Письма в Снетин

 
      (8-е письмо)
 
      Здравствуй, Виталик!
      Давно тебе не писал. Не знаю, что писать. Не знаю, что и думать, такой у меня туман в голове. Ведь образ тот все стоит перед глазами; чем бы ни занялся, развлечься не могу. И сладко, и страшно, и так, словно некто указал на тебя и произнес: «Этот!» Мне все известно. Да, сменится торжество и предвкушение чуда, неизъяснимая воля отдаться на растерзание и воспевание участи, и невероятное величие ее – иным, мелким; раздробится в пыль, в порох, и от постороннего дуновения бог весть куда развеется. Но от этого сердце сильнее заходится. Я не ношу уже больше своей куртки, закинул ее где-то, и шарф тоже. Я ботинки свои сменил, отыскал здесь у дяди Вити легкие. И каждый вечер я у нее – пью чай допоздна. И каждое утро я с ней – гуляю в лесу или в сиреневой роще. Все как будто просто так, легкое знакомство, если бы не чудовищное родство, что приковывает наши взгляды.
      Твой Андрей.
 
      (Из книги Александра Пыльного «Земля моя – Диканьщина», изданной на средства автора в Полтаве в издательстве «Промiнь»)
 
      Всякий въезжающий в наш район приятно удивляется: сколько по сторонам грациозных с могучими кронами дубов–старожилов, сколько густых лесов из деревьев широколиственных пород. А это не случайно. Загляните в летописи, в славное легендарное прошлое нашего народа, в счастливое, заветное, великое, неповторимое козацкое прошлое. Или еще дальше, в древнюю Русь-Украину, когда по этим высотам пролегал кордон праукраинского государства, когда грозная Черная Степь сходилась здесь с цивилизованным славянским миром. Непролазные пущи покрывали тогда зандепровскую землю, наводненные дикими зверями, вепрями, волками, зубрами, медведями, было даже несколько львов. Ворскла текла обильно и соперничала с самим Днепром-Славутою. Ее вода кишела осетрами, а по берегам разбрасывались янтари. Много вражьих детей промчалось по этим равнинам за тысячу лет, повытоптались пущи, обмелели реки – вражьи кони их повыхлебали, и неповторимые редчайшие диканьские гаи – память нам, наследникам, о потерянном богатстве. Посетите их, когда они покрываются цветом, не поленитесь, сядьте в автобус в Полтаве и через какой-нибудь часок пути окунетесь в говор тысячелетних мудрецов, и наберетесь на все выходные тайн скороуходящего времени.
 
      (Рассказывал почтовый служащий Скоромнин)
 
      А в тот день я за ними далеко в лес потащился. Черт меня, видно, потянул за полу. Уже я и пожалел, когда зашли в чащу. Был туман. Этот малолеток все от Олеси отбегал и этак прятался за стволами, играючи, за шершавыми, а она шла улыбаясь, медленно, но важно. Почему она с ним связалась, до сих пор ума не приложу. Он подражал птицам на разные лады, а она смеялась. Копировал с поразительной точностью, сатана, я даже не мог порой от натуральных отличить. «Какая это была?» – спрашивала Олеся, а он нет, чтобы ответить, лукавил: «А вы отгадайте». А она и отгадывала. Тьфу, гадость какая. Потом так мутно стало, что ничего уже было не разобрать, одни деревья чернеющие. И слышалось: «Я не знала этого… Да?… Вы много подмечаете… Зачем?.. Нет, Андрей…» Потом смех. А потом: «Нет, нет, пойдемте, я накормлю вас лучше капустняком».
 
      Ох, Леся, Леся. Ты молода еще, молода. Еще кожа твоя нежна, и суставы твои гибки; еще юбки и платья обнимают крепко твой стан. Как была ты далека и как приблизилась! Так приблизилась, что стала как моя душа. Твои очертанья и изгибы полюбились мне, как реке изгибы долины, и любо ей литься в них, встречая знакомые плесы. А всего слаще знать, что ты вся, как есть, моя. Вся моя, распустив волосы и подобрав ноги под себя, улыбаясь улыбкой безмятежной. Ты еще девочка совсем, и невинен твой взгляд, и тонка твоя рука, запускающая в мои волосы пальцы. Будем так сидеть и будем вечно молчать, и улыбаться улыбкой безмятежной.
 
