Русско-Японская Война (Воспоминания)

      {22}
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
      От Харбина поезд наш снова пополз черепашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых синих кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на наши пушки, переговаривались между собой, качали головами и любезно улыбались, когда кто-нибудь из офицеров подходил к ним.
      Чумазые китайчата с корзинками, наполненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг вагонов, предлагая свой товар:
      - Валоньи яйца, валоньи яйца, китайска лепеска, шибко шанго
      - Вишь, вороньи яйца продают, смеялись солдаты, но, желая вступить в разговор с "китаем", покупали у китайчат и яйца и лепешки.
      Китайчата бойко говорили на ломанном русском языке, вставляя слова и выражения, которые мы считали чисто китайскими, а китайцы - истинно русскими.
      - Луска капитана шибко танго, ипонска капитана - пу шанго (русский офицер хороший, а японский офицер - не хороший) - лебезил перед нашими офицерами старый китаец со слезящимися косыми глазами. После такого предисловия он хотел что-то спросить, но не мог, ибо весь его запас "русских" слов был им исчерпан.
      Позже мы узнали, что китайцы приходили на железную дорогу, чтобы выяснить, будут ли русские отступать дальше, или остановятся здесь. Этот вопрос был для них чрезвычайно важен: если русская армия придет сюда, то им надо сниматься с мест, оставлять свои фанзы, бросать необработанными поля и уходить на {23} запад, к границам Монголии, или на восток, в горы. Ибо, к нашему стыду, совместная жизнь русских войск с местным населением оказывалась невозможной. Мы не давали "манзам" (крестьянам) обрабатывать полей, отбирая от них семена для прокорма наших лошадей, а, размещаясь по фанзам, выгоняли из них хозяев. Поэтому китайцы, узнавая о приближении русских, покидали насиженные гнезда и, погрузив на двухколесные арбы весь свой скарб, жен и детей, спешили уйти подальше от названых гостей.
      У самого Гунжудина поезд наш был задержан на несколько часов: японский разъезд взорвал небольшой железнодорожный мост на последнем перегоне. Когда путь был исправлен, мы тронулись дальше и к вечеру, на 48-й день путешествия, прибыли по назначению.
      Гунжулин - маленькая станция южной ветки Восточно-Китайской дороги стал центром расстроенной после небывалого разгрома полумиллионной армии. Небольшой вокзал, как и в Харбине, был битком набит офицерами, врачами, интендантами и сестрами милосердия. Проникнуть в буфетный зал было немыслимо и офицеры составляли длинную очередь, чтобы добраться до буфета и там закусить окаменелой колбасой или выпить стакан полухолодного мутного чаю.
      Через два часа после прибытия эшелон был разгружен, орудия и зарядные ящики - запряжены и, с наступлением сумерок, батарея двинулась со станции на отведенный ей бивак.
      Так как все находившиеся вокруг станции казенные здания, домики железнодорожных служащих и казармы пограничников были заняты штабами, канцеляриями и лазаретами, нам пришлось расположиться на ночлег под открытым небом.
      Было уже поздно, люди устали. Поэтому, разбив коновязи и установив в "парке" орудия, {24} солдаты разложили костры и расположились вокруг них. Никому не хотелось возиться с расстановкой палаток, которые нужно было доставать из обозных повозок.
      Офицеры, кроме командира, оставшегося на станции со своим неизменные спутником Сахаровым, расположились пить чай также вокруг костра. Напившись чаю и завернувшись в бурки, мы, несмотря на сильный холод, быстро заснули. Ночью костер погас, но мы этого не заметили. Проснувшись на рассвете, я понял, почему мне под буркой стало теплее; за ночь выпад снег и покрыл нас толстым пушистым слоем. Взглянув на моих соседей по ночлегу, я увидел огромные кучи снега, из которых подымался пар.
