Три минуты молчания

      - Осторожно, ребятки, тут добра на три парохода хватит.
      - Слушай, - спросил Васька Буров, - а может, его и нету, якоря-то? Ну, померещилось тебе. Боцман даже обиделся.
      - Еcли хочешь знать, так у боцмана все, что тебе, дураку, померещится, и то должно быть.
      Долго мы еще копались в этой каше. Вдруг Васька Буров заорал:
      - Есть! Держу его за лапу!
      - Держи! - боцман тоже заорал. - Таш-ши веселей! Но не так-то просто было его тащить. Он второй лапой так застрял, что мы впятером не могли выволочь.
      - Вот так бы в грунте держал, - сказал Серега. Боцман обрадовался:
      - Сурово держит? А что думаешь, а может, и в грунте. Только б забрал, забрал бы, родной!
      Наконец выволокли его на крыло. Не знаю уж, сколько в нем было весу может быть, сто, а может, и триста. Упарились мы с ним на все пятьсот. Двое за лапы тащили, трое за веретено, боцман шестым взялся - за скобу.
      Потом спускали его по трапу... Как нас тут до смерти не зашибло? Двое внизу подставляли плечи, а другие на них опускали эту тяжесть смертную, да еще одной рукой каждый, другой-то за поручень держались. Потом тащили в узкости, потом по открытой палубе, и он цеплялся за леера, за бакштаг, на прощанье еще за кнехт ухитрился.
      - Вот вам и утиль! - боцман все радовался. - Погоди, ребятки, сейчас мы его привяжем. На него вся надежа!
      "Надежа" лежал на полубаке - самый простой адмиралтейский якорь, легонький, как для прогулочной яхты, теперь-то это видно было, а мы лежали вповалку под фальшбортом, нас тут не било волной, а только окатывало сверху, и ждали, пока он привяжет трос, проведет через швартовный клюз. Никому не дал помогать, сам мудрил.
      - Ну, ребятки, поплюем на него.
      От всей души мы на него поплевали, на нашу "надежу".
      - Боже поможи. Теперь вываливай потихоньку. Всплеска мы почему-то не услышали. Кто-то даже через планширь заглянул - куда он там делся.
      - От троса! - боцман взревел.
      Он посветил фонарем, и мы увидели, как трос летит в клюз и бухта разматывается как бешеная. Но вот перестала, и у нас дыхание захватило. Трос дернулся, зазвенел, пошел царапать клюз.
      - Забрал, утильный, - боцман это чуть не шепотом сказал, погладил трос варежкой.
      В капе мы постояли, опять прижавшись друг к дружке, и слушали, слушали. Нет, не лопался. И било уже в другую скулу, нос поворачивался вокруг троса.
      - Знать бы, - сказал боцман, - взяли б его на цепь.
      - А у тебя и цепь есть утильная? - спросил Серега.
      - У меня все есть.
      Стекло в рубке опустилось, Жора закричал весело:
      - Страшной, якоря-то - держат!
      - Покамест держат.
      - А что ж не докладываешь?
      - Вот и доложил. - Он все прислушивался. - Шелестит, - сказал уныло. Кто слышит? Трос в клюзу шелестит. Трется.
      - Не перетрется, - сказал Васька Буров. - Может, мешковину подложить?
      - Пойду погляжу на него.
      Вернулся он весь белый от сосулек, они звенели у него на рокане, как кольчуга.
      - Лопнет, - сказал безнадежно. - Немного подержит, конечно. А потом, конечно, лопнет.
      - Что ж делать? - спросил Серега. - Мы уж все сделали, что могли.
      - Сети надо отдать. Только они там, на "голубятнике", ни за что на это не пойдут.
      - Может, сказать им? Они ж не знают, что мы утильный отдали. Всех наших похождений не знают.
      - Знают они, - сказал Васька Буров. - Когда мы его с мостика спихивали, кто-то из рубки выглядывал. Я видел.
      - А все же... - сказал Серега. - Что они - жить не хотят?
      Он первый пошел, мы за ним. Из рубки нас увидели, опустили стекло. Там видно было Жору-штурмана, а за спиной у него - кепа.
