Слепой (№16) - Груз 200

– Мои слова не очень добры, но и не слишком злы. Я констатирую факт – козлы, – негромко и слегка нараспев проговорил Алеха, явно кого-то цитируя. Видно было, что он страстно мечтает оказаться подальше от этого места, но побаивается своего звероподобного собеседника. – Слушай, Серега, мне действительно пора. Жена…

– Да пошла она в ж.., корова твоя плоскостопая! – рыкнул одноглазый Серега. – Же-на-а… Помню я, как она тебя на себе женила. С-стерва, пар-р-разитка… Жалко мне тебя, Алеха, понял? Ты же парень – огонь! А эта тварь толстозадая тебя под каблуком держит, как какого-нибудь очкарика. Нет, здорово, что мы с тобой встретились!

– М-да, – с некоторым сомнением согласился Алеха.

– Чего ты мямлишь? Здорово, говорю! Давай еще по стопарю за это дело… Ты меня слушай. Что ты имеешь в этой своей конторе? Сто двадцать? Это баксов, что ли? И это, по-твоему, деньги? Мы же с тобой два года в казарме на соседних койках спали, я же тебя, как облупленного… Ты же из автомата в десятку попадаешь чаще, чем некоторые струей в унитаз. Там, – он многозначительно указал большим пальцем через плечо, приблизительно в направлении туалета? – такие, как ты, на вес золота. Только наши платят меньше, вот в чем загвоздка. Но я тебе объясню, как пройти… Найдешь Ахмета… Ахмет Долмаев, запомнишь? Скажешь, Серега Свисток послал. Примут как родного. Он, Ахмет то есть, у них там вроде командира.

– Тише, – процедил Алеха сквозь плотно стиснутые зубы. – Тише ты, идиот! Пошли отсюда!

– Да на хрена нам уходить? – искренне и очень громко изумился одноглазый. – Так душевно сидим…

– Как хочешь. Мне пора.

Чернявый Алеха встал, с шумом отодвинув стул. Глеб ленивым жестом вернул недопитую рюмку коньяка на стойку, одним глотком, не почувствовав вкуса, допил остывший кофе и глубоко затянулся сигаретой перед тем, как раздавить ее в пепельнице. Тень невеселой улыбки снова тронула его губы. Он почему-то думал, что от работы его отделяют сутки пути, но по странной иронии судьбы война нашла его здесь, в привокзальной забегаловке.

Одноглазый тоже тяжело поднялся, едва не опрокинув стул и первым делом ухватившись за ремень своей сумки. Его совсем развезло, нижняя губа отвисла, глаза смотрели тупо и расфокусированно.

– С-стой, – с трудом ворочая языком, выговорил он. – Пр-р-вожу.., бабок таксисту… У меня бабок – во!..

Он звонко хлопнул ладонью по пыльному боку своей сумки, и Глеб подумал, что напрасно волнуется: этот идиот делал все, чтобы его пристукнули без вмешательства агента по кличке Слепой. С другой стороны, когда бьешь человека по голове, намереваясь стяжать его сумку, летальный исход вовсе не гарантирован, а Глебу почему-то очень хотелось быть уверенным именно в таком исходе. Помимо справедливого и законного суда, существуют такие вещи, как мировое сообщество, Совет Европы, права человека, мораторий на применение смертной казни и прочие высокогуманные институты, в данном случае не имеющие никакого отношения к делу. Слепому почудилось, что к витавшим вокруг запахам кофе, сигарет и спиртного примешалась густая струя трупной вони, словно в полуметре от него на стойку приземлился сытый стервятник.

Глеб повернулся к залу спиной, положил на стойку оба локтя, улыбнулся и сделал худосочной блондинке комплимент по поводу ее мастерского владения техникой приготовления кофе. Блондинка тоже улыбнулась и что-то вполне дружелюбно ответила, не переставая ритмично двигать челюстями, – она жевала мятную резинку, запах которой временами забивал даже густой аромат кофе. Они немного поговорили – слегка подвыпивший клиент и усталая барменша, а когда Глеб снова обернулся, столик, за которым сидели Алеха и одноглазый, уже занимала симпатичная молодая пара. Закрывавший дверной проем занавес из разноцветных деревянных бус еще колыхался. Глеб подсунул под свое кофейное блюдце десять долларов, подмигнул барменше и сполз с высокого табурета, неторопливо направившись к выходу.

