Люди огня

Темп все ускоряется.

Пестрая процессия, Прямо скажем, цветная. Цвет кожи участников изменяется от белого до абсолютно черного со всеми промежуточными оттенками. Один из босых барабанщиков напоминает римского патриция или итальянского святого. Другой — красивый индус: очень темная кожа и совершенно европейские, тонкие черты лица. Древнеегипетский жрец. И Андрей, конечно, как типичный представитель североевропейской расы.

Темп становится бешеным. Безумный танец в облаке водяной пыли. Движение к экстазу. Помесь дионисий, шаманских плясок и радений гностиков.

Мы жили в Двараке уже недели две, Самое удивительное, что здесь было электричество. Впрочем, Андрей утверждал, что в этом как раз нет ничего удивительного, поскольку в Индии времен «Махабхараты» электричество было известно и упоминается в тексте великой (по-моему, в основном по длине) поэмы. Уж простите, не поверю. Знаю я кришнаитскую теорию старого человечества. В следующей фразе он заявит, что люди древнее динозавров. Что действительно имелось у древних индусов — так это умопомрачительная фантазия.

Но электричество было. И поверить в то, что его проведи за те двое суток, что мы сидели в Доме Собраний рядом с аккумулятором, было трудно. Легче постулировать, что оно появилось по божественному произволению Господа Эммануила.

А потом выросли деревья. На третье утро я услышал шепот листвы и открыл окно. Город цвел и шумел скверами.

Я вспомнил Рим, розовый куст, выросший из-под снега. Нот, это мелочь. Дварака не шла в сравнение ни с чем. Это было круче, чем обрушение Лубянки и все воскрешения, вместе взятые. Такого он еще не делал!

У меня поехала крыша. Как будто у меня одного!

До того я посмеивался над книжками Андрея, где у женщин при виде Кришны мигом приходила в беспорядок одежда и текло из грудей молоко. А мужчины приходили в экстаз и забывали все дела.

Я больше не издевался. Я ощутил нечто похожее.

Мария, Иоанн и Матвей смотрели на меня свысока. Они были причастны. Они приняли причастие смерти. Я — нет. Я испугался.

И я понял, что готов сам бежать к Эммануилу и просить ого дать мне яд. Я тоже хотел быть причастным. Я хотел быть спасенным по-настоящему. Я хотел вместе с ним пройти через пламя апокалипсиса и остаться живым.

Мысль о яде меня напугала. Я начинал понимать сладость религиозного мазохизма.

Дварака затмила все. Даже гибель людей во время цунами, Сведения о погибших мигом перекочевали в конец новостей. Эммануил сказал: «Больше так не делайте» — и начал помогать пострадавшим. Такое поведение показалось мне несколько лицемерным. Все равно что сбрасывать бомбы вперемежку с гуманитарной помощью. Но эта мысль мелькнула где-то на периферии сознания и угасла, как искра от костра. Крыша уже ехала.

У индусов тоже. Мы обнаружили, что центральная Индия полностью нам подвластна. Делийский парламент признал наш протекторат и пригласил «Бхагавана» в столицу.

Эммануил медлил.

Я тем временем активно занимался организацией инквизиции. Пока для нее, слава богу, не находилось работы. Индусы либо были равнодушны к новой аватаре, либо с энтузиазмом ее поддерживали. Но ни те, ни другие не отказывались от присяги.

Некоторые проблемы были в христианском штате Гоа, но я пока не занимался этим вплотную.

…Процессия протанцевала мимо меня. Я решил досмотреть представление непосредственно в Доме Собраний и сел в машину.

Бхагаван Чайтанья должен был приветствовать Бхагавана Эммануила. Любопытно, как встретятся два «Господа», И что господа, точнее Бхагаваны, будут делать. Странно звучит. В русском языке для слова «Господь» нет множественного числа, только для «господин».

Дом Собраний — очень скромное название для огромного беломраморного дворца. Сапфиры и рубины сверкают на стенах, каменное кружево колонн, три высоких купола парят на фоне неба.

