Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Три минуты молчания

ModernLib.Net / Отечественная проза / Владимов Г. / Три минуты молчания - Чтение (стр. 11)
Автор: Владимов Г.
Жанр: Отечественная проза

 

 


      - Больше мне таких не подавай. Делать тебе нечего.
      - А я чего? - "Маркони" мне подмигнул. - Они на совет капитанов настроились, знают волну.
      - Врешь ты все. Сам на них настроился.
      - Проверьте.
      Кеп поглядел на часы. И правда, пять было, как раз совет капитанов. Он ушел в радиорубку и там, слышно было, забубнил:
      - Восемьсот пятнадцатый говорит. Здравствуйте, товарищи. Сегодня первая выборка у нас. Взяли маловато, одиннадцать бочек. Глубина шестьдесят. Сегодня думаю метнуть на восемьдесят. Есть у меня предположение...
      Вышел мрачный, походил по рубке, снова пошел смотреть эхолот.
      - Пишет все, пишет... Мелочь пузатую. Или планктон. Ладно, пойду к себе. А ты позови, когда чего-нибудь дельное напишет. И следи, как полагается, а то ты ему лекции читаешь...
      Откуда он наш разговор слышал? Наверно, по трубе из своей каюты. Она хоть и заткнута свистком, но услышать можно, если ухо пристроить.
      - Ему не я читаю, - сказал третий. - Ему "дед" читает, в механики зовет.
      Кеп себя постучал пальцем по лбу, - мне видно было краем глаза.
      - Чем бы дите ни тешилось...
      Пошел было, потом опять вернулся, поскреб щеку.
      - Между прочим, это мысль он подал, собрание тоже надо провести. Есть кой-какие вопросы.
      - Значит, не зря я вам радиограмму подал? - спросил "маркони".
      Кеп рассердился:
      - Делом займись, Линьков. Аппаратуру свою изучай, повышай квалификацию. Тоже детством занимаешься.
      Я потом спросил:
      - Почему это он "деда" не любит?
      - А кто кого любит? - спросил "маркони".
      - Точней на курсе, - сказал третий. - Вправо ушел. Не ходи вправо.
      Больше мы не говорили.
      Потом я сменился и пошел глупыша проведать. Он уже всю селедку успел сожрать, и поднагадил, конечно. Я ему все почистил, потом надергал из шпигатов еще несколько селедин. Там они всегда застревают, никакой струей их оттуда не вымыть.
      Фомка поглядел на это богатство, одну заглотил сразу, а другие накрыл крылом. Он уже меня совсем не боялся, не зарывался головой в перья, когда я руку подносил. Но с крылом у него плохи были дела, я чуть задел случайно, и он закричал, забился. И потом уже смотрел на меня сердито, только и ждал, когда я уйду. Вся дружба наша полетела прахом...
      11
      Собрание мы в этот же день провели. Не комсомольское, правда, а судовое. Рыбу все не могли найти, и кеп решил даром времени не терять.
      Собираемся мы в салоне, - где же нам еще. Ну, летом в погожий день можно и на палубе, а так - в салоне, это у нас самое большое помещение. Почти все оно занято столом, с двумя лавками, на одном краю стоит кинопроектор, а против него - простыня натянута вместо экрана. В камбузной двери - окошко, оттуда кандей подает "юноше" миски и кружки, и в это же окошко они смотрят фильмы.
      Набились плотно, все пришли, кроме вахтенных. Кеп нам сделал доклад: рейс у нас - сто пять суток, за это время мы пять раз должны подойти к базе, сдать пять грузов, а шестой - повезем в порт. Всего план у нас - триста тонн, за выполнение плана - премия двадцать процентов, за каждую тонну сверх - по два процента премии... Каждую экспедицию мы это внимательно выслушиваем.
      - Ну, высказывайтесь, моряки, сколько берем перевыполнения?
