Амплуа - первый любовник

Беатриче (из «Слуги двух господ») в бархатном берете со страусовым пером, в мужском платье, Смеральдина (из того же «Слуги…») в яркой юбке, перетянутой корсажем, — на коне! И рядом на коне Яша Бураковский в плаще и при шпаге. За ними Миша ведет свой грузовичок. В кабине с Мишей Русанова. Она в тельняшке и бескозырке. Костюм из спектакля «Разлом» Б. Лавренева (премьера) ей не принадлежит. В «Разломе» она — старая дама (мать героини), но ради праздника Русанова в тельняшке блещет зубами и глазами, высовываясь из кабины!

В кузове стоят революционные матросы: Сергей Якушев — вожак Годун, за его спиной 3-й матрос -Менглет и другие. В «Разломе» у Менглета три фразы (может быть, трижды три), но все приехали играть всё!

На деревянной трибуне Протопоп приветствует демонстрантов. Жарко… Протопоп вспотел, голубые глаза под стеклами очков сияют! Беатриче (она же «похищенная Елена») ему нравится, Менглета он ценит за талант и уважает за скромность…

…Ах, Георгий Павлович, Георгий Павлович! Как вы и все революционные матросы были безжалостны к своему вожаку Го дуну! «Разлом» поставил в Москве во время «репетиционного периода» (о нем позже) артист МХАТа М.М. Яншин.

На репетициях 3-й матрос — вел себя пристойно. Менглет любил Яншина. И хотя Михаил Михайлович — великолепный Лариосик в «Днях Турбиных» М. Булгакова — был в общем-то не режиссер, актерам он помогал найти и «зерно», и «сквозное действие», и прочее. Сергей Якушев репетировал увлеченно (артист талантливый и всегда правдивый), и Жорик, конечно, ему не мешал, а иногда и кое-что подкидывал — нужное Годуну.

На премьере (7 ноября 1938 года) матросы, подчиняясь Годуну, от «сверхзадачи» (победа мировой революции) не отвлекались…

Но на последующих?!!

На сцене каждого театра обычно прорезан люк. Был он и в ДКА. Под сценой — различная машинерия. На палубе каждого корабля — тоже имеется люк. В трюме — отдыхает команда. Якушев — Годун по ходу спектакля поднимал крышку люка и заглядывал в «трюм». Предполагалось, там спят (перед решающим боем) матросы.

Но матросы — и в том числе 3-й — отнюдь не спали! Они скапливались под сценой и ждали: когда Годун поднимет крышку? Крышка поднималась. Годун заглядывал в «трюм», а матросы?… О! Что они только не вытворяли! Показывали Годуну кукиши. Прикладывали к носу растопыренные пальцы. Строили рожи. «Сверхзадача» у всех была одна — рассмешить Годуна любыми средствами. Но Годун оставался невозмутим: «Дрыхнут, черти!» — произносил он сердито-любовно и закрывал люк. Однажды в «трюме» он увидел настоящий гиньоль. Ширшов (один из матросов) «висел» в петле, высунув язык и выпучив глаза. «Дрыхнут, черти!» — несколько дрогнув, сказал Годун.

В следующий раз Годуну показали нечто. Не сразу поняв, что это — сдвоенное, бело-розовое, он нагнулся и разглядел. Это был голый зад одного из матросов (возможно, 3-го). Годун плюнул! Захлопнул крышку и дрожащим голосом проговорил: «Ддррыхнут, ччерти!»

…«Репетиционный период» длился два месяца. Начался сейчас же после отпуска (его проводили, разумеется, в Москве) — закончился отбытием в Сталинабад. Управление по делам искусств Таджикистана согласилось с доводами дирекции театра: «Нельзя вариться в собственном соку» и отвалило энную сумму на оплату артистов МХАТа. Репетировали в новом доме в престижных квартирах мастеров на улице Немировича-Данченко.

Жена Михаила Михайловича Яншина Ляля Черная, дивя глазами-зеркалами, по окончании репетиций угощала сталинабадцев чаем. Где-то в глубине квартиры сновала ее матушка в темной шали.

