Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жирафа

ModernLib.Net / Детские / Воробей Таня / Жирафа - Чтение (Весь текст)
Автор: Воробей Таня
Жанр: Детские

 

 


Воробей Таня
Жирафа

      Таня Воробей
      Жирафа
      Одна-одинёшенька на всём белом свете
      - Открой дверь! Ты меня слышишь? Немедленно открой дверь!
      Стуки становились всё громче. Казалось, хрупкая дверь сейчас не выдержит и проломится, обрушится прямо на неё, как обрушилось это внезапное, ослепляющее горе.
      Она сидела на краю ванной, глядя на свои сложенные на коленях руки и беззвучно плакала, даже не пытаясь вытереть слёзы.
      - Что ты там делаешь? - не унимался голос. - Что, чёрт возьми, ты там делаешь?
      Опять чертыхается от бессилия, насыщает свои слова гневом и криком, чтобы они стали весомее и страшнее. Но пусть он кричит хоть тысячу лет, ему никто не ответит.
      - Прекрати надо мной издеваться! - и снова тяжёлые стуки в дверь отозвались у неё в груди. - Если не выйдешь сейчас же, я выключу свет!
      Вика поднялась и заглянула в глаза своему отражению в зеркале. Глаза были заплаканные и злые, как у вурдалака. Она включила ледяную воду и умылась, но лицо всё равно оставалось красным и опухшим. И, глядя на своё жалкое отражение, она зарыдала снова, с удвоенной силой.
      И тут свет погас. Непроглядная тьма накрыла её, как пушистое и душное одеяло. Она забралась с ногами на стиральную машину, обняла колени и стала вглядываться в темноту. Летучей мышью повисло на крюке мятое полотенце; бельевая корзина замерла в углу, как коренастое, угрюмое чудище, поджавшее под себя сильные лапы, перед последним, решающим броском; и в зеркальной, чёрной мути притаился кто-то непонятный и угрожающий, кто-то, кто с сегодняшнего дня перестал быть Викой.
      Человек у двери шумно вздохнул, потоптался и ушёл на кухню. Дрогнула стеклянная дверь, и чашки, бокалы и сахарницы ответили ей согласным дребезжинием.. Ему надоело разговаривать с пустотой. Он устал сражаться с деревянной дверью. Вика без труда представила, что он делает сейчас один на кухне, - курит и ходит из угла в угол. Стряхивает пепел мимо пепельницы в виде огромного башмака и смотрит в окно.
      Этот человек был её отцом, самым родным на земле человеком. А она ненавидела его, как чужого, только ещё хуже.
      - Я должна с кем-то поговорить, - прошептала Вика, слезая со стиральной машины. - Я должна с кем-то поговорить, чтобы не сойти с ума.
      Тихонько, чтобы он не услышал, она прокралась в свою комнату и придвинула к двери письменный стол. Хорошо ещё, что у неё есть лучший друг, есть человек, которому можно рассказать всё на свете, и он поймёт правильно.
      - Мама, они меня очень обидели, - сказала она, глядя перед собой. - Они не имели права так со мной обойтись.
      Мама смотрела на неё ласково и понимающе, а её губы были чуть тронуты кроткой улыбкой. Эта улыбка как будто говорила: "Конечно, они не правы. Но разве в этом мире люди получают по заслугам?" Но Вика не нуждалась в её словах, ей было нужно, чтобы кто-то внимательно выслушал её, спокойно и не перебивая.
      - Я его ненавижу, - жарко шептала она, держась пальцами за виски, чтобы голову не разорвало от пульсирующей боли. - Ненавижу, потому что он предатель. Он и тебя предал, и меня. Но даже не это главное. Он предал наш мир, наш уютный мир. Только наш. Разве это можно простить?
      Ей показалось, что мама слегка нахмурилась, и её улыбка стала совсем невесёлой.
      - А обещал мне совсем другое, - продолжала Вика. - Обещал, что мы всегда будем вместе: ты, я и он. А теперь бросил нас. - Она всхлипнула. - Ты бы видела! Выглядит, как последний придурок. Бороду сбрил. Я сразу подумала, что что-то не так. С чего нормальному человеку бороду сбривать? А потом и усы. Настоящий урод. - Ей нравилось называть его обидными словами, но легче почему-то всё равно не становилось. - Лицо у него теперь совсем голое, даже неприлично. Я его без усов и не видела никогда. Сколько себя помню, у папы были усы. А теперь - на тебе, приехали. Ни усов, ни папы.
      Вика помолчала, и мама молчала вместе с ней.
      - А она мне совсем не понравилась, - Вика убрала волосы с разгорячённого лба. - То есть абсолютно. Длинная, как жирафа, сутулая. И волосы крашенные в какой-то апельсиновый цвет. Смотреть противно. И улыбается широко и неискренне. Как будто что-то украла и хочет внимание своей улыбкой отвлечь. И главное, на тебя не похожа ни капельки. Ты красивая, а она - страшила.
      Вике казалось, что маме будет приятно, если она расскажет, какая Жирафа непривлекательная. К тому же, так оно и было. На любом захолустном конкурсе красоты ей бы не позволили подработать даже гардеробщицей. А мама наоборот. Во-первых, она настоящая блондинка, что не так уж часто встречается. Во-вторых, у неё черты лица - правильные, ни одного изъяна. А Вика - вся в неё. Только вот носик подкачал - вздёрнутый, как у отца. Вечно от него одни неприятности.
      - Он сошёл с ума, - твердила Вика. - Надо быть безумным, чтобы обратить внимание на такую. Но ведь от этого ничуть не легче... И что мне теперь делать?
      Мама не отвечала, только улыбалась своей грустной и загадочной улыбкой. И тут Вика услышала отчётливые слова, которые эхом отдались в каждой клеточке её тела:
      - Ты должна защитить нас от неё, - произнёс приглушённый голос. - Она нам чужая. Она пришла, чтобы уничтожить наш мир. Она пришла, чтобы забрать у нас наши воспоминания. И только ты можешь её остановить.
      - Хорошо. - Вика кивнула. - Я так и сделаю. Я положу этому конец.
      Она поцеловала мамину фотографию и поставила её на место, за стекло, на самую верхнюю полку. И снова одиночество нахлынуло на неё, как девятый вал. Захлестнуло и сбило с ног. Одна-одинёшенька на всём белом свете. А вокруг только враги и предатели, только обман и подлость.
      Ты целуешься с первым встречным, и время останавливается
      А всё это случилось из-за того, что в гостях было скучно, и Вика ушла пораньше. У Женьки Чижик мама уехала в очередную командировку, вот и решили собраться. Ёлкин принёс гитару, Некрылов - вина, Наташа даже испекла сладкий хворост по такому случаю. Песни орали, потом стали в "жмурки" играть, чтобы детство вспомнить. Только это не жмурки получились, а "толкалки". Все норовили того, кто зазевался подтолкнуть прямо в руки к водящему.
      Вике всё это быстро наскучило, и она ушла на кухню. Знала, где у Женькиной мамы сигареты лежат, вот и решила покурить. Сигареты-то нашла, а вот зажигалки нет. И тут как раз Ляпустин заходит. Раскраснелся от "толкалок", смеётся.
      - Влад, у тебя спички есть?
      - Зажигалка подойдёт? - он ловко поднёс огонь к её сигарете. - Сам-то я не курю, а зажигалку ношу. На всякий случай.
      - Ну, вот он и подвернулся, - сказала Вика и улыбнулась.
      - Кто?
      - Случай этот.
      Уселась Вика на подоконник и ногой болтает. А на ноге у неё туфли чёрные, лаковые. При желании свое отражение можно в этих туфлях разглядеть. Да только нет у Влада такого желания. Он лишний раз на себя и в зеркало-то не смотрит, ничего там хорошего за все свои пятнадцать лет он ещё не увидел. А вот Вика - совсем другое дело, на неё посмотреть приятно. Вся она такая беленькая, ладная, гладкая, и ямочки на щеках. Только вот сидит, ногой болтает и молчит, как будто поговорить не о чем.
      - Хорошо посидели, - сказал Влад, краснея от глупости собственных слов.
      - Ага, - подтвердила Вика, а сама смотрит на него пристально.
      - Это потому, что родителей нет. Если бы были, тут не развернёшься.
      - И правда, не развернёшься, - соглашается Вика, а от себя ни словечка не добавит. Затягивается неумело и глаз с Влада не сводит. Неловко ему от такого её взгляда, и уйти тоже неловко. Вот и поддерживает он угасающую беседу изо всех сил, а она ему не помогает как будто из принципа.
      - Влад. Мы ведь с тобой друзья?
      Он даже растерялся. К чему эти вопросы глупые? Зачем говорить о том, что и так очевидно?
      - Конечно, друзья. Ведь не подруги же.
      Кивнула, и как будто довольна осталась таким ответом.
      - А если мы друзья, могу я тебя о чём-то попросить?
      Тут Владу совсем не по себе стало. Вика ему нравится, даже очень. И знает, что он для неё в лепешку расшибётся. Так к чему вся эта канитель?
      - Ну, проси.
      - Только ты пообещай, что сделаешь.
      - Буду стараться.
      - Нет, - заупрямилась Вика. - Так не пойдёт. Ты мне пообещай.
      - Ну, сделаю.
      Она затянулась и вместе с дымом выдохнула:
      - Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.
      Влад посмотрел на неё дико и недоумённо. Что ещё ей в голову взбрело? Что за фантазия такая смешная? А, может, просто шутки у неё такие?
      - Я? - Он решил, что уточнить никогда не помешает.
      - Да. Именно ты.
      Вика смотрит на него, не мигая, ногой болтать перестала, а сигарету в форточку выбросила. Значит, не шутит.
      - Ты слово дал, - заметив его колебания, напоминает Вика.
      - Подумаешь - слово! - он попытался улыбнуться. - Я - хозяин своего слова. Что хочу, то с ним и делаю. Захочу - дам, захочу - обратно возьму.
      Вдруг видит, она носик наморщила, и моргать стала часто, как будто заплакать собирается.
      - Ну, шучу я. Слышишь? Это шутка такая.
      Она робко улыбнулась.
      - Так, значит, сделаешь?
      И всё-таки непонятно, что она замышляет. Вика такая красивая, и избалованная, и высокомерная, что никогда никого ни о чём не просит. Сами приходят и приносят. Да ещё на блюдечке с голубой каёмочкой.
      И имя у неё, как и она сама, - красивое и надменное. А она им гордится. Говорит: "В любом языке есть слово "виктория" - и в латыни, и в английском, и во французском. А если кто немой, так он может поднять два пальца вверх, вот так - V, и это тоже будет "виктори". Победа по-нашему".
      - Хорошо, - Влад подошёл к ней и прикоснулся губами к щеке, ближе к виску. - Так?
      - Ты что? - её глаза округлились. - Я тебе что, икона? Разве люди так целуются? Это, по-твоему, поцелуй?
      - А что - нет?
      - Конечно нет! Я просила по-настоящему, а ты что?
      - Это я так, для разгона, - оправдываясь, сказал Влад и...
      ... а во рту у неё - прохлада, как если открыть кран, пустить ледяную воду и пить, пить, пить. И пахнет от неё табаком и карамельками. Только карамельками гораздо сильнее, потому как этот запах настоящий, нутряной. Влад один глаз открыл и разглядывает её, а она его не видит. Сама глаза закрыла, только ресницы дрожат. А вблизи у неё лицо совсем не такое, как издалека, вот он и любуется. Никогда ведь не доводилось видеть так близко, вот и хочет наглядеться...
      - Ты что подглядываешь? - Вика отстранилась и улыбается рассеянно. Но руки как положила Владу на плечи, так они и лежат, убирать не собирается. Я, наверное, так глупо выгляжу...
      Влад понял, что это она нарочно кокетничает, на похвалы напрашивается.
      - Да, - говорит, - признаться, глуповато.
      Думал, гневаться начнёт, повизгивать. А она - нет, даже наоборот. Обняла его и в шею поцеловала. Заглядывает в лицо и улыбается, и он тоже улыбается, потому что шее очень щекотно.
      - Тебе понравилось? - спрашивает. - Ну, хоть самую малость?
      Он сделал вид, что задумался, многозначительно кивнул.
      - Понравилось. - И, чтобы не зазнавалась: - Самую малость.
      - А у меня даже голова закружилась, - говорит Вика. - Как будто на карусели: взлетаешь, а потом с огромной высоты - ух, вниз. Дух захватывает.
      А Влад смотрел на неё и думал: "Что с ней случилось? Она смеётся надо мной или любит? Это прихоть или её действительно тянет ко мне? И, в конце концов, почему я?"
      - И зачем тебе это? - спросил Влад, глядя в сторону.
      Вика скривила губы и пожала плечами. Дескать, сама не знаю.
      - Может, ты дружбу мою хотела испытать на прочность?
      Она засмеялась и со всего размаха чмокнула его в щёку.
      - Ты здесь не при чём. Просто иногда я чувствую течение времени. Только не смейся. Я физически чувствую, как оно идёт. Это похоже на то, как песок сыпется сквозь пальцы. И щекотно, и быстро, и не остановить.
      - И тогда ты целуешься с первым встречным, и время останавливается? Влад хотел быть ироничным, чтобы не быть смешным.
      - Не обязательно. В том смысле, что целоваться не обязательно. Можно в кино сходить, на американских горках покататься. В крайнем случае, купить торт и съесть его. Целиком. В такие моменты я чувствую, что живу. Чувствую, что зажала песок в горсти. Потому что ведь ужас берёт, как подумаешь, что жизнь пройдёт, и будешь лежать в земле холодный и никому не нужный...
      Влад бы очень хотел её понять, но не мог. Что-то ему мешало, и он догадывался, что именно. Это была фраза: "Ты здесь не при чём". Эти слова, как оплеуха, только от них не остаётся следов на щеке. Он смутно чувствовал себя униженным и поэтому, выходя из кухни, сказал:
      - Только в следующий раз лучше торт съешь, ладно? Или в кино сходи.