Я поднялся по ступеням. У трех высоких дверей в качестве почетного караула стоят даосские сяни — по двое у каждой. Остальные охраняют многочисленные дворцы Двараки. Всего шестьдесят бессмертных, не считая Хунсянь. Еще двадцать Господь подарил Варфоломею в качестве личной охраны, и они остались в Японии.

Передо мной почтительно открыли двери, и я прошел в тронный зал.

Он был по-настоящему великолепен. Круче Павильона Небесного Спокойствия во дворце Императоров Китая. Я вообще не люблю красно-зеленую гамму китайских построек. А здесь основными цветами были белый и золотой, и мне это нравилось. Два ряда белых резных колонн вели к ступеням трона, где сидел Господь. Он был одет в белое. Индусская одежда, похожая на одежду пуджари, только гораздо роскошнее. Пояс, усыпанный драгоценностями, и драгоценный убор на голове. Диадема или, скорее, очень богато украшенный шлем.

Я замер. Таким я его еще не видел. Господь. Калки. Последний Судия.

Золотая спинка трона нависала над ним в форме многоголовой кобры с раздутым капюшоном. Вселенский Змей Шеша [88]. А еще выше парил золотой орел. Гаруда. Тот, на котором летает Вишну.

Чайтанья вошел в зал в сопровождении Андрея и на мгновение замер на пороге. Но все же подошел к подножию трона и упал ниц — точнее, вытянулся в линию. Индусы говорят: «Упал, как палка». Эммануил быстро благословил его. Святой поднялся. Я заметил на его лице сомнение и страх, а также проявляющийся Знак на тыльной стороне ладони. Чайтанья нерешительно поднялся по ступеням трона и бросил на шею Господу венок из желтых храмовых лотосов.

Уходя, он что-то шепнул Андрею. После окончания церемонии я поинтересовался, что.

Андрей вздохнул.

— Он сказал, что, возможно, Господь и Калки, но он не узнает своего господина и возлюбленного. Ему кажется, что это скорее Равана [89], величайший из демонов. И что, возможно, он сегодня утратил Вайкунту. — Андрей стал еще печальнее. — Даже святые ошибаются, — горько добавил он.

Даже если Равана. Пусть! Мне всегда нравился этот образ.

А ночью мне приснился сон.

Пустыня. Берег озера. Тишина. Никого нет. Только вдали, почти у кромки воды, у костра сидит человек. Я подхожу ближе. Трещат поленья, в котелке закипает вода. Человек поднимает голову и улыбается одними глазами. Морщинки у глаз. Не старик и не юноша — мой ровесник. Мне кажется, это Христос. Он не говорит ни слова. Жестом предлагает мне сесть напротив, снимает котелок с огня, раскладывает рыбу по глиняным мискам. Я беру, пробую.

До сих пор во всех подробностях помню этот сон. Я прекрасно понимаю, с чего это мне привиделось. После шума местных процессий мне захотелось побыть в пустыне, а после приторной сладости бхакти — поговорить с Господом как с другом, разделить с ним рыбину из Генисаретского озера и посидеть у костра.

Я проснулся оттого, что заходили ходуном горы и земля накренилась. Я открыл глаза, увидел раскачивающуюся люстру и ползущий по тумбочке стакан.

Вскочил, бросился к окну. Прекрасно помню Японию!

Дворцы Двараки до отвращения высоки. Пятый этаж. Я передумал прыгать и устремился прочь из своих апартаментов, к лестнице. Ссыпался вниз.

В дворцовом парке земля тоже ходила ходуном, но здесь казалось безопаснее. Я упал на газон подальше от деревьев.

Земля вздрогнула еще пару раз и затихла.

Я встал и осмотрелся. В парке оказался не я один. Типичная реакция на землетрясение — прыгать из окон. Но знакомых не было: в основном окна моих друзей выходили на другую сторону.

Я посмотрел на окна дворца. На втором этаже, в галерее, стоял Эммануил и преспокойно попивал вино из маленького бокальчика. Видимо, оно даже не расплескалось.