Его левая рука опять была в кармане, бренча пистолетными патронами, как морскими камешками. В дверях он бросил быстрый взгляд на часы. До отправления поезда оставался почти час – бездна времени для того, кто умеет действовать решительно и быстро.

Глава 4

Они вышли из кафе и повернули было к Каланчевской площади, где была стоянка такси, но Алексей Рыбин, еще сохранявший способность соображать, издали увидел припаркованный у обочины “луноход” с коварно потушенными огнями и с немалым трудом развернул своего плывущего без руля и ветрил спутника на сто восемьдесят градусов. Перспектива ночевать в вытрезвителе ему не улыбалась, но еще больше Алексея пугало то, что его окосевший приятель по незабвенным армейским дням Серега Старовойтов мог спьяну наболтать ментам. Был он на самом деле снайпером у Басаева или сочинил весь этот бред для красного словца, не имело никакого значения. Все равно будет разбирательство, повестки, звонки на работу, запросы какие-нибудь… Алексей был на хорошем счету в своей фирме, и одно упоминание его имени в связи с подобным дурно пахнущим делом могло поставить на его карьере жирный крест.

Старовойтов вдруг затеял петь. Редкие прохожие, шлепавшие сквозь туман и слякоть к теплу и уюту своих квартир, вздрагивали и оборачивались на его хриплые вопли, густо пересыпанные отборным матом и почему-то частыми и безграмотными ссылками на Коран. Рыбин скрипнул зубами, прошептал короткое ругательство и боком нырнул в устье Краснопрудного переулка, решив, что дружба дружбой, но это уже чересчур. Его маневр, однако же, ни к чему не привел: Старовойтов, который, казалось, вообще ничего не соображал, каким-то образом заметил исчезновение приятеля, огляделся и, заметив светлую куртку Рыбина, как ни в чем не бывало свернул вслед за ним в переулок, продолжая петь и материться.

– Гуляем, Алеха! – орал он на весь переулок. – Аида по бабам! Бр-р-роня крепка!.. И танки наши.., быстры! И наши люди мужества полны! Эй, Алеха, мать твою! В строю стоят чеченские танкисты, и перед боем делают в штаны!!! Алла акбар! Знаешь, чего это?

– Знаю, знаю, – процедил Рыбин.

Зубы у него были стиснуты так, что ныли челюсти. Он проклинал тот миг, когда, растаяв от радости нежданной встречи, принял предложение старинного приятеля пропустить, как тот выразился, “по пять капель”. Жена, Лариска, наверное, совсем с ума сошла от беспокойства.., хотя насчет Лариски Старовойтов, пожалуй, был прав.

Алексей Рыбин познакомился с Сергеем Старовойтовым еще в карантине, когда они, стриженные “под ноль” и “в рюмочку” утянутые негнущимися ремнями из скверной искусственной кожи, учились ходить “гусиным шагом” и раздеваться до белья, пока в руке сержанта горела спичка. Сержант утверждал, что спичка сгорает ровно за сорок пять секунд. Это было наглое вранье – Алексей проверил это, спалив в курилке полкоробка спичек. Ни одна из них, как он ни старался замедлить процесс, не горела дольше тридцати секунд. Тем не менее, попрактиковавшись с неделю, все они научились раздеваться и ложиться в постель даже раньше, чем зажатая в толстых коротких пальцах сержанта Сафронова спичка начинала дымиться и гасла.

Впрочем, дело было вовсе не в спичках и даже не в сержанте Сафронове, который очень быстро ушел из жизни новобранцев, отправившись обратно в свою часть, как только срок карантина истек. Дело, как теперь понимал Алексей Рыбин, было в том, что всем им стукнуло тогда по восемнадцать лет, а в этом чудесном возрасте шапочное знакомство очень быстро перерастает в крепкую дружбу, особенно если ваши койки стоят бок о бок и в строю вы стоите рядышком, обмениваясь почти неслышными замечаниями по поводу брюха замполита и дурного настроения командира роты: уж не наставила ли ему жена рога?