      Тому, кто никогда не бывал на маневрах, или в походе, незнакома картина ночного бивака. А картина эта не только оригинальна, но, пожалуй, даже поэтична. Привязанные к коновязям лошади фыркают и громко жуют сено. Иногда какая-нибудь задира, прижав уши, набрасывается на свою соседку и начинает ее кусать. Обиженная таким нападением соседка визжит и брыкается. На шум подбегает дневальный и громкими окликами разгоняет драчунов. Когда возня на коновязи стихает, слышатся приглушенные голоса переговаривающихся дневальных. В ночной тишине отчетливо раздаются шаги совершающего в "парке" обход часового.
      С рассветом бивак оживает. Солдаты со смехом борятся друг с другом, чтобы отогреть закоченевшие за ночь руки и ноги, шумно умываются и, вскочив на неоседланных лошадей, отправляются на водопой. Взводные громко покрикивают, стараясь установить порядок, но лошади, также продрогшие за ночь, не слушаются начальства и, распустив хвосты, прыгают ("козлят"), пытаясь сбросить с себя всадников" Но, напрыгавшись и напившись, лошади {25} успокаиваются. Начинается "уборка" - тщательный туалет лошадей, которые ежатся и жмутся от скребниц. Затем раздается команда: "навешивать торбы" (мешки с овсом). Когда лошади напоены, вычищены и накормлены, тогда и солдаты приступают к чаепитию. Офицеры еще спят, и сонные денщики начищают их сапоги и ставят самовары.
      Напоив и почистив свою лошадь, я вернулся к нашему костру и в компании с проснувшимся доктором напился горячего чаю. Так начался мой первый день на войне.
      В этот же день начали прибывать и другие батареи и вскоре вся наша бригада собралась в Гунжулине.
      Целую неделю мы простояли на этом биваке, ожидая дальнейших приказаний. Части отступивших армий все еще не были приведены в порядок. Отдельные роты и полковые обозы искали свои полки, полки не могли найти штабов своих дивизий, а начальники дивизий тщетно пытались узнать в штабе армии, где находятся штабы их корпусов. Некоторые части при отступлении проскочили за Гунжулин, другие остались далеко позади. Уцелевшие дивизионные обозы, полевые госпиталя и артиллерийские парки самовольно располагались в чужих корпусных районах. Приходившие на назначенные им стоянки части требовали очищения захваченных квартир. Происходи ли бесконечные пререкания между начальниками.
      У всех участников мукденского сражения были еще свежи в памяти переживания кошмарного отступления и люди, благополучно вышедшие из опасности, охотно делились ими и рассказывали подробности.
      На наш бивак часто заходили офицеры расположившейся по соседству с нами 25-й артиллерийской бригады и их рассказы давали нам представление о причинах происшедшей катастрофы. По их словам положение наших армий перед началом боя было вполне удовлетворительное.
      {26} У японцев отнюдь не было значительного превосходства в силах. Но японцы удивительно смело и с большим искусством маневрировали, а мы никогда не могли во время парировать их маневров. Целые японские дивизии неизвестно куда исчезали и наши войска стреляли по пустым окопам, а в то же время на наши фланги неожиданно набрасывался вдвое превосходивший нас противник, сбивавший и легко обходивший наши фланги. Наше же маневрирование сводилось к бесцельным переброскам с одного фланга на другой целых корпусов, совершивших за время боя по несколько 60-ти верстных переходов и постоянно опаздывавших на тот участок, где требовалось подкрепление.
      Офицеры больше всего осуждали высший командный состав: генералы не проявляли никакой инициативы, ожидали директив из штаба Куропаткина, которые, будучи получены на позициях, уже не соответствовали изменившейся обстановке. Там же, где немногие, к сожалению, начальники проявляли личную инициативу, дело шло хорошо.