Он кивнул мне.

— Пьетрос, иди сюда.

Я вспомнил, что как бы не совсем одет.

— Ну, оденься, — ответил Господь на мои мысли, — и сразу заходи.

Я поднялся к себе, наскоро оделся и спустился на второй этаж. Господь стоял в той же позе, даже не допил вино. Он был в штатском, то бишь в джинсах и белой рубашечке. И славно! Так как-то привычнее.

— Пьетрос, ты понимаешь, что случилось? — поинтересовался он.

— Не совсем.

Он улыбнулся.

— Пойдем.

Мы поднялись на последний этаж и вышли на крышу. Светило солнце. Наконец-то! Даже не очень жарко по местным меркам. Градусов двадцать пять. Осень все-таки.

Это был один из самых высоких дворцов Двараки. Под нами лежал беломраморный город. Слева от нас возвышался Дом Собраний, и к нему шла широкая главная улица города. Дальше — парк и дома поменьше, а еще дальше — море. И в нем что-то было не так. Я не сразу понял, что.

Эммануил, посмеиваясь, глядел на меня.

Я присмотрелся. Какие-то очень мелкие волны. Как будто я смотрел с вершины горы. Слишком высоко для семиэтажного здания, даже с такими высоченными этажами, как здесь. Море было странно далеко. Далеко внизу!

А потом я увидел облако. Небольшое облачко ясного дня. Но оно было слишком близко. Почти на одном уровне с нами. И опускалось все ниже.

— Понял?

— Мы летим?

Он кивнул.

— Это не только Дварака, Пьетрос, Это Небесный Иерусалим.

Воздух становился разреженным, как в горах. Голова слегка кружилась.

Эммануил ждал. Я понимал, чего. Я должен был просить его о преображении.

«Ну? — говорил его взгляд. — Разве я не произвел на тебя впечатления? Ты все еще сомневаешься?»

Произвел! Еще как! Прикажи — и я пойду. Зачем тебе вдруг понадобилось мое желание? Лила? Божественная игра?

Мраморная ограда крыши была инкрустирована мелкими каплями бирюзы. Красиво. Снизу она кажется голубоватой. Я полировал пальцами эти капли и смотрел на море.

Нет! Я боялся не боли. Но мне казалось, что, согласившись на смерть и воскрешение, я сожгу за собой мосты и у меня больше не будет выбора. Я боялся несвободы. И так каждым своим шагом навстречу Эммануилу я загонял себя в узкий туннель. Я принимаю его помощь в Москве, я сижу за столом с апостолами, и мы получаем первое посвящение и дар понимания языков, я выполняю поручение в Испании, прохожу через костер в Китае, пью вино второго посвящения в Японии, убиваю Лойоду. А туннель все сужается. Тяжелые стены, духота, не повернуться. Если я пройду через преображение — за моей спиной завалит выход.

Я малодушен? Да, возможно. Но должно быть хотя бы два пути. Я не трамвай, чтобы бегать по рельсам в одну сторону.

Эммануил ждал долго. Минут двадцать.

И я был на волосок от того, чтобы оставить свои страхи и сделать то, что он хочет. Это было легче. Не нужно сопротивляться.

Но Господь наконец допил заледеневшее вино и разжал пальцы, державшие бокал. Тот упал на мраморную дорожку далеко внизу и разбился вдребезги.

Эммануил выпрямился, повернулся и зашагал прочь.

Мы летели в Тамилнад. Службы безопасности полагали, что калькуттское покушение подготовлено тамилами. Господь отнесся скептически к этой версии, но Тамилнад решил посетить прежде Дели.

Вопреки ожиданиям путешествие прошло без эксцессов. Только Эммануила называли не Нараяной, а Натараджей. Шива, владыка танца, что, танцуя, творит и разрушает миры. И творение перетекает в разрушение.