Кроме того, это был единственный способ выжить в условиях царившей в части разнузданной дедовщины. Рыбин в ту пору был начитанным мальчиком, все еще бредившим такой чепухой, как справедливость и человеческое достоинство, из-за чего его частенько поколачивали и всячески унижали, постепенно низводя до разряда так называемого “чмо”, что в переводе на общепонятный язык означало примерно то же, что индийское словечко “пария”. Рыбин уже подумывал о том, чтобы, заступив в наряд, перестрелять пару-тройку своих обидчиков, а потом пустить себе пулю в висок, но тут Серега Старовойтов, которому все это надоело, перестал заступаться только за себя и взял Рыбина под свою защиту.

До армии Старовойтов боксировал в среднем весе, был чемпионом Московской области и не попал в спорт-роту только потому, что чем-то не угодил командиру полка. Все попытки старослужащих обломать “борзого чайника” в буквальном смысле слова разбивались о каменные кулаки Старовойтова. Это противостояние могло бы закончиться очень плохо, но, к счастью, среди старослужащих в их роте не оказалось настоящего вожака, способного довести дело до логического завершения, и постепенно Старовойтова, а вместе с ним и Рыбина оставили в покое.

С тех пор так называемые “суровые армейские будни” превратились для обоих в некое подобие пионерского лагеря – бесконечные каникулы с не слишком обременительными обязанностями. Молодые организмы без особого напряжения справлялись с пресловутыми трудностями армейского быта, день ото дня становясь только крепче и здоровее. Это были идеальные условия для “суровой мужской дружбы”, так что, увольняясь в запас, Рыбин и Старовойтов обменялись адресами и в конце концов растрогались до такой степени, что Старовойтов, как человек более простой и близкий к земле, даже уронил скупую мужскую слезу.

Они действительно продолжали встречаться после армии – приблизительно в течение года, а может быть, и больше. Конец их отношениям положила Лариска. Старовойтов терпеть ее не мог, и она отвечала ему взаимностью, так что, едва узаконив свои отношения с Рыбиным, Лариска решительно указала приятелю мужа на дверь. Она была на шестом месяце беременности (“Поймала мужика за конец”, – говорил по этому поводу Старовойтов), и ее раздражительность достигла апогея – так, во всяком случае, решил неопытный Рыбин. В этой области ему предстояло сделать множество неприятных открытий, но тогда он этого не знал. Так или иначе, Старовойтов исчез из его жизни – не сразу конечно. Они несколько раз встречались на нейтральной территории, баловались пивком и водочкой под вяленого леща, но уже тогда их дружба стала давать трещины, как попавший в теплые воды Гольфстрима айсберг. В армии они были одинаковы, но на гражданке между студентом университета Рыбиным и каменщиком третьего разряда Старовойтовым пролегла пропасть, с каждым днем становившаяся все шире. Им просто стало не о чем говорить, потому что их общее прошлое было слишком маленьким, а общего настоящего у них не было и быть не могло. Как-то незаметно они перестали видеться, и со временем Сергей Старовойтов превратился для Рыбина просто в смутно знакомое имя, наподобие имен, выбитых на развешанных по всему городу мемориальных досках. Гоголь Николай Васильевич. Пушкин Александр Сергеевич. Маршал Жуков Генерал Доватор. Чкалов Валерий, кажется, Павлович.., или не Павлович все-таки? И Старовойтов Сергей Леонидович, младший сержант запаса. Ну и что?..