      - Чего тебе, Страшной? - спросил Жора.
      Боцман взлез на трюм, взялся рукой за подстрельник. А мы держались за его рокан.
      - Сети надо отдать, Николаич.
      Кеп высунулся - в ушанке на бровях, - спросил:
      - Ты думаешь, о чем говоришь?
      - Не выдержит трос. Одна хорошая волна - и лопнет.
      - А эти? - спросил Жора. - Чем тебе не хороши?
      - Я, Ножов, не тебе говорю. Ты еще не видал, поди, как гибнут. А вот так и гибнут.
      - Знаем, что делаем, - сказал кеп. - Тут люди тоже с головами.
      Боцман еще что-то хотел сказать, подошел к самой рубке. Но Жора поднял стекло.
      - Не ведают, что творят, - боцман затряс головой. Мы повернули назад, к капу.
      - За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.
      Он шел по трапу и все тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.
      - Пошли и мы, - сказал кандей Вася, - Неужели никто борща не покушает?
      Мы потащились опять в корму.
      4
      В салоне на лавке спал "юноша" - в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но он не просыпался.
      Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в нее, и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей все подливал нам, пока мы ему не сказали "хорош".
      Потом попросили у него курева, наше все вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения - на щеках зеленые тени, глаза у всех запали.
      - Бичи, - сказал Васька Буров, - когда эта вся мура кончится, я знаете чего сделаю? Я на юг поеду, в Крым.
      - В отпуск? - спросил Митрохин. - Рано еще, это бы в мае.
      - Насовсем. Хватит с меня этой холодины, разве же люди рождаются, чтоб холод терпеть? Никогда мы к нему не привыкнем. Пацанок брошу, бабу брошу. Первое время только греться буду. Даже насчет жратвы не буду беспокоиться.
      - Там тоже зима бывает, - сказал Митрохин.
      - Где? У нас такого лета не бывает, какая там зима. Везет же людям. А как обогреюсь немножко, я, бичи, халабудку себе построю. Прямо на пляже. Ну, поближе к морю. В Гурзуфе.
      Серега сказал:
      - Алушта еще есть, получше твоего Гурзуфа.
      - Не знаю. Я в Алуште не был. А Гурзуф - это хорошо, я там два месяца прожил. Только я там с бабой был и с пацанками, вот что хреново. Хату снимать, харч готовить. А одному - ничего мне не надо. Валяйся день целый брюхом к солнышку. И был бы я - Вася Буров из Гурзуфа.
      - Так и писать тебе будем, - сказал Серега. - Васе Бурову в Гурзуф.
      - Не надо писать. Вы лучше в гости ко мне приезжайте. Я всех приму, пляж-то большой. Я вам, так и быть, сообщу по-тихому, как меня там найти. Только бабе моей не говорите. А то она приедет и опять меня в Атлантику загонит. А в Гурзуфе я прямо затаюсь, как мыша, нипочем она меня не разыщет. И будем мы там жить, бичи, без баб, без семей. А рыбу ловить - исключительно удочкой. Я там таких лобанов ловил закидушкой, на хлебушек. А барабулька! Копчененькая, а? Сколько наловим, столько и съедим. Здесь же, у костерочка.
      - Это ты самую лучшую сказку сочинил, - сказал Митрохин.
      Васька удивился:
      - Почему же это сказка? Думаешь, люди так не живут?
      - А разве не сказка? - сказал Серега. - Это как же, без баб? Без них не обойдется.
      - А тогда все пропало. Нет, бичи. Уж как-нибудь своей малиной, одни мужики.
      - Нет, - сказал Серега. - Все-таки нельзя, чтоб без баб. Баба - она самая главная ловушка, никуда от нее не убежишь. И все мы это знаем. И все равно не минуем.
      - Уж так ты без них не можешь?
      - Я-то? Да хоть год. Это они без нас не могут. Так что - разыщут, не волнуйся. Разобьют малину. Васька вздохнул:
      - Это точно. Поэтому-то, бичи, жизни у нас не получится. Ну, дней десять продержимся, а ради них ехать не стоит, лучше уж сразу и бабу с собой бери, и пацанок.
      Мы помолчали, закурили еще по одной.