      Помолчали. Крепко помолчали. Потом Шурка высказался - он у кинопроектора сидел и крутил ролик. С другой стороны ролик крутил Серега.
      - Это как заловится, - сказал Шурка.
      - Но обязательство-то взять - нужно.
      Опять помолчали. Васька Буров попросил слова и брякнул, как в воду кинулся:
      - Триста одну тонну! Кеп усмехнулся.
      - Всего-то одну? Ну, Буров, ты даешь стране рыбы!
      - Да хоть четыреста, разве жалко. Только не заловится. Жора-штурман, которого мы секретарем выбрали, разрешил наши сомнения:
      - Об чем спор? В прошлый раз на триста двадцать взяли обязательство, а вьшовили триста пять. И - что? Такие же сидим, не похудели.
      Так и проголосовали - за триста пять. Кеп не стал спорить, записали это в протокол.
      Только прошу заметить, - кеп сказал. - Если мы как сегодня будем брать, этак мы в пролове окажемся, как пить.
      Дрифтер только того и ждал.
      - А это уж не от нас зависит. Мы со своей стороны - все приложим. Но кто ее ищет? Штурмана. А они должны искать по всей современной науке, чтоб зря не метали бы, как вчера.
      Третий заерзал на лавке, шрам у него побелел.
      - Сколько нашел, столько и застолбил. Значит, не было косяка побольше.
      Дрифтер на него не глядел.
      - Вопрос у меня в связи с этим.
      - Давай свой вопрос, - кеп сказал.
      Лицо у дрифтера засияло, залоснилось.
      - Вот у нас некоторые штурмана без дипломов ходят. Могу я им доверять, когда они на мостике? И жизнь свою доверять, и рыбу.
      - Кого имеешь в виду?
      - А пусть он сам выступит, собрание послушает. Все поглядели на третьего. Он встал, весь красный.
      - Кто тебе сказал, пошехонец, что у меня диплома нет? Могу показать.
      - Мне чужого не надо, я на твой хочу поглядеть.
      - Черпаков, - кеп сказал, - что у тебя с дипломом?
      - Да, - сказал дрифтер, - объясни собранию.
      - Есть у меня диплом. Только справки нет об экзаменах.
      - Где же ты ее потерял? - спросил дрифтер.
      - Не потерял, а в порту оставил.
      Дрифтер взревел:
      - Попрошу в протокольчик! Справки при себе не оказалось.
      - Не гоношись, у меня только два экзамена не сдано.
      - Попрошу в протокольчик! Два экзамена не сдано. Как же тебе его выписали, если не сдано?
      - Ну, выписали. Обещал попозже сдать. В рейс надо было идти, вот и выписали.
      - Сколько ж поставил? Литр? Или полтора?
      - Не твое дело, пошехонец.
      - Черпаков, - кеп сказал. - Чтоб ты мне оба экзамена сдал срочно. Какие у тебя не сданы?
      - Сочинение по литературе. И морская практика. В порт придем - тут же сдам.
      Дрифтер опять вылез:
      - Нет, не в порт. До порта я еще с тобой плавать должен, жизнь свою доверять. А экзамены ты можешь на базе сдать, там преподаватели имеются.
      - Нужно ж еще подготовиться.
      - Вот и готовься, Вахточку отстоял - и готовься. А нечего ухо давить и фильмы смотреть. Откажись от кое-каких соблазнов, а сдай, всей команде на радость.
      Кеп сказал:
      - Придется, Черпаков. Какой первый сдашь?
      - Какой потрудней. Сочинение.
      Дрифтер взревел:
      - Попрошу в протокольчик! На первой базе он сочинение сдает, а на второй - практику.
      Занесли и это. Третий сел как побитый, сказал дрифтеру:
      - Добился, пошехонец.
      - А я не для себя стараюсь. Для всей команды.
      - Добро, - сказал кеп. - Какой там следующий? Быт на судне? Вот с бытом... Прямо скажем, хреново у нас с этим бытом... Сегодня в салон вхожу Чмырев какую-то историю рассказывает Бурову и матерком ее перекладывает, как извозчик дореволюционный. Салон у нас все-таки, портреты висят, а не сапожная мастерская.