      Младший командный состав и солдаты до самого конца дрались отлично и отдельные части достойны самых высших похвал. Но, когда обнаружился глубокий обход нашего левого фланга и явилась угроза перерыва железной дороги, начальство растерялось и паника достигла ужасающих размеров. Потерявшие голову люди, стараясь вырваться из охватывавшего их кольца, забыли не только чувство долга и дисциплины, но и присущее каждому человеку сострадание к близким. Каждый думал лишь о собственном спасении. Во время этой, охватившей всех, паники была брошена половина артиллерии и большая часть обозов.
      Действия нашей многочисленной конницы были весьма неудовлетворительны. Некоторые {27} казачьи полки отступили чересчур поспешно и еще более усилили панику. А между тем - две конных дивизии могли бы легко задержать преследование японцев и спасти брошенные пушки и обозы.
      Под Телином темп японского преследования настолько замедлился, что благодаря энергии некоторых начальников - Церпицкого, Гершельмана и других - многие части оправились и стали вполне боеспособными. Под прикрытием этих частей остатки разбежавшихся корпусов были приведены в порядок и, наконец, армии окончательно остановились на линии Сыпингая (в 60 верстах к югу от Гунжулина). Высланные вперед разъезды могли обнаружить передовые части японцев лишь за станцией Щуанмяуза, в 30 верстах к югу от Сылингая.
      {28}
      ГЛАВА ПЯТАЯ.
      Через несколько дней на бивак явился неожиданно наш новый бригадный командир - генерал Булатов, один из немногих начальников, сохранивший в полном порядке свою часть и не потерявший под Мукденом ни одного орудия"
      Новый командир произвел на нашу молодежь самое благоприятное впечатление. Вопреки установившейся традиции, он принял командование не на заранее подготовленном смотру, а запросто, на биваке. Генерал Булатов оказался требовательным, но не придирчивым, строгим, но не резким, был знатоком артиллерийского дела и очень скоро вся бригада стала относиться к нему с искренним уважением.
      Вслед затем был получен приказ сняться с бивака и перейти к станции Годзядань, где всей нашей дивизии был отведен квартиро-бивачный район близь деревни Мадиопа.
      Во время перехода из Гунжулина в Годзядань поднялся тот отвратительный южный ветер, который в Манджурии дует иногда целые недели, сушит почву и подымает тучи песку, проникающего даже в закрытые чемоданы. Из-за этого ветра переход в 30 верст показался страшно утомительным. Наконец мы все таки добрались до полуразрушенной при отступлении станции Годзядань и, свернув от нее на восток, пришли в назначенную нам Мадиопу.
      Деревня оказалась покинутой жителями. Фанзы стояли без оконных рам и дверей: проходившие войска растащили их на топливо. На околице стояла маленькая кумирня и осколки разбитых солдатами глиняных божков валялись на {29} дороге. На перекрестке дорог при въезде в деревню, каким-то чудом уцелели два деревянных гроба, прикрытых цыновками. Китайцы хоронят своих покойников на перекрестках дорог, выставляя гробы на сложенных из камня алтарях. Наши солдаты обыкновенно разбивали гробы, забирая доски на топливо, а кости покойников выкидывали на дорогу.
      Разместиться в отведенных нам 12-ти полуразрушенных фанзах бригада не могла. Поэтому фанзы были отданы управлению бригады и командирам батарей, солдаты же разместились по палаткам.
      С приходом в Годзядань обнаружилось, что все огромные склады гаоляна и чумизы, заготовленные интендантством еще осенью 1904 года, были сожжены при отступлении. Поэтому расположенные вокруг Годзядани части должны были приобретать фураж собственным попечением. Но заготовка фуража оказалась делом очень трудным: стоял март месяц, поля были еще совершенно голые, в покинутых жителями деревнях не оказалось ни зерна гаоляна, ни снопа чумизной соломы. А между тем привезенные с собой запасы подходили к концу. Пришлось начать фуражировки в ближайших окрестностях.