      - Кого-то несет, - сказал Серега.
      Старпома к нам принесло. Как раз его вахта кончилась вечерняя. А может, и пораньше его прогнали кеп с Жорой - все равно они там сейчас заправляли, в рубке. Но пришел он - как будто большие дела с себя сложил, и теперь отдохнуть можно заслуженно - уже и безрукавку свою меховую надел, и волосы примочил, и зачесал набок. Кандей пошел на камбуз за борщом. Старпом сидел, постукивал ложкой по столу и глядел на нас насмешливо. Отчего - непонятно.
      - Ишь, расселись, курцы!
      - А тебе-то что? - спросил Васька. - Мы свое дело сделали. Теперь ты нам не мешай, мы тебя не тронем.
      - Да по мне хоть спите, хоть песни пойте. Опять же - все с каким-то презрением, как будто это мы загубили пароход, а он его - только спасал.
      - Ну, как там, на мостике? - спросил Митрохин. - Что слышно?
      - Все хотите знать?
      - Я нет, - сказал Васька. - Я и так все знаю. "SOS" дали, теперь подождем, чего мы из него высосем.
      - Ну да, у тебя забота маленькая.
      - А у тебя - побольше?
      Старпом хмыкнул, принялся за борщ. Но при этом еще такую рожу делал таинственную, значительную.
      - Идет к нам кто-нибудь? - спросил Серега. - Хоть один пароходишко? Только ты не кривляйся. Мы тебя как человека спрашиваем.
      Старпом покраснел до самых волос. Серега смотрел на него спокойно, даже как будто с жалостью.
      - А какой бы ты хотел пароходишко?
      - Опять ты кривляешься, - сказал Серега.
      - Ну, база повернула. Доволен? Только ей, базе, знаешь, сколько до нас идти?
      - А поближе никого нету?
      - Ну, есть один. Из рижского отряда. Это уж сам думай - поближе он или подальше, если ему лагом переть*.
      * То есть бортом к волне.
      - Понимаю. Лагом бы и я не пошел при такой погоде. Да уж как не повезет, так на все причины.
      - А думаешь, мы одни такие невезучие? Иностранец вон еще бедствует, шотландец. Ему еще похуже, под самыми Фарерами болтается.
      - Помоги ему Бог, - сказал Васька. - Чего ж он, дурак, промышлял, в фиорде не спрятался?
      - Вот не спрятался.
      - А сколько ж все-таки ей идти? - спросил Митрохин. - Базе-то?
      - Сколько, сколько! Семь верст - и все лесом.
      - Опять ты за свое, - сказал Серега. - И что ты за пустырь, ей-Богу. Человек тебя спрашивает, потому что жизнь от этого зависит. Он у тебя любую глупость может спросить, а ты ему обязан ответить, понял?
      Старпом кинул ложку:
      - Ну что привязались? Пожрать нельзя. Подите все у кепа спросите.
      - А тебе он не отвечает? - спросил Васька. Старпом, уже около двери, повернулся было огрызнуться-и застыл с раскрытым ртом. Толчок был еле слышный, только зазвякали миски. И "юноша", который спал на лавке, вздрогнул и проснулся:
      - А? Куда идти?
      - Никуда, - сказал Васька. - Теперь уж все. Оборвали трос...
      Старпом бухнул дверью, побежал.
      - Да он и ненадежный был, - сказал Серега. - Трос-то.
      Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась тревога. Уже не водяная, а шлюпочная - длинный гудок, шесть коротких.
      "Юноша" спросонья кинулся к двери - как был, в тельняшке, в берете, потом спохватился, стал напяливать малестинку*.
      * Легкая полотняная роба.
      - Очухайся, - сказал Серега. - Так в шлюпку и сядешь? Рокан твой, вспомни, где. И телогрейка.
      - А успею? Ребята, вы не спешите, я - мигом.
      - Чего нам спешить, - сказал Васька Буров, - уж посидим перед дорогой.
      Хотелось нам в последнем тепле еще побыть, побольше его захватить с собою, так вот и повод был - покуда "юноша" одевался, а кандей мешок собирал с аварийным питанием - галеты, консервы, сухофрукты. Вздумал еще термос взять с борщом, да мы отсоветовали: как его там похлебаешь - из ладоней, что ли.
