Пророк (№6) - Кровавые жернова

Женщины работали не разговаривая. Через полчаса к ним присоединились две девочки. Они помогали взрослым – ходили к реке, приносили в ведрах воду.

Рядом с алтарем на деревянной колонне висела почерневшая икона в простенькой раме – Казанской Божьей матери. Икона была темная, лишь лица Богородицы и младенца сияли на доске. Когда матушка Зинаида протирала эту икону, ей почему-то казалось, что доска побывала в пожаре и от огня, а не от времени стала такой темной, почти черной.

И сейчас, подходя к иконе, женщина неожиданно замерла, перекрестилась. Сердце сжалось, когда она взглянула на Святой лик, прося соизволения на то, чтобы протереть его. Затем опять застучало в груди ровно и свободно. Чистая белая ткань, сложенная вчетверо, прикоснулась к доске. Матушка медленно провела по поблескивающей поверхности. Салфетка прикоснулась к лику, оставив после себя более темную, насыщенную цветом полосу. Еще одно прикосновение, еще… Движения будничные, уверенные. Вот уже икона Казанской Божьей матери сияет.

Матушка Зинаида решила перевернуть ткань, сложить ее испачканной стороной вовнутрь. Она взглянула на ткань в своих руках, ее глаза расширились, лицо побледнело, губы дрогнули.

Женщина ойкнула, попыталась вздохнуть, набрать побольше воздуха в грудь, но не успела.

Она оперлась о колонну и вначале медленно, а затем все быстрее начала оседать и.., рухнула прямо перед иконой.

Женщины, услышав стук, увидели тело попадьи, распростертое у деревянной колонны.

Они побросали ведра, веники, тряпки и заспешили к матушке.

– Зинаида Павловна, что с вами?

– Зина, что с тобой?

Ее лицо стало белым как бумага, платочек сбился.

– Воды! Нашатыря! На воздух ее надо!

Матушка Зинаида, после того как вдохнула резкую волну нашатырного спирта, вздрогнула. Глаза открылись, зрачки были огромные, темные.

– Что с тобой, Зинаида? – спросила женщина, держа голову матушки Зинаиды.

– Ничего… – прошептала попадья. – Ничего… – пальцы правой руки разжались, и на крашенный суриком пол выпала салфетка во влажных темно-красных пятнах. – Кровь, – произнесла матушка Зинаида, вновь теряя сознание.

– Какая кровь? Где кровь? Плохо ей, на улицу ее.

Женщины вынесли матушку Зинаиду на крыльцо в тень. Плеснули в лицо холодной воды, дали еще понюхать нашатырного спирта, накапали в кружку валерьянки и дали выпить.

Зубы матушки Зинаиды стучали о железный край кружки, руки дрожали, она смотрела на свои пальцы так, словно бы на них было что-то написано и она боится их сжать, чтобы не уничтожить письмена.

– Что с вами, матушка? – расстегивая пуговицы халата на груди у Зинаиды, спросила одна из женщин.

– Не знаю… – произнесла тихим, упавшим голосом попадья, а затем, немного помедлив, сказала:

– Кровь.

– Где кровь? Откуда? – женщины переглянулись, а затем старшая бросила взгляд на двух девчонок, приказала им отойти. – Матушка, какая кровь? – она приблизила свое лицо к лицу попадьи.

– Там кровь, в храме… На иконе…

– На иконе? – переспросила женщина и взглянула на вторую женщину:

– Ты что-нибудь понимаешь, Клавдия?

Та покачала головой.

– Уж не беременны ли вы, матушка?

– Нет, – задумчиво прошептала Зинаида, – я не беременна. На иконе кровь.

Минут через десять матушка Зинаида уже сидела на стуле, вынесенном из церкви. Ее глаза часто моргали, лицо все еще было бледным, руки дрожали.

В конце концов она пересилила себя, поднялась и, поддерживаемая двумя женщинами, направилась к алтарю. Салфетка лежала у колонны. Матушка Зинаида остановилась и указала на салфетку.