      - А что? - спросил Шурка. - С выражением!
      - Так вот - без этих выражений. А то мы без женщин плаваем, так сами себя уже не контролируем. Вношу лично предложение - отказаться от нецензурных слов.
      Опять помолчали крепко.
      - Николаич, - сказал дрифтер. - Вы ж сами иногда... на мостике.
      - И меня за руку хватайте. И потом - на мостике, не в салоне же.
      - Есть предложение, - Васька Буров руку поднял. - Записать в протокол: для оздоровления быта - не ругаться в нерабочее время.
      - Почему это только "в нерабочее"?
      - Так все равно не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?
      Кеп махнул рукой.
      - В протокол этого записывать не будем. В протокол запишем - совсем отказаться. Но языки все же попридержим.
      Проголосовали за это.
      - Теперь насчет стенгазетки, - сказал Жора. - Хоть пару раз, а надо бы выпустить.
      Серега сказал мрачно, не переставая ролик крутить:
      - Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.
      - А что? - сказал кеп. - Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?
      - Сляпаем, - сказал Димка. - Алик у нас лозунги хорошо пишет.
      - Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.
      - Есть, - сказал Шурка. - "За улов!"
      Кеп поморщился.
      - А пооригинальней чего-нибудь - нельзя? "За улов!", "За рыбу!". А что-нибудь этакое?..
      - "За улов!" - Шурка настаивал. - За ради чего мы тогда в море ходим?
      Проголосовали - "За улов!". На том и разошлись мирно.
      12
      - Штормит, мальчики, - старпом нас обрадовал утром. - А выбирать надо.
      Насчет "штормит" это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли - они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.
      Салаги мои поинтересовались - сколько же баллов. Семь с половиной оказалось. Считайте - все восемь.
      - А мне, когда я оформлялся, - вспомнил Алик с улыбкой, - даже какое-то обязательство давали подписывать - после шести не выходить на палубу. Просто запрещается.
      - Точно, - Дима подтвердил. - К чему, спрашивается, такие строгости?
      Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто их, эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберешь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и еще как. И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо - чтоб каторга.
      Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеей, другие суда едва-едва различались, да и наш наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма стоят зеленые солдатики по местам, как приговоренные, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах - жить не хочется.
      У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжелые и трясли их подолгу, вожак шел медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: "Тебе там теплее всех в трюме." Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвертой сетке дрифтер ко мне заглянул:
      - Вылазь, Сеня, помоги на тряске.
      Это справедливо - когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он свое дело сделал, - звереешь от одного его вида. А тем более тут еще на подвахту вышли - "маркони", старпом и механики. Не много от них помощи - сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное - тряска.
      Я встал у сетевыборки - сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серега и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли ее под храпцы барабанов - за подбору, которой она окантована, а посередине тащило ее рифленым ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.
      Берешь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и - вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а ветер несет в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет: потом - вниз, рывком и рыба плюхается тебе под ноги, рвешь ей жабры, головы, брызжет на тебя ее кровь. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берешь обеими горстями, - и вверх ее, и - рывком вниз. Сначала только плечи перестаешь чувствовать, и спина горит, как сожженная, и ты даже воде рад, что льется за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают ее отгрести, и как успеешь - мотает ее с волной от фальшборта до трюмного комингса, и нас мотает с нею, ударяет об сетевыборку, друг об друга, и ногу не отставишь, стоишь, как в трясине. А если еще икра скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.