      Телогрейка у "юноши" ссохлась над плитой, теперь на груди не сходилась, а на рокане половины пуговиц не было, да хоть догадался он - посудным полотенцем опоясаться. Так, под белым кушаком с кистями, и пошел за нами на ростры.
      Уже кто-то возился около шлюпки, человек пять или шесть, стаскивали с нее брезент. Старпом в рокане бегал вокруг них и орал:
      - Не эту! Другую! Кто же наветренную вываливает? Надо - подветренную!..
      Из-за шлюпки фигура высунулась , по голосу - дрифтер:
      - Сам-то ты смыслишь - какая щас на ветру будет? Пароход-то - рыскает.
      - Ты на колдунчик посмотри!
      - Сам ты колдунчик. Уйди, без тебя тошно.
      - Скородумов, я на тебя управу найду!
      - Вот, найди сперва. А покамест я буду командовать.
      Снежный заряд перестал, луна блеснула в сизых лохмотьях, и море открылось до горизонта - черные валы с оловянными гребнями. Ветром их разбивало в пылищу. Пароход обрывался вниз, катился по ледяному склону, и новый вал вырастал над мачтами. Не приведи Бог видеть такое море. Лучше не смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока еще душа жива, хоть что-то в ней теплится.
      А шлюпку все же вот эту и нужно было вываливать первой. Только подгадать бы точно, спустить ее как раз, когда ветер с другого борта зайдет. Шарахался он ужасно, бедный наш пароход. Сети его опять развернули - кормою к волне, это не то, что носом, удары куда сильнее.
      Мы налегли на шлюпбалки. Дрифтер с размаху навалился плечом, хрипел:
      - Повело, ребята, повело!
      Шлюпбалки скрипели, не поддавались, потом сами пошли с креном. Шлюпка вывалилась и закачалась. Волна прошла гребнем под нею и лизнула в днище.
      - Стой! - кричал дрифтер. - Садись трое. Фалинь* трави, фалинь!
      * Трос, связывающий шлюпку с покидаемым судном, покуда в нее не сядут и не оттолкнутся.
      - А где он, фалинь?
      Трое уже перелезли в шлюпку и разбирали весла, а фалинь все не могли найти. Вдруг я увидел - Димка стоит спокойненько, держит его в руках.
      - Он же у тебя, салага!
      - Это и есть фалинь?
      - Да он у него несрощенной! - Серега в темноте разглядел.
      Я в это время держал шлюпталь, обе руки у меня были заняты.
      - Сращивай! - сказал я Димке. - Учили тебя.
      - А чем?
      - В боцманском ящике штерт возьми. Знаешь где?
      Он метнулся куда-то. Я уже пожалел, что послал его. Но тут же он вернулся с бухточкой.
      - Брамшкотом вяжи.
      Он скинул варежки, заложил под мышку.
      - Брамшкот - это двойной шкот?
      - Двойной. Только не спеши.
      - Быстрей! - орал дрифтер.
      Димка его не слушал. И правильно, фалинь наспех не сростишь, так всю шлюпку можно загробить. И мне понравилось, что руки у него не дрожат. И он не торопится в шлюпку.
      - Хорош! - сказал я ему. - Я сам потравлю. Иди вниз.
      - Зачем?
      - Садиться, "зачем".
      - Вот так, как есть, без шмоток? - Он поглядел кругом. - Алик, ты где?
      - Садись иди, Алик уже там небось!
      На рострах осталось нас четверо, по двое на каждую шлюпталь. Эту, я знал, мы не для себя спускаем. Пока сойдем, там уже будет полно. А нам вторую вываливать для "голубятника". И хорошо, подумал я, как раз будем с "дедом". Если что случится с нашей шлюпкой, мы все-таки вместе.
      Дрифтер кричал снизу:
      - Трави помалу, майнай!
      Вот тут мы замешкались, одну шлюпку отчего-то заело, а когда пошла она - то не вовремя, тут бы ее, наоборот, попридержать. Как раз пароход вышел из крена и начал заваливаться на другой борт. И шлюпка с размаху стукнулась. Те, кто в ней был, попадали на дно. Но как будто никого не зашибло, никто не крикнул.