Сталинабадцы восхищались Черной (в ту пору она восхищала весь Союз) и с интересом узнавали (не от хозяев, а со стороны) подробности экзотического брака. Артистка театра «Ромэн» Черная и артист МХАТа Яншин снимались вместе в картине «Последний табор». Он — в роли комсомольца-уполномоченного, призывающего цыган к оседлой жизни, она — в роли таборной цыганки. Ее пляски и пение покорили комсомольца-уполномоченного, и он цыганку полюбил. Не помню, как в фильме, но в жизни дело окончилось счастливым браком. Правда, не очень долгим. Вскоре после «репетиционного периода» у Михаила Яншина отбил жену Николай Хмелев, артист еще более знаменитый, чем Яншин, и тоже мхатовец (Ляля Черная вообще была мхатовка).

У Василия Осиповича Топоркова чай разливала его супруга Наталия Николаевна Небогатова — дочка адмирала Небогатова и мать Марка Карпова. Недолгое время Марк занимался в студии Дикого. Пил с Кашутиным, играл на бегах (Дикий в Ленинград его не взял). Во время «репетиционного периода» Марк слонялся где-то в провинции. Вскоре его арестовали, а потом расстреляли…

Но это случилось позже, а осенью 1938 года Марк еще не сидел — и Наталия Николаевна была весела и, как всегда, радушна.

Топорков ставил спектакль «Волки и овцы» А.Н. Островского. Менглет репетировал Беркутова. Роль невыигрышная, Жорик отказывался. Но Топорков настоял, и Менглет подчинился. Диковских озарений Топорков-режиссер не ведал. Спектакль получился тяжелым, затянутым, но Менглет — Беркутов (конечно же с помощью Топоркова) оказался на высоте — в буквальном смысле этого слова.

Беркут (хищная птица) парит высоко, а видит далеко окрест — видит то, что от хищников-«волков» за лесами-перелесками скрыто. Мгновенно разгадав плутни Мурзавецкой (Миропольская) и Чугунова (Ершов), Беркутов пугает их тюрьмой-каторгой, и жулики подчиняются ему — чтобы плутовать под его, так сказать, художественным руководством.

Это написано у Островского. И это сыграл Менглет. Но как?

Внешне, разумеется, он был совсем не «беркут». Красавец, помещик-дворянин, занявшийся коммерцией, в будущем, возможно, губернатор, а может быть, министр, а может быть, даже наверное, капиталист-миллионер. Подвернулась Купавина (Степанова). Отчего не жениться? Она мила! Он не притворяется влюбленным (и у Островского — не притворяется). Но Беркутов — Менглет так нежно говорит Купавиной о своей «нелюбви» к ней, что ей становится ясно: любит, но скрывает!

А Беркутов — Менглет ничего не скрывал! Он и с жуликом за честного человека себя не выдавал. Он -коммерсант («бизнесмен»), «деньги не пахнут» — старая пословица точна. Ленин часто говорил в бранном смысле о кровопийцах «помещиках-капиталистах». Но помещики становились «капиталистами» в редчайших случаях. Чаще — спускали последнее, разорялись, вырождались (И. Бунин, повесть «Деревня» — и так далее).

Беркутов — Менглет был из редчайшего вида «помещиков-капиталистов» — удачливых. Но Беркутов судьбу спектакля не решал. И хотя с его появлением па сцене действие стремительно накручивалось и раскручивалось, весь спектакль был затянут и недостаточно комедиен. А «Волки и овцы» — комедия!

«Разлом», имея официальный успех, посещался не густо. «Революционные матросы» хулиганить перестали. Менглету было не до смеха. С ним уже несколько раз объяснялся Ершов, и Менглет чувство-нал — пахнет «разлом» куда более драматичным, чем лавреневский. Откололся при разломе, правда, всего один человек (как и в случае со Штейном), но он для Менглета был во много раз ближе и дороже Штейна — вместе театр создавали.

Петр Михайлович Ершов родился в марте 1910 года. Опасаясь поздних родов (сорок пять лет), его мать Александра Алексеевна Ершова выехала из своего имения Лебяжье (в Тульской губернии) в Москву, где и разрешилась от бремени двойней. Мальчиков окрестили Петром и Павлом. Это были ее шестой и седьмой ребенок.