      И даже не попрощался.
      Вот он, её ночной кошмар
      Стоило ей переступить порог, как она сразу поняла, что что-то не так. Ещё до того, как она заметила чужое пальто на вешалке, она почуяла запах. Приторный, густой, сладкий запах, который забивал нос, мешая дышать. Почему-то она вспомнила, как биологичка рассказывала им про зайцев: "Вы только подумайте! Зайчиха никогда не признает своих зайчат, если к ним прикоснётся кто-нибудь чужой! Она их просто не узнает, потому что они будут пахнуть по-другому!"
      А теперь весь её дом пах по-другому. И хотя все предметы стояли на месте, ей показалось, что они чуть-чуть подвинулись, пропуская в дом чужака.
      И тут Вика услышала голос. Женский, довольно низкий голос, заглушаемый звуками льющейся воды, старательно выводил старую песню:
      Пусть я с вами совсем не знаком,
      И далёко отсюда мой до-ом,
      Я как будто бы сно-ова
      Возле дома родно-о-ова...
      Этот голос как будто сам собой любовался, сам себе удивлялся. И хотя Вика не услышала ни одной фальшивой ноты, всё-таки с голосом было что-то не так.
      В этом зале пустом
      Мы танцуем вдвоём,
      Так скажите хоть слово,
      Сам не знаю о чём.
      Не раздеваясь, Вика прошла на кухню и увидела спину совершенно посторонней женщины, которая мыла посуду и пела. И тут Вика поняла, почему ей так неприятен звук этого голоса, почему не радуют слова известной с детства песни. Таким голосом поют у себя на кухне. Столько спокойствия и счастья может быть только в голосе Хозяйки Дома.
      Однако, обладательница низкого голоса была Вике совершенно не знакома. Никогда она её раньше не видела - ни в жизни, ни в кино, ни в ночном кошмаре.
      И тут она обернулась, заметила Вику, и лицо её озарилось внезапной и искренней радостью:
      - Вика! А я и не услышала, как ты вошла. - Она вытерла руки о полотенце, которым были обмотаны её бёдра. - Ты слышала, как я пою?
      Вика озадаченно кивнула. Было ясно, что перед ней - сумасшедшая, а с такими лучше не спорить, потому что их добродушие легко может смениться яростью.
      - Вот ужас-то, - незнакомка всплеснула руками. - У меня совсем нет голоса. Пою, только когда никто не слышит.
      И она засмеялась и покраснела. И покраснела тоже как-то странно пятнами. Неровные пунцовые пятна проступили на лице, шее, груди.
      "Она похожа на жирафу, - подумала Вика. - Такая же длинная и пятнистая".
      - Я всем говорю, что у меня трагическое сопрано, - Жирафа смущённо улыбнулась. - Это значит, что голоса нет, но есть большое желание петь.
      Её короткие, густые волосы были выкрашены в какой-то нелепый апельсиновый цвет, что делало сходство с африканским животным полным. Большие глаза смотрели приветливо, но с каким-то затаённым испугом, как будто её поймали на месте преступления. Она стояла перед Викой, не зная, куда девать руки и не решаясь сесть. На вид ей было лет двадцать или чуть больше, не разберёшь. Да и какая разница - это для людей важен возраст, а для Жираф он не имеет такого принципиального значения.
      - А где папа? - наконец, спросила Вика. С первой секунды она хотела задать этот вопрос, но Жирафа не давала вставить ей ни слова.
      - Папа? Он сейчас придёт. Вышел за сигаретами. - Жирафа отвела глаза. Он не может не курить, ты же знаешь.
      Да, Вика знала, что папа выкуривает по две пачки в день. Докуривает сигарету до самого фильтра, а потом тушит её так старательно, что иногда обжигает пальцы. От него всё время пахнет сигаретами, и занавески на кухне тоже все пропахли, но Вика привыкла. Ей теперь даже нравится этот запах. Папа любит повторять, что древние индейцы придавали большое значение запахам. Когда у них случалось что-то хорошее, они вдыхали какую-нибудь пряность, и этот запах навсегда ассоциировался у них с приятным событием. Поэтому, дескать, в курении есть одно положительное свойство - табачный запах напоминает курильщику сразу обо всём. "Правда, не только о хорошем", многозначительно добавляет он.
      Однажды он решил бросить курить и действительно не курил недели две. За эти две недели из доброго, весёлого Курильщика он превратился в желчного, злобного и раздражительного Табаконенавистника. "Ты уже лучше кури, сказала ему тогда Вика. - Когда ты не куришь, это как будто уже и не ты". Тогда папа внимательно посмотрел на неё, улыбнулся и пошёл в ночной магазин у них под окнами. Вернулся он, пропахший дымом, радостный и спокойный. "Так-то лучше, - сказала Вика, - теперь я тебя узнаю".
      Но вот только при чём тут Жирафа? Какое ей дело до того, сколько он курит и...
      - Кто вы такая? - давно надо было спросить, да как-то язык не поворачивался. - И что вы тут делаете?
      Она хотела, чтобы в голосе не звучали нотки враждебности, но всё равно неприкрытое раздражение прорывалось наружу. Не так-то просто оставаться приветливой, когда не в зоопарке, сжимая в руке глянцевый, оборванный контролёром билет, а у себя дома встречаешь совершенно постороннюю Жирафу.
      - Ах ты, господи, - Жирафа прикрыла половину лица рукой, досадуя на свою забывчивость. - Я-то тебя давно знаю, а ты меня впервые видишь...
      - А откуда вы меня знаете? - хмурясь, спросила Вика.
      - Твой папа, - сказала Жирафа и глупо улыбнулась. - Твой папа много о тебе рассказывал. И фотографии я твои видела. И там, где ты на пляже, маленькая, плачешь, потому что песка боишься, и там, где в воду прыгаешь с волнореза, а ещё...
      - Хватит! - резко оборвала её Вика. Ей стало неприятно оттого, что Жирафа видела её совсем маленькой, ещё чего доброго голым грудничком на пеленальном столике. - Вы что же, папина знакомая?
      - Да, - подтвердила Жирафа. - Знакомая.
      - Вы с ним что, работаете вместе? - Вике хотелось посмотреть, как она станет выкручиваться. Ясно, как белый день, что в Министерство внешней торговли, где работает папа, таких, как Жирафа, и на пушечный выстрел не подпустят.
      - Нет, не работаем, - и она часто заморгала острыми ресницами, крашенными зелёной тушью.
      - А что же тогда?
      Жирафа помолчала, подбирая нужные слова, потом вздохнула, и ещё больше ссутулилась.
      - Я люблю его, - сказала она.
      Вика шумно вдохнула и закрыла рот рукой, чтобы удержать крик, готовый вырваться наружу. Ей хотелось спросить: "А он? А что же он?" Но ответ был очевиден. Она знала, что папа никогда в жизни не впустил бы в свой дом, в свою кухню, в свой семейный альбом человека, к которому безразличен.
      Она знала, что когда-нибудь это должно случиться. Знала, что в один непрекрасный день в её дом заявится какая-нибудь такая Жирафа, а отец начнёт заискивающе улыбаться и оправдываться. Знала, но надеялась, что этого не произойдёт. Знала, но гнала от себя эти мысли.
      Иногда ей даже снился сон: папа с мамой идут по дорожке парка, а она бежит за ними, сжимая в руках красивый, разноцветый осколок и кричит: "Смотрите, смотрите, что я нашла!" И как будто папа оборачивается и протягивает к ней руки, а она бежит ещё быстрее, чтобы поделиться с родителями своей находкой. Но тут поворачивается мама, а у неё... Мама поворачивается медленно-медленно. Сначала видна четверть её лица, потом две четверти, потом три... И Вика кричит от ужаса, она сжимает в руке цветной осколок, тёплая кровь льётся по её запястью, и тогда она кричит ещё громче так громко, что просыпается от этого крика. "Мамочка, это не ты!" - вот что она кричит, а та, что шла рядом с папой улыбается ей чужой, недоброй улыбкой, показывая острые, редкие зубы.
      Но теперь её кошмару стало тесно в узком пространстве сна, он вырвался наружу, обрёл кровь и плоть. Вот он, её ночной кошмар - моет посуду, распевает песни, повязал себе на пояс их кухонное полотенце.
      - Вы уже познакомились? - папа снимал пальто в прихожей, улыбаясь во всю ширину своего безусого лица.
      Вика одарила его холодным взглядом и только тут поняла, что не знает, как зовут Жирафу. Да и снять куртку не мешало бы. В конце концов, она - у себя дома.
      - Меня зовут Олеся, - сказала Жирафа.
      - Очень приятно, - соврала Вика.
      - Может, будем пить чай? - предложил папа. - Я зашёл в "Зелёный мыс" и принёс вам торт.
      - Не вам, а ей, - поправила его Вика. - Ты ведь не знал, что я так рано вернусь. Так что не надо, я не маленькая. Для неё старался.
      Папа растерялся. Может, у Вики и капризный характер, может, она и взбалмошная, но добрая девочка, в этом он не сомневался. Если ей и вздумается вредничать или хамить, то не в присутствии посторонних, это точно.
      Но сейчас в неё как будто вселился юркий и пронырливый бес: это он нашёптывал её обидные слова, которые она потом произносила вслух, это он научил её так высокомерно поднимать левую бровь. Она старалась не смотреть в глаза ни папе, ни непрошенной гостье, а если и бросала короткие взгляды, то такие испепеляющие, что им позавидовала бы сама медуза Горгона..
      - Вичка, ну, не надо. Не будь жадиной. Торта на всех хватит.
      Он думал, что шутливым тоном сможет утихомирить её гнев, но не тут-то было. От того, что он назвал её детское, домашнее имя, ей стало ещё гаже.
      - Я потом поем, - сказала она. - Если она, - быстрый взгляд на Жирафу, - мне что-нибудь оставит.
      И с этими словами Вика убежала в ванную. Включила воду, села на край ванной и зарыдала от злости, обиды и одиночества.
      - Вика, выходи! - позвал её папа. - Вика, давай поговорим!
      Но она молчала из принципа. Она не скажет ему ни слова. Он так и умрёт, не услышав звука её голоса. Потому что у неё нет другого способа показать, как он ей противен.
      - Вика!!! - требовательные удары в дверь.
      - Не надо, - Олеся положила свою руку на его сжатый кулак. - Иди сюда.
      И она увлекла его на кухню.
      - Витя, пожалуйста, оставь всё, как есть, - быстро заговорила она, гладя его по плечам, по вздрагивающим рукам. - Ты хочешь от неё слишком многого. Она ведь только девочка, маленькая девочка.
      Но он и слушать ничего не хотел.
      - Ничего себе маленькая девочка! - крикнул он. - Да она настоящая мегера!
      Олеся прижала палец к его губам, умоляя молчать.
      - Я сейчас уйду, - он протестующе замотал головой, но она не отнимала пальца от его губ. - А ты мне попозже позвони, расскажи, чем всё закончилось.
      - Ты никуда не пойдёшь, - твёрдо сказал он. - Нельзя, чтобы наша жизнь зависела от её прихотей.
      - Это не прихоть, - Олеся не любила с ним спорить, но почему-то без споров не выходило. - Она действительно переживает. Дай ей позлиться. Дай ей поплакать. Когда-нибудь она устанет, и всё будет хорошо.
      Когда она, одетая, стояла на пороге, подставляя ему губы для поцелуя, он задал самый глупый вопрос из всех возможных:
      - А как же торт?
      Мужчина должен быть суровым и немногословным
      Она совсем не помнила свою маму.
      Когда мамы не стало, Вике было три года, и она была слишком мала, чтобы сохранить чёткие и осмысленные воспоминания о ней. Иногда в мозгу у Вики как будто зажигался волшебный фонарь, и в свете этого фонаря она видела свою маму - склонённую над детской кроваткой. Её руки заправляли за уши белоснежные волосы, и она, смеясь, говорила: "А чьи это ножки? А чьи это ручки?" У мамы были изумрудные глаза и густые, сросшиеся на переносице, брови. Говорят, что такие брови - верный признак счастья. Врут, как всегда.
      И ещё мама была актрисой, и говорят - талантливой. И всегда, ещё студенткой, играла только главных героинь. Больно уж у неё внешность была подходящая. Только глянешь на неё - сразу ясно - главная. И даже один московский театр, только Вика забыла какой, принял её в свою труппу, да только вот не дождалась мама признания и славы. И осталась несыгранной Офелия, сошедшая в омут безумия, и Дездемона, ставшая жертвой оговора, и многие, многие другие прошли мимо мамы тихой вереницей - неузнанные, не воплощённые.
      Но теперь Вика не знала, она правда помнит маму, или она помнит папины рассказы о ней, старые фотографии и единственную видеосъёмку. Иногда Вика забиралась с ногами в большое кресло и включала эту до мельчайших деталей засмотренную кассету - чёрно-белый, немой фильм, пятнадцать минут жизни её несчастной матери.
      Камера дёргалась и скакала, а мама закрывала лицо руками, уклоняясь от объектива. Она сидела на разложенном одеяле под старым дубом, и даже широкое платье без талии не могло скрыть, что она беременна. Когда она, наконец, отрывала руки от лица, она хмурилась и поджимала губы, всем своим видом показывая, что не желает, чтобы её снимали. Она не хотела быть запечатлённой для истории с огромным животом, ей нужно было только одно - чтобы её оставили в покое и не мешали ждать ребёнка, не мешали ждать её, Вику.
