На службе военной

      Противника застигли врасплох. Наступление развертывалось стремительно. Белополяки, отстреливаясь, отходили. Орудия нашего взвода не меняли огневой позиции, а я с наблюдателями бросками передвигался непосредственно за цепью пехоты.
      После полудня был, наконец, наведен мост через Березину, и к нам присоединился второй взвод батареи. Мощь нашего огня сразу удвоилась.
      Пять суток продолжались упорные бои. Наконец был взят город Игумен. 11 июня наши части облетела радостная весть - 17-я стрелковая дивизия освободила Минск.
      Всюду нас радостно встречало местное население, освобожденное от панского гнета. Нас обнимали, угощали, многие сейчас же вступали в наши ряды, чтобы с оружием в руках драться за родную землю.
      Передовой отряд пехоты, которому была придала наша батарея, перехватил шоссе, идущее от Бобруйска на Минск. Задача: удержать шоссе до подхода наших частей. В связи с болезнью Н. Н. Михельсона командовать батареей приказали мне.
      Вскоре со стороны Бобруйска показалась легковая автомашина. Когда она была уже совсем близко, мы встали цепью во весь рост и перегородили дорогу. Машина остановилась, из нее выскочили польские офицеры и открыли беспорядочную стрельбу из револьверов. Мы стреляли лучше. Машина оказалась в наших руках. Решили подарить ее командиру нашей дивизии, которого все любили и уважали. На заднем сиденье автомобиля лежал убитый польский генерал, при нем были оперативные карты и различные документы, которые мы немедленно отправили в штаб.
      Потом показались группы пехоты противника, поддержанные легкой батареей. Мы открыли огонь. Сколько было радости, когда на наших глазах снаряды рвались на огневых позициях вражеских орудий!
      Отбили одну атаку - началась новая. Белополяки подкатили еще две батареи. Одна из них быстро умолкла после прямых попаданий наших снарядов. Но противник превосходил нас в силе. Чтобы не попасть в окружение, мы отошли на километр от шоссе. Как ни пытался противник отогнать нас дальше, мы не сделали больше ни шагу назад.
      Криками "ура" встретили бойцы отряда подоспевшую помощь - наши части бросились в атаку и быстро овладели шоссе.
      Оказалось, что мы преградили путь 14-й пехотной великопольской дивизии, отходившей из района Бобруйска. Сколько неприятностей создал ей наш небольшой передовой отряд, неожиданно перерезавший шоссе.
      Командование горячо поблагодарило нас за стойкость и упорство в неравном бою.
      Преследуемый по пятам, противник отходил на запад, кое-где цепляясь за выгодные для обороны участки местности. Наши части нередко свертывались в колонны и двигались под прикрытием разведки и походного охранения. В бригаде был всего один легкий артиллерийский дивизион двухбатарейного состава. Головные батальоны могли меняться часто, но нам, артиллеристам, это не удавалось. Мне пришлось почти бессменно участвовать в боях передовых частей.
      Головной батальон выдвигал вперед походную заставу, прикрытую дозорами. Я обычно двигался вместе с разведчиками и связистами в этой заставе, а батарея шла в середине колонны батальона.
      Как только застава, встретив противника, начинала развертываться для ведения боя, я устраивал наблюдательный пункт где-нибудь на высотке, а телефонисты в это время спешно тянули телефонный кабель к огневой позиции батареи. Иногда достаточно было послать три - четыре снаряда, чтобы вынудить противника к отступлению.
      Однажды полковая колонна шла через большое болото. Противник отходил, и казалось, что в данный момент никакая опасность нам не могла угрожать. Батарея шла с главными силами полка", я с разведкой и связью следовал вместе с командиром полка за головной походной заставой. Оправа и слева от гати расстилалось топкое болото, покрытое мелким лесом.