      Мы все уже до бровей - в чешуе, роканы - не зеленые, а серовато-розовые, сапожища посеребрились и окровавились. И самое удивительное - мы в такие минуты еще покуривать успеваем в рукав, по одной, по две затяжки, потом "беломорину" кидаешь в варежку и так передаешь другому, иначе ее залепит, - и потравить успеваем, кто о чем. Вон я слышу Васька Буров сказку рассказывает: "Жил на свете принц распрекрасный, и любил он одну красивую бичиху..." Боцман какой-то анекдот загибает, который я вам тут не перескажу, дрифтеров помощник Геша долго в соль вникает и ржет, когда уже все оторжались, и все уже над ним ржут.
      Потом меня оттолкнули - дальше, на подтряску. Это кажется просто раем, такая работа, после тряски, - сеть идет уже легкая, пять-шесть селедок невытрясенных на метр, и кое-где еще головы оторванные застряли, это чепуха вытрясти, можно и рукой выбрать, времени хватает. Потом она идет на подстрельник, переливается и ложится складками на левом борту. Там ее трое койлают - один посередине, себе под ноги, двое по краям, за подборы. Но это уже просто отдых, а не работа, и тем, кто поводцы отвязывает и крепит их на вантине, тоже отдых - можно и посидеть на сетях, пока следующую подтягивают. Туда посылают, когда дойдешь на тряске. Всех, кроме вожакового. Ему - опять в трюм.
      До обеда мы только двадцать сеток выбрали. А их девяносто шесть. Или девяносто восемь. Никогда нечетного числа не бывает. Не знаю, почему. Говорят, "рыба чет любит, а от нечета убегает". Суеверие какое-то. Много у нас суеверий. И сотню она не любит, нужно сто две тогда, сто четыре.
      А уже все забито бочками. Сколько же мы возьмем сегодня - триста, четыреста? Мы уже и счет потеряли, только, знай, трясли до одурения, все уже мокрые под роканами, - пока нам кандей не прокричал с камбуза:
      - Команде обедать!
      Еще минут пять мы трясли, сгребали, откатывали бочки, - пока это до нас дошло.
      - Полундра, ребята, - дрифтер нас остановил, - рокана не снимать. Обедать в смену будем, в корме. А то и до ночи не разгребемся.
      Да, уж если до подвахты дошло - не разгребемся. Четверо пошли обедать, а мы еще остались - солить, запечатывать бочки, в трюм их укладывать. Ни рук мы уже не чувствовали, ни ног, и злы были на весь белый свет, до того злы, что уже и молчали. Раз мне только бондарь сказал, когда я ему бочкой на сапог наехал:
      - Когда ты уже умрешь?
      Спросил равнодушно, как будто и без злости. Только я ведь знаю - когда так спрашивают, тут самое страшное и случается.
      - На второй день, - говорю, - после твоих похорон.
      Тем лишь его и успокоил.
      Потом эти четверо вернулись и нас сменили. Мы не утерлись даже, не вымыли ни рук, ни сапог, полезли по бочкам в корму. Сели на кнехты - Ванька Обод, салаги и я. Здесь не каплет, не брызжет, только сиди покрепче, чтоб не свалиться. Кандей нам вынес борща в мисках, и мы их поставили себе на колени, и ели молча, глядя на море.
      В волнах носилась касатка, переливалась серым брюхом под самой кормой, шумно выдыхала из черного своего дыхала. Кандей ей кинул буханку черного улестить, чтоб к нашей селедке не подбиралась. А то, не дай Бог, еще запутается, она ведь, пока не освободится все сети может изодрать.
      Мы глядели на нее и как-то отходили сами. Кандей нам в те же миски насыпал каши с солониной, принес по кружке компота. И все, нужно снова на палубу.
      Салаги хотели было перекурить, Алик сказал:
      - Передохнем хоть.
      - У мамы отдохнешь,- Ванька ему ответил.
      - Какая же работа без перекура? Это ж святое дело.
      - Есть такая работа, - я ему сказал. - Это наша, рыбацкая работа. И в ней ничего святого нет. Запомни это, салага. Чем скорей ты это усвоишь, тем легче жить.
      Димка сказал:
      - Пошли, Алик, пошли. Есть все-таки святое. Это слова нашего дорогого шефа.