– На ней кровь.

Пожилая женщина нагнулась, взяла салфетку, перевернула. Ткань была в темной крови.

– Ой! – раздался вздох, и матушке Зинаиде опять стало дурно.

Ее опять вывели на улицу, дали воды.

– Откуда кровь? – спрашивали женщины.

– Я икону протирала, Казанскую, – сказала она. – Надо батюшке сказать, – поднялась попадья и, глядя на алтарь, на образ Спасителя, принялась креститься и шептать молитву.

Затем одна из женщин подошла к образу Казанской Божьей матери и протерла его. На чистой белоснежной салфетке остались две темно-красные полосы. Женщины, бледные и испуганные, стояли на крыльце церкви. Послали девочек в деревню за отцом Павлом.

Тот, запыхавшись, появился через полчаса.

Попадья и две пожилые женщины принялись объяснять священнику, показывая испачканные кровью салфетки. Он кивал и крестился, потом подошел к темной иконе, прильнул к ней, долго рассматривал, изучал. В двух местах священник обнаружил маленькие, как две спичечные головки, темные капли. Он снял их уголком салфетки, понюхал, потряс головой. Принялся тереть лоб. Перекрестился, встал перед иконой и сжал ладонями виски, словно это движение могло помочь разгадать тайну.

– Кровоточит, – пробормотал отец Павел. – Истинно кровоточит Богородица.

Ему не хотелось говорить о том, что он думает, но он произнес тихо-тихо, так, что женщины не услышали: «Предупреждает о чем-то плохом Богородица нас».

Эти слова вырвались со вздохом, слетели с подрагивающих губ священника.

– Господи, спаси нас, сохрани и помилуй! – батюшка опустился на колени перед иконой.

Женщины последовали его примеру.

К полудню уже все жители деревни Погост только и говорили о том, что икона Казанской Божьей матери в церкви плачет кровавыми слезами.

* * *

К дому священника на окраине деревни подошел старик с сыном. Поддерживая сгорбившегося отца, сын открыл для него калитку. Священник вышел на крыльцо. В это время два старших сына отца Павла, Сергей и Дмитрий, заносили наколотые дрова в сарай.

Увидев гостей, они приостановили работу.

Старик Иван Петрович кивнул мальчишкам на их почтительное «здравствуйте». Священник спустился с крыльца. Гость – широкоплечий мужчина – сразу же снял с головы кепку.

– Вот тут, батюшка, отец попросил, чтобы я его к вам привел.

– Спасибо, очень хорошо, Петр, – произнес священник, здороваясь с гостем за руку.

Девяностолетний старик был уже глух, плохо видел, глаза, как и у всех пожилых людей, стали почти бесцветные. Такие глаза окрашиваются в тон окружающему миру. Если старик находился в саду, то глаза становились зеленоватыми, если вскидывал голову и смотрел в небо, они преображались, превращаясь в прозрачно-голубые.

– Батюшка, – заговорил деревенский старожил протяжным голосом. – Мне сын с дочкой сказали, что Казанская в церкви заплакала. – Священник пока еще ничего не отвечал, лишь задумчиво кивнул в ответ. – Так я пришел сказать, что это плохой знак. Вас еще здесь не было, а я был молодым, вот таким, как он, – старик повернулся, посмотрел на сына. – Случилось это по весне, батюшка, в сорок первом. Храм тогда закрыть еще хотели. Приехали из района начальники разные, председатель колхоза с ними вместе на лошади прискакал и принялись уже дверь досками заколачивать, так бабы наши плакать стали. И милиционеры тут были… Все же не дали мы тогда храм забить, не позволили. Меня тогда в район в милицию завезли, думал, посадят в тюрьму, но потом отпустили.

Отец Павел слушал однообразный, медленно текущий голос старика, согласно кивал. Историю о том, как перед самой войной хотели заколотить церковь, он знал.