      Наступала ночь, клонило ко сну. Чтобы побороть дремоту, я с разрешения командира полка вернулся в колонну проследить, как движутся наши пушки по зыбкому настилу из жердей. На ходу поговорил с бойцами. Все были бодры и веселы. Вдруг впереди ночную тишину нарушили пулеметные очереди и взрывы ручных гранат.
      Движение сразу остановилось. Стрельба разгоралась. Ко мне пробился разведчик с приказанием от командира полка: "Батарее развернуться и быть готовой к стрельбе вдоль гати". На узкой гати не развернуться. Пришлось выпрячь лошадей, а орудия, передки, повозки и двуколки поворачивать вручную.
      Выяснилось, что противник на островках вблизи дороги оставил сильную заставу, которая и открыла огонь по нашим головным подразделениям. Но сопротивление белополяков было быстро сломлено, и мы двинулись дальше.
      Войска панской Польши по пути своего отступления разрушали все: станции, железнодорожные пути, мосты, сжигали деревни, посевы, стога сена.
      Продвижение вперед стоило нам неимоверного труда. Каждую речку приходилось форсировать вброд или на подручных средствах. Все труднее было с подвозом боеприпасов.
      К вечеру 17 июля наши части овладели местечком Клецк, а на другое утро батарея уже участвовала в прорыве новой укрепленной позиции противника. Командир полка поставил мне задачу: пробить проходы в проволочных заграждениях. Я доложил, что у меня осталось всего 50 гранат, остальные снаряды - шрапнель.
      - Вот и проделайте десять проходов. По пять гранат на каждый!
      Сколько ни пытался я пояснить, что каждый проход требует не менее 150-200 снарядов, комполка ничего и знать не хотел.
      К счастью, противник не выдержал мощного напора наших соседей и стал отходить.
      19 и 20 июля развернулись бои у местечка Ляховичи. Наконец мы вышли на восточный берег реки Шара, на линию старых оборонительных позиций русской армии времен первой мировой войны. За эти двое суток батарея расстреляла чуть ли не весь запас снарядов. Настроение у меня было мрачное.
      Противник занял бывшие немецкие окопы. Они просматривались в стереотрубу и выглядели внушительно. Не избежать здесь тяжелого, затяжного боя.
      Ночью снаряды прибыли. Мы все подготовили к ожесточенной схватке с врагом. Но перед рассветом разведка донесла, что противник покинул позиции. Наши войска двинулись в погоню. Мы проезжали мимо многочисленных сооружений, выстроенных немцами в первую мировую войну. Почему белополяки не воспользовались этими укреплениями?
      Это стало ясно через несколько дней: враг решил занять оборону на западном берегу реки Ясельда, около селения Береза-Картузская. Здесь у него имелся опорный пункт с небольшим предмостным укреплением на восточном берегу реки. Наш берег был покрыт оплошным лесом. Ни одной подходящей лесной полянки мне не удавалось подобрать для огневой позиции батареи. Изучая карту, наткнулся на топографический знак - дом лесника. Там и разместили мы пушки. Свободное от леса пространство было тесное, орудия ставили, как говорится, колесо к колесу. Наблюдательный пункт оборудовали на старом кладбище возле реки.
      Исходные данные для стрельбы готовили по карте с помощью целлулоидного круга. Первый же выстрел порадовал, снаряд лег, где было нужно. Стрельбу мы здесь вели трое суток. Несмотря на трудности корректировки, батарея била довольно точно. Мы подавили три батареи противника и причинили немалый урон его пехоте. Тяжелые орудия врага не раз открывали огонь по лесу, но нащупать нашу батарею ему так и не удалось.
      Через пять дней упорных боев опорный пункт противника был сокрушен. Береза-Картузская оказалась в наших руках. Противник стал отходить, нам оставалось неотступно его преследовать.
      Из Пинских болот пытался выйти пехотный полк противника с легкой батареей, видимо, не знавший обстановки на фронте. Наши пехотинцы приняли сначала эту батарею за конницу, но быстро разобрались, окружили ее и пленили. Полк белополяков был взят в огневые клещи, понес большие потери, оставил много трофеев.