      Она что-то говорила папе, потому что именно он был незадачливым оператором, и поправляла растрёпанные ветром волосы. И папа приближался, снимая лицо крупным планом. Мама показывала язык и смеялась, морща нос, совсем как Вика. Потом она отвлеклась от объектива и принялась выкладывать из сумки еду, приготовленную для пикника: бутерброды, курицу, завёрнутую в фольгу, бутылку лимонада, папину серебряную фляжку. А потом она чокалась с камерой пластмассовым стаканчиком и произносила тост, а потом посылала воздушный поцелуй, а потом говорила, и смеялась, и жила...
      Несмотря на то, что съёмка была немой, Вика без труда могла представить себе тот разговор, который происходил шестнадцать лет назад. Воображение уносило её в тот далёкий, солнечный, безмятежный день, в котором её ещё не было на свете, а мама была жива.
      - Прошу тебя, ну, сколько можно повторять! - она оторвала руки от лица. - Я уродина. Слоноподобная уродина. Прекрати снимать!
      Он посмотрел на неё с нежностью, но снимать не перестал.
      - Ты самая красивая, и сама знаешь об этом.
      Она хотела не улыбаться, но губы сами растянулись в польщённой улыбке.
      - Я не верю, что беременность - это естественное состояние женщины. Мне кажется, что это скорее похоже на болезнь.
      Он покорно подошёл ближе, чтобы снимать только её лицо - совсем не располневшее, не расплывшееся даже на девятом месяце.
      - Вот так-то лучше, - сказала она. - Пожалуйста - фас, профиль... - Она вертела головой из стороны в сторону. - А теперь посмотрим, что у нас в нашем походном рюкзаке...
      Она налила лимонада себе в стакан и протянула мужу квадратную фляжку.
      - Давай выпьем, - предложила она. - Сегодня особенный день.
      Да, он знал, что особенный. Он никогда не забывал годовщину их первой встречи. Они познакомились на дне рождения у её подруги, а он пришёл туда совершенно случайно, за компанию. Но как только её увидел, почувствовал, что уйти сможет только вместе с ней, а если нет, то вообще непонятно, зачем жить. Он почти физически ощутил, как его стройная и цельная жизнь распалась на мелкие куски, словно искусно сложенная мозаика, и только она светловолосая девушка с зелёными глазами - способна сложить эти куски как следует.
      - Скажи что-нибудь, - попросила она. - Обязательно нужно сказать что-то важное в такой день.
      Он не любил праздников. Не любил, когда его вынуждали говорить нежности. Он с детства считал, что мужчина должен быть суровым и немногословным.
      - Нет, лучше ты скажи. У меня не получается говорить тосты.
      - Ну, хорошо... - Она подняла глаза, (в светлой зелени её глаз отразилась голубизна неба), и заговорила медленно, обдумывая каждое слово. Я хочу выпить этот шипучий лимонад за моего мужа...
      Он перебил её.
      - Твой муж? - он стал оглядываться по сторонам. - Ты не говорила, что замужем.
      Она нахмурилась в притворном гневе.
      - Ты умеешь опошлить самые торжественные моменты.
      - Продолжай, извини, - поспешно проговорил он.
      - Так вот, я хочу выпить за человека, который всегда был мне лучшим другом. Да что там! Единственным другом.
      - Это я?
      - Да. Ты. И я хочу, чтобы ты знал одну вещь... - Она немного помолчала, стараясь усмирить своё волнение, ведь было бы глупо расплакаться в такой солнечный день. - Если случится так, что мы расстанемся...
      - Не говори глупостей. Этого не может быть!
      Она жестом попросила его молчать.
      - Если всё-таки так случится, я бы хотела, чтобы ты знал... Никто и никогда не заменит мне тебя. Ни частично, ни полностью. Я...всегда буду тебя любить, назло всему - обстоятельствам, жизни, смерти. Я буду тебя любить даже тогда, когда тебе это будет не нужно. А ты... Ты постарайся помнить обо мне, что бы ни случилось...
      И тут она не выдержала, расплакалась, по-детски закрыв лицо руками.
      Он отбросил в сторону камеру и кинулся к ней.
      - Всё эта дурацкая чувствительность, - оправдывалась она. - Правду говорят, что все беременные глупеют и становятся слезливыми...
      Вика так часто представляла себе этот диалог, что ей казалось, будто так и было на самом деле. Ей было очень жаль, что от мамы не осталось больше ни одной съёмки. Но со временем она смирилась и научилась даже из этих пятнадцати минут общения с мёртвой матерью видеть всё, что угодно: её любовь, её заботу о повзрослевшей дочери, её советы, её просьбы.
      А теперь она просила об одном. Просила защитить их хрупкий мир, которому грозит серьёзная опасность. И имя этой опасности - Жирафа.
      И снова у Вики было видение - вот она, маленькая, бежит по парковой дорожке, сжимая в руке цветной, переливающийся на свету, осколок и кричит, удаляющимся от неё родителям: "Постойте! Подождите! Смотрите, что у меня есть!" И папа оборачивается к ней и улыбается, а мама начинает медленно-медленно поворачивать голову, и от этой медлительности Вике становится смертельно страшно. Вот она повернула голову на четверть, вот на две четверти, на три, вот она уже смотрит на Вику... "Нет! - Вика захлёбывается собственным криком. - Нет!" Вместо мамы на неё смотрят распахнутые, чужие, пустые глаза Жирафы.
      - Вика! - Пал Палыч ласково коснулся её плеча. - Вика, ты что?
      Она тряхнула головой и оцепенело уставилась на историка. Дико озираясь, Вика пыталась понять, где она и чего от неё хотят. Оказалось, что она в кабинете истории, идёт урок, а она сама не заметила, как заснула, да ещё на первой парте.
      - Что с тобой? - допытывался Палыч. - Тебе плохо? Ты кричала.
      - Нет... - Вика смутилась и отвечала чуть слышно. - Мне просто что-то показалось. Что-то очень страшное.
      Палыч понимающе кивнул. И что самое странное - в классе никто не засмеялся, хотя обычно им хоть палец покажи - обхохочутся.
      А потом, на перемене, Наташа спросила Вику, пристально глядя в глаза:
      - Что тебе показалось? Ты так кричала, что все испугались.
      Вике не хотелось врать, но сказать правду тоже было невозможно.
      - Я заснула, - она постаралась улыбнуться. - Заснула, и мне приснился какой-то страшный сон. Что именно, я не помню, только было жутко.
      - Правда, не помнишь? - в голосе Наташи слышалось сомнение.
      - Правда. Зачем мне врать?
      Они немного помолчали.
      - Просто твои слова... Они были такими странными.
      Вика обмерла. Какие ещё слова? Она успела наговорить каких-то глупостей, и весь класс это слышал?
      - А что я говорила? - бледнея, спросила она.
      - Ты не говорила, - уточнила Наташа. - Ты кричала.
      - Хорошо. Что я кричала?
      - Только одну фразу. "Мамочка, это не ты!" И таким жутким голосом. Прямо мороз по коже. Кровь в жилах стынет, как вспомню.
      Вика ухмыльнулась и пожала плечами.
      - Даже не знаю, к чему это, - сказала она как можно небрежней. - А фраза действительно жуткая. Мороз по жилам, кровь по коже.
      Никто из Викиных друзей не знал, что у неё нет мамы. У неё язык не поворачивался сказать такую жуткую ложь, ведь мама была. Она была рядом с Викой каждую минуту её жизни, Вика чувствовала её присутствие и слышала её слабый, но внятный голос.
      Любовь умерла вместе с Ромео и Джульеттой
      У Женьки мама вернулась из командировки, и идти было решительно некуда. Вика обошла все центральные магазины, разглядывая предметы, которые ей не нужны: вертящиеся мобили, дорогую парфюмерию, телевизоры с огромными экранами. Потом, чтобы как-то скоротать время, она купила билет в кино.
      Покупать один билет, получать у гардеробщика один номерок, одной пялиться в экран - хуже этого ничего не бывает. Чувствуешь себя отверженной и никому не нужной. Да и впечатлениями поделиться не с кем. Некого толкнуть в бок и сказать: "Вот это да! Вот это съёмки!", не с кем переглядываться, когда смешно или страшно.
      А фильм, как назло, был о любви. О девушке, которая полюбила моряка, а он её бросил и уплыл в дальние дали. Между ними легли тысячи километров воды, но какими-то немыслимыми путями девушка переплыла океан, чтобы встретиться со своим возлюбленным. "Она примчалась сюда за тобой, - смеясь, сказали ему друзья. - Она ходит по улицам в мокрой одежде, как будто только что вышла из воды, и ищет тебя". И когда моряк понял, что она преодолела стихию, чтобы только увидеть его, он был так растроган, что вышел на улицы города и стал её искать. Но когда, наконец, он её встретил, и окликнул по имени, и протянул к ней руки, девушка только посмотрела на него мутным, безумным взглядом и прошла мимо. Она так долго искала свою любовь, что не узнала её при встрече. Она погрузилась в тёмный сон безумия - без памяти, без сновидений.
      Фильм был такой грустный, что Вика даже заплакала. Ей было жаль несчастную девушку, но ещё больше - себя. Она никого не любила так. А уж её и подавно никто не любил по-настоящему. Вся её жизнь - сплошное недоразумение. Сплетни, случайные взгляды, несколько поцелуев. Даже вспомнить не о чем.
      Она вышла на улицу, окунулась в промозглый весенний день, и её грусть неожиданно обернулась злостью. Она злилась на всех - на отца, на Жирафу, но больше всего - на писателей и режиссёров, которые пишут такие трогательные книги и снимают душераздирающие фильмы. В книгах всё по-другому, чем в жизни; в них говорится о том, что не всё измеряется деньгами, что люди способны совершать нелогичные поступки во вред себе, если кому-то другому это может принести счастье. Писатели как будто сговорились навязать всем мысль о том, что существует Большая Настоящая Любовь, ради которой люди бросаются на амбразуру, со скалы, в омут с головой. Только вот зачем они так изоврались? Зачем манят несбыточным? Зачем разрывают сердца читателей придуманными историями, когда в жизни есть всё, что угодно, кроме этой недосягаемой, фантастической любви?
      Если бы не было ни книг, ни фильмов, было бы легче. Тогда можно было бы не чувствовать своей обездоленности и убожества. Можно было бы сказать себе: "Ничего, что твоя жизнь проходит бездарно - у всех так".
      Так нет же - отравили мозг дурацкой мечтой, поманили и обманули.
      И вот все люди пыжатся, изо всех сил стараются из обрывков фраз, из случайных жестов слепить себе некое подобие Большой Настоящей Любви, чтобы быть не хуже, чем все остальные. Читают лирические стихи, воруют жесты и слова у героев фильмов, и думают, что молодцы.
      Нет, Вика решительно отказывается принимать участие в этом массовом, марафонском забеге за Большой Иллюзией. Ей хорошо известно, что любви нет, потому что любовь умерла вместе с Ромео и Джульеттой. Есть всё что угодно влечение, симпатия, иногда даже понимание, но любви - и след простыл.
      Замёрзшими руками она расстегнула сумку и достала телефонную карту. Ну и пусть любви нет, это не может ей помешать встретиться с Владом.
      - Алё? - сквозь сильные помехи донёсся его голос. Вике не нравилось, когда говорили "алё". Папа, снимая трубку, спрашивал "да?" или "я слушаю", а она сама говорила "алло".
      - Влад, привет. Это я.
      - Алё. Алё, - продолжал бессмысленно выкрикивать он.
      Вика совсем забыла, что нужно нажать на кнопку, чтобы её стало слышно.
      - Это я. Привет.
      Она старалась говорить весело, без напора, чтобы он не догадался, что ей больше некому позвонить.
      - Вика? - не понятно, чего больше в голосе - удивления или радости. Это ты?
      "Пожалуй, всё-таки удивления", - отметила про себя Вика.
      - Я. Ты занят?
      Пускай скажет, что занят. Чем хуже, тем лучше.
      - Нет, совсем нет. А ты где?
      - На улице. Гуляю.
      Мимо проехала красная машина, бибикая от радости быстрого передвижения, взвизгнула тормозами на повороте.
      - Слышу, что на улице, но где именно?
      - На улице Надежды, - ответила Вика, тревожно оглядываясь. В двух шагах от неё топтался какой-то мужчина с букетом гвоздик, нервно теребя в руках телефонную карту. - Тут хотят позвонить, не могу долго разговаривать.
      - Ладно, давай. - Вот сейчас они попрощаются, он повесит трубку, и всё. - А, может, зайдёшь?
      - К тебе?
      Он засмеялся.
      - К кому же ещё? Заходи. Слышу, как носом хлюпаешь. Ещё простудишься.
      - Уже иду, - она не могла, да и не хотела сдерживать свою радость. Ставь чайник, я совсем окоченела.
      Выходя из телефонной будки, она с непонятным превосходством посмотрела на мужчину с гвоздиками. Судя по взволнованному лицу, его никто не ждал. Даже наоборот - он ждал, а она не пришла. И с гвоздиками он никому не нужен. А её, Вику, ждали, да ещё как.
      Он открыл дверь сразу, она даже не успела нажать на кнопку звонка.
      - Ты меня в глазок увидел? - она стянула шапку, ища глазами зеркало, чтобы поправить примятые волосы.
      - Нет, - он помог ей снять куртку. - С чего ты взяла?
      - Не ври, - она достала из сумки расчёску и подошла к зеркалу. - Ты в глазок смотрел.
      - И не думал я в глазок смотреть, - он не улыбался.
      - А как тогда узнал, что я иду?
      - А-а, ты про это... - Он стоял у неё за спиной и смотрел в глаза её отражению. - Услышал, что кто-то топает, как слон. Топ, топ, топ. Ну, думаю, это моя лягушонка в коробчонке едет.
      Она приблизилась к зеркалу и щёлкнула по носу его зеркального двойника.
      - Сам ты лягушонка. Сам ты - топ, топ. Я так хожу, что и ступенек-то не касаюсь, а ты говоришь - слон.
      Она резко обернулась и уткнулась холодным носом в его шею.