– Так вот, за неделю до этого, батюшка, мать моя, она тогда еще жива была, царствие ей небесное, – морщинистое лицо старика исказила гримаса боли, – она тогда мне рассказала.., и еще нескольким в деревне, что икона плачет. Мы тогда не поверили и вечером пошли в церковь. Открыли ее, протерли – тряпка красная стала от крови, красная и тяжелая, такая мокрая, словно ею не икону вытирали, а к ране кровоточащей прикладывали. В мае это случилось. Хорошо помню, как сейчас, погоды стояли хорошие, теплые.

И мы тогда посоветовались и решили никому не рассказывать. Никого уже из тех, кто это видел, в деревне не осталось. Кто на фронте погиб, кого немец убил, а кого и свои порешили, остальные своей смертью ушли. Видно Бог меня оставил, чтобы я, когда такое снова случится, предупредил вас, что быть беде.

Старик говорил спокойно, уверенно и убедительно. Он в этой жизни уже ничего не боялся, так как стоял на пороге смерти. Врать или сочинять что-либо для него не имело смысла.

– И что потом, было какое-нибудь несчастье? – спросил отец Павел и добавил:

– Может, присядете? Дмитрий, сынок, принеси Ивану Петровичу стул.

– Ничего, я постою. Вот, собственно, и все.

А потом, через неделю, храм приехали закрывать. А еще через месяц с небольшим немец на нас пошел, война началась.

– Господи, помилуй! – пробормотал батюшка, и его дети сразу перекрестились. Даже младший, девятилетний Илья, перекрестился и погладил медный крестик на шелковом шнурке, висевший на груди.

– Беда, батюшка, такая, что хуже не бывает, Война началась, немец пошел – вот что потом было. Плохой знак, – произнес старик. Так что молиться всем миром надо, чтобы Господь нас оберег и Богородица защитила. Мне-то уже все едино, – говорил старик, – а вот им еще жить да жить, – он посмотрел на детей священника, прикоснулся к локтю своего сына, уже немолодого лысоватого мужчины с зажатой в кулаке кепкой. – Им жить надо, батюшка. Я уже до церкви не дойду – на пригорке ведь стоит, стар больно, а вам всем молиться надо, прощения у Всевышнего просить. Пусть смилостивится над нами. Я дома помолюсь.

Священник поблагодарил старика за предупреждение, проводил до калитки.

Старший сын Сергей подошел к отцу.

– Папа, правда, что Богородица кровавыми слезами плачет?

– Правда, сынок, – спокойно ответил отец Павел, крепко обнял сына за плечи, прижал к черному подряснику. – Правда.

– Папа, а кровь настоящая? – самый младший, Илья, заглянул в глаза отцу.

– Настоящая, Илюша, – священник наклонился, взял сына, легко оторвал от земли и прижал к груди.

Илья уткнулся в бороду отца и заулыбался.

Ему стало щекотно.

– Папа, а это ведь не страшно, да?

– Не бойся, Илья, все будет хорошо.

– Ты это знаешь? – спросил младший сын.

– Верю, – ответил священник, опуская сына на землю. – Иди, помогай братьям, а то все работают, а ты гуляешь.

– Я тоже работаю. В сарае дрова складывал, а они здесь, – пояснил ребенок.

Священник вошел в дом.

Матушка лежала на кровати с мокрым полотенцем на голове. Глаза были открыты.

– Кто приходил?

– Иван Петрович с сыном заходили.

– И что сказали?

Отец Павел не хотел расстраивать супругу, поэтому не стал посвящать в то, что ему рассказал старик.

На следующий день, в воскресенье, к сельской церкви, стоящей на пригорке у кладбища, потянулись люди. Их было много, почти как на больших праздниках. Шли старики с внучатами, женщины, старухи в платках, в чистых праздничных одеждах. Звонарь бил в колокол, и звон плыл над зелеными полями, над лесом, над рекой, долетал до стройки, на которой надрывался экскаватор даже в выходной день.