А потом они встретились. Через столько лет, черт подери! Сквозь алкогольный туман Рыбин с некоторым усилием припомнил, каким образом оказался на Каланчевке. Ну как же – дача! Сарайчик в чистом поле под Софрино, где только и помещается что печка, скрипучая кровать да пара лопат. Ни один уважающий себя бомж не станет трудиться, вламываясь в эти хоромы, но если Лариса Ивановна решила, что нужно съездить туда и проверить, не пропало ли чего за зиму, тут уж не поспоришь. Лариса Ивановна – это вам не сержант со спичками… Там-то – не в Софрино, конечно, а на Каланчевской площади – Рыбий и столкнулся нос к носу с бывшим закадычным дружком. Уж лучше бы не сталкивался. Уж лучше бы тот осколок кирпича, который лишил Серегу Старовойтова глаза, вышиб ему мозги. Между прочим, было бы поделом. Надо же, что удумал: в своих стрелять! За деньги. Вот же гад! Заткнулся бы он, что ли…

Тем не менее где-то в самой глубине сознания, почти заслоненная тревожными переживаниями по поводу непотребного поведения Старовойтова, теплым мохнатым зверьком шевелилась некая не лишенная приятности мыслишка. Старовойтов – снайпер? Ха! Нет, отчего же, можно допустить, что он насобачился, стреляя по своим, но все-таки как стрелок он никогда не мог даже близко сравниться с Алексеем Рыбиным. Рыбин вспомнил то непередаваемое ощущение, которое возникало у него всякий раз, когда он прижимался щекой к гладкому дереву автоматного приклада. Он всегда мог точно сказать, куда ляжет посланная им пуля, и ни разу не выбил на учебных стрельбах меньше “девятки”. И бесплатно, между прочим. А уж за деньги, тем более за большие! И что с того, что стрелять придется в своих? Какие они Лехе Рыбину свои? Вернутся домой и станут такой же сволотой, как афганцы: кто в криминал, а кто напялит голубой берет и пойдет бренчать на гитаре и организовывать общественные движения с целью сбора денежных средств на опохмелку, звеня медалями и раздирая на груди тельняшки. Они же все – потенциальные преступники! А некоторые, судя по той информации, что просачивается из-за линии фронта, уже и не потенциальные, а самые что ни на есть кинетические. Убийцы, насильники, мародеры… Аргументация, конечно, довольно шаткая, да и дело весьма опасное, но зато какие деньги!

– Что? – переспросил он, с опозданием заметив, что Старовойтов перестал орать и что-то настойчиво ему втолковывает.

– Я говорю, не забудь имя: Ахмет. Ахмет Д-долма-ев. Не Долбаев и не Раздолбаев, а Долмаев. Не перепутай, а то у них там живо.., жи. – .во.., пулю.., в брюхо…

– Тише! – в тысячный, наверное, раз за сегодняшний вечер воззвал Алексей. – Ты что, по военному трибуналу соскучился, дурак? Ты понимаешь, что ты несешь?

– Да, тихо, – неожиданно согласился Старовойтов и с пьяной размашистостью прижал указательный палец к губам, едва не уронив при этом сумку.

Рыбин с некоторым усилием отвел от этой сумки взгляд. Сколько же там может быть? Пять тысяч? Десять? Или.., или больше? Словно угадав его мысли, Старовойтов пьяно ухмыльнулся и задвинул сумку подальше за спину, продолжая прижимать палец к губам.

– Тс-с-с-с! Военная тайна! Я собирал помидоры для честного труженика Востока Ахмета Долмаева. Оч-чень честного! Он фермер, понял? Помидорный фермер.

– Хорошо, что не хреновый, – заметил Рыбин, которого тоже основательно штормило, причем качка усиливалась с каждой минутой. “Что же я Лариске скажу? – подумал он. – Черт меня дернул пиво с водкой мешать. Да еще в таких количествах…"

– Не, – авторитетно заявил Старовойтов, – ни хрена не хреновый. Очень даже помидорный. А в помидорах у него знаешь что? В огороде, а?

– Нужник, – высказал Рыбин предположение, навеянное его собственными потребностями.

– Почти, – доверительно сказал Старовойтов. – Почти похоже. Нефтяная скважина, понял? Оба-на! Живые бабки. Так что своим – ик! – работникам он платит за-ши-бись. Я, например, за два месяца снял восемнадцать тысяч, потому что хорошо работал. Вообще-то, я рассчитывал минимум на пятьдесят, но один хреновый колорадский жук высадил мне глаз. Я его, понимаешь, дустом, а он мне прямо в глаз.., из “ПКТ”, сучара!

