Тяжелая лира

Владислав Ходасевич

Тяжелая лира

Предисловие

И я всегда буду для немногих…

Как писал известный критик Андрей Полянин, «все мы гоголевским сумасшедшим научены, что «луна делается в Гамбурге». Но где тот Гамбург, где изготовляются крылатые словечки пошлости? Откуда пошло это комариное жужжание о Ходасевиче: «поэт для немногих»?

Между тем и сам Владислав Ходасевич боялся, что его русский язык сделается мертвым, как латынь, «и я всегда буду для немногих, и то, если меня откопают».

Ходасевича откопали.

Снова пустили в оборот. То есть начали читать.

Оказалось, совсем не латынь.

Оказалось, что поэт-то живой.

Стало ясно, что откопали нового старого великого русского поэта.

Вот только разговаривать с ним по-прежнему очень трудно.

Хотя Пушкин и допускал, что «поэзия должна быть глуповата», но Ходасевич доказал, что поэзия может быть глуповатой, но поэт – дураком быть не может! То есть может, примеров тому мы знаем много, но не смеет!

Пришло время, когда, даже просто произнося те или иные слова о поэтах минувших времен, мы чувствуем, что уже утратили возможность с помощью современных слов хоть как-то договариваться в понятиях, потому что очень многие столь прекрасные и кровные для наших классиков слова живут для нынешнего поколения уже только на уровне звука. И не более того.

Современники, например, навсегда запомнили слова Ходасевича, сказанные им в Петербурге на Пушкинском вечере 14 февраля 1921 года:

«И наше желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке».

«Кто это «мы»? – спросит современный читатель. – Кому это предстоит искать и – находить друг друга по этому заветному для того поколения поэтов пушкинскому слову?» «Мы», – отвечает Андрей Полянин, рассматривая творчество Ходасевича и считая его одним из тех редких поэтов, которых можно назвать «Мы» – последний цвет, распустившийся под солнцем Пушкина.

Последние, на ком еще играет его прощальный луч, последние хранители высокой, ныне отживающей традиции: относиться к поэзии как к своему духовному подвигу».

Владислав Фелицианович Ходасевич был великим русским поэтом, в котором не было ни капли русской крови.

Он издал пять сборников поэзии. Первые два: «Молодость» и «Счастливый домик» были из тех типично ранних книг поэтов, о которых как-то было сказано: «ранние стихи Лермонтова, к сожалению, дошли до нас».

Вот и ранние стихи Ходасевича, к сожалению, дошли до нас. Зато и три его лучшие книги стихов – «Путем зерна», «Европейская ночь» и «Тяжелая лира», – но уже к счастью, пришли к нам и остались с нами навсегда.

Стихи поэта настолько своеобразны, что, как писал поэт и критик Георгий Адамович, «под ними не нужна подпись».

Поэт Александр Смоленский писал о Ходасевиче:

Чуть слышно сквозь мечту и бред

Им говоришь про Вечный Свет,

Простой, как эта жизнь земная.

Все современники отмечали фирменные знаки поэзии Ходасевича: кристально чистый пушкинский слог и тютчевское, космическое восприятие жизни, чистота стиля, безупречно честное отношение к слову, отсутствие всего лишнего, декоративного, связь с благородной классической традицией, в тяжелую минуту он мог написать:

Свет промелькнул, занавеска взвилась,

Быстрая тень со стены сорвалась.

Счастлив, кто падает вниз головой.

Мир для него хоть на миг, а – иной.

А в другую минуту обещал:

И каждый вам неслышный шепот,

И каждый вам незримый свет

Обогащают смутный опыт

Психеи, падающей в бред.

Теперь себя я не увижу:

Старею, горблюсь, но коплю

Все, что так нежно ненавижу

И так язвительно люблю.

Вот так он и вошел в историю русской литературы как невероятной силы певец, так хорошо знакомой всякому русскому – нежной ненависти и язвительной любви к своей стране, к своей собственной счастливой и ужасной жизни.

Александр Корин

Путем зерна

Путем зерна

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

23 декабря 1917

Слезы Рахили

Мир земле вечерней и грешной!

Блещут лужи, перила, стекла.

Под дождем я иду неспешно,

Мокры плечи, и шляпа промокла.

Нынче все мы стали бездомны,

Словно вечно бродягами были,

И поет нам дождь неуемный

Про древние слезы Рахили.

Пусть потомки с гордой любовью

Про дедов легенды сложат —

В нашем сердце грехом и кровью

Каждый день отмечен и прожит.

Горе нам, что по воле Божьей

В страшный час сей мир посетили!

На щеках у старухи прохожей —

Горючие слезы Рахили.