Отец детей Михаил Дмитриевич Ершов в 1916 — 1917 годах был воронежским губернатором (маленький Жорик и маленький Петя, возможно, одновременно бывали в Покровском соборе!). Жили Ершовы в двухэтажном губернаторском особняке, у подъезда дежурили казаки.

После Февральской революции Михаил Дмитриевич сейчас же подал в отставку и стал вновь просто числиться по Министерству народного образования. Александра Алексеевна Ершова (в девичестве Штевен) в юности была рьяной столыпинкой, увлекалась проблемами народного образования (где-то на этой ниве она и познакомилась со своим будущим мужем). Сашенька Штевен переписывалась с Львом Толстым, создавала сельские начальные школы и преподавала там не только азбуку…

Она обличала ложь, несправедливость и… нападала на священников-пьяниц. Пьющие священнослужители обиделись. Дошло до Синода. И Синод запретил своевольной барышне и близко подходить к деревенским детям.

Темперамент матери, ее нетерпимость унаследовал П.М. Ершов. (Стариком перечитывая ее дневники, он нашел в них строки, призывающие к терпению.)

Во время Первой мировой войны детям в семье была отменена рождественская елка, так как русская армия терпела поражения.

Народное образование после замужества было оставлено (дети, муж) — характер Александры Алексеевны не изменился. Февральскую революцию она не приняла, Октябрьскую — прокляла! И не потому, что семья лишилась достатка («Грабь награбленное!» — призывал В.И. Ленин, их конечно же ограбили), не потому, что фамилия Ершовых занесена в «Бархатную книгу» русского дворянства. Нет, не потому!

Александра Алексеевна была маленьким трепещущим духом. Октябрьская революция уничтожала духовность (так ей казалось), а без духовности человек — скот!

Дети росли, зная от матери: «Великий Октябрь» — Великое Зло! Михаил Дмитриевич Ершов после Октября говорил: «Мы оказались на верхнем этаже горящего дома. У нас два выхода — либо сгореть вместе с домом, либо прыгать!»

Александра Алексеевна решает: прыгать! Семья бросает (уже разрушенное) Лебяжье и едет в Полтаву (там еще сильна «белая гвардия»). Добрались через месяц, и, оставив детей у знакомых на короткий срок, Александра Алексеевна и Михаил Дмитриевич отправились в Киев оформлять финансовые документы (в 1918-м продали армии рожь, но денег еще не получили).

В Киеве Михаил Дмитриевич умирает от тифа. Александра Алексеевна возвращается в Полтаву. И в апреле 1919-го — еще смерть. Дети играли в «красных и белых» (в войну). Соорудили землянку, спрятались в ней. Балка обвалилась, Павлик погиб. Близнец Петя (он был рядом с братом) чудом остался жив. И ему предстояло теперь жить за двоих. Что он, в общем, и выполнил!

Полтаву заняли красные. Дом Россия весь сгорел. Семья вернулась на «пепелище».

Еще смерть! Умер от травмоэпилепсии старший брат Митя (последствия контузии под Каховкой — дрался на стороне белых). Под Каховкой убит другой брат, Алексей (дрался на стороне белых). Брат Вася пропал без вести (кадет). Через полвека найдется в Штатах.

Под Москвой, в сохранившемся дворянском имении близ станции Кокошкино бывшие господа-дворяне организовали колхоз?! И назвали его «Красная юрка». Красная Горка — церковный праздник, следующий после Пасхи. Большевики иронию господ-дворян проглядели: в глаза бросилось, что горка — «красная»!

Колхоз «Красная горка» стал показательным — помещики-капиталисты умели вкалывать! Три года Петя Ершов убирает в свинарнике (чистоту свиньи любят), ухаживает за лошадьми, на неоседланных конях скачет вместе с другими колхозниками-дворянчиками в ночное, выезжает на телеге к поезду, где у них принимают молоко (для какого-то магазина). В свободное от колхозных обязанностей время учится. Школа в селе Толстопальцеве — недалеко.