      Обыкновенно наши фуражировки состояли в том, что мы доезжали до первой встречной фанзы и, если крыша на этой фанзе еще уцелела, т. е. не была снята фуражирами других батарей, то полусгнившая солома и гаоляновые стебли быстро разбирались, грузились на повозки и доставлялись в батарею, где эта пародия на корм отдавалась изголодавшимся лошадям. Но с каждым днем приходилось ездить за крышами все дальше и дальше и вскоре вокруг нашего бивака не осталось ни одной целой крыши.
      Случалось, что когда солдаты приступали к разборке крыши, появлялся перепуганный китаец и с криком "ломайла" (грабят) бросался {30} защищать свое добро. Вполне признавая права разоряемого нами китайца, мы, тем не менее, были поставлены в необходимость продолжать наш грабеж, ибо не смели вернуться на бивак без фуража. В таких случаях офицер вступал в переговоры с китайцем и давал ему 10-20 рублей. Но большинство хозяев отказывались от денег и видя, что их протесты не помогают, бросали бумажные деньги на землю и удалялись с горькими причитаниями.
      Мы сознавали, что разоряем китайцев, но не могли поступать иначе, ибо не могли уморить с голоду наших коней. Правда, можно было бы платить больше за крыши, но батарейные командиры не разрешали: им нужна была экономия.
      Главнокомандующий, генерал Линевич, издавал строгие приказы, запрещавшие под угрозой расстрела разорение фанз, кумирен и прочие виды мародерства. Штабные офицеры и адъютанты командующих армиями возмущались грабежами войск. Но - их лошади получали прекрасное интендантское сено и не дохли с голоду.
      Чтобы положить конец мародерству, о котором начали писать иностранные корреспонденты, штабы стали высылать патрули полевых жандармов, а от имени главнокомандующего были отпечатаны на китайском языке и расклеены на перекрестках дорог прокламации, в которых говорилось, что в случае самовольного, без согласия хозяина, захвата солдатами фуража и порчи имущества, пострадавшие могут обращаться с жалобами к комендантам корпусных штабов.
      Мера эта привела к совершенно непредвиденным результатам. Все настоящие хозяева разбежались, но, узнав о прокламациях Линевича, в покинутых фанзах появились мнимые хозяева безработные "кули" (поденщики), бродячие парикмахеры и другие мошенники. Выгодные для батарейных командиров фуражировки кончились. Теперь фуражиров встречали дежурившие около фанз {31} "хозяева" и запрашивали за крышу по 100 и 150 рублей. Если офицер, бросив китайцу 40 - 50 рублей, приказывал солдатам разбирать крышу, "хозяин" с воплями "ломайло" бросался в ближайший корпусной штаб. Верно изобразив на бумаге замеченный им на погонах фуражиров номер части, он жаловался на произведенный у него грабеж. Штаб отправлял китайца в сопровождении жандарма к командиру части, который и должен был уплатить требуемую "хозяином" сумму.
      Начальники дивизий вскоре разъяснили главнокомандующему создавшееся положение, после чего, хотя прокламации и остались висеть на перекрестках дорог, но отданное комендантам распоряжение было отменено. Тогда исчезли и мнимые хозяева.
      Вскоре по приходе нашего корпуса в Годзядань был назначен смотр новоприбывшим частям главнокомандующим. Войска построились в поле около станции. Офицеры надели ордена, а солдатам было приказано постричься и побриться.
      Генерал Линевич, бодрый старичок, молодцевато сидевший на сибирском маштачке, стал объезжать полки и батареи, здороваясь с войсками.
      "Бог в помощь, братцы, в предстоящей вам боевой работе" - прибавлял генерал к обычному приветствию.
      Эти слова главнокомандующего были поняты, как намек на предстоящий бой, и сердца молодежи встрепенулись. Мы воспрянули духом и решили, что новый главнокомандующий, опираясь на прибывшие свежие подкрепления, перейдет в решительное наступление и отплатит японцам за пережитый нашей армией позор.
      {32}
      ГЛАВА ШЕСТАЯ.