      За этот удачный бой командир полка в тот же день наградил меня конем с отличным строевым седлом и оголовьем. А трофейные лошади придали нашей батарее повышенную маневренность.
      Настойчиво преследуя противника, сбивая его арьергарды, пытавшиеся задержать наше движение, части 28-й бригады 30 июля заняли город Кобрин.
      1 августа 1920 года я стоял с группой разведчиков на шоссе Кобрин Брест-Литовск. Мы увидели польскую мирную делегацию во главе с генералом Ромером. Она имела задачей любым способом выиграть время и выступала лишь от имени польского командования, а не правительства. Полномочия этой делегации были признаны недостаточными, и ей пришлось вернуться ни с чем.
      Драма на Буге
      Наша бригада с боями вышла на рубеж в пяти километрах северо-восточнее Брест-Литовска.
      - Брест должен быть нашим! - гремел лозунг в частях.
      На следующий же день начался штурм города-крепости. Я находился на передовом наблюдательном пункте командира 82-го полка тов. Контрима. Это был мелкий окоп, прикрытый с фронта небольшим бугорком, а с флангов вовсе открытый. В бинокль просматривались почти все наши изготовившиеся к наступлению войска. Бойцы плотно прижимались к земле. Наша батарея открыла огонь, слева и справа заговорили другие батареи.
      Пехота бросилась в атаку.
      В ночь на 2 августа наши войска овладели Брест-Литовском. Противник отошел за Буг и занял оборону. Его тяжелая артиллерия стала систематически обстреливать город.
      Трое суток 28-я бригада пыталась форсировать Буг, но все наши атаки отбивались сильным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем белополяков.
      Во время этих боев огневую позицию батареи посетил наш новый командир дивизии Какурин. Он побеседовал с бойцами, похвалил их выучку.
      Наши войска. предельно устали, понесли немалые потери - полки стали равны батальонам и даже ротам. Огневые возможности резко упали. Тылы далеко отстали. Особенно остро переживалось отсутствие боеприпасов.
      Необходима была передышка, чтобы получить подкрепления, подтянуть тылы. Но мы ее не получали. Наши ряды продолжали редеть, а непрерывные бои по форсированию Буга никаких успехов не принесли.
      На 4 августа назначили новое наступление. Приказ - во что бы то ни стало переправиться на противоположный берег реки. Накануне я послал разведчиков, чтобы выяснить возможности переправы. Противник взорвал мост через Буг. Наши саперы обещали его восстановить к моменту наступления. Но вот беда - проезжая часть его оказалась очень узкой, была опасность, что орудия могут зацепиться за перила моста. Разведчики нашли другой способ переправы - местные жители указали им брод с хорошим спуском и подъемом, с крепким дном. Крестьянские телеги спокойно переезжали в этом месте на тот берег. Значит, и мы могли совершить здесь переправу.
      Утром я стал пробираться с разведчиком и телефонистом на наблюдательный пункт командира батальона, который находился в небольшом кустарнике возле самой реки. По пути мы разматывали телефонный кабель. Было уже светло. Раздавались короткие пулеметные очереди, близко свистели пули. Я послал разведчика на небольшую высотку вести наблюдение за противником и засекать его пулеметные гнезда. Мы с телефонистом продолжали двигаться вперед - я нес телефонный аппарат, а позади телефонист прокладывал кабель.
      Чем ближе мы подходили к берегу, пробираясь сквозь кустарник, тем чаще нам кричали пехотинцы из окопов, предупреждая об опасности. Действительно, наш берег хорошо просматривался белополяками. Несколько раз приходилось ложиться под градом пуль.