      - Трави веселей, - орал дрифтер, - ничего! Не соломенная!
      Вдруг я почувствовал, как ослабли лопаря. Это волна подхватила шлюпку. Теперь уже поздно в нее садиться, а нужно скорее отпихиваться - багром или веслом. А кто-то еще лез через планширь и не мог перелезть... Шлюпку приподняло и ударило об фальшборт с треском.
      Мы навалились на шлюптали, повели обратно. Шлюпка приподнялась, мы чувствовали ее тяжесть.
      - Вылазь! - орал дрифтер. - Я удержу!
      И правда, удержал ее у планширя, пока все не вылезли, потом перескочил сам и отпихнул:
      - Вир-рай!
      Пока мы ее поднимали, она еще два раза треснулась. Весь борт у ней раскололся, от штевня до штевня, и сквозь трещину ливмя лило. А сверху ее и не успело залить, я видел, это она набрала днищем.
      Мы ее поставили опять в киль-блок и закрепили концами лопарей. Но с таким же успехом ее можно было и выкинуть.
      Пошли вниз. Старпом встал у нас на дороге:
      - Куда? Почему шлюпку оставили?
      Я шел первым. Я ему сказал:
      - Успокоили шлюпку. Можно кандею отдать на растопку.
      - Мореходы, сволочи! А ну - назад, вторую вываливать! Эту - чинить!
      Я прошел мимо.
      - Кому говорю? Назад!
      Кто-то ему сказал:
      - Вот и займись ремонтом. Починишь - тогда позовешь.
      Мы уже до капа добрались, а тифон все ревел, звал на ростры.
      В кубрике Шурка укладывал чемоданчик. Я сразу как-то почувствовал, что не вышло у них с машиной. И он тоже понял, что у нас не вышло со шлюпкой.
      - Заварили? - спросил Серега.
      Шурка закрыл чемоданчик и закинул его на койку.
      - Трещина-то что, а вот три поршня прогорело, "дед" через форсунки прощупывал. Это не заваришь.
      - Сколько там, девять осталось? - сказал Серега. - На них можно идти.
      - Далеко ли?
      Тифон в кубрике все надрывался.
      - Выруби его, - сказал Шурка. - Только расстраивает. Я подошел и сорвал провод.
      - Вот так-то лучше. - Шурка почесал в затылке, опять потянул чемоданчик, достал из него карты.
      Серега сел против него за стол.
      - Какой у нас счет? - спросил Шурка. - И в чью пользу, я что-то забыл?
      - Сдавай!
      Пришел Димка и сел в дверях на комингс. Смотрел, как они играют, приглаживал мокрую челку, и скулы у него темнели. Вдруг он сказал:
      - Все-таки вы подонки, не обижайтесь. Я думал: вы хоть побарахтаетесь до конца. Еще что-то можно сделать, а вы уже кончились, на лопатках лежите.
      Серега сказал, глядя в карты:
      - Плотик есть, на полатях. С веслами. Хочешь, мы тебе с Аликом его стащим? Может, вы, такие резвые, выгребете.
      - Я разве о себе? Мне за вас обидно. Хоть бы вы паниковали, я уж не знаю...
      - Это зачем? - спросил Шурка. Он поглядел на Ваську Бурова. - Мы с тобой плавали, когда сто пятый тонул?
      -Ну!
      - Так у них же лучше было. И нахлебали поменьше, и движок хоть не совсем скис. А все равно не выгребли. Об чем же нам беспокоиться?
      - Не об чем, так ходи, - сказал Серега.
      - Отыграться надеешься? - Шурка спросил злорадно. -Не отыграешься.
      - Просто слушать вас противно! - сказал Димка.
      - А не слушай, - ответил Шурка.
      Васька Буров вздохнул - долгим, горестным вздохом, - встал посреди кубрика, ни за что не держась, стащил промокший свитер, нижнюю рубаху. Он, верно, был когда-то силен, а теперь плечи у него обвисли, мускулы сделались, как веревки, когда они много раз порвались, а их снова сплеснивали. Васька обтерся полотенцем с наслаждением, как будто из речки вылез в июльский день, потом из чемоданчика вынул рубаху - сухую, глаженую, - примерил на себя.