«Все хорошо, прекрасная маркиза!» Но в 1926 году показательный колхоз «Красная горка» переходит в ведение ГПУ! От греха подальше все «бывшие» из колхоза утекают.

Александра Алексеевна и трое ее детей — Ольга, Маня и Петя (живущий за двоих) — перебираются в Москву.

Старые дворянско-колхозные связи помогли. Александра Алексеевна преподает иностранные языки (в совершенстве владеет: французским, английским, немецким). Поселилась у Кузнецовых (с ними она прежде переписывалась) на Вятской, в развалюхе-хибаре. Ольгу приютили Старицкие (родственники губернатора Полтавы). Маня вышла замуж — у них есть пристанище.

На Вятской с матерью живет Петя. Оканчивает школу с чертежным уклоном (тогда почти все школы были с каким-нибудь уклоном). И чертит для студентов Московского горного института дипломные работы. Студенты им довольны, его чертежи — нарасхват. Платят прилично.

В 1932 году Петя Ершов поступает в «Театрально-литературные мастерские» А.Д. Дикого.

Среднего роста, сутуловатый, в юности — от колхозных харчей, наверное, — полноватый, в старости, как его мать, — дух бестелесный. Но до старости пока далеко — у Пети круглые щеки, черный клок над черными бровями и большие светло-карие глаза с зеленоватыми искорками, взгляд их часто тяжел… Зато нечастая улыбка — легка!

Влюбленный (как и Менглет) в Дикого, Петя Ершов постоянно беседует с Топорковым; «метод физических действий» — открытие Станиславского -основная тема.

Ершов люто ненавидел советскую власть. Сталин — «усы»! Ленин в Мавзолее «консервы». Но ненависть чувство не творческое. Для того чтобы творить, надо обязательно что-то даже во мраке советской власти — любить.

«И море и Гомер — все движется любовью», — часто повторял Ершов. И жил, и движился любовью — к театру.

Православный христианин (как и Менглет) был ли он истинно православным? В церковь ходил редко… Молитвы знал, но Богу — не молился.

Храмом Ершова был театр! Система Станиславского — Верой (Евангелием, Библией).

Одержимый идеей построить негласный «театр Дикого» — на базе системы Станиславского, — Ершов негодовал:

— Для чего мы сюда приехали? Зарплата в тройном размере нас привлекла или искусство? Без системы Станиславского нет современного театра! И мы становимся обыкновенной провинцией… Царевококшайском прошлого века!

Никто не хотел быть провинцией прошлого века! Все помнили заветы Станиславского — Топоркова, но нельзя же все время долбить:

— Наигрыш! Штучки-дрючки! На публику! Штамп! Не то! Не так!

— А ты объясни, как?

Объяснить в ту пору Ершов не умел.

— Ну покажи — как?

Но, во— первых, «показы», по системе Станиславского, вредны, а во-вторых, да нет, пожалуй, во-первых -показать он не мог.

Дикий часто «показывал». Иногда его копировали по-обезьяньи, иногда, уловив суть, попадали в цель (Горячих — Катерина Измайлова, Менглет — Сергей). «Показывали» и Немирович-Данченко, и творец системы Станиславский… «Показывал» и Топорков — всегда блестяще.

Так, как они, «показать» Ершов не мог! И знал это, потому что был в театре (как и в студии) «самым умным».

— Репертуар — ничтожен! Современные поделки на потребу дня! Чепуха переводная… А надо ставить Аристофана, Софокла.

— Да кто же Софокла в Сталинабаде переварит?

— А??? Значит, идем на поводу у зрителя? Не его поднимаем до себя — а сползаем до уровня питекантропов в военных шинелях?!

— Не так громко, Петя…

— Флирт, пьянки, цветы, аплодисменты — вот чем все заняты! А театр должен быть лабораторией… Все свободное время надо учиться системе!

— А кто будет учить? Бендер, Ланге, ты? Диалоги — вымышлены, но подобные диалоги Ершова с актерами могли быть.

И что особенно горько было фанатику системы Ершову — то, что люди, в которых он видел единомышленников (Менглет, Солюс, Волчков, Бибиков), с ним не объединились.

Ершов признавал: да, он не всегда может объяснить, «как» и «что».

