Пустота

Владимир Спектр

Пустота

Памяти ушедших близких посвящается

Где умирает надежда, там возникает пустота.

Леонардо да Винчи

* * *

Тем летом в нашем городе было особенно много собак. Они расплодились на многочисленных замороженных стройках жилья класса люкс, ютились в опустевших и готовых к сносу промзонах, сбивались в стаи и уныло слонялись по пыльным дворам недорогих окраинных спальных районов.

Я чувствовал по отношению к ним страх и омерзение, тревогу и недовольство, раздражение и даже откровенную ненависть.

Тем летом у меня начались серьезные проблемы со здоровьем: очень часто по утрам болело сердце, руки холодели, и я лежал, скованный страхом, в предрассветной тьме, смотрел в пустоту и думал, что надо срочно идти к врачу. У меня обострилась астма, возможно оттого, что я слишком много курил, некоторые зубы крошились, развивался кариес, мой стоматолог советовал как можно скорее протезироваться, говорил, что если этого не сделать сейчас, то потом будет поздно, но я все тянул и никак не решался.

Тем летом я впервые задумался о собственном душевном равновесии и пришел к неутешительным выводам: я все еще отождествлял себя с выдуманным героем, персонажем скорее комикса, нежели полноценной книги, странной мультяшкой из собственных снов.

В то лето я уже почти не был настоящим.

Ближе к осени зарядили сплошные дожди, целыми днями накрапывало. Ливней не было, только стылая морось, над городом висело тусклое марево из тумана и выхлопных газов, небо было всегда одинаковым – утром, днем и вечером оно давило на меня своей свинцовой тяжестью, заставляло все реже выходить из дому.

Я сидел перед жидкокристаллическим экраном своего телевизора, смотрел программы без звука, в стереосистеме крутилось какое-нибудь допотопное техно.

Впрочем, все мои знакомые тоже сидели по домам.

Лишь изредка, обычно в ночь с пятницы на субботу, мы встречались в прокуренных ресторанах и барах, пили виски, абсент или водку, реже вино, минеральную воду, зеленый чай, молочный улун или просто сенчу, говорили о кино и вновь открывшихся клубах, о детской преступности, моде на цвет фуксии и коралловый, обсуждали общих знакомых и жаловались на постоянно ухудшающееся качество московского кокаина.

Кажется, наша страна только ввязалась в войну или заключила мир, или и то и другое одновременно, мы готовились к очередным выборам, а может быть, и нет, боролись с инфляцией или, наоборот, дефляцией, сокращали или увеличивали численность внутренних войск. Все это было абсолютно не важно, никто из нас даже не думал об этом, всем казалось, что политика и экономика – удел менеджеров из толпы. Мы же предпочитали считать себя индивидуальностями, творческими единицами, хотя, возможно, были лишь изнанкой того общества, в котором жили, эрзацем, каемкой гнили на стылой воде, антисоциальной его составляющей…

И все так же частью толпы.

Дауншифтинг стал бесспорным трендом сезона.

Почти все мечтали уехать, каждый утверждал, что занят подбором страны, поиском подходящей виллы, дома, квартиры, просто ночлега; в разговорах проскальзывали Бали и Доминикана, Мальдивы, Сейшелы и Шри-Ланка, иногда упоминалась Куба.

Кое-кто говорил, что собирается на год в какой-то тибетский монастырь и со дня на день ожидает ответа лично от Далай-ламы. Другие рассказывали о новом центре медитации неподалеку от Мумбая, о модной реабилитационной клинике в Баден-Бадене, о рыбацких деревушках Португалии и секс-лагерях для свингеров в стиле нью-эйдж на юге Франции.

Никто, впрочем, никуда не уезжал. Вечные пустые разговоры – вот и все, на что мы были способны.

* * *

Тебя уже вычислили

Эта кривая размашистая надпись, сделанная кроваво-красным маркером на бежевом кафеле туалета в «Simple Pleasures», – первое, что я вижу, когда резко поднимаюсь, стряхиваю с крышки унитаза крошки кокаина и спускаю воду. Я судорожно втягиваю едкий воздух, в носу щиплет, а кровь, прилившая к голове, стучит в висках. Тебя уже вычислили, чувак. Мелкая предательская дрожь быстро распространяется по всему телу, я сажусь на измену и нервно кручу головой, шарю взглядом по кафельным стенам в поисках скрытой камеры.