      Bce крыши вокруг Годзядани были уже съедены, а интендантский фураж из Харбина все еще не приходил. Лошади наши худели и начальство стало серьезно опасаться, что, в случае наступления, батареи не будут в состоянии двинуться с биваков. Тогда командир бригады приказал каждой батарее отправить разведчиков в дальнюю фуражировку, в район Гирина. В этом, отдаленном от позиций, районе не было никаких войсковых частей, китайцы остались на местах, а интендантство заготовок не производило. Следовательно - там должны были быть значительные запасы фуража.
      От нашей батареи в эту фуражировку были назначены поручик Митрофанов, я и 15 разведчиков. С нами было отправлено 8 повозок из батарейного обоза.
      Когда мы, проехав 20 верст, покинули район биваков нашей армии и углубились в живописные предгорья северной Манджурии, то увидели перед собой совершенно другую страну. Все чаще и чаще стали попадаться обработанные поля, а вместо покинутых населением деревень - обитаемые фанзы и неразрушенные кумирни.
      Работавшие на полях китайцы бросали при нашем приближении мотыги и спешили к своим фанзам, где тотчас подымался плач женщин и запрягались арбы. Мы подъезжали к испуганным "манзам" и объясняли им, что едем в Гирин, здесь оставаться не намерены и никого обижать не будем. Манзы вежливо улыбались, подымали вверх большие пальцы рук и говорили, что "капитана шибко шанго", но мало верили нашим миролюбивым заверениям.
      {33} На вопрос, имеется ли у них для продажи чумиза (китайское просо", они отрицательно качали головами и показывали руками в сторону Гирина, где, по их словам, было "шибко много чхумиза". А у них в деревне нет ни чумизы, ни гаоляна, ибо здесь недавно проходили хунхузы (разбойники) из шайки Чансолина и "тху тхун ломайло" (все разграбили). В каждой деревне, встречавшейся нам по пути, повторялось то же самое, ни в одном дворе мы не видели ни гаоляновых стеблей, ни снопов чумизной соломы. И всюду жители называли имя того же предводителя хунхузов - Чансолина.
      Вскоре мы встретили конный отряд китайских солдат, которым командовал молодой, щеголевато одетый, офицер с синим стеклянным шариком на шапке, что указывало на его высокий чин. По наружному виду китайские солдаты ничем не отличались от "манз", были одеты в такие же рваные кофты, лишь за плечами у них болтались наши русские берданки.
      Китайский офицер объяснялся довольно хорошо по-русски. Он сказал нам, что приходится племянником гиринскому дзянь дзюню (губернатору), который послал его преследовать появившихся в этом районе хунхузов, предводительствуемых дерзким и жестоким Чансолином.
      - Этот хунхуз, рассказывал нам племянник дзянь дзюня, грабит и богатых и бедных, сжигает прошлогодние запасы гаоляна и чумизы и жестоко расправляется с крестьянами, пытающимися скрыть зерно. Чтобы выведать у упорствующих, где зарыт гаолян (китайцы на зиму зарывают зерно в ямы) Чансолин пытает их, прожигая ладони тонкими чумизными угольками. А, выпытав у упрямца то, что ему нужно, Чансолин сначала выкапывает зерно, а затем "делает кантрами" (рубит голову) хозяину.
      Узнав о цели нашей поездки, китайский офицер предложил Митрофанову заехать в импань {34} (усадьбу) его родственника, богатого землевладельца, у которого мы найдем нужный нам фураж. Мы присоединились к китайскому отряду и вскоре подъехали к расположенной в живописном ущелье "импани".
      Двор усадьбы китайского помещика был обнесен со всех сторон глинобитной стеной. Посередине двора стояла длинная, разделенная на три комнаты, фанза, вокруг которой находился целый ряд амбаров, хлевов и чуланов" Во дворе возвышались громадные стога гаоляна и чумизной соломы.
