в порядке. Моему второму пилоту не сидится на месте. То он хватает тестер и лезет за главный щит, то вычисляет путевые программы, должно быть, на полгода вперёд, то носится где-то по кораблю. Как это говорится — с лёгким вздохом? С лёгким вздохом я вспоминаю Робина — невозмутимого, дремлющего в кресле, каждые десять минут открывающего глаза, чтобы взглянуть на приборы.

Практикант усердно изучает спецификации и на память вычерчивает схемы. Зачёта у него я все ещё не принял, и он, кажется, начал меня побаиваться. Правда, это не помешало ему сегодня после обеда разгромить меня на семнадцатом ходу. Больше играть с ним в шахматы не буду: я человек самолюбивый.

Припоминаю книгу Грекова и начинаю обдумывать антистатью. С некоторых пор я пишу статьи и ввязываюсь в полемику по космическим проблемам. Строго говоря, статей было напечатано всего две, но написал я их куда больше. К достоинствам моего стиля можно отнести краткость — и больше, пожалуй, ничего. Я побиваю противников, так сказать, лапидарностью изложения.

Да, так вот. Этика космического проникновения, дорогой товарищ Греков, заключается не в вилянии хвостом перед гипотетическими инопланетными соперниками, а в разумном сотрудничестве с ними. Дело не в том, кто первый застолбит новенькую планету, а… как бы это сформулировать, чёрт возьми…

Мысли рассеиваются. Вернее, снова устремляются к сумрачному миру Ганимеда. Ну что тебе Ганимед? — уговариваю я сам себя. Замена на станции произведена, груз доставлен. Все в порядке. Все в порядке, если не считать того, что мы выбились из графика, — ну, от этого ни один пилот не гарантирован.

Скоро ужин. Надо бы сварить кофе, хороший такой чёрный кофе, пахнущий осенними листьями и бразильскими карнавалами. Может, ей полегчает от этого кофе.

Хоть бы раз увидеть улыбку на её худеньком замкнутом лице! Героические усилия Крогиуса и других ребят разговорить Лену, заставить улыбнуться шутке безрезультатны. Односложно ответит на вопрос, взглянет отсутствующим взглядом — и уйдёт в свою каюту.

Да, надо сварить ей пряный крепкий кофе из моего личного припаса. Я вожу его с собой на случай всяких передряг. В бортовой паек такой кофе, естественно, не входит.

Интересно, что поделывает сейчас Олег Рунич? Вопрос несложный. Сидит, должно быть, на Четырнадцатом, сидят и смотрит, как полыхают под ними молнии в бурожелтом одеяле Юпитера. И ждёт, маленький бородатый упрямец, ждёт, не вздрогнет ли самописец от сигнала, посланного регистратором биомассы из аммиачного океана…

Глава восемнадцатая

ПРОПАВШИЙ ПРАКТИКАНТ

Корабль подплывал к «Элефантине». Миновали стартовую зону ходовых послеремонтных испытаний. По левому борту проплыл серебряным огурцом спутник инфор-глобус-системы.

«Элефантина» была обращена к нам ребром и закрывала своим корпусом то, что нам хотелось увидеть больше всего. Мы видели только основание (а может, верхушку) толстой колонны, торчащее из-за тора «Элефантины». И ещё мы видели белые вспышки сварочных аппаратов.

Когда я был здесь последний раз, строительство кораблей «СВП» — синхронизаторов времени-пространства только начиналось: собирали стапели, принимали первые секции. Теперь, спустя полтора года, монтаж, как я знал, был закончен и шли заключительные работы — главным образом внутри кораблей.

Ох и не терпелось же мне увидеть их! А Всеволод просто прилип к иллюминатору. Достанется мне ещё за этого непутёвого практиканта…

Грузовой буксир, выбрасывая из сопла бледную плазму, пересёк мой курс, к буксиру была пристыкована уродливая конструкция. «Что ещё за самодеятельный театр?» — подумал я и включил автомат вызова. Диспетчер «Элефантины» сразу ответил, и я в энергичных выражениях высказал ему то, что думаю о здешней организации службы полётов.

— Успокойся, Улисс, — официальным голосом, показавшимся мне знакомым, отозвался диспетчер. — У тебя на курсе чисто. Займи зону "Д" и останься на орбите.

— Это ещё почему? — рявкнул я. — Мне надо ставить корабль на модернизацию.

— Знаю, — отрезал диспетчер. — Ангар занят. Придётся подождать двое суток.

— Костя, это ты? — спросил я неуверенно.

— Это я.

— Так что же ты измываешься надо мной? Не можешь сказать по-человечески…

— Я говорю по-человечески: ты вышел из графика, и ангар занят. Займи место в зоне "Д", а сам немедленно явись в диспетчерскую. И прихвати своего практиканта. Выключаюсь.

Вот так. Стоит приличному парню попасть в диспетчеры космофлота — и можно считать, что он потерян для нормального общения. С отвращением, свойственным, скажу откровенно, всем пилотам Солнечной системы, я представил себе диспетчерскую с её цветными графиками, телеэкранами, сигнальными мигалками и писком радиовызовов. Среди многих мест, от которых мне всегда хотелось держаться подальше, диспетчерские идут за номером один.

Кузьма ярился, в сердцах махал то правой, то левой рукой. У него всегда было полно каких-то сверхсрочных дел на шарике, и он плохо переносил задержки. Всеволод насторожённо глядел на меня своими зеленовато-кошачьими глазами.

— Слышал повеление? — сказал я ему. — Ничего не поделаешь, друг, придётся отвести тебя за ручку к диспетчеру.

Всеволод промолчал.

Я начал маневрировать, выходя в назначенную зону, и тут мы увидели один из строящихся звездолётов, хорошо освещённый солнцем.

У меня дух захватило оттого, что я вижу это чудо не на конструкторском экране и не на чертёжных листах, а воочию. Нельзя сказать, чтобы он был красив, этот чудо-корабль. Большие корабли дальних линий, не приспособленные для посадки на планеты с атмосферой, вообще не отличаются красотой форм. Неопытному глазу они предстают как нагромождение трудно понимаемых геометрических сочетаний. Ну, а корабль «СВП», наш хроноквантовый гигант, был похож на нагромождение нагромождений.

Я хорошо помнил, как Борг, закрепив на экране найденную предварительную компоновку звездолёта, его внешнего облика, позвал нас полюбоваться. Я заметил, что корабль не очень-то красив. Борг свирепо хмыкнул и сказал: «Ты, пилот, кажется, чтишь Фритьофа Нансена. Не помнишь ли, что заявил Нансен о своём корабле, специально спроектированном для полярных исследований?» Я признался, что не помню. "Надо помнить, — отчеканил Борг. — Нансен сказал: «Форма корабля, на которой мы наконец остановились, многим, быть может, покажется некрасивой, но что она была хороша и целесообразна, думается, показало наше плавание».