      Димка на него глядел сощурясь и скалился:
      - Пардон, кажется, состоится обряд надевания белых рубах? Не ожидал!
      - Ох, - сказал Васька. - Белая, серая... лишь бы сухая. А у тебя что своей нету? А то могу дать.
      - О нет, спасибо.
      Васька надел рубаху - она ему была чуть не до колен, - откинул одеяло и лег. Вытянулся блаженно. Димка встал с комингса, глядел на него, держась за косяк.
      Васька сложил руки на груди, сплел пальцы:
      - Бичи, кто закурить даст?
      Шурка ему кинул пачку.
      - Ох, бичи, до чего сладко! - Васька глотнул дыма и выдохнул медленно в подволок. - Я так думаю: мы носом приложимся. Это лучше, если носом. Никуда бежать не надо. Ни на какую палубу.
      Димка сплюнул, пошел из кубрика, грохнул дверью.
      А я смотрел на Васькино лицо, такое успокоенное, на Шурку с Серегой, на четыре переборки, где все это с нами произойдет. Вот та, носовая, сразу разойдется - и хлынет в трещину. Из двери еще можно выскочить, но это если у двери и сидеть, - из койки не успеешь. Нет, нам не очень долго мучиться. Может быть, мы и подумать ни о чем не успеем. У берега волна швыряет сильнее, скала в обшивку входит, как в яичную скорлупу...
      Так, я подумал, ну, а зачем все это, за что? В чем мы таком провинились?
      Я даже засмеялся - со злости. Шурка с Серегой взглянули на меня - и снова в карты.
      А разве не за что? - я подумал. Разве уж совсем не за что? А может быть, так и следует нам? Потому что мы и есть подонки, салага правду сказал. Мы - шваль, сброд, сарынь, труха на ветру. И это нам - за все, в чем мы на самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь - перед самими собой. За то, что мы звери друг другу - да хуже, чем они, те - если стаей живут - своим не грызут глотки. За то, что делаем работу, а - не любим ее и не бросаем. За то, что живем не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков, хоть и видим снизу, что они - дураки.
      В кубрике все темней становилось, уже, наверное, садились там аккумуляторы, а Шурка с Серегой все играли, хотя уже и масть было трудно различить.
      - Ничего, - сказал Шурка. - Сейчас у тебя нос будет свечой, хоть совсем плафон вырубай. - Он скинул карту и спросил: - Васька, тебе кого жалко? Кроме, матери, конечно.
      Васька с закрытыми глазами ответил:
      - Матери нет у меня. Пацанок жалко.
      - Бабу не жалко?
      - Не так. Да она-то мне не родная. Маялась со мной, так теперь облегчится. А пацанки мне родные и любят меня. Вот с ними-то что будет?.. Но вы не спрашивайте меня, бичи. Я молча полежу.
      - А мне бабу жалко, - сказал Шурка. - Что она от меня видела? Только же записались - и уже лаемся. Перед отходом и то поругались.
      Серега скинул карту и сказал:
      - Ну, это по-доброму, это ревность.
      - Да и не по-доброму тоже хватало... А тебе - кого?
      - Многих, - Серега ответил мрачно. - Всех не вспомнишь.
      - А тебе, земеля?