Город Мадрас отличался малоэтажностью, солидной протяженностью вдоль побережья и большим количеством шивалингамов на улицах. Иногда они расположены посередине улиц, но убрать их никто не решается — почтительно объезжают. С богом, который испепелил бога любви Каму огнем из своего третьего глаза только за то, что тот помешал его медитации, шутки плохи.

Шивалингамы бывают самых разных размеров и иногда ярко раскрашены и убраны цветами. Торчат эти лиy-гамы из стилизованных вагин, именуемых «йони», но не настолько стилизованных, чтобы не вызывать эротических ассоциаций.

Культура поклонения фаллосу разработана подробно и во всех деталях. Вот, например, этот, зеленый в черную крапинку, защищает от яда, а этому, золотому, следует молиться об удаче, а где-то в Гималаях, в пещере, есть самопроизвольно возникший ледяной лингам, который вообще освобождает от всех грехов того, кто его коснется.

Перед названием лингама пишут слово «шри» (славный), как перед именем бога. Я бы не удивился, если бы писали «Бхагаван»: «Бхагаван священный лингам такой-то». Впрочем, когда эта штука торчит где-нибудь на берегу реки, на лоне природы, это выглядит даже романтично.

Вначале мне было несколько странно: все же сказывалось иезуитское воспитание. А потом я подумал: ну и что? А у нас кресты стоят, тоже частенько в цветах и лентах, особенно в Польше. Изначально — орудие казни.

Для них фаллос — символ созидания, для нас крест — символ воскресения… Представьте себе: оказались вы в какой-нибудь стране в параллельном мире, а везде вдоль дорог, в лесу, на площадях стоят виселицы и плахи, украшенные лентами и цветами. Ну и что вы подумаете?

Дварака медленно поплыла на юго-запад и вскоре зависла над Канчипурамом. Мы спустились вниз по золотым лестницам. Господь был в белых одеждах, напоминающих наряд, в котором он принимал Чайтанью, но гораздо скромнее, без диадемы и золотого пояса. Длинная рубаха перехвачена на талии кушаком.

Мы сопровождали его: впереди Мария, Иоанн и Матвей, за ними мы с Андреем, Марком и Филиппом.

Город ста храмов, древний центр паломничества приходил в упадок. Многие храмы были заброшены и разрушались. Но к нашей встрече подготовились: улицы, украшенные разноцветными флажками, цветы под ногами и гром фейерверков после заката. А за городом расположились тысячи паломников, прямо на земле возле костров. Приближался праздник Наваратри, посвященный Дурге, Лакшми и Сарасвати. Но, по-моему, дело было не в Наваратри — паломники ждали Эммануила, который широко разрекламировал свое прибытие в Канчипурам.

Здесь, в одном из монастырей, жил знаменитый основатель адвайта-веданты Шанкарачарья. Философия его заключалось в известном утверждении «Все есть Брахман» (то есть Бог). Кроме того, Шри Шанкара сочинил несколько гимнов богине Дэви (она же Кали, Парвати Дурга и т, д.) под общим названием «Волна наслаждения». Словно за тысячу с лишним лет, от рождения Шанкары до Рамакришны, ровно ничего не изменилось.

Относительно того, сколько святому Шанкаре лет, имелись существенные разногласия. Большинство европейских исследователей склонялись к числу тысяча сто, местные же утверждали, что около двух с половиной тысяч, Когда этот вопрос напрямую задавали святому, он обычно отвечал: «Атман (душа) есть Брахман. Сколько лет Брахману? Вопрос не имеет смысла». — «Но ведь это конкретное тело когда-то родилось?» — «Это конкретное тело — лишь иллюзия, майя. Существует только Брахман, Тот, кто осознает это, тут же достигнет освобождения, потому что если нет ни рождения, ни смерти, ни предыдущих жизней, ни переселения душ — нет и кармы»,

Скорее всего Шри Шанкара не был таким сумасшедшим, как могло показаться: каждый дурацкий вопрос о возрасте он использовал для пропаганды своего учения.