"Восемнадцать, – подумав Рыбин. – Мать твою, восемнадцать тысяч баксов!” Он живо представил, как заманивает ничего не соображающего Старовойтова в темную глубину дворов, тихо приканчивает и завладевает вожделенной сумкой. Его пьяному мозгу эта идея показалась просто замечательной, а главное, высокоморальной. Ведь этот подлец стрелял в своих, в русских! А теперь приехал и хвастается. Еще и агитирует: езжай, мол, заработай. Мне глаз выбили, а тебе, глядишь, и вовсе башку оторвут. А зачем куда-то ехать, если денежки – вот они? Пусть дураки ездят, а умный человек с университетским образованием всегда найдет способ заработать, не покидая Москвы…

Мысль о собственном университетском образовании слегка охладила его пыл. Пьяный, одноглазый, усталый, да хотя бы и полумертвый, Старовойтов был гораздо сильнее, чем он, и кулаками работал похлеще, чем лошадь копытами. Попадет разок промеж глаз, и можно обуваться в светлую обувь. Хоть бы ножик был, что ли…

В затуманенном алкоголем мозгу молнией сверкнула новая идея: напоить приятеля до полного бесчувствия, забрать сумку и тихо слинять. Даже если он вспомнит, с кем накануне так нажрался, можно будет прикинуться диванным валиком: ничего не знаю, сам не помню, как домой добрался. Какие деньги? У тебя что, были деньги?

– Слушай, Серега, – даже не успев додумать эту мысль до конца, сказал Рыбин, – что-то мне… Что-то стало холодать.

– Не пора ли нам поддать?! – радостно взревел Старовойтов и вдруг пьяно замотал головой. – Нет, Алеха, я пас. Я свою норму знаю. Мне еще разок приложиться – и хана. И бабки потеряю, и делов наворочу. Рыло кому-нибудь разрисую, и вообще… Нет, хватит. Где это мы, а?

– В Караганде, – притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, заявил Рыбин. Внезапная рассудительность приятеля привела его в тихое бешенство. За те две или три минуты, в течение которых он обдумывал свой план, Алексей уже привык считать деньги Старовойтова своими, и теперь расставаться с ними было мучительно трудно. – Ты что, Серый? Это у меня жена – гестаповка, так я и то не боюсь. А ты-то! Ты-то у нас – орел, беркут, едрена мать! Мужик! Нет, если тебе денег жалко, так я угощаю. Я ради друга в огонь пойду, не то что в шалман за водярой… Ведь мы ж с тобой кореша до гроба, морда ты бородатая! Армию помнишь? Сержанта нашего помнишь?

Старовойтов расплылся в пьяной улыбке и, мыча что-то нечленораздельное, но явно растроганное, повис у Рыбина на шее. Вес у него был как у откормленного буйвола, и не готовый к подобным проявлениям нежности Рыбин слегка присел, кряхтя и постанывая от натуги. Глядя через плечо Старовойтова, он увидел, как от стены ближайшего дома отделилась какая-то темная фигура и в три широких шага очутилась рядом. Он испугался, решив, что это милиционер, который слышал излияния одноглазого снайпера, но на подошедшем не было формы. Тем не менее в том, как быстро и целеустремленно этот человек приблизился к ним, чудилась какая-то смутная угроза, и Рыбин напрягся, пытаясь оттолкнуть от себя бормочущего и лезущего целоваться Старовойтова.

Незнакомец подошел вплотную, словно намеревался тоже немного пообниматься. Алексей ждал, что тот заговорит или, на худой конец, попытается отнять драгоценную сумку Старовойтова, но вместо слов раздался резкий приглушенный хлопок, словно где-то рядом негромко ударили в ладоши. Старовойтов как-то странно подпрыгнул, словно получив удар электрическим током, и снова повис на шее у Рыбина, с внезапной силой вцепившись скрюченными пальцами в его плечи. Резкий хлопок повторился, Старовойтов опять подпрыгнул, издав странный рыдающий звук. Только теперь Алексей в полной мере ощутил на себе его огромный вес. Ему показалось, что он пытается удержать поваленный бурей трехсотлетний дуб. Это была какая-то ненормальная, неживая тяжесть, словно Старовойтов вдруг превратился в неодушевленный предмет.