— Но давайте вместе, сообща!

В то, что он хочет внедрять систему сообща, даже ближайшие друзья не верили.

Нетерпимость к чужому мнению и даже деспотизм проглядывали в этом «сообща». Ничьими советами Ершов никогда бы не воспользовался. Так думали актеры (может быть, ошибались).

В «Бедности не порок» есть сцена: Любовь Гордеевна в подвенечном платье — отец силком выдает ее замуж за старика купчика — бросается отцу в ноги и умоляет отдать ее за Митю. Ставил спектакль Василий Осипович Топорков. Любовь Гордеевна бросилась в ноги отцу и, обливаясь слезами, умоляла не губить ее молодость…

Пришел Дикий. Посмотрел. «Как напысано, так и сыграно. Прости, Вася, но это плохо. Девушку зовут Любовь Гордеевна! Отец Гордей — и она гордячка! В ноги-то она падает (ремарка), но не молит, не просит, а… приказывает отцу отдать ее за любимого», — сказал Дикий и «показал»! Упал на колени и на словах: «Тятенька, отдай меня за Митю!» стал стучать кулаком по полу. «Тятенька!» — три удара. «Отдай! (Удар.) Меня! (Удар.) За Митю!» Таких парадоксальных решений режиссер Топорков находить не умел… Не умел и Ершов.

Ершов обратился к Бендеру (ища в нем поддержки). Они проговорили всю ночь наедине, конкретно, о чем они беседовали — неизвестно. На другое утро 1фшов подал заявление об уходе «по собственному желанию».

Смешит в этой печальной истории то, что Ершов искал поддержки у Бендера. Как мог поддержать Ершова главреж Бендер? Он был человеком слабовольным, абсолютно нечестолюбивым и… пьющим. От:ггого (пока) страдала одна его жена. От него ничего не зависело.

Шутник, острослов, он сказал Ершову: «Вся рота не в ногу идет — один поручик идет в ногу»…

Почему Ершова за «консервы» и «усы» не арестовали? Стукачей в театре не было? Вряд ли. «Ребят не трогать!» Но «ребятам» уже подвалило к тридцати, и многие сами уже обзавелись ребятами.

За меньшее и в более молодом возрасте — погиб Марк Карпов. Кривляка и паяц — профиль без фаса и тела, — он в перерыве между репетициями или на трамвайной остановке вдруг начинал выкрикивать:

— Та-ра-па-тя! Цирк — балаган! У ковра кинто шевелит усами: «Мы нэкому нэ позволим лезть своим свиным рылом в наш савэтский агарод!» Та-ра-па-тя! «Жить стало лучше, жить стало вэсэлэе!»

— Марк, перестань! Марк, уймись! Марк, услышат!

— Та-ра-па-тя!…

Внук Евтихия Карпова, известного режиссера, сподвижника (долгие годы) Веры Комиссаржевской, сын актера Карпова, пасынок В.О. Топоркова! За что Марк загремел, если не за «Та-ра-па-тя!». И уж Топорков, наверное, пытался вызволить Марка из беды…

Посадили (кажется, Соловки — могу ошибаться) по статье 58, параграфы И, 12. Отсидел — не загнулся, был живуч, хотя тощ. «Вольняшкой» — заведовал клубом. Поехал в отпуск, к маме, наверное, в Москву. Сняли с поезда, доставили обратно. Расстреляли. Почему? Пока он ехал, клуб сгорел! За диверсию, якобы им организованную. Где логика? Не ищите.

Так и с антисоветчиком П.М. Ершовым. Судьба? Бог помиловал? Но он в жизни ни разу репрессиям не подвергался.

Ершов уехал в Москву, Аля конечно же с ним. Она служила хористкой в Оперном театре Таджикистана, но незадолго до раскола-разлома родила дочку и, оставив ее с бабушкой в Москве, примчалась к мужу. Уходу Ершова Аля скорее обрадовалась, чем огорчилась. Теперь дочка будет с ними.

… По книгам П.М. Ершова училось и учится не одно поколение.

И сейчас в Москве есть студия, где занимаются поведением актера на сцене по методу Ершова.