      Кого же мне было жалко? Если мать не считать и сестренку. Корешей я особенных не нажил... Нинка, наверно, заплачет, когда узнает. Хоть у нас и все кончилось с Нинкой, и, может быть, ей с тем скуластеньким больше повезло - все равно заплачет, это она хорошо умеет. Вот Лиля еще погрустит. Но утешится быстро: я ведь ей ничего не сделал - ни хорошего, ни плохого. Лишь бы эти письма не всплыли, в куртке. Ну, простит она мне, раз такое дело, да и ничего там не было особенного, в этих письмах, не о чем беспокоиться. Клавке - и то я больше сделал: нахамил, как мог... Чего-то мне вдруг вспомнилась Клавкина комната -шкаф там стоял с зеркалом, полстены занимал и высоченный, чуть не до потолка, и еще картинка была из журнала - как раз над кушеткой, где она этой Лидке Нечуевой постелила. Что ж там было, на этой картинке? Женщина какая-то на лошади - вся в черном, и лошадь тоже черная, глазом горячим косит, слегка на дыбы привстала, даже чувствовалось, что храпит. А к этой женщине тянет руки девчушка, - с балкончика или с крыльца, но в общем через каменные перила, - славная девчушка, и она вся в белом, а волосы - черные, как у матери. Да, скорее всего это мать и дочь - уж очень похожи. Вот все, что вспомнилось, - больше-то сама Клавка меня занимала. Такая она уютная была в халатике, милая, все так и загорелось у ней в руках, когда мы к ней вломились. Другая б выставила, а она - лидкину постель тут же скатала, быстро закусь сообразила и выпить, и еще мне стопку поднесла персонально, когда я на пол сел у батареи... Бог ты мой, а ведь эта комнатешка, где мы гудели, одна и была - ее, она ж еще шипела на нас: "Тише, черти, соседей перебудите!" - и все, что я видел, вот это она и нажила. Экая же, подумаешь, хищница, грабительница!.. Да, неладно все как получилось с Клавкой! Мне вдруг стыдно стало, так горячо стыдно, когда вспомнил, как она стояла передо мной на холоде с голыми локтями, грудью. Что, если она и вправду не виновата ни в чем? А если и виновата - никакие деньги не стоили, чтобы я так с нею говорил. Что же она про меня запомнит?..
      - Девку мне одну жалко, - я сказал. - Обидел ее ни за что.
      - Сильно обидел? - спросил Шурка.
      - Да хуже нельзя.
      - Не простит она тебе?
      - Не знаю. Может, и простит. Но забыть не забудет.
      - А хорошая девка?
      - И этого не знаю...
      Я встал, пошел из кубрика.
      У соседей дверь была полуоткрыта, и там тоже лежали в койках, под одеялами, одетые в чистое, и курили. Ко мне головы никто не повернул.
      5
      Наверху, в капе, Алик выливал воду из сапога. Димка его держал за локоть. Я к ним поднялся. Димка взглянул на меня и оскалился:
      - Тоже деятели, а? Ну, комики!
      - Не надо, - попросил Алик. - Кончай.
      - Что - у самого коленки дрожат?
      - Ну, дальше? Что из этого?
      - Ничего, - сказал Димка. - Как раз ничего, друг мой Алик. Все естественно. Когда есть личность - ей и должно быть страшно. У нее есть что терять. Вот, китайцам, наверное, не страшно. Они - хоть пачками, и ни слова упрека.
      - Кончай, говорю.
      - Нет, но где же все-таки волки? Я думал, они будут спасаться на последнем обломке мачты.
      - Ты погоди, - сказал я ему, - до обломков еще не дошло.
      - Ах, еще нужно этого дожидаться?
      Что мне было ему ответить? Я и сам так же думал, как он.
      - С тобой это было уже? - спросил Алик меня.
      - Ни разу.
      - Поэтому ты и спокоен. Не веришь, да?
      - Какая разница - верю я или нет. Чему быть, то и будет.
      - А я все-таки до конца не верю.
      - Счастлив ты. Так оно легче.
      Его будто судорогой передернуло. Я пожалел, что сказал ему это. Ведь такое дитя еще, в смерть никак не поверит. Я-то вот - верю уже. Меня однажды в драке, в Североморске, пряжкой звезданули по голове - я только в госпитале и очнулся. И понял: вот так оно все и происходит. Мог бы и не проснуться. Смерть - это не когда засыпаешь, смерть - это когда не просыпаешься. Вот с тех пор я и верю.
      - Идите в кубрик, ребята, - сказал я им. - Пока вас на палубу не выгнали, мой вам совет: падайте в камыши.
      - Эту философию мы тоже знаем, - сказал Димка. - Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть. А все само собой образуется?
      - Конечно, - говорю. - Само собой.
      Алик улыбнулся:
      - Шеф, твои слова вселяют в нас уверенность.
      - А для чего ж я стараюсь?