      - Я замёрзла, - как маленькая пожаловалась она. - Смотри, какие руки холодные. - Она спрятала руки у него подмышками. - Прямо ледышки.
      - Тебе нужно выпить чая, - сказал он. - И поскорее.
      - Не хочу чая, - она прижалась к нему плотнее. - Тоже мне весна - такая холодрыга.
      Не размыкая объятий, они пошли на кухню. Он всё-таки усадил её на стул и, несмотря на протесты, напоил чаем с бутербродами. А Вика, хоть и говорила, что не хочет есть, с аппетитом умяла два с колбасой, два с паштетом и три с красной рыбой.
      - Вот глупость, - она кивнула в сторону телевизора, подвешенного на кронштейне в углу кухни. Телевизор работал с выключенным звуком, но обоим было приятно следить за мелькающими картинками.
      - Что - глупость?
      - Да реклама эта, - она сделала большой глоток и немного обожгла язык. - Только и слышно - "бойтесь седины, страшитесь кариозных монстров"! Можно подумать, что это действительно самое страшное.
      - А что самое страшное? - было непонятно, то ли он действительно хочет знать, то ли смеётся над ней.
      - Самое страшное - это когда тебе врут. Или предают. Или отказываются от своих слов. Почему об этом никто не говорит по телевизору?
      - Потому что от этих напастей нет лекарства, - улыбнулся Влад. - Нет ни такой пасты, ни такого шампуня, которыми можно было бы отмыться от этой гадости.
      - Иногда мне кажется, что хороших людей вообще не осталось, - грустно сказала Вика.
      - И куда же они подевались?
      - Да мало ли куда? - Вика наморщила лоб. - Может, на войне всех поубивало, а может, никогда их и не было.
      - Ну, неправда, - он выключил телевизор. - Хороших людей очень много. Очень много, только они редко встречаются.
      Вика кивнула и сказала:
      - А я из дома ушла.
      Это прозвучало так сиротливо и грустно, что Вика чуть не расплакалась. А Влад как будто даже не удивился. Только спросил:
      - Хочешь проучить родителей?
      Вика пожала плечами.
      - Наверное. Только проучила саму себя.
      - Не больно-то это здорово, - сказал Влад. - И давно?
      - Сутки. У Чижика ночевала.
      - А домой хоть звонила?
      - Звонила, - Вика вздохнула. - Они знают, что я жива-здорова.
      - Очень гуманно с твоей стороны, - усмехнулся Влад. - И долго собираешься им душу мытарить?
      - Не знаю, - Вика боялась признаться, что ей очень хочется вернуться домой, но обидно признавать себя побеждённой. - Как получится.
      - А, по-моему, пора возвращаться, - сказал он. - Глупо ходить по улицам, когда у тебя есть дом. Хочешь ещё чая?
      Вика помотала головой.
      - Лучше покажи мне фотографии, - попросила она.
      - Фотографии? Но у меня мало школьных.
      - А ты не школьные покажи. Покажи свои детские, а?
      Он удивлённо поднял левую бровь, вышел из кухни и вернулся с толстым, старым альбомом.
      - Вот, - он протянул альбом Вике. - Только не понимаю - зачем тебе. По-моему, нет ничего скучнее, чем разглядывать чужие фотографии.
      - Чужие, может быть, и скучно, - сказала она, вглядываясь в первую страницу, - а твои - нет. Это что, ты?
      Он подсел поближе.
      - Ну, вроде того. Я, только совсем маленький.
      - Такой толстый и совсем блондин! - удивилась Вика. - Никогда бы не подумала!
      - Да уж, - Влад провёл рукой по своим тёмным волосам. - Это я почернел от горя.
      - О господи! - он перелистнула страницу и смотрела на рыдающего малыша. - Кто обидел эти глазки?
      - А-а, это, - он усмехнулся. - Это я сам порвал свою любимую книжку и расстроился.
      - Бедный, - сокрушённо покачала головой Вика. - Надо же так убиваться...
      Они досмотрели альбом до конца, и Влад рассказывал о каждой фотографии. Вот они в Анапе, а папа обгорел, поэтому в такую жару в брюках и водолазке. А вот мама строит смешные рожицы, потому что папа её обманул - сказал, что закончилась плёнка. А вот и сам Влад - торжественный и с цветами - идёт в первый класс.
      - Ну, а дальше я знаю, - ласково улыбнулась Вика. - Мы ведь знакомы с тобой тысячу лет.
      Ему хотелось сказать, что нет, не было у них никакой тысячи лет. Только недавно она стала для него близкой и важной, а раньше он о ней и не думал, но он благоразумно промолчал.
      - Ты был славным малышом, - сказала она, с нежностью глядя на него. Такой забавный!
      Ей всегда нравились малыши. Ещё бы - они редко бывают по-настоящему противными, не то, что взрослые. Ей нравилось брать их пухлые руки в свои, нравилось слушать их несвязное бормотание, нравилось тормошить и тискать.
      И теперь она сделала маленькое открытие - Влад тоже был маленьким. И у него тоже были формочки, и совочек, и слюнявчики. И ходил он нетвёрдо на своих крепеньких ножках, и лепетал что-то про "уронили-мишку-на-пол". И от этого открытия она почувствовала к нему щемящую, удушающую нежность, как будто он был её собственным, ещё не рождённым ребёнком.
      - Ты лучше скажи, почему ушла из дома, - попросил он. - Какая муха тебя укусила? Какой бес в тебя вселился?
      Сначала Вика молчала, не желая говорить правду. Потом отшучивалась, раскачиваясь на шатком стуле и сильно закидывая назад голову с блестящими волосами. А потом сбивчиво говорила совсем о другом и чертила на салфетке тошнотворные изгибы лабиринта, из которого никогда не выбраться.
      Владу стало тревожно за неё, и вслед за этой тревогой пришло полузабытое воспоминание. Он вспомнил, как над ней смеялась вся школа, и он тоже. Всё оттого, что дома нужно было прочесть щемящий рассказ об утопшей дворняге, а она этого не сделала, и когда в классе стали читать вслух каждый по отрывку - ей достался тот самый - самый маленький и значительный кусок. Она волновалась, построчно отслеживая трагедию измученной закладкой, и старалась сдержаться, чтобы не заплакать, но ничего не вышло. Буквы вздрогнули и, взмахнув куцыми хвостиками, поплыли в унылом хороводе. Неумелая чтица была разоблачена, литераторша, конечно же, поняла, что домашнее задание не выполнено, и грозно провозгласила: "Все приличные дети дома отплакали!" Закраснело замечание в дневнике, и кобра, готовая к прыжку, замерла навытяжку в клеточке напротив урока литературы.
      Вику утешал всяк на свой лад: кто советовал вырвать пару страниц из дневника, кто втискивал ей в руку размякший плавленый сырок, а кто просто ободряюще щипал. Но она не могла успокоиться, потому что Муму утонула навсегда, и не сто лет назад в Москве реке, а только что в её слезах на странице библиотечного учебника.
      И вдруг это случилось. Как будто огромное, жаркое солнце спустилось на уровень его глаз и осветило всё вокруг. Внезапно он увидел её всю - от макушки до пяток, и не только увидел, но и понял. Ему открылась её тайна, её сокровенная сущность, недоступная для чужих глаз. Он понял, что вот, перед ним сидит не роковая блондинка, успешная, не знающая ни в чём отказа, а маленькая, испуганная девочка, которая хочет, чтобы её пожалели.
      "Я знаю тебя, - захотелось сказать ему. - И поэтому люблю. Всё неизвестное пугает, но ты мне понятна, поэтому..."
      Но, конечно, ничего такого он не сказал. Даже наоборот - посмотрел на часы и произнёс:
      - Ты должна вернуться домой. Я тебя провожу.
      И она послушалась. Ей нравилось, что он говорит так властно, как будто имеет на это право.
      Все обманщики с виду такие милые и обаятельные
      Если его не было в школе, всё вокруг становилось скучным, ненужным и противным.
      Если он не предлагал проводить её после школы, ей казалось, что день потерян.
      Если он не выражал желания её поцеловать, она целовала его сама.
      "Я люблю его?" - спрашивала она сама себя. И искренне отвечала: "Нет, не люблю".
      Любовь - это что-то совсем другое. Когда любишь, считаешь этого человека самым лучшим на земле; думаешь, что он самый умный и талантливый; хочешь провести с ним всю свою жизнь.
      С любимым человеком всегда есть о чём говорить, с ним никогда не бывает скучно, потому что вы любите и ненавидите одно и то же.
      А с Владом всё было иначе.
      Она знала, что он - не Антонио Бандерас, и даже не Рики Мартин, а всего лишь Влад Ляпустин, её одноклассник. И нет у него никаких особых талантов, и умом он не блещет. А провести с ним всю жизнь - это вообще абсурд. Вика знала, что ей уготована какая-то особенная и необычная судьба. Если она и выйдет замуж, то за актёра, известного учёного или, в крайнем случае, за правителя маленькой африканской республики.
      Да к тому же, и говорить с ним было почти не о чем. Особенно это чувствовалось в телефонных разговорах. По телефону непременно нужно что-то рассказывать, потому что телефонное молчание - особенно тяжёлое. Вика старалась изо всех сил, но он был очень немногословен - "да", "нет", "не знаю". Говорит, как на допросе, как будто всё время боится взболтнуть что-то лишнее.
      А если всё-таки выведет его Вика на разговор о чём-то серьёзном, то они обязательно поспорят. Ему нравится наша музыка и песни на русском языке, а она их терпеть не может.
      - Ну, как ты не понимаешь, на английском всё звучит совсем по другому, - говорит она. - Тексты на иностранном языке кажутся не такими тупыми.
      - Ерунда, - не соглашается он. - Тупость на всех языках звучит тупо. Надо слушать "Наше радио", все вменяемые люди его слушают.
      - А вот и нет. Слышала я это радио, у них всего песен сорок, и крутят их без остановки. Все нормальные люди смотрят МTV.
      Он кривит лицо в презрительной ухмылке.
      - Это что? Бритни Спирс?
      - Ну, хотя бы.
      - Ах, извини, - как будто спохватывается он. - Я и забыл, что спорить с девушками бессмысленно. Многие вещи они просто не способны понять.
      - Это какие такие вещи? - начинает возмущаться Вика.
      - Разные, - уклончиво отвечает он. - Они от природы не наделены даром понимания. Почувствовать что-то - это да. Это они могут. Но понять никогда.
      Как ни крути, нет у Влада с Викой того, что принято называть "духовной близостью". Нет ни общих интересов, ни увлечений.
      Но когда он обнимает её, и его губы встречались с её губами, всё это становилось неважным. Тогда ей плевать на то, какую музыку он слушает, какие книги читает. Ей всё равно, во что он верит, а в чём сомневается. Она и себя почти не чувствует. Она растворяется в чёрном, мерцающем редкими звёздами, космосе, и ей не хочется ни помнить о прошлом, ни знать своего будущего.
      - Ну, как тебе Жирафа? - спросила его Вика на следующий день после спектакля.
      Он пожал плечами, но она молчала, ожидая ответа.
      - Противная, правда?
      Влад вспомнил о том, как Олеся говорила: "Позвоним ей во время антракта. И правда, было бы жалко пропустить мюзикл. Она так хотела на него пойти... Хотя бы будет, что ей рассказать..." Вспомнил, как люди - и мужчины и женщины - оглядывались ей вслед. Вспомнил, какое растерянное у неё было лицо, когда она увидела мужчину по ту сторону стекла.
      - Ты почему молчишь? - прервала его раздумья Вика.
      - Знаешь, что самое смешное? - медленно проговорил он. - Она мне понравилась.
      - Как понравилась? - ревность зашевелилась в её душе. Ну и что, что она его не любит, это ничуть не мешает ей ревновать. - Она тебя старше чёрте на сколько!
      - Да не в этом смысле! - он посмотрел на неё с упрёком. - Она хорошая, вот что. И она о тебе волновалась.
      - Подумаешь - волновалась! Это она специально. Хотела показать, какая она сердобольная. Но только я на такие фокусы не поддаюсь.
      Влад пожал плечами.
      - Она не похожа на врушку.
      - Да никто не похож! - горячилась Вика. - Все обманщики с виду такие милые и обаятельные, так и хочется им поверить.
      - Такие как ты? - тихо спросил он. Не хотел обидеть, а просто спрашивал. И в его голосе промелькнула лёгкая тень упрёка и разочарования.
      Вика даже не нашлась, что ответить. Да, ей приходится врать. Но разве она делает это для себя? Она хочет, чтобы всем было лучше. И папе, и маме, и даже этой несчастной Жирафе, которая обязательно будет страдать, потому что рано или поздно почувствует, что заняла чужое место.
      - Ты жалеешь, что мне помог? - спросила Вика, уже догадываясь, каким будет ответ.
      - Жалею, - кивнул Влад. - Не думаю, что действительно тебе помог. А то, что расстроил двух хороших людей - это точно.
      - А, значит, я плохая? - с вызовом спросила Вика.
      Влад внимательно посмотрел на неё, как будто увидел впервые.
      - Не знаю, Вика. Не знаю. - Он задумался, тщательно подбирая слова. Ты - разная. Но в любом случае, я был дураком, что пошёл у тебя на поводу. Даже не знаю, почему поверил, что твой отец встречается с каким-то чудовищем.
      "Зато я знаю, - со злостью подумала она. - Когда ты рядом со мной, ты ни черта не соображаешь, вот почему!"
      - Если ты такой совестливый, можешь хоть сейчас пойти к моему отцу и рассказать правду! Пусть он узнает, как ему не повезло с дочерью.
      Влад покачал головой.
      - Я не сделаю ничего, что могло бы задеть тебя, - сказал он. - И к тому же, у меня есть надежда.
      - Какая надежда? - подозрительно спросила она.