Храмовый комплекс Канчипурама располагался по берегам бассейна с лотосами. Белые храмы над водой, странно напоминающие пирамиды американских индейцев,

Сначала Эммануил посетил храм Вишну. Господь не пал ниц перед мурти [90] бога, как все остальные, а остался стоять. Индусы смотрели на него чуть ли не с ненавистью. Я ожидал взрыва.

Он поднял руку, и я увидел, что статуя Вишну тоже подняла руку с диском ему навстречу. Я помнил, что означает этот диск: чакра — божественное оружие.

— Господи! — выкрикнул я.

Вспышка света — словно шаровая молния разорвалась между ними. На мгновение я ослеп. Когда зрение вернулось ко мне и я взглянул на мурти, изображение Вишну стояло в своей изначальной позе, так, как его изваяли древние мастера, только черты лица были иными: лицо Эммануила, нашего Господа. А Эммануил держал в руке чакру, сияющую, как солнце, а его одежды стали черны, как мир слепца.

— Чакра — знак власти над всем, что описано окружностью Вселенной, — прошептал над моим ухом Андрей. — Вишну передал Калки власть над миром.

Господь повернулся и пошел прочь из Храма, провожаемый взглядами, полными уже не ненависти, а удивления, страха и обожания. Индусы сразу поняли смысл происшедшего, в отличие от меня.

Мы направлялись к храму Шивы.

— Шива в своем темном мире — белый, потому что он постоянно размышляет над существом Вишну. Вишну в своем чистом и светлом мире — темный, потому что он непрерывно думает о Шиве, — шептал мне Андрей.

Храм Шивы представлял собой такую же многоэтажную пирамиду, что и Храм Вишну. Камень украшен тонкой резьбой, на крыше — что-то похожее на балюстраду.

У входа нас встретил индус в одеждах пуджари. Он был довольно молод, лет тридцать. Правильные черты лица, относительно светлая кожа, голова покрыта длинным концом одежд.

— Это Шанкарачарья, — прошептал Андрей.

Понятно. Значит, не тридцать, а больше тысячи. Я не впервые видел бессмертного, который так молодо выглядел: среди сяней были еще и не такие. Но Шанкара был философом, а не воином, и я представлял себе старца, убеленного сединами.

— Свою первую философскую работу он написал в пятнадцать лет, — пояснил Андрей.

Индус взглянул на нас глазами бессмертного и задержал взгляд на Эммануиле.

— Калки! — прошептал он и пал ниц.

— Ты узнал меня? — негромко спросил Эммануил.

— Я узнаю тебя в любых одеждах, на коне или пешим, с мечом или чакрой — все это только форма.

Эммануил кивнул.

— Да, это только форма. Я пришел поклониться Господу Шиве.

Шанкара провел нас в храм.

Шивалингам, возвышавшийся на алтаре, был велик, изваян из камня и украшен символом священного слога «Ом» и многочисленными венками из красных, белых и желтых цветов.

Эммануил сел перед ним в позу лотоса. Никогда не думал, что он это умеет.

— Идите, — сказал Господь, — Все, кроме Шанкары.

Мы покинули храм Шивы и до заката ждали у врат, не смея отойти, и любовались лотосами в зеркальных водах бассейна и храмовыми постройками вокруг него.

— А зачем Калки поклоняться Шиве? — спросил я Андрея.

— Потому что Вишну — преданнейший последователь Шивы, а Шива — самый преданный поклонник Вишну, точнее Кришны. Он сидит в медитации на горе Кайлас и вечно повторяет: «Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна!»

— Понятно, — сказал я.

Я представил себе Сатану, пребывающего в непрерывной молитве Богу. Нет, не представляется, Все-таки чего-то не хватает у нас в христианстве. Молитва Сатаны — это прикольно.

Наступили сумерки, и в водах бассейна отразились звезды. Шанкарачарья так и не появился. Стало совсем темно.

Наконец, двери Храма распахнулись, казалось, сами по себе, и мы вошли.

Господь так и сидел в позе лотоса, но Шанкары рядом не было. Одежды Эммануила снова стали ослепительно белыми, а в руке он держал трезубец, сияющий, как молния. Он обернулся: во лбу у него горел третий глаз, и я почувствовал себя Камой под огнем гнева Шивы.