      Наконец мы добрались до наблюдательного пункта командира батальона. Я уже прыгнул в окоп, когда послышался крик телефониста. Тяжело раненный, он лежал на земле. Под огнем я подполз к нему, перетянул обрывком телефонного кабеля его ногу, наложил на рану два санитарных индивидуальных пакета, а сверху обвязал их своей нательной рубашкой. С большим трудом, ползком дотащил раненого до окопа. Уполз за телефонной катушкой, дотянул кабель до окопа, включил аппарат. К счастью, связь действовала хорошо. Батарея была в полной боевой готовности и ждала только команды.
      Взвились три красные ракеты. Орудия всех калибров открыли огонь. по противнику. Артиллерийская подготовка продолжалась минут двадцать пять. Противник затих. Командир батальона с револьвером в правой руке и малой саперной лопаткой в левой (ею он прикрывал голову), с поплавком Полянского на поясе вскочил на бруствер и зычно скомандовал:
      - Батальон, за мной в атаку! Ура!
      Мгновенно опустели окопы, и вниз к реке скатилась цепь красноармейцев. Бойцы смело бросились в воду и быстро переплыли Буг. Скоро на противоположном берегу замелькали их фигуры. Я накладывал огонь батареи впереди цепи. Внезапно обнаружили себя два пулемета противника, близко расположенные друг к другу. Оба они были сметены огнем нашей батареи. Наступление развивалось успешно: уже появились первые группы военнопленных.
      На утлом челне я тоже переправился на другой берег Буга. Вскоре снялась с позиции и батарея, она двинулась через реку вброд. Переправа прошла благополучно. Мы оборудовали новую огневую позицию и наблюдательный пункт батареи, установили связь с пехотой.
      Наступили сумерки. У всех командиров было такое ощущение, что противник оторвался от нас и, пользуясь ночной темнотой, будет продолжать свой отход в западном направлении. Все радовались успеху.
      Ночь и раннее утро прошли спокойно, но вскоре грянула гроза: противник неожиданно, без всякой стрельбы перешел в наступление. Из штаба полка мне было приказано отвести батарею обратно на восточный берег и приготовиться к открытию огня в направлении Варшавского шоссе. Но кругом уже началась невообразимая паника. Все бежали к реке, которую с таким трудом преодолевали четверо суток.
      Обоз нашей батареи благополучно переправился вброд на восточный берег Буга. Я переменным аллюром повел батарею к той же переправе.
      В это время на меня налетел скакавший на коне командир бригады. Вне себя от ярости, страшно ругаясь, он приказал повернуть батарею на мост, который уже обстреливался вражеской тяжелой артиллерией. Как я ни убеждал разгоряченного комбрига разрешить переправу вброд, который уже нами испытан, ничего не помогло.
      Рысью повел я батарею по проселочной дороге и направил ее по мосту. Неподалеку разорвались два тяжелых снаряда. Лошади вздыбились. Одно из орудий врезалось в перила моста и загородило путь другим. С западного берега застрекотали пулеметы противника и стали расстреливать лошадей и людей, застрявших на мосту. Многие из бойцов спасались, прыгая в воду.
      В эти трагические минуты какой-то командир на коне переплывал Буг. Он сильно затянул повод, и на моих глазах конь и всадник стали тонуть. Я крикнул ему во весь голос: "Отпусти повод, держись за коня, он тебя вынесет!"
      Мы выскочили на восточный берег лишь с одним орудием, потеряв все снаряды. Три пушки остались на мосту. Нашей пехоты у моста не было, никто помочь нам не мог.
      Совершенно обезумевший от горя и досады, я ринулся обратно на мост, чтобы снять с орудий панорамы, побить прицелы. Со мной пошел комиссар батареи Максим Павлович Просеков, человек исключительной храбрости. Всем бойцам, вооруженным винтовками, было приказано прикрывать нас.
      Противник поливал мост пулеметными очередями. Мы ползком добрались до орудий, сняли панорамы и детали орудийных замков и вернулись.
      Мне было нестерпимо больно за потерю трех орудий. Никогда, кажется, за всю свою жизнь я не страдал так, как в те минуты у моста.