А стройка была непростая. Неподалеку от Святого источника, который местное население называло ключом, строили современный туристический комплекс. Место, выбранное застройщиками, было замечательным: рядом река с лесом, лес – полный грибов и ягод, во все стороны раздолье. За лесом – болото с клюквой, и поохотиться есть где, и порыбачить, и просто отдохнуть на природе.

А то, что вода в источнике целебная и лечит от всех болезней, знали в округе все. Когда кто-нибудь заболевал, сразу бежали за водой к ключу. У источника стоял высокий, серебристый от времени дубовый крест. На Крещение здесь, у ключа, не замерзавшего даже в самые лютые морозы, отец Павел проводил службу, благословляя целебную воду.

Обычно звон колокола приносил радость и в душах поселялась благодать. Сегодня прихожанам, идущим к церкви по тропинкам, по проселочной дороге, было нерадостно. Сумрак царил в душах верующих. Старики бурчали, одергивали молодых, даже громко разговаривать не разрешали. Останавливались, прислушивались к мелодичному перезвону, летящему над окрестностями, крестились и шли дальше.

Народу собралось, как никогда, много, даже на крыльце стояли. Небо над деревянной церковью было таким же голубым и ярким, как и купола, выкрашенные прошлым летом.

– А вы слышали?

– А вы знаете?

– А ты видел? – в разных местах слышался шепот прихожан. – Плохой знак. Это Господь предупреждает.

– Нет, не Господь, это сама Богородица знак подает, что надо в Бога верить. Забыли Бога! – шептала старуха, грозя пальцем внучке, которая хотела оставить бабушку и поближе подойти к колонне, на которой висел образ Казанской Божьей матери. Но старуха внучку удержала и злобно зашипела:

– Стой здесь! Куда лезешь?

Слушай батюшку да крестись.

После службы настроение у многих улучшилось, словно какое-то просветление наступило. Люди уже не были такими мрачными.

Сельский староста стоял у иконы Казанской Божьей матери, не разрешая никому к ней прикасаться. А любопытных подойти поближе, рассмотреть образ Богородицы было хоть отбавляй.

Большинство за этим и пришло в церковь. Ведь в деревне происшествия, заслуживающие внимания, случаются не так часто. А тут такое!

И свидетели есть. Попадья, женщины, девчонка, да и сам батюшка не отрицали, что на темной от времени доске выступила кровь. Правда, отец Павел не утверждал, что увиденная темно-красная жидкость, похожая на вишневое варенье, и есть самая настоящая кровь. Но ведь и не отрицал!

После службы началась проповедь. Отец Павел стоял в одеянии, соответствующем ситуации, справа от иконостаса с иконой святого Георгия, убивающего копьем змия, и зачитывал Священное писание. Он говорил о том, что надо быть смиренным, и тогда Господь не обойдет своей милостью и обязательно поможет, заступится. Все слушали священника, но в то же время косились на темную икону Казанской Божьей матери, словно боялись ее. За все время, пока длилась проповедь, батюшка ничего не сказал о чуде, которому был свидетелем, не пояснил, что к чему.

– Надо больше молиться. Надо быть чистыми душой.

И в это время грянул гром. Раскат был несильный, глухой, далекий.

Прихожане стали переглядываться. Батюшка посмотрел на окна, за которыми сразу померк свет. Священник увидел темные тучи, они как-то очень быстро затянули небо, совсем недавно такое чистое и ясное. Отец Павел хотел улыбнуться и перекрестить прихожан, но вновь раздался раскат грома. На этот раз он прозвучал так близко, что даже стекла в окнах зазвенели.

Те, кто постарше и понабожнее, тут же стали креститься и шептать молитвы. Священник замер, взглянул мельком на икону Казанской Божьей матери, на которую упал лучик света.

В этом ярком луче она на какое-то мгновение вспыхнула и стала пронзительно яркой, словно рубин на свету.