      - Я надеюсь, что ты сама ему всё расскажешь.
      Вика расхохоталась деланным, недобрым смехом.
      - А вот этого они не дождутся! - выкрикнула она. - И ты! Ты тоже не дождёшься!
      Вика больше не казалась ему красивой. Её черты, как будто расплавились от крика: сузились глаза, расширился нос, скривились губы...
      - Ты мне больше не нужен! - Она прочитала в его глазах, что выглядит дурно, и ей захотелось разбить своё отражение ударом руки. - Всё! Вот и сказочке конец!
      - Как скажешь, дорогая, - эту фразу он когда-то услышал во второсортном фильме, и она ему очень понравилась своей оскорбительной вежливостью. Поэтому он со вкусом повторил ещё раз: - Как скажешь, дорогая.
      Такие слова не произносятся по заказу
      Теперь папа был в полном её распоряжении: приходил домой сразу после работы, никуда не уезжал на выходные, почти не разговаривал по телефону. А то, что он был подавленным и печальным, мало заботило Вику. "Это пройдёт, говорила она себе. - Лучше он погрустит месяц, зато потом будет счастлив. А Жирафа могла отравить ему всю жизнь".
      А мама всегда была рядом, - Вика почти физически чувствовала её присутствие, - и помогала ей во всём.
      - У меня не было другого выхода, - говорила Вика, обращаясь к чёрно-белой фотографии в рамке. - Если бы не я, Жирафа вошла бы в этот дом. Мы ведь не могли этого допустить?
      - Да, - слышала она глухой, но отчётливый голос у себя в голове. - Мы ни на кого не нападали. Мы оборонялись. А когда защищаешь свой мир, все средства хороши.
      - Но он такой грустный, - пожаловалась Вика. - Он почти не разговаривает. Приходит домой и включает телевизор, а потом скачет с программы на программу, ни на чём не может остановиться. Я за него даже как-то опасаюсь...
      - Это пройдёт, - успокаивала её мама. - Говорят, любое увлечение проходит через три месяца. Подожди ещё немного, и он снова будет улыбаться.
      - Я подожду, - соглашается Вика. - Ничего не поделаешь, буду ждать.
      - Ты поступила правильно, - сказала мама. - Ты поступила хорошо.
      - Да? - неуверенно переспросила Вика. Впервые она усомнилась в маминых словах. - Но если я поступила хорошо, тогда скажи, почему мне так плохо?
      На это портрет ничего не ответил. Изображение мамы застыло с лёгкой улыбкой на губах. Разговор был окончен.
      А Влад больше с Викой не разговаривал. В школе здоровался, если сталкивался лицом к лицу, и сразу - в сторону. Глазами старался не встречаться, и вообще, вёл себя вызывающе.
      - Всё ещё злишься? - Она подкараулила его у выхода из школы, чтобы он не смог пройти мимо.
      - Нет, - Влад нервно посмотрел на часы, всем своим видом показывая, что очень торопится. - С чего ты взяла?
      Вика смутилась и покраснела. Ей было неловко, что она подкараулила его, а теперь пристаёт с дурацкими расспросами. Это называется "бегать". Про таких, как она, говорят: "Она за ним бегает".
      - Ну, мы больше не разговариваем, - она замялась. - И... ты не звонишь, и мы никуда не ходим... Продолжать?
      - Нет, - он невольно улыбнулся. - Продолжать не обязательно.
      - А я, между прочим, по тебе скучаю.
      Сказала, и сама удивилась.
      - Я тоже, - сказал он, и она довольно заулыбалась.
      - Тогда почему?
      - Потому что один из нас отвратительно себя вёл, - сказал Влад. - И говорил во всех отношениях неприятные слова.
      - Так пускай он возьмёт эти слова обратно, - предложила Вика. - И тогда всё снова будет хорошо.
      - А он согласен?
      - А мы его и спрашивать не будем. Ты торопишься? - ей хотелось перевести разговор на другую тему, чтобы не пришлось извиняться, - этого никто не любит.
      - Нет, - он автоматически снова посмотрел на часы и перевернул их циферблатом на запястье. - Теперь не тороплюсь.
      Она радостно рассмеялась.
      - В ответ на любой вопрос ты говоришь "нет". У тебя какая-то страсть к противоречию. Мистер Нет, вот ты кто.
      - И вовсе нет, - сказал "нет" и сам ухмыльнулся. - Разве ты сама не чувствуешь, что слово "нет" звучит гораздо слаще, чем "да"?
      Они хотели просто погулять, но ноги сами принесли их в "Капакабану", кафе неподалёку от школы.
      - Всё-таки в "Капе" хорошо, - сказала Вика, откидываясь на спинку стула. Перед ней стояла чашка чая и блюдце с миндальным пирожным, перед ним - чашка кофе и бутерброд с сыром. - Многие говорят, что это - ужасное место из-за того, что здесь так накурено. А по мне - "Капа" лучше любого ресторана.
      - А ты много раз была в ресторане? - спросил Влад.
      Вика наморщила лоб, припоминая, и ответила:
      - Ни разу.
      Они рассмеялись, и прежняя обида разбилась вдребезги. Может, и остались кое-какие осколки, но их было так мало, и они казались такими безобидными...
      Влад наклонился к ней и поцеловал рядом с губами.
      - Опять кружится голова, - тихо сказала она. - Опять, как будто лечу на карусели. Интересно, так будет всегда?
      Каждый из них задумался над этим страшным и сладким словом - "всегда". Никто не знает, что будет завтра, а уж давать друг другу обещания про "всегда" просто нелепо.
      И вдруг она представила, что ей восемьдесят лет, и ему тоже восемьдесят, и что они сидят рядом - он с трубкой, она - с вязаньем, а у их ног возится с упавшим клубком пятнистый котёнок. А потом Влад наклоняется к ней и целует так же, рядом с губами, а она говорит ему: "Опять кружится голова. Опять, как будто лечу на карусели..."
      - Ты меня любишь? - спросила она.
      Знала, что не надо спрашивать. Знала, что такие слова не произносятся по заказу. Знала, что приходят они не из головы, и даже не из сердца. Эти слова спускаются к человеку прямиком с неба, и нашёптывают их крылатые ангелы с толстыми щеками. Но люди не видят ангелов, и потому принимают эти слова за голос своего сердца.
      Знала, что лучше промолчать, но всё равно спросила:
      - Ты меня любишь?
      Влад посмотрел на неё с нежностью, но покачал головой.
      - Нет? - спросила она упавшим голосом.
      - На этот вопрос я буду отвечать только в присутствии своего адвоката, - попытался отшутиться он, но ей было явно не до смеха.
      - Я дура, - с досадой произнесла она. - Я всегда всё порчу.
      Он взял её руку в свою.
      - Ты не дура, - другой рукой он накрыл её ладонь. - Ты просто хочешь всё и сразу, а так не бывает.
      - Значит, не любишь?
      Ей хотелось выяснить это прямо сейчас, потому что она чувствовала, что стоит на краю чёрной, зияющей пропасти, и ей нужно было знать - есть ли в нём отчаянье и смелость, чтобы броситься туда вместе с ней.
      - Я такого не говорил, - улыбнулся он. - Давай, не будем об этом сейчас.
      - Хорошо, не будем.
      Она знала, что если хочешь быть с кем-то рядом, нужно учиться смирению, нужно иногда отступать. Нужно быть, как вода, а не как камень, потому что вода камень точит. Но как это трудно, - если б он только знал, - как трудно!
      - Я даже про себя ничего толком не знаю. Ну, не могу понять, люблю или нет, - в приступе правдивости заговорила она. - Когда ты близко, мне кажется, что - да, а когда тебя нет рядом - совсем наоборот.
      Он не перебивал, и было непонятно, что он чувствует - разочарование или обиду.
      - Плохо, что я тебе всё это говорю? - испуганно спросила Вика. Они только что помирились, и она боялась неверным словом разрушить это хрупкое перемирие.
      - Нет, очень даже хорошо. Мне нравится тебя слушать.
      Она взяла его руку и приложила к своей разгорячённой щеке.
      - Ты такой хороший, а я плохая, - сказала она. - Только не бросай меня.
      Его испугал этот внезапный приступ самобичевания, и он ума не мог приложить, что он должен сказать в ответ. И от растерянности, от боязни сказать что-нибудь не то, он снова поцеловал Вику. В самые губы.
      И это было самым лучшим ответом.
      Самое главное - следовать своей судьбе
      Она тихонько приоткрыла дверь палаты, и просунула голову в проём. Четыре кровати, две из них пустуют. На третьей - человек под капельницей, а на четвёртой...
      Это был Виктор. И хотя она готовила себя к самому худшему, всё равно сразу его не узнала. И даже не потому, что он сильно похудел, и под глазами легли иссиня-чёрные тени, - выражение глаз изменилось до неузнаваемости. Вернее, это было отсутствие всякого выражения. Он смотрел в потолок - без мысли, без чувства, как будто был уже не здесь, а там, где всё человеческое теряет смысл.
      Аккуратно притворив дверь, она прошла и села на край его кровати. Он не повернул головы, - то ли действительно не заметил её присутствия, то ли ему всё было безразлично.
      - Здравствуй, - сказала Олеся и тут же спохватилась, потому что это слово здесь, в больничной палате звучало как насмешка. - Это я, Олеся.
      Он не ответил, не повернул головы, ни один мускул не дрогнул на его лице, и она с ужасом подумала, что его лицо - белое, застывшее, с чёрными провалами глаз похоже на посмертную маску.
      - Извини, что раньше не приходила, - быстро заговорила она, чтобы отогнать дурные мысли. - Я не знала. А как только узнала - вот, сразу сюда.
      Он молчал. И это молчание было хуже всего.
      - Не хочешь поговорить? - почти без надежды спросила она.
      - Нет, - глухо ответил он.
      Некоторые думают, что разлука делает людей совершенней, но это не всегда так. Виктор больше не чувствовал к Олесе ни нежности, ни тяги. Он больше не ощущал её близости: то ли у неё изменился запах, или это он утратил обоняние.
      - Ну, ладно, - она поднялась, как будто собиралась уходить. - Не хочешь - не будем.
      Она вышла из палаты и вернулась с влажной тряпкой. Лёгким движением протёрла его тумбочку, достала из сумки апельсины, груши, судок с клубникой, посыпанной сахарной пудрой, несколько глянцевых журналов и плеер.
      - Это чтобы тебе не было скучно, - сказала она, раскладывая всё по местам.
      - А мне и так не скучно, - раздался бесстрастный, автоматический голос.
      - Но ты же ничего не делаешь! - Она была рада, что он заговорил, и боялась упустить нить этой странной беседы. - Ты что, так и лежишь целыми днями, глядя в потолок? Так нельзя.
      По-прежнему, не отрывая взгляда от свежевыбеленного потолка, он сказал:
      - Как это ничего не делаю? Я умираю. Разве этого недостаточно?
      Олеся вскочила, как ошпаренная, её лицо исказилось гневом. Он невольно взглянул на неё и удивился, такой злой и сердитой он никогда её не видел. Настоящая фурия.
      - У тебя всё не как у людей, - с жаром заговорила она. - Ты бросил меня накануне свадьбы из-за какого-то дурацкого недоразумения...
      - Я знаю, - тихо сказал он. - Вика мне всё рассказала.
      Но Олеся его не слушала.
      - ... ты не хочешь меня слушать, избегаешь встреч из-за своей дикой ревности, а потом ещё и это - умирать вздумал! Ты думаешь о ком-нибудь кроме себя? Или это у вас семейное - не видеть дальше собственного носа? - Она снова села на край кровати, взяла его руку и крепко сжала. - Если обо мне думать не хочешь, вспомни о Вике. С ней-то что будет? Кому она нужна, кроме тебя?
      Вика подслушивала под дверью, и тихонько заплакала, когда Олеся заговорила о ней. И правда, кому она теперь нужна? У неё есть тётя, но она живёт далеко, в Казани. А больше - никого, во всей Вселенной ни одной родной души.
      - Ты так говоришь, как будто я притворяюсь, - с обидой сказал Виктор. Ты так говоришь, как будто я всё нарочно придумал, чтобы вам жизнь усложнить. Я заболел, понимаешь? Болезнь не спрашивает, готов ты умереть или нет. Она впивается в тебя своими клешнями и не хочет отпускать. А я обычный человек, и ничего не могу с этим поделать. Ни-че-го.
      - Можешь, - убеждённо сказала Олеся. - И ты не обычный человек. - Она поднесла его руку к своей щеке. - Ты - человек, которого я люблю. А я никогда бы не полюбила безвольного тюфяка.
      Она взяла с тумбочки журнал и принялась бесцельно и раздражённо переворачивать страницы. Только что она говорила о любви, но её голос был строгим и враждебным. Но не Виктор был её врагом, а болезнь, которая завладела не только его измождённым телом, но и его душой.
      - Ты меня хоть помнишь? - неожиданно спросила она. - Ты меня любишь хоть немножко?
      Он посмотрел на неё с мукой, не находя нужных слов. Он не мог сказать "нет", потому что подошёл к той черте, у которой невозможно лгать. Но сказать "да" тоже было немыслимо. Сказать "да" в его положении - это значит обречь любимого человека на прозябание рядом с медленно угасающим инвалидом, - сварливым и требовательным. Скажи он "да", и она никогда не оставит его, скованная долгом. Жёны декабристов, которые уехали за своими мужьями в Сибирь, выбрали жизнь, полную лишений, но это была жизнь. А что он мог предложить Олесе? Только свою грядущую, неизбежную смерть. А она должна превратиться в нянечку, медсестру, сиделку, в кого угодно, только не в любимую женщину.
      - Ты любишь меня? - настойчиво повторила она. - Неужели так трудно ответить?
      - Это не важно, - выдавил он. - Сейчас это уже не важно.
      - Глупость! - отрезала она. - Только это и важно. Только это и имеет значение.