      (Рассказывала Саша, девочка, живущая по соседству с тетей Надей)
 
      Я тогда в дверь стучалась, а потом вошла, потому что было не заперто. Они говорят где-то. Меня не слышно. Я банки не знала куда ставить и звала тетю Надю, а она где-то говорила, меня не слышала. И говорила такое: «Я тебя учить не в праве, ты сам уже себе хозяин, но послушайся все же: это не дело. Не годится так, не хорошо. Ты мало повидал и не подозреваешь, чем обернется. Ты ей хуже сделаешь, ты больше ее опозоришь, чем себя. Она не молода, у нее сын и муж, зачем ей это? А тебе? Мало ли вокруг молоденьких девчонок? Что же, никто не приглянулся прежде тебе? Никого на уме у тебя не было? Даже в школе? Держала я тебя, а теперь скажу: пора тебе ехать, пора, да поскорее. Полсела уже говорит, на меня пальцами тычут. Что Пасха? Когда еще та Пасха? Собирайся, если не хочешь еще большего позора».
 
      Но Андрей не уехал и ходить продолжал, в вербное воскресенье гулял снова с Олесей. Тогда набрали в лесу много вербы: веточки хрупкие, опушившиеся котиками. А они как и не ломались, сами собой в руки ложились. Андрей сразу не хотел идти в церковь, да и не пошел, ждал во дворе Олесю. Церковь высоким куполом нависала над стремниной в самом центре села, внизу зеленела легкой зеленью молодая лоза. Леся выходила счастливая, здоровалась со встречными и говорила Андрею: «Все на нас смотрят. И пускай. Не верят они до конца, думают: ты племянник мне». Поприветствовали и батюшку за воротами, что был занят обычным делом, – распутывал в красных сучьях вербы застрявшую птичку, обмоталась вокруг лапки у нее веревочка.
 
      (Из метеосводки)
 
      Как сообщает гидрометеоцентр Украины, в ближайшие сутки в центральных областях ожидается ясная, безоблачная, по-настоящему весенняя погода. Ветер умеренный, температура воздуха ночью плюс 7, днем до плюс 16, плюс 20.
 
      У Леси есть платки, серые шали, тонкие шелковые, с живыми цветами по зеленому полю, синие и багровые, как ночная гроза, материнские и дареные мужем, и те, что сама покупала девушкой, – все хранятся в скрыне. Доставала Леся платки и улыбалась, убирала в них волосы и преображалась. В красном проденет очами, в синем засмеется, в зеленом сомлеет, в черном опечалится, в белом с тонкими серебряными узорами очищающим проникнется светом. Одевала Леся разные платья, наряды новые и те, что с юных лет не доставала, все были в пору. То откроются у нее плечи, то ворот покроет шею, то спина мелькнет, то грудь в кружевах проступит. На ногах переменяла туфли и сапожки, много ей муж в свое время навозил. А после утомилась и, присев у растворенного лакированного шкафа с надтреснутым зеркалом, сказала: «Теперь поздно, иди, Андрей, домой». «А я хотел остаться с тобой», – возразил Андрей. – «Не зачем нам». – «Я тете что-нибудь совру, да и какое ей дело. Я тебя люблю, Леся моя! Позволь мне у тебя остаться. Я хочу быть у тебя. Мне некуда идти. Я никуда не пойду!» – «Ты еще дитя», – усмехалась Леся, – «Скоро мой муж возвращается».
      И выходил опечаленный Андрей прочь. И было светло от звезд, и звезды освещали дорогу.
 
      (Рассказывала тетя Надя)
 
      Я подошла в ту ночь к его двери и прекратила дыхание, а оттуда донесся голос. Я слушала долго, а он беспрерывно разговаривал с кем-то, ему близким. Испугалась, не заболел ли, не свихнулся ли на почве своей любви? Мало нам одного умалишенного. А он все разговаривал. С кем? Бормотал: «И я рад. О, я рад безмерно, что ты пришла сама ко мне. Ты же моя? Моя? Нет, ты вся моя без остатка. Не пугайся, никто нас не услышит, да и кому нужны наши речи? – они родятся и умирают между нашими устами, а другими они не различимы. Я не зря звал тебя в эту ночь, потому что звезд миллиард. Я знаю их все наперечет и могу тебе пропеть всю их поэму. Сейчас виднее они, чем на Ивана Купала из глубокого яра, где лучезарные и торжественно спокойные пруды, и где звучные карпы. Но к черту пруды и звезды, когда твои очи как омуты, а серьги в ушах, как звезды. Ты ведь моя? Моя? О, скажи, что ты моя. Не смейся, скажи. Нет, скажи, что моя, только это и ничего другого. Так! О, я вполне счастлив!»
 