В мозгу у Рыбина, казалось, кто-то запалил килограмм магния. Беззвучная ослепительная вспышка мигом разогнала алкогольный дурман, и в холодном свете этого внезапного озарения Алексей наконец понял, что происходит. Он понял, что Старовойтова убивают, в тот самый момент, когда раздался третий выстрел. Одноглазый наемник содрогнулся в последний раз, когда пуля сорок пятого калибра перебила ему позвоночник. Его пальцы разжались, руки бессильно соскользнули с плеч Рыбина. Голова упала, из уголка рта показалась тонкая струйка крови, казавшаяся в свете фонарей совсем черной.

Рыбин продолжал держать на весу мертвое тело, бессознательно используя его в качестве щита и понимая, что это его не спасет. Теперь, по всем законам жанра, убийца должен был убрать единственного свидетеля. Рыбин понял, что сейчас завизжит от животного ужаса. Он почувствовал в низу живота какое-то острое, почти приятное ощущение, а в следующее мгновение по его ногам обильно потекла горячая жидкость. “Ну вот, – метнулась в мозгу дикая мысль, – о туалете можно больше не беспокоиться”.

Убийца отступил на шаг, держа в опущенной руке тускло поблескивающий пистолет с непривычно длинным и толстым стволом. “Глушитель”, – понял Рыбин. Он хотел крикнуть, но не смог: горло словно сдавило петлей, он не мог ни вдохнуть ни выдохнуть. Сердце билось через раз и, казалось, готово было остановиться.

– Дураки ошибаются для того, чтобы умные учились на их ошибках, – сказал человек с пистолетом. – Надеюсь, что дураков здесь больше не осталось.

Рыбин кивнул. Сейчас он согласился бы с чем угодно, но в одном убийца был прав: если у Алексея и возникло на какой-то миг желание прогуляться по окрестностям Грозного со снайперской винтовкой наперевес, то теперь от него не осталось и следа. К черту, какие еще деньги?!

Незнакомец убрал пистолет, развернулся на каблуках и неторопливым шагом двинулся в сторону Краснопрудной. Рыбин разжал наконец онемевшие от тяжести руки, и тело Старовойтова глухо ударилось об асфальт. Алексей стоял, уверенный, что вот сейчас убийца обернется и всадит в него все, что осталось в обойме пистолета, но тот все так же спокойно дошел до угла и повернул налево, к Каланчевской площади.

Рыбин сообразил, что все еще стоит над мертвым телом в десятке метров от фонаря, в самом центре Москвы, с трясущимися окровавленными руками и в обмоченных джинсах. Он вспомнил стоявший совсем неподалеку “луноход”, и в его голове вихрем закружились противоречивые мысли. Убийца, не скрываясь, шел прямо к милицейской машине. Стоит выскочить из переулка и заорать, и… И что, собственно? Старовойтов оживет? Или его, Алексея Рыбина, наградят медалью? Или, может быть, его затаскают по допросам, а дружки киллера шлепнут его так же, как Старовойтова? А денежки поделят между собой предприимчивые московские менты…

Рыбин тряхнул головой, словно отгоняя сон. О чем это он думает? Деньги! Восемнадцать, черт бы их побрал, тысяч! Не он ли пять минут назад собирался пришить приятеля, чтобы завладеть этими деньгами? Так чего же он ждет?

Через несколько секунд в Краснопрудном переулке стало пусто и тихо, лишь назойливо жужжала, готовясь перегореть, лампа в фонаре, в нескольких метрах от которого, остывая, лежало тело одноглазого наемника.