      Когда я доложил о случившемся командиру бригады, он стал угрожать, что расстреляет меня за сдачу орудий врагу. Я напомнил, что это случилось из-за его опрометчивого приказа, отданного вопреки моим предостережениям. Комбриг, однако, заявил, что такого приказа он не отдавал. Я напомнил, что есть живые свидетели.
      Не знаю, чем бы завершился разговор, не появись в это время командир 84-го полка Тылтын. Он решительно вступился за меня и доложил комбригу, что в столь трудные минуты под огнем противника я спас ему жизнь на реке. Вмешательство командира полка разрядило обстановку.
      Я настойчиво просил дать мне три бригадных броневика, чтобы снова ворваться на мост, подцепить орудия и вытащить их на наш берег. Со мной долго не соглашались, тягуче-медленно принимали решение, наконец, распоряжение отдано. Броневики выступили.
      В головной броневик сел начальник разведки артдивизиона С. И. Макеев. Я и несколько бойцов на лошадях
      последовали за броневиками. Враг открыл огонь. Когда мы подошли к мосту, то увидели, что он пуст: белополяки уже вывезли орудия на западный берег.
      Меня душила злость. Я проклинал себя за то, что слепо выполнил нелепый приказ комбрига. "Каждый солдат должен знать свой маневр",- учил Суворов. Я же знал в тот момент свой маневр! Надо быть в бою не слепцом, а сноровистым и разумным командиром. Тогда батарея спокойно переправилась бы вброд. У всех нас настроение было подавленное. На следующий день нам передала одно орудие 2-я батарея нашего дивизиона. Командир этой батареи И. Н. Миловидов, хороший артиллерист и замечательный человек, искренне сочувствовал нашему горю.
      На волоске
      Вскоре наша бригада вновь участвовала в форсировании Буга, но уже на другом направлении. Новое наступление очень быстро опять превратилось в преследование отходившего противника. 12 августа мы прошли через Ново-Минек и близко придвинулись к оборонительному поясу восточнее Варшавы. Один из командиров рассказывал, что с колокольни костела уже видны башни польской столицы.
      Но наступать на Варшаву не пришлось. Через четыре дня нас направили на левый фланг нашего фронта, где противник готовился нанести контрудар.
      17 августа начались тяжелые бои с белопольской ударной группой. Противник теснил нашу 10-ю стрелковую дивизию. Мы отходили с боями.
      83-й стрелковый полк, которому подчинялась наша батарея, к этому времени страшно поредел. В нем оставалось всего 150 - 200 усталых, обессилевших бойцов.
      Как-то во время короткого привала над нами появился новенький самолет французского происхождения, но с бело-польскими знаками. Сделав два круга, он приземлился совсем недалеко от батареи. Белопольские летчики, видимо, приняли нас за своих, один из них даже вылез из самолета и помахал рукой. Бойцы взялись за винтовки. Только тогда поляки поняли, куда попали. Летчик, остававшийся в самолете, открыл огонь из пулемета, а другой в это время лихорадочно дергал пропеллер, чтобы завести мотор. Но взлететь им не удалось. Один из летчиков был убит, другой убежал.
      Мы с криками "ура" захватили самолет и тут же торжественно объявили его народным достоянием. Красноармейцы выкатили чудесный трофей на дорогу, занесли его хвост на парную повозку, к которой пристегнули еще пару лошадей.
      Необычный кортеж отправился в путь. Справа и слева шли красноармейцы с топорами и рубили придорожный кустарник, чтобы он не задевал крылья самолета.
      Шли мы в приподнятом настроении: еще бы, взять новенький вражеский самолет!
      Тут к нам прискакал командир бригады. Он ничуть не обрадовался нашему трофею, а накинулся на нас с бранью, назвал меня сумасшедшим, приказал немедленно уничтожить самолет, а батарее быстрее двигаться в район Ржахта, где встать на позицию. Пришпорив коня, он исчез из виду вместе со своей свитой столь же быстро, как и появился.