Вдруг громыхнул такой сильный "удар, что вся церковь вздрогнула. Сверкнула молния, озарив фосфорическим светом испуганные лица прихожан и священника. Рука отца Павла не успела сделать крестное знамение, как раздался страшный треск, такой сильный, словно чугунная баба со всего размаха ударила в деревянную стену храма.

– Крест! Крест! – закричал кто-то с улицы. – Крест!

Народ повалил из церкви под крупные теплые капли весеннего дождя. Но по домам никто не расходился. Все стояли и смотрели на темно-синий купол без креста. Над ним вился голубой дым.

Священник перекрестился:

– Господи, помилуй! – воскликнул он.

И тут уже из церкви истерично закричала женщина:

– Икона! Икона упала!

Батюшка бросился в храм. Икона Казанской Божьей матери лежала на полу. Церковь гудела от порывов ветра, капель дождя и громовых раскатов. Отец Павел схватил икону, прижал к груди и бросился к царским вратам. Когда он положил икону в алтаре и перекрестился, то увидел на своих пальцах темные пятна свежей крови.

Он быстро вытер кровь о рясу и с перекошенным лицом вышел из-за алтаря.

– Спокойствие, люди добрые, спокойствие.

Бог всемогущ и милостив. Он нас защитит, не даст в обиду, не позволит силам тьмы одержать над собой верх, – голос священника тонул в раскатах грома. По лицу пробегали голубоватые сполохи молний.

Все это действо выглядело фантастическим, непохожим на привычную реальность.

Гроза кончилась так же неожиданно, как и началась. Порыв ветра согнал за лес темные тучи, и воцарилась тишина. Снова засветило яркое солнце, переливались тысячами искорок капли на траве, сверкали лужи.

Народ был ошеломлен произошедшим. Если бы не крест, обожженный молнией, слетевший на землю с церковного купола, да не гвоздь от иконы, старый, ржавый, с большой шляпкой, торчащий из деревянной колонны, то поверить в случившееся было бы невозможно.

Из храма народ уходил тихо, переговариваясь и обсуждая пережитое. Все выглядели угнетенными. Лишь малые дети беззаботно бегали по лужам на проселочной дороге, рвали цветы и радовались жизни. А вот старые люди, уже пожившие на свете, были удручены. Словно они возвращались с похорон, на которых предали земле тело кого-то из близких.

– Веревка там, наверное, гнилая была. Вот когда гром ударил, церковь вздрогнула, веревочка и порвалась. Икона и упала на пол.

– Но раньше же не падала! А крест?

– Бывает и такое. Говорят, после революции церковь горела и тоже ее вроде молния зажгла.

Правда, никто не видел, ночью церковь загорелась. Но вся не сгорела, дождь погасил пожар.

Потом ее отремонтировали, а большевики закрыть хотели.

– Но не закрыли ведь!

– Но хотели же!

– А откуда в церкви эта икона?

– Говорят, она по реке приплыла и к берегу ее прибило.

– Так то другая икона, нет ее больше, в войну пропала! А Казанской Божьей матери откуда взялась?

– Может, и она. Никто уже не помнит, книги-то церковные сгорели.

* * *

Вечером матушка Зинаида вместе с детьми молилась дома. А затем, уложив детей спать, долго сидела с мужем, разговаривая о том, что произошло днем. Посреди ночи женщина вскочила с кровати. В соседней комнате плакал ребенок. Она в ночной рубашке поспешила к детям.

Младшенький Илья сидел свесив с кровати ноги и горько плакал, закрыв лицо ладонями.

– Ты чего, сынок? Что-нибудь плохое привиделось?

– Не знаю, мама, страшно мне.

– Чего тебе страшно? Ложись, я с тобой посижу.

– Темно, страшно… – сквозь слезы бормотал девятилетний Илья.

Он был в семье любимцем, самым веселым и разговорчивым. Как водится во многих семьях, младший ребенок всегда самый любимый, самый желанный. Илью и старшие браться баловали, и родители в нем души не чаяли.