      Этот как будто понял. Можно, конечно, и выгадать время. Но только потом в сто раз труднее будет, из темпа выбьешься. Лучше уж сразу себя загнать до полусмерти, а потом повалиться в койку, чем разбивать себя перекурами.
      Рыбу уже всю сгребли и палубу расчистили, ждали только нас.
      - Давай по местам, - дрифтер сказал. - Начнем по новой вирать.
      А когда он сам успел пообедать, никто не заметил.
      После обеда Жора-штурман сменился, на вахту вышел третий. И тут у них с дрифтером начался раздрай.
      С акул началось. Пришли к нам, родименькие, штук пять или шесть. Почуяли, что тут рыбы навалом. А они ее не просто из сетей выжирают, а вместе с делью - огромными кусками, потом не залатаешь. Сельдевая акула длиной чуть побольше метра, но прожорливые же они, никакого сладу с ними нет.
      Третий вышел на мостик и стал в них сажать из ракетницы. Одной прямо в пасть шарахнул - видно было, как вспыхнуло между зубами. А та хоть бы глазом моргнула - погрузилась и снова вынырнула. Живая и здоровая.
      Так вот, он, значит, стрелял акул без всякого толку, а дрифтер смотрел на это дело и накалялся. Потом спросил:
      - Стрелять будем или подработаем?
      А подработать, и правда, не мешало - растянуть порядок, потому что волна и ветер его складывают, это еще похуже, чем акулы, будешь потом век расцеплять, распутывать.
      Но третий чего-то заупрямился.
      - Кто вахтенный штурман? Я или ты?
      - Я говорю - подработать надо назад.
      - А я считаю - не в свою компетенцию суешься.
      Дрифтер вышел на середину, против рубки.
      - Тебя по-хорошему просят - подработай!
      Но орал он уже не по-хорошему, пасть разинул, как у той же самой акулы; я думал - тот ему как раз туда ракетой пальнет.
      - А я тебе по-хорошему отвечаю - мелко плаваешь, понял?
      - Ты будешь работать или нет? - Дрифтер совсем уже бешено орал. Сейчас всю команду распускаю к Евгении Марковне!
      - Ты на кого орешь, пошехонец? Ты с кем это при команде так разговариваешь? Ты со штурманом разговариваешь!
      - А я штурмана не вижу. Я лодыря вижу. Один шрам тебе сделали - гляди, другой щас сделаю для равновесия.
      - Ну, ты у меня запоешь!
      - А я и пою!
      - Ты при капитане запоешь!
      - И при капитане запою!
      Мы стояли, работу бросив, смотрели, как они лаются на ветру. Брызги их обдавали, мотало штормом, но дело еще только разгоралось. А нам, палубным, передышка. Ну, и развлечение как-никак. Мы тем временем закурили, из каждого рукава дымок поплыл.
      И так бы они еще долго обменивались, но тут кеп вышел в рубку. И оба враз замолчали, тишь и гладь на пароходе. Дрифтер пошел к своему шпилю, а третий, конечно, подрабатывать начал. И мы разошлись по местам.
      Дрифтер сказал хрипло:
      - Поуродуемся, ребята, до чаю. Рыбы на борту, что грязи.
      И чай пили тоже по сменам, на кнехте, и выбирали потом до ужина, а она все шла и шла, сетка за сеткой, сплошная серебристая шуба. Темень наступила, и врубили прожектора, и все не кончалась она, треклятая, не кончалась...
      А кончилась - как-то вдруг, никто и не ждал. Вожак кончился, последняя сетка, бочка последняя ушла в трюм.
      Сколько ночи прошло, когда задраивали трюма, не знаю. Я заклинивал брезент и попал себе ручником по пальцам, а боли не услышал как будто и боль во мне вся кончилась.