      Приказ есть приказ. Самолет отвезли в сторону от дороги и сожгли. Мы с сожалением смотрели на свой пылающий трофей, и только начавшиеся взрывы заставили нас опомниться и стремглав бежать к батарее.
      В Ржахте нам не пришлось останавливаться - было приказано двигаться на Юзефов.
      Никто не знал обстановки; по моему мнению, она была неизвестна даже командиру полка.
      Когда мы вошли в узкие улицы Юзефова, они были уже забиты обозами. Вдалеке слышались винтовочная стрельба и короткие пулеметные очереди. Командир полка приказал нам встать на окраине селения и открыть огонь по полякам, перешедшим в наступление. Мы установили орудия по обеим сторонам дороги. Ружейно-пулеметная трескотня все усиливалась, кое-где стали разрываться артиллерийские снаряды. Вот вынырнули из кустарника десятка полтора наших бойцов и пробежали мимо нас. За ними показалась редкая цепь солдат в польских конфедератках. Батарея открыла огонь с установкой на картечь. Уцелевшие белополяки, отстреливаясь, отскочили в кустарник.
      А за нашей спиной уже гремел бой. В Юзефов ворвались белополяки. Положение становилось безвыходным. Наши войска отошли. Увозить орудия было уже поздно. Осталось единственное: вывести их из строя. По моему приказанию помощник командира взвода разбил прицельное приспособление, разобрал замок орудия и разбросал его части в разные стороны. Я сделал то же самое с другой пушкой.
      В это мгновение на нас с гиканьем бросились белополяки. Что делать? С разбегу перемахнул через высокий забор, вблизи которого стояли наши орудия. Уходя от преследователей, я слышал, как они стучали о забор сапогами, пытаясь перелезть через него.
      Какая-то польская батарея, видимо, не зная обстановки, открыла огонь по Юзефову. Усилились крики и стоны. Я бежал, не обращая внимания на близкие разрывы. Помнится, услышал резкий свист снаряда, меня что-то ударило.
      Не знаю, сколько времени я пролежал, засыпанный землей. Очнулся, приподнялся на руках, выплюнул изо рта песок. Осмотрел себя: крови не видно, но ноги не двигаются. А вокруг - никого.
      Послышался топот копыт. Я чуть не задохнулся от радости, увидев на коне нашего разведчика Волкова. В поводу у него оказалась моя лошадь. Заметив меня, Волков подлетел, поднял меня в седло, крикнул:
      - Держитесь, как можете!
      На галопе кони вынесли нас в более спокойное место, где Волков смог оказать мне первую помощь. Ноги ныли, точно от сильных побоев.
      Мы добрались до небольших своих частей и очень больших обозов. Здесь нашелся врач, который сделал мне укол. Волков не оставлял меня, проявляя трогательную заботу.
      К вечеру начался жар, сильно кружилась голова. Тягостные мысли стесняли душу - острое беспокойство за судьбу бойцов батареи, горечь поражения, стыд за потерю орудий, хотя мы и отстаивали их до последней, возможности.
      Ночью на нашу колонну напали белополяки. Стрельба, крики, вопли, свист пуль и взрывы гранат. Нас с Волковым выручили лошади.
      Мы остались опять вдвоем. Ночью наткнулись на какую-то неширокую реку. Медленно, на ощупь, с трудом перебрались на другой берег. Переправляясь почти в плавь вместе с лошадью, я вынул из своей полевой сумки секретные документы, обмотал их цепочкой карманного ножа и утопил в реке. Обмундирование намокло, партбилет и удостоверение личности были влажными, пришлось из карманов гимнастерки переложить их в сухое отделение полевой сумки и все время придерживать ее рукой. Двигались наугад, не теряя надежды встретить своих.