      (Из газеты «Зоря Полтавщини», с последней страницы, где объявления )
 
      Для интересующихся сообщаем, что в апреле в ясные бестревожные ночи будут видны такие созвездия и планеты: Весы, Дева с ярчайшею Спикой, цвета крови Антарес в Скорпионе, будет заметен Орион, покажется на короткое время Сириус, но вообще его пора прошла. Юпитер в Стрельце, Марс в рыбах.
 
      А на следующее утро был сильный ветер. Андрей примчался в одном свитере и через забор заводил разговор с Лесей. Она ему не отворяла и внутрь не пускала, но говорила: «Муж мой приехал. Я теперь не твоя, его. Я люблю его, а ты ступай. Тебя я буду любить издалека». «Но как же это!» – вскричал в недоуменье Андрей. А она в ответ перебирала ему волосы. «Что же было все это?» – «Это весна пришла, весна», – и перебирала беспрестанно ему волосы, пока не донесся шум с веранды: «Леся! А где тренировочные мои? Ничего нельзя найти. Выбросила в стирку?»
      С противоположной стороны улицы, из-за шелковицы, где та поросла у основания малиной, подсматривал по обыкновению Скоромнин. И такое у него было торжество, такое счастье, что потерялась голова. Выпрыгнул он из засады под ноги Андрею и, выхохотавшись досыта, бросил ему: «Лишился ее! А не свое не трогай! Знай место, сопляк!» Это была ошибка роковая.
 
      (Из протокола допроса задержанного Любского Андрея Алексеевича по заявлению пострадавшего Скоромнина Ильи Ивановича)
 
      Я, Любский Андрей Алексеевич, студент Кременчугского Радиотехнического института, действуя в сознании и находясь при здоровой памяти, возбуждаемый приливом злой воли к потерпевшему Скоромнину Илье Ивановичу, нанес ему следующие телесные повреждения: ушиб средней тяжести нижней челюсти с потерей из нее третьего, четвертого и шестого зубов (поражение подбородочного возвышения и правого челюстного угла; зубы к делу прилагаются); ушиб средней тяжести черепной коробки в районе правой надбровной дуги и височной линии. Не удовлетворясь совершенным, я, Любский Андрей Алексеевич, нанес новые удары в районы брюшной полости и ягодиц, которые по причине чрезвычайных размеров последних оказались безвредными для здоровья пострадавшего. Кроме того я, Любский Андрей Алексеевич, уже будучи удерживаем подоспевшими к тому времени гражданами Гаком Степаном Панасовичем и Тарантулом Олегом Тарасовичем (справки о психической вменяемости и характеристики с места работы прилагаются), во всеуслышанье угрожал потерпевшему, суть каковых угроз сводилась к следующему: разорвать Скоромнина Илью Ивановича, уважаемого и известного только с положительной стороны гражданина, безжалостно на части. При доставлении в районное отделение милиции сопротивления не оказывал и чистосердечно сознался в содеянном.
 
      В камере предварительного заключения Андрей все твердил про себя: «Как же она могла? Как же так? Все кончено. Всему конец», и не желал идти на допрос, и не хотел ни с кем разговаривать. И бурчал под нос: «Так и прощай навсегда! Я забуду тебя, я тебя выкину из памяти. Ненавистная! Ты не нужна мне, не нужна, Леся моя, Леся». И плакал.
 
      ~
 
 
Мимолетны наши встречи,
Жарки взгляды, кратки речи,
Тесно тканей облеганье,
И прерывисто дыханье.
Тайных снов моих виновница –
Ты – покорная любовница.
 