Последователи его немногочисленны, но их найдешь и в Перми, и в Томске, и во Владивостоке, и в Лондоне, и в Соединенных Штатах.

И все они считают П.М. Ершова великим мыслителем и великим педагогом.

Насчет педагога — мне не судить, но мыслителем (по-моему) Ершов был действительно великим!

Зная, что пребывание в этом мире для нас ограничено, мыслители (разных величин) все время стараются его перестроить (для будущих поколений?!). Пытался перестроить и П.М. Ершов — на своем участке (театр). Захватил он шире. И его учение (мне кажется) могло бы послужить на пользу человечеству — если бы оно им воспользовалось.

Глава 9. «Повесть о женщине» — негласный «Театр Менглета»

«Дайте мне телефонную книжку, и я поставлю по ней спектакль» (афоризм — не Дикого, но часто приписывается ему).

«Повесть о женщине» — пьеса Л. Левина — была «телефонной книжкой», и Менглет поставил по ней спектакль.

Что имеется в телефонной книжке (кроме телефонных номеров)? Имена, фамилии, место проживания и время (год издания телефонной книжки), в которое эти люди проживают.

Все это было в пьесе Левина. Что же еще? Картонные фигуры и — кто чем занимается.

Марина Журавленко — сначала прислуга у владельцев магазина «Восточные сладости» Карантов, потом — начальник железнодорожной станции и депутат горсовета.

Зинка — буфетчица у Карантов, потом портниха.

Сын Карантов Додик — маменькин сынок, потом спекулянт.

Никита Бережной — командир взвода, затем полковник.

Дочка Бережного и Марины — сначала дитя, потом школьница.

Муж Марины Тимофей Рыбальченко — машинист первого класса, потом инспектор Наркомата путей сообщения.

Иван Журба — кавалерист, потом замначальника дороги.

Время — 1920-1936 годы.

Место — южный портовый город.

Перед началом третьего сезона Менглету (в Москве) принесли пьесу. Театр по-прежнему процветал, но с главрежем опять начались неприятности. Не у Менглета — у коллектива и Управления по делам искусств: пьет, не заинтересован в работе и прочее. Менглет опасался — Бендера снимут. Так и произошло. Несколько месяцев обязанности главного режиссера выполнял Менглет. В этот период он и поставил (пришлось!) несколько спектаклей, один из них — «Повесть о женщине».

Чем же его привлекла левинская «телефонная книжка»? В первую очередь протяженностью жизни героев. Смена деятельности, возмужание всегда изменяет личность. Марина, например (будь она даже немой!): кухарка в затрапезе — и начальник железной дороги, да еще в путейской форме! Впечатляет!

У Менглета в руках была пьеса, но Марины, героини «повести», среди своих актрис он не видел. И тут ему порекомендовали выпускницу школы Театра имени ВЦСПС Сарру Косогляд. Темная гривка, жаркие глаза под арками бровей, грудной голос (флейта), темперамент, пластичность и все соответствующее!

Из Сарры Косогляд получилась отличная Марина, и Сарра сразу полюбилась зрителям.

Удачное распределение ролей, известно, — половина успеха.

Но на это надо иметь особое чутье. В какой-то степени им обладал Бендер («Без вины виноватые», «Похищение Елены»). В какой-то степени Ланге («Дети Ванюшина», о них позже).

В «Повести о женщине» чутье Менглета сработало безотказно. Валентин Рублевский. Новенький. Громогласный, шалый верзила. То груб и бестактен, то искренне внимателен, отзывчив на чужую беду. Что в нем учуял Менглет от кавалериста Журбы? Сходство характеров (лишь намеченных автором)? Возможно. Дебют Рублевского в «Повести о женщине» стал его лучшей и непревзойденной (увы!) ролью, истинно творческой победой.

Кокон (Николай) Волчков. Сиротское детство, нужда. Поэтому взрослым — немного скопидом, считает копейки (на новый костюм, на приемник) и -одалживает по первой просьбе, иногда не рассчитывая на отдачу. А Додик, сын Карантов? Избалованный лоботряс! Прожигатель жизни! Антиподы! Но может быть, именно поэтому удалось Волчкову поднять противного ему маменькиного сынка до обобщения, приблизить к свинтусам Ильфа и Петрова.