      Потом еще помню, когда шел в кап, меня прихватило волной, и я встал на одну ногу, взялся за дверную задрайку и выливал воду из сапога. Ведро, наверно, вылил. Потом из другого. А первый у меня подхватило волной, и я за ним бежал босиком. Догнал и швырнул оба сапога в кап. Уже не думал, что в кого-нибудь попаду.
      В кубрике спали уже, только роканы скинули на пол, и я тоже свой скинул, в телогрейке полез в койку. Но увидел -Димка мучается с Аликом, стаскивает с него, спящего, буксы и сапоги. Я слез помогать Димке, но уж не помню, стащили мы эти буксы или нет.
      ...А через час подняли нас - на выметку.
      Так она шла четыре дня, подлая рыба, - по триста пятьдесят, по четыреста бочек за дрейф. И каждый день штормило, и валяло нас в койках, и снилось плохое. А потом сразу кончилось - не пустыря дернули, но и не заловилась она, как в эти четыре дня. Эхолот ее нащупывал, большие под килем проходили сигары, но в сети как-то не шла.
      Часам к двум я скойлал последнюю бухту и вылез. Палуба была вся мокрая, серая и вдруг зажелтела от солнца. Облака плыли перистые, к ветру, к перемене погоды, и волна шла себе мелким бесом, сине-зеленая, с белыми барашками. Это еще можно пережить.
      И вожак тоже можно пережить. Не то что привык я к нему, нельзя к нему привыкнуть, а просто разобрался - когда нужно "шевелить ушами", а когда и поберечься, что он тебя рванет со шпиля, когда попридержать, услышать вовремя, что сетку подводят, а когда можно и на палубу вылезти, покурить у всех на виду, и никто слова не скажет.
      - Ну, как, Сень? - спросил дрифтер. - Освоил вожачка?
      - Помаленьку.
      - Вот, как скойлаешь его от промысла до порта, тогда и домой пойдем.
      И правда, я посчитал - как раз за рейс и выберу эти две тысячи миль.
      Я сплюнул и пошел к бочкам. Все же разнообразие...
      13
      В этот же день к нам почта пришла и картины. Один СРТ доставил, "Медуза", из нашего же отряда. Позже нас он на неделю вышел на промысел.
      Бондарь приготовил пустую бочку, Серега достал багор с полатей. Как-то уж вышло, что он и за киномеханика, и вот если надо, с багром - то почту тащить, то чей-то кухтыль потерянный подобрать - в "Комсомольскую копилочку".
      "Медуза" встала от нас метрах в пятнадцати, и кепы начали переговоры:
      - Как самочувствие? - это с "Медузы".
      - Спасибо, и вам такого же. - Это наш. - Имеем две про шпионов и эту... как ее...
      Дрифтер сложил ладони рупором:
      - "Берегись автомобиля"!
      Там пошло совещание. Потом с "Медузы" ответили:
      - Товар берем.
      - А вы что имеете?
      - Одну про шпионов, но две серьи. И заграничную, про карнавал. С песнями.
      Кеп поглядел на нас. Я ее как будто видел в порту.
      - Ничего, веселенькая.
      Кеп опять приложился к мегафону.
      - Махнемся!
      Они запечатали бочку и кинули за борт, а сами отошли. Мы подошли, подцепили багром, бросили свою. А пока вот так маневрировали, каждый во что горазд перекрикивался с парохода на пароход: кто про какого-то Женьку Сидорова, которого что-то давно не встречали на морях, и в "Арктику" он не заявляется; кто про Верочку, общую знакомую, которой вдруг счастье подвалило - физика себе оторвала с ледокола "Ленин", скоро свадьба, поди; кто по делу -помногу ль на сетку берем и не собираемся ли менять промысел...
      Серега из бочки вытаскивал коробки с фильмами, газеты за прошлую неделю. И тощенькую пачку писем - еще не расписались там, на берегу.
      Бондарь, около меня, говорил Сереге:
      - Хороший пароход, я на нем ходил.
      - Кеп ничего там?
      - Такой же.
      - А дрифтер?