      "Благородство, - подумал он. - Благородство привело её сюда. Моя чёртова беспомощность и её чёртово благородство".
      А как было бы соблазнительно сказать: "Да, я люблю тебя. То, что мы расстались - это самая моя большая ошибка, за которую я теперь расплачиваюсь жизнью. Останься со мной. Позволь погреться в твоём сиянии хотя бы последние дни. Не уходи. Я умер в тот день, когда потерял тебя". Как легко было бы принять её доброту, её заботу, её жалость. Как просто было бы назвать всё это любовью и быть счастливым.
      Но он не мог. Не имел права, падая в бездонную пропасть, утягивать её за собой.
      - Нет, - холодным, чужим голосом произнёс он. - Нет, я тебя не люблю.
      Она немного помолчала, осмысляя это короткое слово "нет". Потом вздохнула с облегчением.
      - Я так и думала.
      Вот сейчас она встанет, скажет: "Выздоравливай" и уйдёт навсегда. Он не хотел смотреть на неё, чтобы она не смогла прочитать мольбу в его взгляде. Смотрел опять на потолок - на белой поверхности появились цветные разводы. Поскорей бы она уходила.
      - Я так и думала, что ты - непроходимый тупица, - сказала она. Думаешь, я сейчас обижусь и уйду? Думаешь уязвить мою девичью гордость? Она рассмеялась. - Тому, кого бросили прямо перед венцом, уже ничего не страшно. Говори, что хочешь, ни одному твоему слову не верю. Ты меня любишь, я знаю.
      - А зачем тогда спрашивала? - он невольно улыбнулся.
      - Хотелось услышать это от тебя, - она наклонилась и поцеловала его коротким, сухим поцелуем. - Но если ты такой упрямый, я не буду настаивать.
      У неё всегда были особые, доверительные отношения со своей судьбой. Она полагалась на судьбу, как другие полагаются на своих друзей - без сомнений, без опаски. Ей было трудно поверить, что жизнь - борьба, в которой побеждает сильнейший; ей казалось, что жизнь - это книжка с картинками, которая обязательно закончится свадьбой. Она никогда не искала свою любовь, как ищут её многие, уставая и злясь от бесплодности этих поисков. Она просто знала, что любовь случится в положенный срок, и даже если выбегать ей навстречу, этим ничуть не ускоришь её приход.
      А когда она встретила Виктора, то безошибочно поняла, что вот, судьба явила саму себя, и остаётся только следовать ей - покорно, не упрямясь, не желая себе другой участи.
      Она отложила журнал в сторону и улыбнулась одними глазами.
      - "И в горе и в радости, и в болезни и в здравии..." А сейчас поспи, я пойду. С врачом я уже поговорила, завтра же перевезём тебя домой. Дома и стены помогают.
      - А ты?
      - Мой дом там, где и твой, - сказала она без улыбки. - Я уже и вещи собрала. Если помнишь, совсем недавно я собиралась выйти замуж.
      - Прости меня, - сказал он, хотя и не любил просить прощения. - Я от ревности ничего не соображал.
      - Так и быть, - Олеся поцеловала его на прощанье. - На первый раз прощаю.
      У дверей она чуть не столкнулась с Викой, которая вовремя успела отпрянуть в сторону.
      - Пойдёшь к нему? - спросила Олеся.
      - Нет. Я только что была.
      Олеся кивнула.
      - Хорошо. Завтра отца выпишут.
      - Я знаю, - сказала Вика и покраснела. Жирафа могла догадаться, что она подслушивала под дверью. Но та была занята своими мыслями, и ничего не заподозрила.
      - Поможешь мне перевезти вещи?
      - Я? - удивилась Вика.
      - А кто же ещё? - грустно улыбнулась Олеся. - Мы теперь можем рассчитывать только друг на друга.
      Пришлось согласиться. Если бы ещё месяц назад кто-нибудь сказал Вике, что она будет затаскивать жирафьи сумки в свою квартиру, она бы рассмеялась в лицо этому фантазёру. Но иногда жизнь складывается так, что и худшее становится лучшим.
      Он почувствовал, как сильно устал, только когда за Олесей закрылась дверь. Перевернулся на бок, поплотнее закутался в тонкое больничное одеяло и сразу же заснул.
      И снилось ему, что его клонит ко сну, но он борется с дрёмой и всё твердит: "Не спи, не спи. Глупо спать, когда ты счастлив".
      О чём ты думаешь, когда просыпаешься?
      Их совместная жизнь началась совсем не так, как мечталось каждому из них. Но она всё-таки началась - и это было главным.
      Ни на минуту папа не оставался один, рядом всегда был кто-то - или Олеся, или Вика. Оказалось, что Олеся не такая отвратительная хозяйка, как можно было предположить. Она довольно ловко справлялась со всеми домашними обязанностями, и ни о чём не просила Вику. Та помогала только тогда, когда хотела этого сама.
      - Лучше позанимайся, - отговаривала её Олеся. - В своей жизни ты ещё успеешь находиться по магазинам.
      - Но ведь это мой отец болеет, - напоминала ей Вика. - Я тоже хочу быть полезной.
      - Девочки, не ссорьтесь, - кричал из своей комнаты папа. - А то мне самому придётся идти за продуктами!
      Они замолкали, Вика показывала Олесе язык, а та ей - кулак.
      Вика часто подслушивала их разговоры. Она считала, что в этом нет ничего стыдного. Ведь это её отец, она имеет право знать о его жизни всё. И однажды она подслушала вот что.
      - Леся, я могу тебя о чём-то попросить? - спросил отец. Он всегда называл её этим нелепым именем наедине.
      - Ты же знаешь, - сказала Жирафа. - Всё, что угодно.
      Но он молчал, как будто не решаясь заговорить.
      - Чего молчишь? Чего ты боишься?
      - Во-первых, я не люблю повторяться. А во-вторых, боюсь показаться занудой.
      - Я прекрасно знаю, что ты зануда, - было слышно, как Жирафа смеётся грудным смехом. - Говори.
      - Леся, может быть, ты выйдешь за меня замуж?
      Вика обмерла. Её сердце стучало так сильно, что она испугалась, как бы они не услышали этот стук через дверь. Сейчас должно было случиться то, чего Вика так давно ждала, так сильно боялась. Жирафа выйдет замуж за отца и в скорости станет Чёрной Вдовой, - так в фильмах о мафии называют женщин, чьи мужья скоропостижно умирают, оставляя им всё своё состояние.
      Томительная пауза затягивалась. Вот, сейчас Жирафа скажет: "Да", скажет: "Я так счастлива. Когда будет наша свадьба?", и всё. Но Жирафа молчала.
      - Я знаю, как ты на меня обижена, - торопливо заговорил отец. - Знаю, что вёл себя... Да что там говорить! Я всё разрушил своими руками. Но теперь... Теперь это всё неважно. Я должен позаботиться о тебе, как могу.
      Что это значит - разделить с кем-то свою жизнь? Никогда раньше Вика всерьёз не раздумывала над этим. Что это - дар или ноша? Поездка в дальние страны или пребывание в одной камере? И вообще - что за странная мысль: отдать кому-то кусок своей жизни, а взамен получить часть чужой, эдакого кота в мешке.
      - Так ты согласна? - спросил отец.
      - Нет, - сказала Олеся. И ещё раз повторила: - Нет.
      - Ты должна, - не отступал он, - ты должна мне позволить эту малость. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Поверь, это будет недолго...
      - Замолчи! - резко прикрикнула она.
      - Кем ты будешь, когда меня не станет? Никаких прав, ничего... Короче, я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
      - Нет, - ласково сказала она. - Знаешь, в чём твоё несчастье? Я не выйду за тебя замуж. А знаешь, в чём твоё счастье? Я не выйду за тебя замуж сейчас.
      - А когда?
      - Потом.
      - Но ты же знаешь, что не будет никакого "потом".
      - Ну что же, - Олеся вздохнула. - Если не будет никакого "потом", то никакого "замужа" тоже не будет.
      Сказала, как отрезала. Больше к этому разговору они не возвращались. Вика почувствовала огромное облегчение, но не радость. Получалось, что Жирафа была не такой уж плохой. Прямо скажем - она была даже хорошей. Ненавидеть её с каждым днём становилось всё сложнее и сложнее. Но голос, звучащий у Вики в голове, призывал не верить гладким и сладким словам Жирафы. Голос умолял не сдаваться и ненавидеть её по-прежнему.
      "И всё равно Жирафа корыстная и лживая, - уговаривала себя Вика. Просто она цену себе набивает, благородненькой прикидывается. А сама корыстная и лживая, вот. И я буду повторять эти слова столько, сколько нужно. Я буду повторять их до тех пор, пока они не станут правдой".
      А между тем, отцу становилось всё хуже и хуже. Его кожа пожелтела, глаза ввалились, он иссох и сжался. Казалось, в постели лежит десятилетний ребёнок, а не взрослый мужчина.
      Иногда по ночам Вика слышала, как Олеся плачет на кухне. Плачет тихо, приглушённо, долго, по-детски. Но на утро на её лице не было никаких следов от этих ночных слёз, - она была свежей, умытой солнечным светом, бодрой. Теперь ей надо было бодриться за двоих.
      Вика старалась не пропускать занятий. Ей было стыдно признаться в этом даже себе, но ей не хотелось лишний раз оставаться дома - наедине со своими страхами, в ожидании приближающегося кошмара.
      Она не забывала об отце ни на минуту, но в школе можно было не чувствовать себя такой несчастной. И потом, в школе был Влад. "Это не любовь, не любовь, - повторяла себе Вика. - Меня просто тянет к нему, вот и всё". Ей казалось, что это плохо, что так не должно быть. Но было. Как будто они были связаны пуповиной, если один из них уходил далеко, пуповина натягивалась, и обоим становилось больно.
      - Ты с ним встречаешься? - спрашивала любопытная Женька. Всё-то она успевает: и своей жизнью жить и в чужие влезать. - Что, большая Л.?
      Чижик всегда так говорила о любви - "большая Л." Ей не хотелось лишний раз произносить слово "любовь". "Люди всё портят словами, - говорила она. Сто раз скажешь "халва" и становится не сладко, а противно. Сто раз скажешь "любовь", глядишь, слово и потеряет свой смысл".
      - Так что у вас, - не отставала Женька, - большая Л.?
      - Ничего подобного, - Вика ущипнула себя за руку, чтобы отвлечься на эту боль и не покраснеть. - Просто мне скучно, вот я с ним и хожу.
      - Ага, скучно, - было видно, что Женька ни одному её слову не верит. Вижу, как ты на него смотришь.
      Вика поняла, что запираться глупо. Она сама себя не понимает, а если ещё будет что-то придумывать, окончательно запутается.
      - Не знаю, Чижик, - призналась она. - Совсем не знаю. Иногда я говорю себе: "Я его люблю" и чувствую, что это неправда. И тогда говорю вслух: "Я его не люблю". И... тоже ложь.
      - Да-а, - в задумчивости Женька пригладила волосы на висках. - Даже не знаю... Ведь по-разному бывает. Бывает - раз! - и влюбилась, как будто шла-шла и провалилась в открытый люк. Но бывает и по-другому: ничего не подозреваешь, просто живёшь, просто дышишь, а потом оказывается, что ты давным-давно и по уши в этом самом люке.
      Вика с интересом посмотрела на подругу. Так и есть. Даже странно, что Чижик всё правильно понимает, а главное - может объяснить.
      - Но мне с ним совершенно не о чем говорить, - пожаловалась Вика. Иногда так и сидим молча.
      - И тебе плохо?
      - Нет, - Вика пожала плечами. - Не плохо. Даже хорошо как-то.
      - Тогда не придирайся, - улыбнулась Женька. - Поговорить мало ли с кем можно. Я вот, например, с любым встречным поперечным могу болтать часами. А вот чтобы молчать... Нет, молчать можно только с очень близким человеком.
      И правда, вместе с Владом молчать было нескучно. Тишина была живой и наполненной, как если бы они были дельфинами, и могли понимать друг друга, обмениваясь ультразвуками.
      - Может быть, правда - она не в словах, она на стыке слов, - задумчиво проговорила Вика. - Вот почему люди так любят поэзию. А в прозе - абзацы, пробелы и красные строки. А в разговорах - паузы и тишину...
      - Или давай установим истину другим способом, - Женька оживилась от внезапно пришедшей идеи, она совсем не слушала подругу. - О чём ты думаешь, когда просыпаешься? Какая первая мысль приходит тебе в голову?
      - Ну, - Вика подняла глаза к потолку, - думаю, что надеть в школу. Думаю, опаздываю или нет и сколько времени...
      - Но это ведь потом, не сразу, - перебила её Женька. - А самое-самое первое - о чём?
      Вика улыбнулась нежной, лёгкой улыбкой.
      - О нём. Думаю, что видела вчера, что увижу сегодня.
      - Вот оно! - Чижик подняла колено и хлопнула по нему ладонью. - А ты ещё спрашиваешь! А ты ещё сомневаешься!
      Вика улыбалась - таинственно и растерянно.
      - Значит, большая Л.? - спросила она, всё ещё не веря.
      - Конечно, а что же ещё?
      "Как это не вовремя, - подумала Вика с грустью. - Именно теперь, когда папа болеет, именно теперь, когда я должна бороться с Жирафой... Наверное, всё и всегда случается не вовремя, надо привыкать".
      Влад ждал её около школы. Прощался с Ёлкиным, пожимал ему руку, а сам следил за дверью - когда она выйдет.
      Вика взглянула на него, улыбнулась, и её обожгло воспоминание: когда они поссорились, она всю ночь не могла заснуть. Бессонница переворачивала её с бока на бок, как ягнёнка на вертеле, и так она промаялась до самого утра. "Любовь - это как аппендицит, - подумала она. - Если проведёшь ночь без сна, если не сможешь уснуть от боли - нужно резать. Все врачи знают об этом. Только я не знала..."