Он встал, выпрямился, опираясь на трезубец в правой руке, на раскрытой ладони левой расцвел цветок огня.

— О, Бхайрава! — Это из помещения для пуджари появился Шанкара и пал ниц. Видимо, Господь отослал и его, пожелав медитировать в одиночестве.

— Это только форма, — сказал Эммануил.

— Тот, кто видит разницу между Вишну и Шивой — жалкий невежда, — улыбнулся Шри Шанкара.

И я подумал о Сатане как ипостаси Бога. Четвертой ипостаси. Если все есть Брахман, какая разница, кому поклоняться? Зачем творить добро, если добро и зло неотличимы друг от друга и Бог пребывает во всем?

— Кто такой Бхайрава? — шепнул я Андрею.

— Шива в своей разрушительной форме.

Эммануил покинул храм в сопровождении Шанкары и апостолов, и вышел к паломникам, собравшимся на равнине за городом, где пылали тысячи костров. Они увидели Господа с его сияющим трезубцем и не менее сияющим лицом, с третьим глазом, пылающим, как еще один костер, и пали ниц. Над кострами пронеслось громовое «Ом», как вздох из океанских глубин, как слово творения, сказанное Богом или первым человеком, заключающим в себе всех будущих людей.

Шри-Ланка, бывшее царство упрямого Раваны, чистого преданного Господа Шивы, не доставила нам хлопот.

В середине октября мы были в Дели.

Мы с Марком спустились в город на вертолете, чтобы осмотреть местность и подготовить торжественный въезд Эммануила в столицу, который планировался на завтра.

Был праздник Дуссера, посвященный Дурге, ипостаси Кали, победившей нескольких демонов с труднозапоминаемыми именами: Махишасура, Чонду, Мунду и еще каких-то, которых я не запомнил, как ни старался — честно говоря, даже не смог произнести. Праздник победы добра над злом. После Кали в роли защитницы добра и победительницы зла принять в этой роли Эммануила уже ничего не стоило.

По городу были развешаны изображения непорочной девы Кумари, перед которыми служили пуджу и ученые пандиты [91] читали катха — выдержки из индийских священных текстов, прославляющих богиню, обильно сдабривая их анекдотами и нравоучениями. Публика приходила в экстаз.

Одновременно праздновали Рамлилу, праздник Рамы посвященный, в общем-то, тому же — победе добра над злом, точнее Рамы над Раваной. Вечером по всему городу гремели фейерверки, рассыпаясь огнями над улицами и парками.

Вереница автомобилей ехала по широкой белой дороге с золотыми перилами, и дорога слегка прогибалась под их тяжестью, а рядом плыли облака. На этот раз я оказался в одной машине с Матвеем. Эммануил ехал впереди и был в своей обычной антропоморфной форме: то есть с двумя глазами и без трезубца. По его правую руку сидела Мария, а за ним — Андрей.

Матвей сочувственно посмотрел на меня:

— Ничего, Петр, милость Господня недолговечна.

Я пожал плечами. Никогда и не ощущал себя фаворитом.

Мы медленно спускались в Дели по извилистой мраморной дороге, висящей в воздухе.

По первому впечатлению город напомнил мне Рим. Да, я понимаю, что все это очень древнее, но почему бы все-таки не отреставрировать? Правда, улицы украсили к нашему выезду, как и везде в Индии, разноцветные флажки и гирлянды цветов.

Нас встречали толпы, так же, как и в Калькутте. Народ ликовал и бросал нам венки. Мы еле продирались через людское море. Медленно-медленно, не более десяти километров в час.

Господь поднял руку, и с неба посыпались цветы. Желтые, белые, розовые…

Наш путь лежал в новый храмовый комплекс, на открытие которого нас пригласил все еще действующий премьер-министр Арвинд Бихари Гхош. Наверное, надеялся сохранить место.