      - То ж самое.
      - А боцман?
      - Разницы нету.
      Я взглянул - и правда: пароход - ну в точности наш, мы в нем отражались, как в зеркале. Такой же стоял на крыле кеп - в шапке и телогрейке, такой же дрифтер горластый, боцман - с бородкой по-северному, бичи - в зеленом, как лягушки. Такой же я сам там стоял, держался за стойку кухтыльника, высматривал знакомых. Вот, значит, какие мы со стороны...
      Кто-то меня толкнул под локоть. Бондарь. Глаза - как будто драться со мной хотел. А на самом деле - письма мне протягивал.
      - Держи, нерусский.
      А я ни от кого писем не ждал. Мать еще не знала, на каком я ушел. Но тут и от нее было, переслали из общаги.
      - Почему же это я нерусский?
      - Чучмек* ты какой-то. И одеваешься не по-русски.
      *Инородец (презрительно).
      Вот, значит, что мы не поделили. Курточка виновата.
      - Надо, - говорит, - сапоги носить, пинжак. А так тебя только шалавы будут любить, Лилички всякие.
      Ага, он уже и посмотрел от кого. Второе было - от Лили. Третье от какого-то кореша, фамилии я не вспомнил.
      "Медуза" дала три гудка, мы ей ответили - и разошлись. Она - дальше, к Оркнейским островам, ей еще больше суток было ходу. А мы - на поиск.
      Я ушел на полубак, сел там на свою бухту. Первым хотелось мне от Лили прочесть, но я его отложил. А распечатал - от матери.
      "Сенечка золотой мой, что же ты не приехал под Новый год, как обещал? Мы со Светой так тебя ждали, наготовили всего, а ты не приехал. С тех пор как я министру писала, чтоб тебе на год службу скостили как единственному кормильцу, вон сколько прошло, а ты все равно на море остался, и к нам заезжал всего два раза, и то все проездом, проездом. Ну, приезжай хоть в эту весну да побудь подольше.
      Света большая стала, невеста уже, и парни ее провожают из школы. Тебя каждый день вспоминает, забыл, говорит, нас Сенечка. И пишешь ты нам редко и все невпопад: сначала я за декабрь от тебя получила, а после уж за ноябрь. Огорчаешь ты своего очкарика. В рождество я на отцову могилу сходила, поплакала и стежку протоптала. Пирамидка, что ему от депо поставили, вся ржой пошла с-под болтов, весной отчищу. Золотой мой, купили еще дров на 20 рублей и, наверно, будут стеллажи под книги, ты ж читать любишь, так напиши, как их оставить просто тесовые, не морить и не крыть лаком, может, это будет пообстрактней?*
      * Так в тексте.
      Встретила я днями Люсю. Она все незамужем и такая ж красивая, тебя помнит, приветы передает. И Тамара тебя помнит, хотя она с животом ходит, не знаю от кого, тоже незамужем. Она напротив нас раньше жила, вы в школу вместе ходили.
      В Дворце культуры артисты выступали из Москвы, ой какие талантливые, очень красиво все преподнесли, я так восхищалась. Сидела я на 40 ряду, и все было слышно и видно.
      Золотой мой, беспокоит меня, что ты деньгам счету не знаешь, а ведь получаешь хорошо. Я как посмотрела на тебя в последний приезд, неужели больше себе ничего не купил, только костюм и пальто зимнее. Ты бы мне все присылал, я лишнего на себя не потрачу. Золотой мой, напиши, как живешь, как нервы и настроение. Очень хочу, чтоб ты был спокоен, не нервничал и был здоров, только этого хочу.
      Твоя мама Алевтина Шалай.
      Сама я здорова вроде ничего, иногда душит горло, но потом проходит.
      А. Ш."
      Хорошо такие письма в море читать. Тут я себе сто клятв даю, что на все лето заверну в Орел. И самому не верится, что когда вернемся, совсем другие будут планы.