Матушка Зинаида забеспокоилась.

– Ну расскажи, – обняв сына, попросила она, – что ты видел?

– Огонь, – наконец осмелев, сказал ребенок. – Большой костер горел.

– Ну и что из того? Мало ли костров жгут?

– Он был жаркий-жаркий, даже смотреть на него больно. Я хотел убежать, а ноги к земле приклеились, словно привязали меня, мама.

– Бывает, – поглаживая сына по голове, прошептала попадья. – Не бойся, Илюшка, ложись. Я тебе сейчас воды принесу.

Она потрогала лоб, немного успокоилась.

Температуры у ребенка не было. Долго сидела мать с сыном, поглаживая его руку.

Наконец младший уснул. И женщина отправилась в спальню.

– Ну что там? – спросил муж.

– Да Илья что-то во сне увидел. Огонь какой-то, костер.., вот и вскочил среди ночи.

Священник перекрестился.

Матушка зажгла тонкую свечу перед иконами, опустилась на колени и принялась молиться, прося у Богородицы заступничества. Но сердце сжалось в комок, и боль то и дело пронизывала его, словно кто-то невидимый прокалывал его острой иглой.

В конце концов попадья взяла таблетку валидола. Сердце успокоилось, может, от таблетки, а может, от молитв. Она легла на постель и постепенно уснула.

На следующий день ближе к полудню на телеге, запряженной черной кобылой, приехали к церкви трое местных мужчин. На возе лежали доски, бруски, веревки, молотки, гвозди, проволока – в общем, все то, что могло понадобиться для ремонта сбитого молнией креста. Батюшка, волнуясь, стоял у ворот.

– Ничего, отец Павел, не беспокойтесь. Мы это дело мигом наладим, – после приветствия уверил один из мужчин, сбрасывая пиджак и закатывая рукава рубашки.

Длинная лестница висела на стене церкви.

Мужчины довольно долго обсуждали, как лучше укрепить крест и кто полезет наверх. Вызвался Василий Марков, самый легкий и самый молодой из работников. Черную кобылу выпрягли из телеги, и лошадь пошла щипать сочную траву у церковной ограды. Мужчины принялись спорить, чертить прутиками на земле способы, какими можно справиться с задачей.

В конце концов пришли к единому решению.

Василий Марков, повесив на шею веревку, стал карабкаться по лестнице на крышу. Затем, сбросив конец веревки, поднял маленькую лестницу, принесенную из деревни, приложил ее к куполу, перевязал проволокой, укрепил. Стали поднимать крест. Снизу кричали, давая советы. Даже ругательства постоянно слетали с губ, несмотря на то что крест ставили. Время от времени бранные слова срывались то у Василия, стоявшего на коньке крыши с молотком в руке, то у его помощников, размахивающих внизу руками.

Василий поставил кованый металлический крест и уже приготовился прихватить его веревкой, как тот вдруг качнулся и начал заваливаться.

– Да держи ты его, мать твою! – послышалось с земли.

Проволока, которой крест был прихвачен, медленно раскручивалась. Василий едва успел отскочить. Если бы не его проворство, то крест упал бы прямо на парня. Наверняка Василий, свалясь с крыши на землю, разбился бы насмерть. Но Бог миловал.

Работник удачно уцепился за конек крыши, взобрался, сел на него. Вытащил из кармана рубашки мятую ярко-красную пачку «Примы».

Закурил и лишь после того, как выкурил сигарету и немного успокоился, вновь взялся ставить крест.

На этот раз Марков действовал расторопнее, крест прихватил в двух местах. И единственное, что упало на землю, так это его серая кепка, которая мешала закручивать болты на металлических полосах-стяжках. Кепка, как колесо, покатилась по крыше и упала к ногам отца Павла. Священник бережно поднял головной убор и положил на табурет у крыльца.

Работа была закончена, крест укреплен.

– Посмотри, что там, Вася, – закричал мужчина постарше. – Все ли ладно? Не упадет ли следующим разом?