 
Злые дни идут чредою,
Я бесстыдною мечтою
Средь людей тебя встречаю,
Блузу с плеч твоих срываю.
Разойдется ткань шелковая,
Выпадает грудь тяжелая.
 
 
Что бесстрашным нам таиться,
Если красна кровь ярится.
Что же муж? Забудь навек.
Муж твой – жалкий человек.
Он найдет себе другую –
Землю во поле сырую.
 
 
Сталось так. Пришла весна.
И досталась мне она.
Только очи не живые,
В них огни не голубые.
А когда прошла весна,
Опостылела она.
 
 
      Вскоре Андрей пошел на допрос. Допрашивал его следователь Потемкин, потому что Надежду Несторовну не полагалось допускать по закону к следствию, как родственницу, да и не допрашивал, а беседовал что ли. Он говорил ему: «Напрасно ты трогал Скоромнина, он важные сведения знал, а именно: где на данный момент укрывается его зять, опасный рецидивист Лупин. Теперь же он ничего не скажет, у него челюсть не двигается». А опасный рецидивист Лупин давно шел по следам Андрея, теми же селами, проделывал тот же путь, уходя от милицейской погони, и должен был вот-вот объявиться в Диканьке. Вторые сутки сидел Андрей в камере, потому что Надежду Несторовну не полагалось допускать к следствию, и даже ночью к решетке приникал следователь Потемкин и, тревожа сон Андрея, выспрашивал: «Может, при избиении Скоромнин где проговорился о местонахождении своего зятя, рецидивиста Лупина?» Наконец, Надежда Несторовна самовольно допустилась к делу, и оно было закрыто за отсутствием состава преступления, потому что Скоромнин, после душевного с ним разговора, впрочем без угроз и посулов, забрал свое заявление. А Андрея выпустили на свободу при условии, что он в тот же день отбудет в город Кременчуг на место учебы, прекратив бродячий образ жизни. Андрей отчаянно просил повременить с отъездом и остаться хотя бы на праздничную пасхальную ночь в Диканьке (а то была Страстная суббота), так как с малых лет был наслышан о красотах диканьских церквей и, в особенности, при пасхальных службах. Польщенные диканьские милиционеры согласились выехать ночью и по пути заворотить к церкви, чтобы порадовать конвоируемого хотя бы видом из автомашины через решетку. Надежда Несторовна долго наставляла Андрея, учила его, как говорится, жизни. Просила ни на кого не обижаться и поскорее забыть случившееся. А впрочем, всегда помнить, потому что ничто не случается напрасно. Потом смягчала тон, и даже несколько прослезилась. Потом вспомнила про важное, приказала водителю изменить маршрут и вместо Кременчуга доставить сначала Андрея к бабушке Ульяне Федоровне, а с ним три дюжины новолупленых цыплят на воспитание. А затем уже и в Кременчуг.