      Как же все получилось? Сошел я с крейсера - на год раньше других - и дал себе зарок, что больше я в море и пассажиром не выйду. А вышел - через неделю, на траулере. Надо же было, чтоб я на вокзале объявление прочел тюлькиной конторы. Большой набор тогда шел, и деньги предвиделись немалые. А с чем мне было домой возвращаться - с десяткой в кармане? Вот я и решил одну экспедицию сплавать. И - не обманулся, пришел с такими деньгами, каких до этого и в руках не держал. И в поезде, возле Апатитов, чистенько их у меня увели. Со всеми шмотками, с чемоданом. Хорошие мне соседи попались в вагоне-ресторане, и имел я дурость их в свое купе пригласить: зачем же им на жесткой плацкарте валяться, когда у меня свободно? Один, помню, пел неплохо, другой - на гитаре; в общем, дай Бог попутчики... Хорошо - в том же вагоне свои ехали, скинулись мне на обратный путь. Ну, и "деда" я уже встретил, он-то меня и выручил, я хоть в Ялту на три недели смотался, отогрелся после Атлантики. Вот так и пришлось во второй раз идти. Но уж, думал, только раз еще, больше меня туда не заманишь...
      А Люсю эту я помнил. Не такая уж она красивая, но я с ней первой целовался, и кажется - любовь была; хотя, когда я из школы ушел, мы все реже и реже встречались. И все же она провожать пришла, когда меня призвали, ждать обещала - четыре года. А вот, оказывается, и до сих пор ждет. А может, и не ждет, просто судьба не сложилась.
      И Тамару я помнил, только мы не вместе в школу ходили, а - по разным сторонам улицы, как незнакомые. А потом она ко мне в депо пришла и сказала: "Теперь ты для Люськи ничто, понял. А для меня - все". Может быть, и здесь любовь была, она тоже на вокзал примчалась провожать, хотя я не звал ее, и смотрела издали, как я Люсю целую, - такими злыми глазами, в упор.
      Все это - детство, к нему уже не вернуться. Я стал читать от Лили:
      "Милый Сеня!
      Пишу на этот раз коротко. Не обижайся, что я не пришла. Я, должно быть, нарушила одну очень важную традицию, не помахала платочком с пирса, и по этому поводу усиленно угрызаюсь совестью. Но ты меня простишь, я знаю. Тем более что есть надежда увидеться очень скоро. И притом - в море. Вижу твои удивленные глаза. Правда, правда. Потому, что есть такой решительный мужчина, товарищ Граков, начальник отдела добычи, который очень-очень ратует за сближение науки с производством. Говорит, что мы ни черта не стоим, пока не увидим воочию, как она ловится - та самая селедочка, которая так хороша с луком и подсолнечным маслом. Это, правда, уже не он говорит, это я порю отсебятину, вкладываю свои слова в уста высокого начальства. А он решил взять с собою нескольких молодых специалистов. Представляешь, не на "Персее", а на самой настоящей плавбазе. Там мы проживем недели две и, конечно, сблизимся с производством на все сто и пять процентов. Не знаю еще, на какой именно плавбазе, но там же все это рядом, так что ты сможешь меня разыскать. Если, конечно, захочешь. Послезавтра отходим, а у меня еще ничего не готово. Надо написать уйму всяких писем и как минимум сделать прическу. Посему закругляюсь. Крепко жму твою мужественную руку, добывающую для страны неисчислимые рыбные богатства. До встречи в море!
      Лиля .
      Число она не проставила, но я так прикинул: "Медуза" шлепала семь суток, а база-то шла быстрее, уже она там. Только какая база? Их на промысле бывает и по две, вопрос еще, к какой мы подойдем? "Там же все это рядом... Если захочешь".
      Ладно, я его отложил, сунул под рокан, в телогрейку. Стал читать третье:
      "Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас!
      Сеня, а мы про тебя вспомнили.
      Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное качает, может Норвежское, может Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берем и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали где ты кантуешься.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25