– Закрутил на совесть, аж четыре болта.

Намертво сделал, еще сто лет стоять будет.

Только красить надо, чтобы ржавчина металл не съела.

Василий спустился с крыши. Мужчины сложили веревки, инструмент, отошли к церковной ограде полюбоваться на крест.

Тут подошла матушка Зинаида с женщинами.

Одна из подошедших, мать Василия Маркова, подозвала к себе сына, посмотрела на крест.

– Что такое? Что-то не так? – молодцевато спросил парень, поправляя кепку.

– Почему сразу не покрасили крест?

Только тут все поняли ошибку. И даже отец Павел обреченно, словно птица с перебитым крылом, махнул рукой и отошел в сторону.

– Да бес попутал, – сказал вместо отца Павла Василий. – И надо же было до такого простого дела не додуматься!

– Краска же в притворе стоит, целая банка, – произнесла мать Зинаида. – И кисточка есть.

– Давай, мужики, по новой!

Василий, не возражая, приставил к церковной стене лестницу и уже с банкой краски, с кистью в зубах полез наверх. На кресте сидела ворона. Когда молодой человек, осторожно ступая по гулкой жести, подошел к куполу, птица, громко каркнув, взмахнула крыльями, но с креста не улетела.

– Кыш! – закричал ей Василий. – Пошла вон!

Птица встрепенулась, взлетела, и вместе с ней со всех старых лип поднялась в небо целая туча ворон. Птицы громко кричали и носились над церковью. От огромного количества галдящих птиц даже небо почернело.

Василий же, не обращая на них внимания, принялся красить крест. Банка была привязана к поясу, работник макал кисть и аккуратно водил ею. Затем перебрался на вторую сторону, покрасил и там.

– Ну как? – закричал он, обращаясь к стоящим на земле людям.

Вороны яростно завопили, а затем облепили свежевыкрашенный крест.

Глава 4

Секретарь Патриарха назначил встречу Андрею Холмогорову в Загорске. Андрей прибыл к десяти утра, и секретарь Святейшего обрадованно улыбнулся, когда увидел Холмогорова, входящего в кабинет. Они поприветствовали друг друга рукопожатием. Знакомы они были уже не первый год, и отношения между ними были теплыми, почти приятельскими.

– Андрей Алексеевич, – спросил секретарь Патриарха, – а может, мы пойдем прогуляемся и заодно все обсудим? Кабинет не располагает к беседе.

Холмогоров кивнул. Уже через пять минут они прогуливались у монастырской стены, где еще вовсю цвела сирень, распространяя свежий аромат. После ночного дождя все вокруг дышало спокойствием. По небу плыли легкие белые облака, гонимые теплым южным ветром.

– Благодать-то какая! – взглянув на купола соборов, сверкающие кресты, вымытые ночным дождем, произнес секретарь.

Он снял очки, и его лицо с маленькой аккуратной бородкой сразу же стало детским, наивным, а глаза почему-то увеличились в размере. Холмогоров усмехнулся и спрятал в усах улыбку.

– Святейший ознакомился с вашим заключением, Андрей Алексеевич, – секретарь Патриарха тихо ступал по песку, которым была высыпана дорожка. – Очень доволен. Он сожалеет, что не сможет с вами встретиться лично. Занемог Святейший.

– Что-нибудь серьезное? – озабоченно осведомился Холмогоров.

– Все в руце Божьей, – ответил секретарь. – Я даже не ожидал, что он так быстро прочтет заключение, – секретарь наклонился, сорвал травинку, поднес ее к глазам, любуясь. – Экая красивая!

Холмогоров не ответил, он наблюдал за голубями, воркующими у маленькой лужи, отражающей голубое небо с белыми облаками.

– Чем вы сейчас заняты, Андрей Алексеевич?

– Работаю в архиве, – коротко ответил Холмогоров.

– Продолжаете свой труд?

– Продолжаю, – сказал Холмогоров, – но так медленно все движется. Столько всего уничтожено, безвозвратно исчезло.