Не приму ни чести, ни славы,

Если вот, на прошлой неделе,

Ей прислали клочок кровавый

Заскорузлой солдатской шинели.

Ах, под нашей тяжелой ношей

Сколько б песен мы ни сложили —

Лишь один есть припев хороший:

Неутешные слезы Рахили!

5–30 октября 1916

Ручей

Взгляни, как солнце обольщает

Пересыхающий ручей

Полдневной прелестью своей, —

А он рокочет и вздыхает

И на бегу оскудевает

Средь обнажившихся камней.

Под вечер путник молодой

Приходит, песню напевая;

Свой посох на песок слагая,

Он воду черпает рукой

И пьет – в струе, уже ночной,

Своей судьбы не узнавая.

Лето 1908, Гиреево

30 января 1916

* * *

Сладко после дождя теплая пахнет ночь.

Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.

            Где-то в сырой траве часто кричит дергач.

            Вот к лукавым губам губы впервые льнут.

Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат…

Минуло с той поры только шестнадцать лет.

8 января 1918

Брента

Адриатические волны!

О, Брента!..

«Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Весна 1920, Москва

1921, Петербург

17 мая 1923,

Saarow

Мельница

Мельница забытая

В стороне глухой.

К ней обоз не тянется,

И дорога к мельнице

Заросла травой.

Не плеснется рыбица

В голубой реке.

По скрипучей лесенке

Сходит мельник старенький

В красном колпаке.

Постоит, послушает —

И грозит перстом

Вдаль, где дым из-за лесу

Завился веревочкой

Над людским жильем.

Постоит, послушает —

И пойдет назад:

По скрипучей лесенке,

Поглядеть, как праздные

Жернова лежат.

Потрудились камушки

Для хлебов да каш.

Сколько было ссыпано,

Сколько было смолото,

А теперь шабаш!

А теперь у мельника

Лес да тишина,

Да под вечер трубочка,

Да хмельная чарочка,

Да в окне луна.

Весна 1920, Москва

13 марта 1923, Saarow

Акробат

Надпись к силуэту

От крыши до крыши протянут канат.

Легко и спокойно идет акробат.

В руках его – палка, он весь – как весы,

А зрители снизу задрали носы.

Толкаются, шепчут: «Сейчас упадет!» —

И каждый чего-то взволнованно ждет.

Направо – старушка глядит из окна,

Налево – гуляка с бокалом вина.

Но небо прозрачно, и прочен канат.

Легко и спокойно идет акробат.

А если, сорвавшись, фигляр упадет

И, охнув, закрестится лживый народ, —

Поэт, проходи с безучастным лицом:

Ты сам не таким ли живешь ремеслом?

1913, 1921

* * *

                Обо всем в одних стихах не скажешь.

Жизнь идет волшебным, тайным чередом,

               Точно длинный шарф кому-то вяжешь,

Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.

               Нижутся задумчивые петли,

На крючок посмотришь – всё желтеет кость,

               И не знаешь, он придет ли, нет ли,

И какой он будет, долгожданный гость.

               Утром ли он постучит в окошко

Иль стопой неслышной подойдет из тьмы

               И с улыбкой, страшною немножко,

Всё распустит разом, что связали мы.

14 декабря 1915

* * *

Со слабых век сгоняя смутный сон,

Живу весь день, тревожим и волнуем,

И каждый вечер падаю, сражен

Усталости последним поцелуем.

Но и во сне душе покоя нет:

Ей снится явь, тревожная, земная,

И собственный сквозь сон я слышу бред,

Дневную жизнь с трудом припоминая.

30 августа 1914

* * *

В заботах каждого дня

Живу, – а душа под спудом

Каким-то пламенным чудом

Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоняя,

Вдруг слышу ропот огня —

И глаза закрываю.

14 декабря 1916 – 7 января 1917

Про себя

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно

Его назвать перед самим собой,

Перед людьми ж – подавно: с их обидной

Душа не примирится похвалой.

И вот – живу, чудесный образ мой

Скрыв под личиной низкой и ехидной…

Взгляни, мой друг: по травке золотой

Ползет паук с отметкой крестовидной.

Пред ним ребенок спрячется за мать,

И ты сама спешишь его согнать

Рукой брезгливой с шейки розоватой.

И он бежит от гнева твоего,

Стыдясь себя, не ведая того,

Что значит знак его спины мохнатой.

30 ноября 1918

Нет, ты не прав, я не собой пленен.

Что доброго в наемнике усталом?

Своим чудесным, божеским началом,

Смотря в себя, я сладко потрясен.

Когда в стихах, в отображенье малом,

Мне подлинный мой образ обнажен, —

Всё кажется, что я стою, склонен,

В вечерний час над водяным зерцалом.

И, чтоб мою к себе приблизить высь,

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.