Мы остановились на площади, запруженной народом, возле огромного храма, белого с розовым. Стиль его архитектуры очень хотелось назвать византийским. Очень похоже на парижский Сакре-Кёр. Пять высоких вытянутых куполов, словно половинки кабачков, но с индийским колоритом, Изысканный розовый декор. И купола рифлёные, как тыквы, И каждый увенчан диском вместо креста.

— Храм Калки, Бхагаван, — подобострастно объяснил господин Гхош.

Интересно, когда они успели сориентироваться.

Мы поднялись по белым ступеням и сняли обувь в храмовом предбаннике. Перед входом в главный зал премьер позвонил в колокольчик, чтобы предупредить божество.

Храм был ничуть не меньше собора Святого Петра и оказался заполнен до отказа. Толпа расступилась и пропустила нас вперед, к алтарю, перед которым все пали на колени и склонились до земли. Только Эммануил остался стоять.

Я украдкой смотрел на него. Господь слегка улыбался.

Мы поднялись. И я понял, что его так развеселило.

Алтарь был загорожен золотой решеткой, и там, на возвышении, верхом на белом коне, восседало точное скульптурное изображение Эммануила. Господь словно смотрелся в зеркало. Только на мурти, то бишь идоле, были индусские одежды, тот самый белый умопомрачительный наряд, в котором Эммануил принимал в Двараке Чайтанью, а в руке — меч. Фоном служили стилизованные языки пламени.

И мне стало ясно, что премьер Гхош сохранит место.

Господь медленно подошел к золотой решетке и шагнул на ступени алтаря. Господин Гхош украдкой приподнял голову и с безграничным удивлением смотрел на Эммануила. Тот тем временем поднялся к коню, коснулся своего скульптурного изображения и исчез. Зато искусственное пламя за мурти ожило, забилось и зашипело, а скульптура повернула голову и подняла меч, засиявший так ослепительно, что я закрыл глаза.

Конь встрепенулся, поднял голову, заржал, сделал чудовищный прыжок из алтаря в зал, и пламя летело за ним, словно шлейф. Народ отшатнулся и вжался в стены. А Эммануил (ибо именно он уже сидел на ожившем коне, а не мертвое изображение) направил коня к дверям Храма и выехал на запруженную народом площадь.

— Кали-юга окончена! — провозгласил он, и казалось, что его голос разносится над всем городом. — Сатья-юга! Эра добра и справедливости!

Народ в полном составе бухнулся на колени и упал, «как палка».

Эммануил (нет, Калки!) ехал по улицам, и мы шли за ним, едва продираясь через толпу. А за ним летело пламя, которое никого не обжигало.

— Не бойтесь! Это пламя для тех, кто. не принял меня! — провозгласил Господь. — Кали-юга прошла! Сатья-юга!

На закате Эммануил вернулся в храм, въехал в алтарь и замер. Скульптура раздвоилась на наших глазах, выпустив Господа. Он спустился по ступеням алтаря.

— Я не покидаю этот храм, — сказал он и кивнул в сторону мурти. — Я остался. Это мой дар по вашим молитвам.

И направился к выходу.

На Двараку вернулись по-простому: в автомобилях. Там я вышел из машины и решил прогуляться пешком, благо погода была приятная, не больше двадцати градусов. В кои-то веки здесь приятная погода!

Неподалеку от дворца мне почудились запах дыма и слабое потрескивание, как от костра. Приглушенные голоса, кажется, пение.

Мне стало любопытно, и я повернул на звук и запах.

Я шел по парку. Уже опустились сумерки. Вдали, между деревьями, мерцал огонь. Там, вероятно, располагались городские стены.

Парк кончился. Я вышел под ярко-синее вечернее небо. Здесь, на открытой площадке, действительно рядом со стеной горел костер. Очень большой. Я понял: погребальный. И пуджари в белых одеждах колдовал рядом и заунывно пел ведические гимны.

Я внимательно посмотрел на него. Нет, не Андрей. Настоящий индус.

— Петр?