      - О чём ты думаешь, когда просыпаешься? - спросила она Влада. Они шли рядом, глядя под ноги, старательно обходя лужи.
      Тот пожал плечами.
      - Не знаю. О разном. - Он нахмурился, припоминая. - Думаю, нужно ли сразу вставать или можно ещё поваляться.
      - А ещё?
      - И ещё думаю, есть ли в этот день курсы или нет.
      - И всё?
      - И всё.
      Он почувствовал, что она разочарована, но не мог понять - почему.
      - Ну, и немножко о тебе, - соврал он.
      - Правда? - она заулыбалась, поворачивая к нему лицо. - Надеюсь, сначала обо мне, а потом о курсах?
      - Может, и так, - невозможно было не улыбнуться в ответ. - Конечно, так.
      Он готов был сказать всё, что угодно, только чтобы увидеть её улыбку открытую, ослепительную, так улыбаются только тем, кого любят.
      - А знаешь, ведь я совсем не такая красотка, когда не накрашенная, - ни с того, ни с сего призналась она. - Я совершенно обычная. Даже не знаю, за что меня можно было бы полюбить.
      - А тебе и не нужно знать, - он взял её за руку. - Главное, чтобы другие знали.
      - А ты? - Она остановилась и посмотрела на него в упор. - Ты знаешь?
      Он кивнул с серьёзным видом.
      - Догадываюсь.
      Он не мог говорить о своих чувствах. Ему казалось, что его любовь - это тайна, и от признания она может скукожиться и уменьшиться.
      "Лучше молчать о том, что есть, чем болтать о том, чего нет", справедливо полагал он.
      Я хочу, чтобы всё было, как раньше
      Открыв дверь своим ключом, Вика тихонько прошла в прихожую. Из кухни доносились голоса: баритон отца и чьё-то высокое, пронзительное сопрано. Голоса спорили, перебивали друг друга, говорили без остановки.
      Сначала Вика решила, что женский голос принадлежит Жирафе, но нет, это была не она.
      Сквозь закрытую кухонную дверь трудно было разобрать, о чём именно шёл спор, но Вика прокралась поближе, и смогла различать слова.
      - Как ты можешь говорить об этом! - говорил отец. - Как у тебя язык поворачивается говорить такое!
      - А что? - женский голос ничуть не был смущён внезапным отпором. Разве я не имею таких же прав, как и ты?
      - Нет, не имеешь. - Чувствовалось, что отец с трудом сдерживает раздражение. - С тех пор, как... А-а, даже вспоминать тошно... С этих самых пор ты больше ни на что не имеешь права.
      Вика поняла одно - к ним в дом пришла посторонняя женщина, которая чем-то угрожает её отцу. Женщина курила, потому что в квартире стоял запах ментоловых сигарет, и отец позволил ей курить. С тех пор, как сам он расстался с этой вредной привычкой, он терпеть не мог табачного дыма. А если он позволил курить этой даме, значит, она имела над ним непонятную власть.
      Было бы так просто - войти к ним, поздороваться, спросить, что ей, собственно, нужно. Но тогда и она, и отец замкнутся, ни слова правды не скажут в её присутствии. А Вике нужна была правда - на меньшее она не согласна.
      - Пожалуйста, не говори со мной в таком тоне, - в голосе незнакомки послышались капризные нотки. - Неужели мы не можем всё обсудить, как цивилизованные люди?
      - Я бы предпочёл не говорить с тобой ни в каком тоне, - Вика услышала в голосе отца сдерживаемую ярость. - У нас нет ничего общего. Стало быть, и обсуждать нечего.
      - Ничего общего? - женщина деланно рассмеялась. - А она?
      - Что она?
      - Надеюсь, ты не будешь отрицать, что я имею к ней некоторое отношение?
      - Очень косвенное, - отрезал отец.
      "О ком они говорят?" - подумала Вика. У неё не было никаких предположений.
      - Я её мать, - выкрикнула незваная гостья. - И этого никто не отменит!
      "Ага, ясно, - Вика облизала пересохшие губы. - Это пришла Жирафина мать. Наверное, не хочет, чтобы её драгоценная доченька выходила за такого пожилого человека, как отец".
      - Этого никто не отменит, - для большей убедительности повторила она.
      - Ты сама это отменила, - ответил отец. - Ты сама, тебя никто не заставлял.
      "Интересно, почему он разговаривает с ней на "ты"? - удивилась Вика. Как-то непохоже на отца. Обычно он такой вежливый... Особенно с посторонними".
      - Я хочу с ней поговорить, - заявила женщина. - Я сама должна ей всё объяснить.
      - Ни в коем случае! - Вика и не догадывалась, что у отца может быть такой испуганный голос. - Ты не должна её видеть!
      - Это ещё почему?
      - Не спрашивай. - Он немного помолчал. - Не должна и всё.
      - Я не могу поговорить с собственной дочерью? - Она так смеялась, что даже закашлялась. - Очень смешно. И кто мне запретит? Ты, что ли?
      - Послушай, - он говорил медленно, тщательно подбирая слова, - я ничего не могу тебе запретить. И ты это прекрасно знаешь. Я прошу тебя... Разве я часто тебя о чём-то просил? Так вот, я прошу тебя - оставь нас. Пожалуйста, ну, что тебе стоит?...
      Незнакомка молчала, как будто прицениваясь к его предложению.
      - Не могу. Я вернулась за тем, что принадлежит мне по праву.
      - Чего ты хочешь? - повысил голос отец. - Прошло столько лет, что теперь смешно об этом даже говорить... Скажи, что тебе от нас нужно?
      - Я хочу, чтобы всё было, как раньше, - неожиданно просительным голосом проговорила она. - Я хочу исправить все свои ошибки и вернуться в то время, когда мы были счастливы.
      Она тихонько всхлипнула.
      - Разве это так трудно?
      - Нет, не трудно, - ответил отец. - Это невозможно. То время истекло нет больше ни тебя прежней, ни меня. Ничего не осталось.
      - А она? Она-то ведь осталась. То, что нас связывает. Наше прошлое, наше будущее. Ради неё мы должны...
      - Ради неё мы должны не возвращаться к этой старой истории, - перебил её отец. - Прошу тебя, не плачь. Ты же знаешь, я не могу, когда женщины при мне плачут.
      - Ага, - она снова всхлипнула, - пускай плачут без тебя.
      "Сумасшедшая какая-то, - подумала Вика, но отходить от двери она и не подумала. - Только почему её папа сразу не выгнал? Вечно он возится со всякими ненормальными. Это про него поэт написал: "Иди к униженным, иди к обиженным, им нужен ты"".
      - Послушай... - Он хотел назвать её по имени, но передумал. - Когда тебе было нужно, ты переступила через всех и через всё. Разве не так? А теперь, когда у тебя что-то там не получилось...
      - Я всё объясню...
      Жестом он остановил поток её слов.
      - Не надо, не рассказывай. Я знать не хочу, что именно там с тобой стряслось. Так вот, теперь ты обрушиваешься, как снег на голову, и очень удивляешься, что всё это время я не думал исключительно о тебе...
      - Я понимаю, что не исключительно обо мне, - со злостью бросила она. Но почему... Почему ты не хочешь меня понять!
      - Потому что через два дня я женюсь.
      - Я знаю, - почти ласково сказала она. - Именно поэтому я здесь.
      Он недоумённо уставился на неё.
      - Именно поэтому?
      - Да, я приехала, чтобы ты успел одуматься.
      Он рассмеялся тихим, падающим смехом.
      - Я одумался. И уже давно. Именно поэтому я женюсь через два дня.
      - А я?
      - А ты уезжай туда, откуда приехала.
      - А она? - в который раз незнакомка задавала этот странный вопрос. Неужели ты думаешь, что я уеду, так и не повидавшись с ней?
      - Я надеюсь, что у тебя хватит на это благоразумия. Элементарного здравого смысла.
      - А если нет? Если не хватит? - женщина дразнила его, хотела вывести из себя, но он не поддавался.
      - А если нет, то так тому и быть. Ты - взрослый человек, и я никак не могу тебя остановить.
      - А где она? Скоро придёт?
      Он пожал плечами.
      - Она приходит, когда ей вздумается.
      Внезапно он присел перед ней на корточки и взял её руки в свои.
      - Виктория, не делай этого, я тебя очень прошу. Ведь было же у нас что-то хорошее, и много. Пожалуйста, не разрушай всё это, не встречайся с ней.
      Она не успела ничего ответить, потому что дверь кухни распахнулась, и на пороге появилась Вика.
      - Что здесь...
      Она не сумела договорить, потому что дикий, пронзительный крик застрял у неё в горле, как кость. Она смотрела на женщину, сидящую на стуле, во все глаза, и её зрачки всё больше и больше расширялись от ужаса. Её губы помертвели, пол под ногами закачался, как палуба тонущего судна, а стены надвинулись, грозя раздавить.
      А женщина, не проявляя ни малейших признаков беспокойства, улыбнулась и протянула к ней руки.
      - А вот и моя девочка! - чистым и высоким голосом проговорила она. Иди же ко мне скорее! Мамочка так соскучилась по тебе!
      Несколько секунд Вика оставалось неподвижной, дико озираясь по сторонам и пытаясь сообразить, что же, чёрт возьми, происходит.
      - Не узнала меня? - улыбка не сходила с лица посторонней женщины. Разве я так сильно изменилась? Ну, подойди. Дай я тебя обниму.
      - Мама? - непослушными губами пролепетала Вика и, не дожидаясь ответа, упала в глубокий обморок.
      Она не слышала, как кричал папа, не чувствовала, как он брызгал ей в лицо ледяной водой, как тормошил, как бил по щекам. Ей казалось, что она летит в чёрный, бездонный колодец - невесомая, гуттаперчевая, счастливая.
      Вызывать любовь - это дар
      - Понимаешь, такое предложение делают раз в жизни, да и то не всем. Она курила одну сигарету за другой, разминая в пепельнице длинные окурки со следами губной помады. - А мне предложили.
      Папу срочно вызвали на работу и, чертыхаясь, он оставил Вику наедине с её матерью, обещая скоро вернуться. Они остались наедине - родные, ближе не бывает, и незнакомые, как случайные попутчики в поезде дальнего следования. Вика сидела напротив неё в глубоком кресле: спина прямая, руки - на коленях, обычно так сидят в гостях.
      - Я никак не могла взять тебя с собой, - продолжала женщина. - Мне нужно было учить язык, я была так занята, ты даже не представляешь. Всё думала, что как только устроюсь, как следует, обязательно тебя заберу.
      Вика слушала свою мать, почти не вникая в смысл её слов. В голове гудело, а в ушах стоял нудный, на одной ноте звон.
      Тысячи раз представляла она себе эту встречу. Думала, вдруг произошла какая-то чудовищная ошибка, и мама не умерла? Представляла, что она живёт в другом городе и не ищет её, Вику, потому что больна амнезией. А в один прекрасный день Вика сама её найдёт, случайно встретит на улице, и мама сразу всё вспомнит. И тогда она обнимет Вику, прижмёт к груди и скажет: "Мне так тебя не хватало! Наконец-то мы вместе!"
      Но у мамы не было амнезии. Она была абсолютно здорова и если годы не виделась со своей дочерью, то только потому, что ей было не до того. Потому что она не устроилась, как следует.
      - А потом началось - одна роль, другая, бесконечные переезды... - Она сделала нервную затяжку. - У актёров такая жизнь - сам себе не принадлежишь, а кому-то другому - тем более. Твой отец никогда этого не понимал. Он до сих пор не верит, что у меня талант. И даже если я скажу ему, что Академия Театрального Искусства выдала мне диплом с отличием, - всё равно не поверит. А я играла, да ещё как. И пресса у меня была неплохая, хотя эти критики жуткие снобы, на них не угодишь.
      Она тихонько всхлипнула.
      - А потом вышвырнули, как ненужный хлам. Я всю жизнь искусству отдала, ничего не пожалела, а они говорят: "Всё это очень мило, но не вписывается в современный контекст". Слово-то какое уродское - кон-текст.
      Вика смотрела на неё во все глаза, отмечая изменения, которые произошли в прекрасном, родном лице за долгие двенадцать лет. Вокруг глаз наметились морщины, губы как будто стали тоньше, сжатые горестной складкой, волосы утратили свой блеск. "Наверное, страшно стареть, если ты красивый, подумала Вика. - И чем красивее, тем страшнее". В мире воспоминаний нет старости и увядания, - Вика запомнила маму молодой, цветущей и, главное, любящей. А перед ней сидела очень знакомая, но посторонняя женщина, которая ничегошеньки не знает о Вике, и даже не задала ей ни одного вопроса.
      - Поэтому ты и вернулась? - она сама удивилась тому, как гладко и вежливо прозвучал её голос.
      Женщина снова всхлипнула.
      - Я не хочу от тебя таких слов. Нет. Не хочу. Только не от тебя.
      Казалось, она играет заученную роль. Говорит с выразительными паузами, закатывает глаза к потолку, - актриса, да и только.
      Она знать не знала, о том, что Вика разговаривала с ней чуть ли не каждый день. Ей до этого и дела не было.
      - А почему ты не звонила, не писала? - с обидой спросила Вика. - У тебя бумаги под рукой не оказалось, или телефон отключили за неуплату?
      Мама встала и прошлась по комнате, разглядывая корешки книг, стоящих на полках.
      - Ты была маленькой, ты бы не поняла, - проронила она. - Что толку вспоминать? И потом твой отец этого не хотел. Так и говорил: "Не нужно писем. Или будь рядом, или не пачкай бумагу".
      Как будто почувствовал внезапную усталость, она села на диван, напротив Вики.
      - А ты-то как? - спросила она. - Как ты жила без меня?