– Вы имеете в виду…

Холмогоров не дал договорить секретарю, кивнул. Они понимали друг друга с полуслова. Холмогоров был на пару лет старше секретаря, в свое время они вместе учились в академии.

– Католики зашевелились, – вдруг сказал секретарь, – активизировались, словно весна на них подействовала.

– Знаю, – ответил Андрей Алексеевич.

– Папа предлагает Святейшему встретиться, но Святейший не желает встречаться.

– Оно и понятно, – мягким певучим голосом произнес Холмогоров. – Я бы на его месте тоже повременил со встречей. Хотя это тянется уже не одно столетие. Когда-нибудь нужно посмотреть друг другу в глаза.

– Слишком много вопросов, – сказал секретарь.

– Я в курсе.

– Святейший просил передать благодарность за проделанную работу. Он остался очень доволен, я давно не слыхал от него столь высоких похвал.

– Я всего лишь делаю свое дело.

– Не скромничайте, Андрей Алексеевич.

То, чем вы занимаетесь, не под силу… – секретарь хотел сказать «никому», но замешкался, остановился у лужи. Голуби вспорхнули из-под ног и полетели к куполам. – То, что удается вам, Андрей Алексеевич, не знаю, кто бы еще смог сделать.

– Спасибо за похвалу. Я работаю потому, что мне нравится моя работа.

– Служба, – напомнил секретарь.

– Я не рукоположен в сан, поэтому предпочитаю считать себя наемным работником.

– Это смирение или гордыня? – усмехнулся секретарь и, не дождавшись ответа, продолжил:

– Вам, наверное, придется поехать в Ватикан в середине лета. Святейший вас наверняка благословит на эту поездку.

– Зачем? – сразу же задал вопрос Холмогоров.

– Я не знаю, – пожал плечами секретарь. – Он не стал уточнять, а я…

– Понимаю, не спросили.

– Вот именно. Так что можете готовиться.

– А что мне готовиться? – произнес Холмогоров. – Я свободен, дел у меня особых нет, только вот осталось закончить…

– Наверное, вам придется отложить работу в архиве, Андрей Алексеевич.

В руках секретаря появился аккуратный белый конверт. На нем виднелась скромная надпись от руки без подписи «Холмогорову Андрею Алексеевичу». Секретарь повертел в руках узкий конверт и отдал Холмогорову.

– Это от него. Что внутри – я не знаю.

Холмогоров опустил узкий конверт в карман серого плаща.

– Так что вот такие дела, дорогой вы мой Андрей Алексеевич.

– Хорошо.

Секретарь развернулся:

– Пойдемте. Я отдам ваше заключение с пометкой…

– Двумя пометками, если мне не изменяет память. Там требуется уточнение, – Холмогоров улыбнулся, словно наперед знал, в каких местах стоят вопросительные знаки, поставленные рукой Патриарха.

Через четверть часа Холмогоров с тонкой пластиковой папкой в руках подошел к машине, Секретарь Патриарха стоял у окна, провожая взглядом выезжающий со двора автомобиль.

* * *

Младший сын священника Павла Посохова проснулся за полчаса до рассвета. Его разбудил не будильник, не свист приятеля, не удар камешка в окошко, а истошный крик петуха. Девятилетний Илья оторвал голову от подушки, Братья сладко спали. Илья протер глаза, сбросил с кровати ноги и решительно поднялся. Он быстро, даже не зажигая свет, оделся и, подойдя к окошку, выглянул во двор. Небо на востоке едва заметно розовело.

"Хорошая погодка будет, – подумал мальчик. Открыл холодильник, вытащил трехлитровую банку с молоком. Налил себе полную чашку, быстро выпил молоко, заел хлебом. Отрезал почти полбуханки, положил в пластиковое ведерко.

Мать услышала возню в кухне. Она появилась в двери и, придерживая рукой цветастую штору, посмотрела на младшего сына.