* * *

Войдя в купе, Глеб раздраженно швырнул на откидной столик свою тощую сумку и с грохотом закрыл за собой дверь. Висевший в кобуре под мышкой кольт отчетливо вонял пороховой гарью, что особенно остро ощущалось в замкнутом пространстве купе, где витали приятные запахи чистого белья и искусственной кожи. Глеб попытался сообразить, можно ли достать у проводников немного машинного масла – говорить об оружейном, конечно же, было бы просто смешно. Он представил себе, как будет удивлен проводник, когда пассажир обратится к нему с такой необычной просьбой, и решил, что повременит с чисткой оружия до более подходящего случая. Проводники – народ дошлый, сообразительный. Пассажир, настолько стремящийся к уединению, что готов переплатить вдвое, лишь бы остаться в купе одному, подозрителен сам по себе. А если еще попросить машинного масла, то ночной визит в купе парочки хмурых милиционеров, можно сказать, обеспечен.

В купе было тепло. Слепой опустил до самого низа светонепроницаемую штору на окне, закрыл дверь на защелку и разделся, спрятав кобуру с пистолетом под подушку. Покончив с этим делом, он снова отпер дверь и уселся на постель у зашторенного окна как раз в тот момент, когда поезд мягко, почти неощутимо тронулся с места и поплыл вдоль перрона. Глеб расслабленно откинулся на спинку сиденья, мало-помалу успокаиваясь. Раздражение, вызванное собственной выходкой, которая теперь казалась ему обыкновенным мальчишеством, стало проходить. Конечно, имея на руках важное задание, не стоило отвлекаться на такие мелочи, как самосуд над наемником, стрелявшим в своих, но что сделано, то сделано. И разве не сделался воздух Москвы чуточку чище после того, как очередной мерзавец перестал дышать?

В дверь купе постучали. Глеб не успел даже открыть рот, чтобы крикнуть “войдите”, а дверь уже откатилась в сторону, погромыхивая роликами по дюралевому желобу, и в образовавшемся проеме появился проводник. Глеб отдал ему билеты, отказался от предложенного чая и поинтересовался, работает ли вагон-ресторан. Выяснилось, что это заведение будет функционировать еще в течение часа, чтобы все, кто не успел поужинать дома, могли дозаправиться на ночь. Глеб решил, что с полным правом может причислить себя к упомянутой категории граждан, поскольку за дневными хлопотами не успел не только поужинать, но и пообедать.

Когда проводник ушел, он спрятал пистолет за пояс, прикрыв его сверху свитером, и, захлопнув дверь купе, двинулся в путь. Вагон-ресторан располагался в середине состава, и, пройдя через три вагона, Глеб очутился на месте.

Здесь, как и во всех подобных заведениях, сильно пахло выхолощенной, абсолютно безликой дорожной кухней, а по углам скромно пряталась грязь. Скатерть, которой был накрыт столик Слепого, оказалась жесткой от крахмала, но при этом покрытой какими-то застиранными пятнами неприятного желтоватого оттенка. Глеб отодвинул в сторону вазочку зеленого стекла с пыльными искусственными цветами и принялся изучать меню, под копирку отпечатанное на машинке. Это был короткий и довольно печальный документ, способный возбудить что угодно, кроме аппетита. Тем не менее поесть все-таки следовало, тем более что Слепой чувствовал: это была одна из немногих оставшихся у него возможностей поесть более или менее по-человечески. Завтра он пообедает в Пятигорске, а потом его будут ждать места, где общепит давным-давно перестал функционировать, так же как и многое другое.

Небритый официант в грязноватой белой куртке принял у него заказ и удалился, шаркая подошвами по вытертой до нитяной основы ковровой дорожке. Вид у него при этом был такой, словно возвращаться он не собирался. Глеб расположился поудобнее и стал ждать, от нечего делать разглядывая людей за соседними столиками. Это было занятие, которое ему никогда не надоедало.