Воскресенье

      «Андрюша, просыпайся. Пора», – будила тетя Надя Андрея, – «Смотри, как притомился. Давай, вставай. Доберешься до дома, вот уж отдохнешь от похождений. Я тебе колбасы подготовила, яичек, пирогов с вишней, – все в этой сумке на дне. Если захочешь пить, компот грушевый в бутылке, это из сушеных груш. Вставай, Андрей. Бабушке собиралась позвонить, но не успела, все так на словах перескажешь. Цыплят же мне не поморозьте! Слышишь? Дядя Женя тебя на машине повезет».
      Андрей еще весь был во власти сна, и дядя Женя ему представился кабаном с усиками, как раз таким, какого перед закатом гонит по сельской дороге шестилетний мальчик, похлестывая по жирным колышущимся бокам хворостинкою и щурясь на не горячем солнце. А батько неотступно рядом. А мама, завидев их, растворяет впереди ворота.
      «Вставай, Андрей! Времени нет совсем!»
      «Какой я ему дядя, козаку такому!» – обиделся толстый милиционер, влезая в машину. «Ну, извините, Евген Григорьевич», – сказала тетя Надя подчеркнуто вежливо. «Да вы ей-богу!» «Ладно. Пора ехать. Да, Женя, сверни к Кочубеевской церкви по дороге, покажи хлопцу, ведь не видел никогда нашей Пасхи. Это красота, Андрюша, неописуемая. Оделся тепло?» И Андрей сонно кивнул головой. «А шапка где?» – спохватилась тетя Надя, – «Забыли дома!» «Я ее вам дарю», – промолвил Андрей. «Не выдумывай», – отрезала тетя Надя, – «Где оставил ее? Все равно найдем и бабушке переправим, а там уже и сам заберешь. Вещь ценная».
      Милицейская машина напустила тошнотворного туману. Тетя Надя долго целовала Андрея и махала рукою вслед, и что-то приговаривала, но невозможно было расслышать.
      Ехали, и однообразный гул мотора звучал. Фары прощупывали окрестность, и обнаружилось, что на улицах полным-полно людей, словно ни единая живая душа не спала теперь. Люди продвигались группами и в одиночку все в одном направлении, по переулкам ручьями к улице-реке и дальше, дальше, к широчайшему какому-то морю. Скоро пришлось остановиться, потому что дорога впереди была запружена покинутыми автомобилями. С этого места через ряд высоких равноотстоящих друг от друга тополей, шелестящих верхушками где-то во мраке был выход в открытое поле. Лишенное пределов небо там усеивалось звездами. Ближе к рассвету стало оно глубоко синим с неуловимыми зарницами по горизонту. Земля вокруг была темна, и лишь церковь вдалеке светилась ровным светом. Приближалось действие неописуемое! Картина необычайная!
      «Женя!» – окликнули толстого милиционера из толпы. «Петро! Коля!» – крикнул он, вглядевшись во мрак, – «О, и Сашко с вами!» А ему оттуда: «Давай с нами!» «Так хлопца мне везти», – с досадою развел руками Женя. «Далеко?» «Так в Кременчуг». «А я думал, в Карпаты. Женя, в Кременчуг и пешком доползти можно. Не валяй дурака». Дядя Женя помялся, глянул на Андрея: «Так не святили же еще, как-то неуютно». «А мы потрошку».
      И Евген Григорьевич, странно потирая шею под кителем, повелел Андрею самому скоренько сходить посмотреть на красоту, пока он тут с товарищами посторожит машину. Но чтобы не задерживаться! Потому что нужно еще будет ехать.
      Андрей двинулся к церкви с прочими людьми, и навстречу им стали попадаться огоньки, а впереди – несметное множество огоньков – едва зыблемых ночным ветром свечей. Они окружали уже недалекую церковь и высвечивали дорогу к ней, как дорогу к обретаемому царству. Тысячи лиц открывались приходящим, неузнаваемых, нездешних, озаренных ровным светом. Останавливались, и вновь трогались, всколыхивались волнами. Среди движущихся в толпе Андрей все искал взглядом кого-то. Люди стали распространяться вширь и устраиваться на долгое стояние. Принесенное с собой опускали наземь. Похрустывали кожею курток, сверкали живыми глазами и металлическими зубами. Все поле гудело от разговора. Бабы и молодицы переговаривались, осматривая соседей, судачили; козаки пускали белые пары горячего дыхания, – и в кожаных куртках, в шарфах, начищенных туфлях и с браслетами часов на запястьях они были все теми же козаками, как и сто, двести, триста лет назад, с усищами, пузами и бритыми затылками. Девушки прогуливались стайками, точно рыбки, то собираясь, то рассыпаясь вдруг. Заметив Андрея, расступились перед ним, и словно зашептали у него за спиной, и словно подивились ему, что так вольно он разгуливает, и словно устрашились его. Слышалось уже и пение из церкви: деяния Апостолов. Но внезапно и вся она обрисовалась ясно, круглая, с полушарием купола, уходящего крестом в синеву. Окошки светились ярко и обдавали ближайших радостными лучами и звуками божественного пения. Всем в церковь было не войти в одночасье, и длинная очередь выстроилась перед входом, закручиваясь спиралью на конце. А чего только не нанесли с собой хозяйки в эту святую ночь и не разложили с искренней любовью на ряднинках для освещения: куличи, с непостижимой заботой испеченные, высокие и приземистые с толстыми боками, припорошенные сверху сахарной пудрой или дроблеными орехами, с изюмом, со сладкой глазурью, пронзенные свечами и принимающие на себя талый воск их; яйца, красные, сваренные в луковой шелухе, и синие, и желтогорячие, и крашенные нитками, и среди прочих чудотворные писанки; сало, белоснежное, как сугроб перед хатой, колбасы, свернутые в галактические спирали, окорока, ветчины, поросячьи головы, горилка в покрытых каплями бутылках, рыба, и даже живая, бьющаяся в принакрытых рушниками корзинах. И все это богатство крошилось на рушники, и все это богатство пахло, забивая и пар весенней земли, и запах свечек, и запах счастья над головами. Долго ждали крестного хода. А Андрей прохаживался и все искал кого-то.
      Рассказывали: в церкви как днем; стены, лишенные выступов и ниш, режут взор чистейшей белизной, на них в рушниках улыбаются Николай Чудотворец и Илья Пророк, Пантелеймон и Петро с Павлом, Пресвятая Богородица глядит умиротворенно. А такое столпотворение, что ни до батюшки, ни до дьяков не добраться живому. Хор возносит славу детскими голосами, облегчая их до невесомости, выше и выше. Все так звенит, что заслушаешься.
      Проходили вечности времени. Тут ударили в колокола, и двинулось. Андрея чуть не под руки снесли с дороги в сторону. И торжественно во вселенную, во все ее концы возгласили: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» – зазолотились кресты, вспыхнули хоругви и иконы над головами. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – покачнулись звенящие паникадила. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – брызнуло в толпу, на лица, на одежды святым дождем, и зашкварчали свечи.
 