Андрей тоже был здесь. Он стоял в тени деревьев, и я его не заметил. Зато он сразу заметил меня, как только я вышел на свет, и поспешил ко мне.

— Это индусские похороны? — спросил я.

— Это погребальный костер.

— Чей?

— Мой.

— Как это?

— Очень просто. Когда человек принимает саньясу [92], над ним совершают все погребальные обряды. Правда, с моей стороны не совсем правильно при этом присутствовать. Саньясина не должна трогать смерть для мира. Но у меня особая саньяса.

Я понял, какая.

— Господь звал тебя? — спросил я.

— Да.

— Ты знаешь, зачем?

— Конечно.

— И не боишься?

— Боюсь.

— И?..

— И я не испугаюсь.

Он повернулся и зашагал прочь.

Утром мы пересекли историческую границу халифата.

Не помню, что меня разбудило, но около шести я обнаружил себя на крыше Дома Собраний. Вставало солнце. Далеко внизу оранжевым пламенем сверкнул Инд. Дул прохладный ветер.

Я заметил у перил фигуру в шафранных одеждах. Андрей. Я подошел. Он кивнул мне слегка высокомерно, как никогда не делал раньше, и я понял, что потерял друга. Он покровительственно коснулся моего плеча и слегка улыбнулся. Другой человек. Жжение в Знаке. Взгляд бессмертного.

Я ждал, когда он уйдет. Он, кажется, понял, усмехнулся.

— Так ты останешься один.

Повернулся и зашагал прочь.

Мы летели на северо-запад. Речную долину сменили горы, шафранные, как одежды саньясина. Впереди лежал исламский мир, мир купцов и воинов, где долг каждого и превосходнейшее из деяний — джихад. Вопрос только в том, против нас или с нами. Впереди была земля Афганистана [93]. Мекка — далеко на западе. Мы снова двигались от периферии к центру, как из России в Рим. Господь не любил оставлять незавоеванные тылы.

КНИГА II

ЧЕТВЕРТОЕ ОТРЕЧЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Казнен за разглашенье тайны

Всепоглощающей любви,

Он — Бог, он — пастырь изначальный,

Кто миру выкрикнул: «Живи!»

Мансур Халладж — небесный Кравчий,

Палач бессилен перед ним.

Его веревка — мост висячий,

Не станет волосом одним. 

То плоть горит? Неправда — это

Костер любви сжигает плоть,

И танец свадебный обета

Ведет танцующий Господь.

Удар был слабенький. Только зазвенела посуда и люстра отклонилась от вертикали и тут же вернулась в положение равновесия. Я встал и подошел к окну.

Вспышка. Потом грохот.

Гроза, что ли?

Молнии не бывают ярко-оранжевыми.

Позвонил Марку. Его не было. Включил телевизор. Местный канал: девушки в белом идут по колено в воде. В центре — юноша, тоже в белом. Вокруг почему-то сад. Минут через пять до меня дошло, что сад является раем, девушки — гуриями, а юноша — шахидом, погибшим за веру и попавшим в этот самый рай.

Еще не среагировали.

Грохот не утихал. Вспышки сменяли одна другую.

Нашел CNN. По экрану величаво плыла Дварака. Комментария услышать не успел, потому что зазвонил телефон.

— Как тебе салют?

Марк был явно в веселом расположении духа.

— Ты знаешь, что происходит?

— Знаю. Нас обстреливают.

— Кто?

— Передовые отряды движения Муридан.

Ясно.

Политическая обстановка в Афганистане, собственно, была такова. Все началось лет двадцать назад, когда либерального, европейски образованного падишаха свергли военные, потом этих военных свергли… другие военные. Потом… В общем, началась смута. Все воевали против всех и свергали друг друга поочередно. И тогда появились эти… студенты. Однако студенческая революция! Ученики Медресе и их преподаватели. Первые по совместительству ученики суфийских шейхов, муриды [94]. Почти поголовно. Вторые — собственно сами шейхи. Точнее, пиры, старцы. Последний термин здесь более распространен.