      Хозяин импани, пожилой и богато одетый китаец, провел нас в чисто прибранную фанзу, стены и под которой были устланы новенькими циновками. Через несколько минут слуги принесли на лакированых подносах угощение: маленькие чашечки с горячей водой, ящик с несколькими сортами сухого чая и другой ящик с печеньем.
      После чаепития Митрофанов приступил к делу, быстро сговорился с помещиком и вскоре все наши повозки были нагружены прекрасным зерном и соломой. Поручик, очень довольный результатами фуражировки, хотел было, несмотря на поздний час, двинуться в обратный путь. Но хозяин стал его отговаривать.
      - Чансолин, как и все хунхузы, жаден, но труслив. Он никогда не осмелится напасть на вооруженных русских днем, но обязательно попытается ограбить вас ночью.
      Так как было уже поздно и нам пришлось бы всю ночь ехать по незнакомым дорогам, то Митрофанов решил последовать совету хозяина и заночевать в импани.
      Весь двор был полон скота и загроможден стогами соломы. Поэтому мы оставили наши повозки и лошадей за воротами, где вокруг костра расположились солдаты. А Митрофанова и меня гостеприимный хозяин пригласил на ужин.
      {35} Несмотря на наше предубеждение к китайской кухне, ужин этот понравился нам. Блюда, которых было не менее двадцати, подавались на маленьких тарелочках и состояли из цыплят, приправленного соей мяса, различных сортов риса и зелени. Все это было вкусно приготовлено и чисто подано.
      Уже совсем стемнело. Мы кончили ужинать и курили, разговаривая с хозяином и его родственником" Вдруг снаружи раздались выстрелы и крики "Чансолин".
      Мы выбежали на двор и, натыкаясь в темноте на стога, пробрались к воротам и присоединились к нашим солдатам. Из ущелья загремели новые выстрелы и пули стали ударяться в стены импани.
      Мы решили оставить нагруженные повозки за воротами, а лошадей ввести в импань и за ее стенами выдержать осаду. Положение наше было незавидное, ибо у нас не было винтовок. (Артиллеристы вооружены только шашками и револьверами.)
      Тогда Митрофанов вспомнил о берданках китайских солдат и послал за ними. Но никого из этих храбрых воинов мы найти не могли. Исчез также и их начальник.
      Из рассказов пограничников мы знали, что хунхузы смелы, когда не встречают отпора и, напротив, избегают столкновений с энергичным противником. Нам отнюдь нельзя было показать им, что средства нашей обороны так ничтожны. Поэтому Митрофанов приказал нам зарядить револьверы и занять стену по обеим сторонам ворот. По его команде мы начали стрелять выдержанными залпами в ту сторону, откуда явственно доносился шорох приближавшихся хунхузов.
      Хотя ни один из наших выстрелов не мог за дальностью расстояния ни убить, ни ранить кого либо из нападавших, однако уже после второго залпа огонь хунхузов начал ослабевать, Вскоре он совсем прекратился, а еще через несколько минут до нас донесся топот удалявшихся {36} от импани лошадей. Хунхузы скрылись и больше нас не беспокоили.
      Когда все успокоилось, мы поставили у ворот часового и вернулись в фанзу, куда не замедлил явиться пропавший во время тревоги китайский офицер. На наш вопрос, где он находился во время перестрелки, племянник дзянь дзюня ответил, что он со своими солдатами охранял наш тыл, заняв заднюю стену импани. Но мы не поверили нашему "защитнику" и были правы, ибо всю ночь слышали, как он вытаскивал из чуланов, успокаивал и ругал своих перетрусивших воинов.
      Через два дня мы благополучно вернулись в батарею, привезя с собой обильные запасы фуража.
      В бригаде мы узнали, что имя Чансолина уже известно в армии. Он был союзником японцев и по их заданию уничтожал в тылу нашей армии все запасы продовольствия и фуража. Поэтому главнокомандующим за его голову была назначена высокая награда - 10.000 рублей.