Напротив него двое мужчин, выглядевшие как классические командированные, охмуряли двоих же девиц, которые, судя по их одежде и манерам, были обыкновенными челноками. Стол украшали бутылка водки и две бутылки шампанского при нехитрой закуске, состоявшей из пары шоколадок и вазочки с апельсинами. Командировочные усердно спаивали потенциальных партнерш, не забывая подливать себе, и Глеб с трудом сдержал улыбку: кавалеры старались напрасно, поскольку дамы и так были не против. Немного дальше сидел военный в майорских погонах, хмуро ковырявшийся вилкой в тарелке сильно пережаренного картофеля. Его загорелая лысина поблескивала в свете люминесцентных ламп, словно ее натерли маслом и хорошенько отполировали бархоткой. Майорские челюсти двигались с механической размеренностью, перемалывая неудобоваримый железнодорожный бифштекс. Чтобы дело шло легче, майор время от времени подносил к губам наполненный водкой фужер и запивал еду мелкими глотками, даже не морщась, словно в фужере была минеральная вода. Лицо у него было усталое, а свет люминесцентных ламп придавал его коже нездоровый землистый оттенок.

Еще дальше сидели трое молодых людей, которые, по мнению Глеба, здорово смахивали на железнодорожных шулеров. Они что-то негромко, но очень оживленно обсуждали, все время стреляя по сторонам глазами и время от времени впадая в буйное веселье. Пили они мало и держались как завсегдатаи, если можно говорить о завсегдатаях в железнодорожном вагоне-ресторане. Это обстоятельство служило лишним доказательством предположения Глеба: ребята наверняка проводили большую часть своего времени на колесах, обирая доверчивых лохов. Сидевший через проход от них носатый армянин в костюме с металлическим отливом и тяжелых золотых часах старательно отводил взгляд от этой веселой компании. Выражение его смуглого лица свидетельствовало о том, что он, как и Глеб, с первого взгляда раскусил своих попутчиков и не желал иметь с ними никаких дел. Молодые люди правильно расценили его поведение и не делали никаких попыток вступить с ним в контакт – возможно, просто потому, что вагон-ресторан был чем-то вроде нейтральной территории.

Глебу наконец принесли его заказ: все тот же жареный картофель и бифштекс с яйцом, выглядевший так, словно его не первый год возили по маршруту Москва – Пятигорск, периодически подавая клиентам. Глеб взял вилку и с некоторой опаской пошевелил ею горку нарезанного соломкой картофеля. Раздался сухой стук, словно вместо картошки в тарелке лежала кучка деревянных палочек. Глеб поднял глаза и успел заметить, как лысый майор прячет сочувственную ухмылку и снова опускает глаза в свою тарелку: для него сражение с железнодорожной снедью уже завершилось, чему Слепой мог только позавидовать.

Он только-только начал резать бифштекс, когда в вагон-ресторан вошел очередной клиент. Это была молодая женщина лет двадцати пяти с плоской фигурой топ-модели и длинными светло-русыми волосами, по-простецки собранными в конский хвост на затылке. Одета она была тоже просто, по-дорожному, но что-то в ее облике заставило Глеба подумать, что перед ним иностранка. На плече у девушки висела дорожная сумка, поверх которой лежала свернутая подкладкой наружу куртка. “Омниа меа мекум порто, – иронически подумал Глеб, возвращаясь к перепиливанию бифштекса, – все мое ношу с собой. Наверное, не впервые в наших краях. А может быть, ей просто кто-нибудь объяснил, что в здешних поездах все ценное лучше держать под рукой – на всякий случай, чтобы не вводить людей в искушение. В таком случае этот доброхот мог бы намекнуть, что ужинать в вагоне-ресторане – не лучшая идея для иностранца. Как говорится, что русскому здорово, то немцу смерть."

Сражаясь с бифштексом, Глеб невольно задумался над тем, что заставило его заподозрить в новой посетительнице этой забегаловки на колесах иностранку. Одежда? Да, одежда на ней, была добротной, но ведь в последние десять-пятнадцать лет и наши люди научились одеваться не хуже, а порой и лучше западных гостей. Манера держать себя, выражение лица? Может быть, да, а может быть, и нет. Было очень трудно с уверенностью утверждать что бы то ни было, особенно пока девица молчала, но вся она была словно упакована в невидимую, но абсолютно непроницаемую для грязи и микробов полиэтиленовую пленку, служившую для нее самой лучшей визитной карточкой. Пожалуй, налепи она на лоб картинку с изображением американского или, скажем, шведского флага, впечатление не было бы более мощным и определенным.