 
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ
И сущим во гробе живот даровав.
 
 
      И десять тысяч раз одно:
 
 
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ
И сущим во гробе живот даровав.
 
 
      Окропленные, улыбались православные, словно заново родились, и увлекались в круговорот. Совершался бесконечный круговой ход. Казалось, светила небесные повторяли раз за разом пути свои, и гимны светлые повторяли пути свои.
      Андрей, не помня себя, выходил прочь, долго искал милицейский автомобиль, расспрашивал проходящих рядом, не видали ли они здесь каких-нибудь милиционеров. А уже светало. Наконец в одном доме, на веранде, он обнаружил своего конвоира, храпящего на диванчике в окружении еще четверых без чувств и разумения. Андрей будил Евгена Григорьевича долго. «Что! А?», – вскочил милиционер, – «Где моя фуражка?» «Нам ехать пора», – ответил Андрей. «А, да, да, да», – согласился тот, – «А куда? Не помнишь?» «В Полтаву» «Да, в Полтаву», – признал дядя Женя, но потом засомневался, – «А не в Кременчуг ли?» «Нет, что вы», – успокоил Андрей, – «В Кременчуг далеко, а нам тут рядом, в Полтаву, и посадить меня на поезд до Киева». «А, все, вспомнил, вспомнил, так и есть, в Полтаву», – обрадовался Евген Григорьевич.
 
      А колокола звучали, и начиналась в притворе храма утреня. В одно время с радостными песнями всходило где-то за краем поля солнце, и быстро, быстро теперь прояснялось. Холмы и долины, речные балки и зеленеющие рощи наполнялись новой жизнью, и сама Украина, и весь мир православный по всей Земле.
 
      (9-е письмо)
 
      Друг мой заветный!
      Сколько времени пролетело, все ты в Снетине. Что случалось, что творилось, сколько перевидали мы, тебе одно предназначенье – быть узником своей судьбы. А я не ведаю, куда иду. И кажется, все пережитое – лишь детские забавы, и чудится, не то еще ждет меня впереди. А что будет дальше? Хотел к тебе идти, но прочь ухожу. Прости уж. Я верю, что следят мой путь, что ведет верная рука, и мы не одни, и о нас знают, и во всякой мелочи дан знак, а только нам его не прочесть порой из-за собственного упрямства. Вот уже меня встречают шумными кронами тополя, я иду прочь, а чудится, что возвращаюсь домой. Я буду писать тебе, не надо отвечать, если руки дрожат или тяжело, мне довольно будет одного твоего внимания. Я буду писать тебе в воображенье. Я пролился словом, но не вылился весь, и опять наполняюсь, и чем дальше ухожу, чем больше вижу, тем полнее становлюсь. Что ждет впереди? Вот и узнаем. Жди, мой друг, новых писем, с голубями прилетят они.
      Всегда твой Андрей.