Машиниста первого класса, будь в театре Дегтярь, — играть бы ему. Но Дегтярь ушел после первого сезона — что-то соблазнило его в Москве (кино, кажется).

Иван Гришин (новенький) — коренастый мужик, бас и ухватистая сила, вот и все! Что же еще увидел в нем Менглет? Добродушие! И свою добрую душу Ваня отдал картонному машинисту — то есть вдохнул в него жизнь. Бас и ухватистость пригодились.

Роль дочери Бережного и Марины Менглет, не раздумывая, отдал Лидии Бергер.

В первом явлении режиссер запихнул ее в детскую кроватку (деталь быта) с оградкой. Как она там помещалась? Но помещалась — и что-то попискивала, высовывая лишь голубоглазое личико с большим (будь он проклят!), но подтянутым крепом носом. Попискивала Лида по-детски, не фальшивя, не сюсюкая, и в публике многие думали, что в кроватке актрису Бергер ребенком подменили.

В последнем действии Лида — школьница была во всем своем обаянии: каштановые локоны (природная завивка), прозрачные глаза. Большой нос (будь он проклят!), подтянутый заново, общего впечатления не портил.

Школьница разрывалась между появившимся нежданно родным отцом (Г. Менглет) и не родным, но любимым (И. Гришин).

Конец, разумеется, был счастливым. Школьница, не переставая любить отчима (чем его утешала), горячо полюбила родного отца.

Лида всегда, со времен «Мастерских», уважительно-нежно относилась к Менглету. «Жоринька! Жорушка. Жорик», — жужжала она ласково.

В «Мастерских» и в студии Лиду (и в глаза) иногда называли Ферькой. Менглет Лиду Ферькой никогда не называл. Она умиляла его искренностью — и на сцене, и в жизни.

Когда Менглет решил ставить «Повесть о женщине» — плохо было и с художником. Абрам Николаевич Клотц уехал. Менглет не удерживал. Все ж таки нестерпимо ему было трудно — без семьи. Жена, дети звали домой, в Воронеж. Он уехал. Уехал на мученическую смерть, как потом оказалось.

В театре художником-исполнителем (маляром) работал Ваня Нестеров. С великим Нестеровым в родстве не состоял, был молчалив и очень скромен. Известность (у актеров) он получил благодаря загадочному стишку (автор не Бибиков):

Ваня Нестеров в саду

Сделал Софе какаду!

Софа (преподавательница бальных танцев) — маленькая дама с копной рыжих волос и большими вставными зубами загадки не представляла. Что ей сделали «какаду» в саду — тоже понятно: не дома.

Но что означало «какаду»? Возможно, вспомня загадочный стишок, Менглет и отправился к Ване в мастерскую. Поглядел на его картины — в свободные часы Ваня писал с натуры горы, букеты тюльпанов, роз, городские пейзажи. Посмотрел и решил доверить Ване сценографию (скажем по-современному) спектакля.

Объяснил и даже нарисовал как умел (умел плохо!), что он от Вани хочет.

Установка одна: слева терраса дома Карантов, ступеньки, столбики ограды; справа твердые ширмы (гармоника), на них — виды приморского города, желательно, чтобы чувствовалась Одесса.

Перестановки должны были быть мгновенными. И потому — ничего лишнего. Детали быта: в первом действии, у Карантов (1920-е годы), — граммофон с наглым ярким раструбом, в последнем (1936 год), у бывшей кухарки, теперь депутатки, приемник. Ваня, неоднократно меняя эскизы, добился желательного Менглету.

Пейзаж приморского города менялся на ширмах (гармониках) без пауз. Ступени террасы помогали исполнителям смотреть на партнера то снизу вверх, то сверху вниз. Детали быта не загромождали сценической площадки.

Музыку к спектаклю написал скрипач театра Юрий Флейсфедер (тоже дебют). Перед началом -музыкальное вступление, плеск волн, гудки пароходов. Перемена картин — на музыке, и в финале -опять оркестр (не запись — живой!).