      Через десять лет после японской войны Чансолин стал маршалом и диктатором всей Манджурии.
      {37}
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
      С отходом наших армий на север от Телина оказалось, что у нас совершенно отсутствуют карты того района, который мы занимаем и в котором нам предстоит сражаться и маневрировать. А воевать и, особенно, маневрировать без карт - невозможно. В штабах были карты, но очень старые, неточные и мелкого масштаба (25 и 50 верстные). Чтобы исправить этот недочет, штаб армии предписал частям спешно приступить к производству так называемых "маршрутных съемок".
      Маршрутная съемка заключается в том, что партия съемщиков отправляется по определенному пути (маршруту) и заносит на бумагу все местные предметы (населенные пункты, реки, мосты и леса), встречающиеся ей по пути. Другая партия следует параллельно, на расстоянии 3-5 верст от первой. На таком же расстоянии от второй лежит маршрут третьей партии и т. д. Расстояния между наносимыми на карту местными предметами определяются по часам и аллюрам. Такая съемка не отличается особенной точностью и к ней прибегают только при полном отсутствии других карт данной местности.
      Для производства маршрутных съемок были наряжены партии от каждой батареи и эскадрона. От нашей батареи были назначены штабс-капитан Падейский, подпоручик Беляев, я и два старших фейерверкера. Нам было приказано произвести съемку от Годзядани до Маймакая, причем мы должны были следовать до Маймакая по одному маршруту, а возвращаться по другому.
      От офицеров, проделавших первую половину кампании, мы слышали рассказы о том, как в {38} начале войны наши топографы производили съемку южной Манджурии. Отметив какую либо деревню и желая узнать ее название, они спрашивали местных жителей, которые на все вопросы отвечали "путунда" (не понимаю). Полагая, что так называется деревня, топографы отмечали на карте "Путунда". В результате на наших картах часто встречались деревни "Путунда 1-я", "Путунда 2-я", или "Путунда большая" и "Путунда малая". Мы принимали эти рассказы за анекдоты, но при производстве съемки увидели, что такие случаи вполне возможны.
      С первых же шагов нам пришлось встретиться с трудностями обозначения населенных пунктов. Подъезжаешь к группе фанз и не знаешь, как назвать эту деревню. Китайцы, покидая свои фанзы, оставляли караульщиками стариков и старух, которые не могли следовать за беженцами. И вот, разыскав в одной из фанз полуглухого и полуслепого старика, спрашиваешь его: "шима пуцза - дзяо ши маминза?" (как называется эта деревня). Но старик только качает головой и твердит одно и то же слово: "путунда".
      Однако нам повезло. Мы встретили едущего в Маймакай молодого, хорошо говорившего по-русски, китайца, оказавшегося подрядчиком интендантства 2-й армии. С его помощью мы правильно обозначили все лежавшие на нашем пути деревни.
      Так как мы старались добросовестно исполнить возложенную на нас задачу, то двигались медленно и, сделав два привала, чтобы подкормить наших коней, только к вечеру прибыли в Маймакай.
      Маймакай был первый китайский город, который мы видели. Нам хотелось хорошенько его осмотреть и начальник нашей партии решил, что мы, переночевав в Маймакае, останемся в нем весь следующий день и только после второй ночевки двинемся в обратный путь.
      {39} Город Маймакай находится на Большой Мандаринской дороге и окружен, как и большинство других китайских городов, высокой глинобитной стеной. В город ведут большие ворота с типичной башней, украшенной головами драконов и других чудовищ. Тотчас при въезде находится кумирня, которую мы решили осмотреть. У входа в кумирню стояли часовые, поставленные квартировавшим в Маймакае штабом 2-й армии. Мера эта способствовала сохранению кумирни. Все жертвенники и идолы были целы и ничего из кумирни не было расхищено. Среди идолов находился "шибко булесой бог" (так назвал его наш проводник) - чудовище в 6 аршин высоты с тремя парами рук и ног. Кроме этого "большого бога", в кумирне и боковых капличках было еще около 50 меньших. Все они были довольно искусно вылеплены из глины и пестро раскрашены.