      Пошли. Вот как просто, думаю, людей успокоить. Начни им доказывать, что мы потому-то и потому-то погибнуть не можем, они расспросами замучают - как да что. А скажи им: "Авось пронесет" - и есть на чем душе успокоиться.
      В капе вдруг посветлело - это, я понял, кто-то из рубки к нам идет, и ему светят прожектором. Так и есть - в дождевике кто-то, в штурманском. Увидел меня, откинул капюшон. Жора-штурман.
      - Выходить думаете?
      - Выходили. Шлюпку одну успокоили. Теперь-то зачем? Но он был настроен решительно. Еще не намок. А сухой мокрого тоже не разумеет.
      - А ну пошли.
      Шурка с Серегой в самый раж вошли, даже не посмотрели на Жору. Салаги только начали разуваться. А Васька все так и лежал с закрытыми глазами, пальцы сплетя на груди, но - не спал, что-то нашептывал.
      Жора к нему первому подошел:
      - Вставай.
      Васька поглядел на него равнодушно, как сквозь него, и уставился в переборку.
      - Тревогу для кого играли?
      - Не знаю. Не для меня. Меня-то уже ничего не тревожит.
      Тут Жора и увидел этот провод, который я сорвал.
      - Хари ленивые! Себя уже спасать неохота! В могилу легче, чем на палубу?
      Глаза у него и без того красные, как у кролика. А тут дикой кровью налились.
      - Тебе бы автомат, - сказал Серега. - Ты б нас всех тут очередями, да?
      Жора шагнул к нему, замахнулся. Серега начал бледнеть, но глаз не отвел. Жора его оставил, опять взялся за Ваську.
      - Встанешь или нет?
      Взял его обеими руками за ворот и посадил в койке. А вернее, держал его на весу. Он сильный, Жора. Он бы мог его и к подволоку вздернуть, одной левой. Васька захрипел, ворот ему стянул горло.
      Димка и Алик застыли молча. Вдруг Димка стал матовый, сказал, сжав зубы.
      - Ну, если б мне так!..
      Жора поглядел на него и кинул Ваську опять на койку.
      - Можно и тебе.
      Димка мотнул головой и весь сжался, стал в стойку - левую выставил вперед, а правой прикрыл челюсть. Но я-то чувствовал, чем это кончится. Жора на ринге не обучался. Но он обучался стоять на палубе в качку. И ни за что не держаться. Он не шатнулся, когда кубрик накренило. А Димка упал спиной на переборку, и от его стойки ничего не осталось.
      Кинулся вперед Алик, выставил руку:
      - Вы что? Опомнитесь!..
      Я увидел - сейчас он будет бить их обоих. Он их будет бить страшно, в кровь, зубы полетят. И мы все вместе этого бугая не одолеем. Я шагнул Жоре наперерез и обеими руками толкнул в живот. Он не устоял и сел в койку. А я наклонился и взял в руку что потяжелее - сапог.
      - С битьем ничего не выйдет, - сказал я Жоре.
      Он сидел в койке - коленями чуть не к подбородку. Пока бы он встал, я бы успел ему всю рожу разбить сапогом. Да просто пальцем повалил бы обратно.
      - Ладно, - сказал Жора. - Пусти.
      Я бросил сапог. Он вылез, пошел к двери.
      - Через пять минут не выйдете к шлюпкам - всем, кто тут есть, по тридцать процентов срежу.
      - Что так мало? - сказал Шурка. - Валяй все сто.
      Васька вдруг всхлипнул. Глаза у него полны были слез. Шурка повернулся к нему:
      - Ты чего, Вась? Не надо.
      Васька утер слезы кулаком, а они от этого полились еще сильнее. Это невыносимо смотреть, как бородатый мужик плачет навзрыд. Тут и Жора смутился:
      - Не скули, хрена ли я тебе сделал?
      - Уйди. В гробу я тебя видел, палач!
      - Хватит, - сказал Жора. - Кончай, а то...
      - Ну, бей, сволочь. Ударь лежачего.
      - Ты встань, - Жора усмехнулся, - будешь стоячим.
      - Не встану. Подохну здесь, а не встану. Зачем мне жить, когда такие твари живут, как ты...