      Вика задумалась. И правда, как она жила? Как может жить девочка, у которой нет мамы?
      - По-разному, - сухо ответила она.
      - Ты совсем большая... - Мама пристально посмотрела на неё. - И причёска у тебя... - она подбирала такое слово, чтобы не обидеть, странная. Это мода такая?
      - Нет, - Вика провела рукой по жёсткой макушке. - Это я побрилась.
      - Сама?
      - Конечно, сама. Мне казалось, что тебе бы это понравилось.
      Мама робко улыбнулась. Она думала, что раз Вика шутит, значит, ещё не всё потеряно. Но Вика и не думала шутить.
      - А мальчики? - Вика бросила на неё недоумённый взгляд, и мама торопливо пояснила: - Ну, тебе кто-нибудь нравится?
      Вика усмехнулась. Не самая хорошая идея сейчас говорить об этом. Наверное, мама думает, что её дочь - идиотка, у которой в голове только тряпки, мальчики и танцы.
      - Да есть один, - нарочито легкомысленно и пренебрежительно сказала она, жеманно поджимая губы.
      - А он? - оживилась мама. - Наверное, влюблён в тебя без памяти. Иначе и быть не может. В меня всю жизнь кто-то был влюблён - и в школе, и в институте, и потом... Вызывать любовь - это дар. И он перешёл тебе по наследству.
      - Да. Он влюблён в меня без памяти, и мне это просто необходимо. У меня от его любви прямо-таки наркотическая зависимость. Ты знаешь, - она притворно вздохнула, - у меня ведь никогда не было мамы. Точнее, была, но я её совсем не помню. А когда у ребёнка нет матери, он может вырасти ущербным.
      Мама закрыла лицо руками и заплакала, вздрагивая всем телом.
      - А знаешь, что я думала? - Вика скрестила руки на груди, как будто хотела защититься от возможных ударов. - Я думала, что ты умерла. И папа мне так сказал. Я думала, что у меня была прекрасная-распрекрасная мама, которая умерла совсем молодой. И знаешь, что самое смешное?
      Мама не отняла ладоней от лица, но притихла, прислушиваясь к словам дочери.
      - Самое смешное, что я разговаривала с тобой ночи напролёт. Но это ещё не всё. Ещё смешнее то, что я слышала, как ты мне отвечала.
      - И что говорила?
      Вика нахмурилась, припоминая.
      - Разное. Советы давала всякие. Или просила о чём-то. Я-то дура, слушалась, а ты - жива-живёхонька! Вот умора! Кому рассказать - никто не поверит!
      - По-моему, ты не рада, что я жива. Вам всем было бы удобнее, если бы меня не стало! - мамин голос задрожал и сорвался.
      - Глупости, - отрезала Вика. - Я счастлива, что ты не умерла. Правда, она чуть было не расплакалась, но ущипнула себя за руку и сдержалась, очень счастлива. Только я не понимаю, как с тобой разговаривать. Не понимаю, как мы должны себя вести. Я вообще теперь ничего не понимаю...
      Мама подошла к ней, села на подлокотник кресла и обняла за плечи. Вика сжалась от этого прикосновения. Ещё вчера мама была призраком - любимым призраком. А сегодня - это реальная, но совершенно чужая женщина.
      - Я хочу, чтобы ты поехала со мной, - сказала она. - Твой отец не позволяет мне остаться здесь. Он вычеркнул меня из своей жизни. Но ведь ты другая. Я знаю, что другая. Ты - моя копия, и когда вырастешь, обязательно меня поймёшь.
      - Может быть, - Вика осторожно высвободилась из сковывающих объятий. Может быть, когда вырасту, - пойму. Но сейчас - никак не получается.
      - У нас впереди ещё много времени, - мама как будто не слышала Вику. Мы успеем узнать друг друга и привыкнуть к тому, что мы снова вместе. У нас снова будет семья. Разве ты этого не хочешь?
      - Нет, - твёрдо сказала Вика. - Не хочу. У меня уже есть семья. Папа и я. Я и папа.
      - Он что, настраивал тебя? - подозрительно спросила мама. - Нет, ты скажи: он настраивал тебя против меня?
      Вика грустно улыбнулась.
      - Он не сказал о тебе ни одного дурного слова. Ни одного. Наоборот: "Ах, какая она была и красивая, и добрая, и умная!" Только теперь я понимаю, чего ему это стоило.
      В прихожей послышался шум, - кто-то возился с ключом.
      - Папа? - с надеждой крикнула Вика. Ей было тяжело продолжать этот разговор. - Папа, это ты?
      - Не-а, это я, - отозвалась Олеся. - Я сегодня пораньше.
      Она вошла в полутёмную комнату, щуря близорукие глаза. А мама с достоинством поднялась к ней навстречу и произнесла звучным, хорошо поставленным голосом:
      - А это и есть счастливая избранница твоего отца? Да, Вика?
      Жирафа остановилась напротив неё, опустив длинные руки по швам, как солдат на плацу. Мама сложила руки на груди и высокомерно смотрела на Жирафу, хотя это и было непросто, потому что смотреть приходилось снизу вверх.
      - Да, - подавленно ответила Вика. - Это она. Олеся.
      - Ну-ну, - мама обошла Олесю вокруг, как будто та была бездушным музейным экспонатом. - Что ж, на безрыбье и рак рыба.
      Вика смотрела на них во все глаза и не могла поверить в реальность происходящего. Этой встречи не должно было быть. Жёны одного человека бывшая и будущая - никогда не должны встречаться, потому что ничего хорошего не выходит из таких встреч.
      А кто они для Вики? Мать и мачеха, - совсем как цветок. Обожаемая мама, которая бросила её на долгие годы, и ненавидимая мачеха, которая в своё время осталась ухаживать за безнадёжно больным человеком и его несовершеннолетней, капризной дочерью.
      - Я вас узнала, - сказала Олеся. - Я видела вашу фотографию.
      - Да? - мама сделала вид, что она польщена. - Ну, и как тебе моя фотография? Ничего, что я на "ты"? Что ты почувствовала, когда увидела мою фотографию? Не помнишь?
      Олеся подошла к выключателю и зажгла свет. Яркая лампа ослепила всех, заставила сощуриться, прикрывая рукой глаза.
      - Кто тебя просил включать свет? - гневно заговорила мама. - Мы уже давно так сидели, а ты всё испортила...
      - Мне не нравится находиться в тёмной комнате с чужим человеком, холодно проговорила Олеся. - Сидеть в темноте можно только с кем-то близким.
      Мама ошарашено молчала, не зная, что съязвить на этот раз.
      - А папа где? - спросила Олеся, обращаясь к Вике.
      - На работу вызвали, - Вика прятала глаза, ей было чего-то стыдно перед Жирафой. - Обещал скоро вернуться.
      - Ну ладно, вы тут сидите, а я пойду на кухню, - буднично сказала Олеся. - Приготовлю что-нибудь на ужин.
      Она собиралась выйти из комнаты, но её остановил пронзительный крик:
      - Стой! Ты никуда не пойдёшь!
      - Что это значит? - Жирафа захлопала своими длинющими ресницами.
      - А то! Я хочу побыть наедине со своей дочерью. У нас, между прочим, серьёзный разговор.
      - Так говорите, я выйду.
      - Ты не поняла, моя милочка, - резко сказала мама. - Я хочу, чтобы ты ушла. Понимаешь? Ушла из этой квартиры, из моего дома. Вика, скажи ей.
      Вике было больно смотреть на них обеих. Гораздо приятнее было разглядывать носки своих тапок или изучать узор на ковре. Но они обе - мать и мачеха - замерли в ожидании её слова.
      - Да, - сдавленным голосом проговорила она. - Тебе лучше уйти.
      Мама торжествующе улыбнулась, и в её глазах заблестели холодные светлячки - так сверкают глаза победителей. А Жирафа вся сжалась, как будто от удара плёткой.
      Вике надо было собраться с духом и договорить до конца. Она набрала в лёгкие побольше воздуха и на выдохе произнесла:
      - Я думаю, тебе действительно лучше уйти, мама.
      Если ты врёшь человеку, значит, ты его не уважаешь
      Ему казалось, что это было совсем недавно: она бежала по асфальтовой дорожке - счастливая, трёхлетняя, как вдруг упала и в кровь разбила колени. Рыдала, кривя губы, размазывала слёзы по лицу. "Послушай, - сказал он тогда, поднимая её на руки. - Не плачь. У меня слюна волшебная, вот я тебе колени оближу, и всё пройдёт". И облизал. И она сказала, что прошло.
      Или другое: она заболела свинкой, и ночью он проснулся от её тихого плача. Он испугался, что ей стало хуже, кинулся, оторвал её ладони от мокрого лица и спросил: "Ты чего? Плачешь?" Она мотнула головой. "Попить хочешь?" Снова нет. "Я боюсь", - вдруг сказала она. "Чего?" "Врач сказал, что у меня свинка, - всхлипывая, сказала она. - Это значит, что я скоро превращусь в поросёнка?" И он всё объяснил, и они вместе смеялись, а потом она уснула, уставшая от слёз и смеха.
      А вот теперь она сидит перед ним - взрослая и непостижимая, без волос и без иллюзий - не узнать.
      - Зачем? - Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях ладонями вверх. - Зачем ты обманывал меня всё это время?
      Он стоял перед ней, потупив голову, как будто старшей была она, а он младшим, неправым, провинившимся. Ему хотелось рассказать ей историю этой лжи, но слова застряли комом в горле - ни проглотить, ни выплюнуть.
      - Я знаю, что если ты врёшь человеку, значит, ты его совсем не уважаешь, - давясь слезами, проговорила она. - Ты должен был сказать мне правду. Должен.
      - Тебе было три года, - сказал он, - потом пять, потом десять. Может, я и не должен был лгать. Но я любил тебя, и хотел защитить от дурной правды. А маленькому человеку легче смириться со смертью, чем с предательством.
      Она упёрлась локтями в колени и обхватила голову руками. Вся её жизнь была обманом. Всё это время она любила мечту, а не реального человека.
      И голос. Тот голос, который утешал её в трудную минуту. Тот голос, который давал ей наставления. Этот голос был ничем иным, как игрой её воображения. Обладательница этого голоса была жива-здорова, и какая-то иная сущность давала Вике дурные советы.
      - Я разговаривала с ней, - призналась она.
      - С кем? - не понял отец.
      - С мамой. Разговаривала с ней чуть ли не каждый день. Я слышала её голос - чуть приглушенный, как будто из-под земли. И теперь я не могу понять - с кем же я разговаривала на самом деле?
      Он не знал, что ответить. За один вечер его дочь лишилась той иллюзии, которая согревала её все эти годы. И он, он один виноват во всём.
      - Я много раз хотел тебе обо всём рассказать, - сказал он. - Но сначала не было случая, а потом вообще стало невозможно.
      - То недосуг, то невдомёк, так что ли?
      Вика вспомнила, как литераторша спросила у Некрылова, читал ли он поэму Блока "Двенадцать", а тот ответил: "Знаете ли, то как-то недосуг, а то всё больше невдомёк". А потом литераторша спросила у Женьки, почему именно двенадцать? А Женька ответила, что имеются в виду двенадцать месяцев. "Подумай, Чижик. Подумай ещё раз", - с угрозой в голосе попросила учительница. "А, вспомнила! - хлопнула себя по лбу Женька. - Конечно же, двенадцать стульев!" А сама знала поэму Блока чуть ли не наизусть. Но позлить литераторшу и развеселить одноклассников - для неё это важнее всего.
      Вика невольно улыбнулась, вспоминая шутки одноклассников, и папа неправильно истолковал эту улыбку.
      - У Бога, или как он там называется, своеобразное чувство юмора, сказал папа. - Он всегда воздаёт той же монетой. Нужно просто иметь наблюдательность, чтобы угадывать его метафоры.
      - Это как? - не поняла Вика.
      - Вот смотри - сначала я обманывал тебя, а потом ты меня обманула. Сначала мама оставила нас, а потом... Короче, мера за меру, вот как.
      Вика откинулась в кресле, пытаясь расслышать удары своего сердца, которое продолжало кропотливую работу, заставляя кровь пульсировать в висках. Она закрыла глаза, стараясь представить себя всю изнутри - и упругую печень, и радужную селезёнку, и сетку сосудов, и желтоватые кости скелета. Вот мерзость-то. А ещё говорят: человек - венец творения.
      Но самое гнусное в человеке не многие метры кишок, не слизь, не требующий еды желудок, - нет, с этим ещё можно смириться. Самое гнусное это то, что рождается в сердце. Ведь не было никакого спиритического сеанса, не было маминого голоса, а значит, чудовище жило только в Викином сердце. И это она выкормила его своей злобой, и это от её слёз оно разбухло и стало таким огромным.
      - Наверное, я ненормальная, - сказала Вика и сама испугалась. Нормальные люди голосов не слышат. А если и услышат ненароком, ни за что всерьёз принимать не станут.
      Плохо быть сумасшедшей. Это только в романах они все такие чистенькие и возвышенные, нюхают полынь и цветы полевые собирают, да песни поют тонкими, надломленными голосами. А в жизни всё совсем не так. В жизни на психов надевают смирительные рубашки и везут их - немытых, нечёсанных - в жёлтые дома с решётками на окнах, чтобы не слышали порядочные люди их дикого воя, крика и скрежета зубовного.
      - Ты не сумасшедшая, - сказал папа. - У тебя просто фантазия богатая. Люди часто так ошибаются. Они слышат голоса и думают, что они от Бога или ещё от кого-нибудь. А это не так.
      - Я устала, - тихо сказала Вика. - Тянули, тянули меня в разные стороны - чуть сердце не разорвалось.
      Где-то глубоко, в самой сердцевине её маленького существа, зрела жёсткая уверенность, что она больше никому не поверит, не вверит свою судьбу тому, кого, может статься, и нет на самом деле.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4