Песен в спектакле не было, но весь он был как бы песней. И в постановке Менглета «Повесть о женщине» следовало бы назвать «Песней о женщине». О чем же был спектакль?

Драматург Л. Левин, заполняя свою «телефонную книжку», следовал указанию Ленина: «Каждая кухарка должна уметь управлять государством».

Менглет поставил спектакль о счастье любить!

Муж Марины уступает место отцу ее дочери Никите Бережному, оторванному от нее Гражданской войной, и уходит. Не сломленный, не придавленный горем, а счастливый счастьем любимой женщины. Он понял — Марина не перестанет любить Бережного, значит, надо уйти! Без ссор, без слез, по-хорошему.

Так бывает? В песне — да! А в жизни… Может быть!

Спектакль «Повесть (песня) о женщине» нравился первому секретарю ЦК Таджикистана Протопопу и генералу Шапкину, бойцам и шоферу Мишке, одевальщицам, рабочим сцены (что всегда хороший показатель) и не убывавшей в течение нескольких сезонов публике.

О Сарре Косогляд говорили: «Пусть наша Саррочка — не Бернар, но она настоящая советская женщина» — такая, как в песне, подразумевалось.

Менглету не удалось создать в Сталинабаде — как он того искренне желал — негласный «театр Дикого». Но его — Менглета — «Повесть о женщине» была как бы продолжением одного из течений мощного диковского потока.

Когда— то В. Катаев назвал «Глубокую провинцию» М. Светлова в постановке Дикого лучшей режиссерской работой из всего, что он видел за свою жизнь в театре.

«Глубокую провинцию» написал поэт, колхозной глубинки не знающий. Знал бы — пришлось писать (честному человеку) о беспаспортных колхозниках, о нищете.

Конечно, Светлов об этом слышал, но написал он о любви, о дружбе в некоем… земном раю. Трудности и «враги», конечно, есть, но они преходящи, радость жизни — вечна! Не будем винить Светлова — он был поэтом. Не веря в рай социализма, «под мухой» Светлов грезил: а все же, может быть, через сто лет сны о рае на земле — вдруг да сбудутся. (Так же грезил и Пырьев — фильмы «Свинарка и пастух», «Кубанские казаки» из той же категории снов, сказок, песен.)

Дикий «Провинцию» лишил всякого признака быта. Онучами, свинарником, потом со сцены не пахло. Блестящий пол (на пандусе был настелен настоящий паркет), легкие березки (на тюле, кажется) и колхозницы в шелковых светлых платьях. Мечта. Сон. Песня.

Театр Менглета — а создал он в Сталинабаде негласный «театр Менглета» — отличался всеми присущими его характеру чертами: оптимизмом, умением находить хорошее в плохом (по Станиславскому), забавное в страшном, свет во мраке.

Под негласным руководством (овал-дипломат) Менглета Сталинабадский драматический театр стал одним из лучших (из десяти примерно) театров СССР. Я не преувеличиваю.

Ленинградский театр комедии Н. Акимова в ту пору считался одним из самых замечательных театров Союза.

В эвакуации акимовцы попали в Сталинабад. И театр Менглета сравнение с театром Акимова выдержал. Коренные зрители от своего театра не отхлынули. Множество эвакуированных — прихлынуло.

У кассы Сталинабадского театра можно было услышать: «Ленинградцы что-то изображают! А у наших все по правде!»

Глава 10. Интимный театр Менглета

— Можно о ваших женщинах написать, Георгий Павлович?

Менглет молчит. Но молчание — не всегда знак согласия.

— Но как же мне, упоминая, скажем, о Паратове, не сказать о «бесприданнице». А это — ваш выбор!

— Нет! На роль «бесприданницы» эту актрису — не будем называть имени — выбрал режиссер спектакля, Шурик.

— Бендер? — Да!

— Но вы не протестовали?

— Я в распределение ролей не вмешивался.

— Допустим… Но как же вы не подумали, что с такой Ларисой провал спектакля обеспечен?

— Почему?!

— Тяжелая челюсть, голова неловко посажена на шею…

— Замечательная фигурка, ножки!… Прекрасно танцевала и пела.