      У большого фольварка осторожно въехали во фруктовый сад и услышали русские слова: "Влево, влево". Мы обрадовались, и смело устремились вперед. В это время раздались крики на польском языке, ко мне кинулись солдаты и стащили с лошади. Волков рванулся обратно, ему вслед поскакала погоня, загремели выстрелы,
      В плену
      В фольварке располагался штаб белопольской дивизии. Так как я не мог встать на ноги, меня волоком втащили в большую комнату. За большим столом сидели офицеры и какие-то люди в гражданских костюмах.
      Начался допрос. Допрашивающие очень жалели, что наша батарея захвачена соседней дивизией, а не ими... На большинство вопросов я не отвечал.
      Один из офицеров снял с меня полевую сумку, я обомлел - ведь в ней мой партбилет! Офицер попросил разрешения у остальных взять ее на память, как трофей большой победы. В ответ последовало дружное: "Проше, пане!" Он тут же покопался в моей сумке, вынул и прочитал, переводя на польский язык, полученное мною приказание от командира дивизиона немедленно вернуть захваченные по моему распоряжению подводы со снарядами, адресованные другой батарее дивизиона. Поляк особенно подчеркнул последнюю фразу приказания: "вы будете преданы суду Ревтрибунала". Последовали язвительные комментарии этой фразы.
      Меня вскоре выволокли на свежий воздух. К полудню в фольварке набралось много пленных красноармейцев, среди которых оказалось и несколько бойцов нашей батареи. Пленных построили. Человек десять, и я в том числе, остались лежать на земле. Белополяки приказали пленным выдать комиссаров и коммунистов. Красноармеец какой-то роты связи выдал своего комиссара, которого тут же расстреляли на глазах у всех. Остальные бойцы с презрением смотрели на предателя. Нет, в нашей батарее не найдется такого негодяя!
      Военнопленных построили в колонну, неспособных передвигаться товарищи несли на руках. Тяжелая ноша была не под силу измученным людям. Носильщики все больше отставали. Наконец охрана вынуждена была положить нас на повозки.
      Пленных загнали на берег Вислы. Почти двое суток были мы без крова и пищи. На всем пути польские крестьяне пытались нам давать еду. За это конвойные избивали их прикладами винтовок, а хлеб у нас отнимали.
      Страшно страдали раненые. Медицинская помощь не оказывалась. У меня сильно отекли и ужасно болели ноги.
      Нас разделили на рабочие роты. Вместе со мной оказались пять бойцов нашей батареи. Это радовало. Пленных погнали на окраину Варшавы. Товарищи несли меня и сильно отстали. Когда мы добрались до казармы, то все места на двойных нарах были уже заняты. Мы легли на голом цементном полу.
      Вдруг раздался страшный шум. Рухнули нары. Послышались хрипы и стоны придавленных людей. Оставшихся в живых перевели в соседнюю казарму такого же размера. Многих недоставало, и теперь все свободно разместились на нарах.
      Утром рота ушла на работы, я остался один. От боли то и дело терял сознание.
      - Почему лежишь? Почему не на работах?
      Открываю глаза. Надо мной склонился польский офицер. Выслушав мой ответ, он глянул на мои ноги и распорядился:
      - В госпиталь!
      Солдаты дотащили меня до медицинского пункта на железнодорожном вокзале. Несколько часов пролежал в коридоре на сквозняке, пока попал на операционный стол. Три врача долго вели осмотр. Они скороговоркой частили по-польски. Я понял только два слова: "гангрена" и "ампутация". Один из них глянул на меня и сказал по-русски: "Плохо, плохо!"
      Меня трясла лихорадка: то было очень холодно, то снова бросало в жар.
      Потом доставили в госпиталь. Оперировали под хлороформом. Очнувшись, приподнялся на локтях и тревожно спросил:
      - Что с моими ногами?
      Сестра по-русски ответила: "Целы!" - и отдернула одеяло. Какое счастье, я увидел из-под бинтов торчащие пальцы обеих ног!
      Спустя двенадцать суток, хотя я не мог еще двигаться, меня перевели в лагерь для военнопленных. Больные и раненые жили здесь в так называемых железных бараках, здоровые - в землянках.