      К нам подошли с поклонами ламы, предложившие возжечь курительные свечи и повертеть барабаны с накрученными на них печатными молитвами. Мы их поблагодарили, но они всей гурьбой следовали за нами, стараясь объяснить нам достопримечательности своего храма. Раздав ламам несколько рублей и провожаемые их благодарственным бормотанием, мы отправились для ночлега на офицерский этап, находившийся в центре города.
      Весь следующий день был нами посвящен осмотру города.
      Жизнь в Маймакае била ключом. В городе царил образцовый порядок, что составляло немалую заслугу штаба 2-й армии генерала Каульбарса. На улицах патрулировали военные полицейские, наблюдавшие за поведением солдат. Обыватели не боялись грабежей, поэтому, совершенно не стесняясь присутствием многочисленных офицеров и солдат нашей армии, спокойно продолжали свои обычные занятия.
      Улицы кишели двигавшимся взад и вперед {40} народом. Большинство обывателей по-видимому занимались торговлей. Бесконечный ряд лавок тянулся по обеим сторонам главной улицы. Все лавки, в которые мы входили, были удивительно похожи одна на другую: то же внутреннее оборудование и те же товары. Специальных магазинов, торгующих одним видом товаров (мануфактурных, обувных, бакалейных) я не видел. В каждом можно было купить всевозможные вещи, начиная с прекрасных шелковых материй и кончая чаем и лекарствами.
      Уличная жизнь в городе была очень оживленной. Торговцы овощами, сладостями и съестными припасами, уличные сапожники и парикмахеры сидели на корточках перед своими лотками и инструментами, громко зазывая покупателей и клиентов. Тут же расположились и рестораторы со своими жаровнями, распространявшими удушливый чад и нестерпимую вонь столь любимого китайцами бобового масла.
      Потолкавшись в этой толпе и закупив разных безделушек - вееров, лакированных шкатулок и лубочных картин, мы очень сытно и недорого пообедали в офицерской столовой штаба, снова переночевали на этапе и на следующий день, закончив съемку, вернулись в бригаду.
      Потянулись скучные, однообразные дни.
      Иногда разносились слухи о готовящемся наступлении. Тогда бивак оживал. Начальство осматривало лошадей, фейерверкеры ввинчивали в шрапнели дистанционные трубки, а "курлябчики" зажигали восковые свечи и пели церковные гимны. Но через некоторое время слухи эти опровергались и наступившее оживление замирало.
      Близость железной дороги позволяла офицерам часто ездить в Гунжулин, где находились походные лавки офицерских экономических обществ, откуда привозилось вино, закуски и сладости. Офицеры нашей батареи, кроме Деггелера и Сахарова, не отличались пристрастием к вину, {41} но наше маленькое собрание часто посещали офицеры других батарей. Наиболее частым гостем и собутыльником Деггелера был старичок Свентицкий, командовавший 1-й батареей.
      Свентицкий бесспорно являлся старейшим батарейным командиром Манджурской армии. Ходил он, опираясь на палку, был совершенно лыс, но любил посидеть в компании за бутылкой вина и зло подшутить над приятелями. Нашего командира он часто изводил, доказывая, что Деггелер скрывает свои года и старше его по службе.
      - Ну это ты, братец, врешь, возражал Деггелер: ведь ты начал службу, когда наша артиллерия была вооружена медными единорогами.
      - Господа, обращался к нам Свентицкий: судите сами, кто из нас старше? Ведь Деггелер участвовал при осаде Трои и, сидя в деревянном коне, наводил из него свой угломер.
      Глядя на этих двух старцев, невольно приходила в голову мысль, зачем их перевели к нам из оставшихся в России бригад и отправили в действующую армию, где нужны были молодые и здоровые офицеры, а не страдающие старческими недугами и запоем рамолики?