      С наступлением зимы в бараках стало холодно, как на улице. Некоторые даже обмораживали ночью ступни ног или кисти рук. Перевязки делались очень редко и только тогда, когда под бинтами скапливались черви.
      Наш барак находился близко от морга. Из окна было хорошо видно, как сюда сваливали, словно дрова, умерших, а затем грузили на парные повозки " куда-то увозили.
      Раз в неделю пленных гоняли в лагерную польскую "лазню" (баню), которой все страшно боялись. Прямо на улице нас заставляли раздеваться, отбирали одежду и направляли ее в парилку. А мы стояли под пронизывающим ветром, скорчившиеся, посиневшие. Наконец пленных начинали впускать в баню по одному. Польский фельдшер не спеша брызгал каждому на голову несколько капель зеленого мыла. В моечном зале сначала лилась абсолютно холодная вода. Бежать было некуда, люди стояли вплотную друг к другу и только стонали и ругались. Внезапно холодный душ сменялся нестерпимо горячим. Все вокруг окутывалось паром.
      В это время раскрывались двери и нас опять выгоняли на мороз. Десятки минут мы раздетые ждали выдачи одежды. После каждой такой "бани" многие заболевали и уже больше не могли подняться.
      Я долго лежал с воспалением легких. Потом у меня началось рожистое воспаление лица. Дважды довелось перенести тиф. В довершение ко всему в бараке вспыхнула холера. Я уцелел чудом. Никакого лечения не было. Военнопленные врачи и фельдшер вовсе не получали медикаментов. Русский врач из нашего барака заболел и умер от тифа. Когда у меня началось воспаление легких, меня вырвал из рук смерти опытный фельдшер Орлов, которого я знал по совместной службе. Он лечил украденным в польском лазарете лекарством.
      Неожиданно меня снова потащили в операционную. Она находилась по соседству, за дощатой стеной В щель я не раз наблюдал, что там творилось. Когда меня положили на операционный стол и объявили, что сейчас будут выпрямлять мои ноги, я категорически запротестовал. Дело в том, что я недавно видел точно такую же операцию - больной дико кричал, ноги его хрустели и в конце концов их ампутировали. Бедняга умер.
      Мои протесты были, очевидно, настолько яростными, что меня оставили в покое. Русский врач из числа военнопленных научил приемам массажа. Я усердно следовал его советам и, нужно сказать, с большим успехом. Правая нога поправлялась быстро, и я уже вскоре смог передвигаться на костылях.
      Наступила весна 1921 года. Солнце, тепло принесли нам небольшое облегчение. Я жил уже в землянке, где размещалось около сотни таких же выздоравливающих. Днем нам разрешали сидеть на воздухе.
      Разнесся слух, что приехала советская делегация Красного Креста. Затеплилась надежда на скорое освобождение.
      Среди обитателей нашей землянки создалась небольшая группа, человек десять, связанных крепкой дружбой. Почти все были коммунистами. Мы действовали очень осторожно, боясь, что в землянке могли оказаться провокаторы. Поддерживали слабых духом, вели беседы, рассеивали ложные слухи, вселяли веру в наше правое дело. Помню, как один военнопленный раздобыл где-то потрепанную газету. Из нее мы узнали о разгроме Врангеля нашей славной Красной Армией. Эта радостная весть придала силы, укрепила уверенность, что мы доживем до светлого дня освобождения из неволи.
      Этот момент скоро наступил. Нас отправили в польском санитарном поезде на пограничную станцию Негорелое.
      Весеннее апрельское солнце встретило нас на родной земле. Немногие сами вышли из вагона - большинству помогали сойти, а иных вынесли на носилках. Польский полковник долго нас пересчитывал и проверял по спискам. Наконец он подал знак, и к нам на перрон прибыла советская приемная комиссия. Красные офицеры были отлично обмундированы, имели превосходный воинский вид, держали себя с большим достоинством. У меня появились слезы на глазах.