«Спокойно, спокойно, – твержу я себе, – это просто провокация, шутка, чья-то дурацкая шутка, не нервничай».

Пытаюсь взять себя в руки, подхожу к раковине, смотрюсь в зеркало, плещу в лицо холодной водой. В неровном свете неоновых ламп, в холодной пустоте замкнутого пространства я кажусь себе бледным и изможденным. Солярийный загар не спасает. Я гляжу на себя, мертвенно-серого, в черной олимпийке с капюшоном, похожей в этот момент на одеяние монаха.

«Могу ли я ответить на простой вопрос: «Зачем?» – почему-то думается мне.

Возвращаюсь за столик, сажусь рядом с Кристиной, касаюсь дрожащей рукой ее голого плеча.

Она поворачивается вполоборота, всего на миг, смотрит на меня своими огромными карими глазами, тень пренебрежительной усмешки ложится на ее ухоженное лицо.

– Ну как?

– Порядок. – Я беру из пачки сигарету, хлопаю себя по карманам в поисках зажигалки, все еще не в силах унять эту предательскую дрожь.

– А так по тебе и не скажешь. – Она отворачивается, продолжает о чем-то увлеченно болтать с подружками.

В эти секунды полной отстраненности от происходящего рядом, в мгновения, когда беспросветная пустота рождается в моем сердце, я вдруг думаю: как это вышло, что все вдруг превратилось в обыденность? Я думаю о том, что живу какой-то ненастоящей жизнью – ни тени приключения, ни минуты удовольствия, и вот, даже наркотики стали рутиной, обычной историей, довольно стандартным и ожидаемым средством от скуки в выходные дни.

– Будешь? – тихонько спрашиваю Кристину.

Она не реагирует, она скрывает от подруг, что я торчу. Нет, ну надо же, а ведь когда-то нюхать кокаин было модно – мне кажется, еще совсем недавно порошок воспринимался не просто как наркотик, нет, это был символ тусовки, блестящий, словно диамант, и величественный, как фамильный герб.

Да, все так быстро меняется – векторы, приоритеты, тенденции.

Раньше мы смотрели «Trainspotting»[1], а теперь одни сериалы.

Вместо грязного секса в туалете ночного клуба – презервативы и постоянная партнерша.

Семейная машина, а не двухместный родстер.

И наконец, вместо кокаина – мода на здоровый образ жизни, утренние пробежки, витаминные коктейли, отсутствие синяков под глазами…

С другой стороны, сколько моих знакомых втихую нарезают по ночам полоски первого, а следующим днем отмокают в бассейне, торчат в спортклубах, занимаются йогой или микс-файтом.

Просто говорить о том, что употребляешь, стало вдруг стыдно.

Синяки под глазами теперь надо замазывать, а не просто скрывать под огромными зеркальными стеклами темных очков.

Все говорят: «Можно позволить себе пару шампанского в каком-нибудь posh place[2] вечером в пятницу, но уж никаких afterparty[3], это точно».

Жизнь стала безопаснее, здоровее, чище и, безусловно, намного скучнее.

А ведь скоро и курить в барах запретят, как в Европе, такие дела…

Хотя, возможно, это я просто слишком долго живу, возможно, я уже не в теме, последнее великовозрастное дитя рейва…

Между тем девчонки продолжают свой треп, до меня доносятся обрывки фраз, ничего не значащие, пустые слова:

– А знаете, Ирка, ну, та, что все шлялась с этим мрачным авторитетом, вы его должны помнить, здоровый такой боров на черном «гелендвагене», в обвесе Brabus…

– Полная лажа!

– В смысле?

– Если ты говоришь о том, о ком я думаю, то у него обвес не Brabus, а AMG…

– Да какая разница! Я же не про него, я про Ирку.

– А, ну да. И что она?

– Представляете, родила девочку, Настей назвали.

– Надо же, вот здорово, они что, поженились?

– Кто?

– Ну, Ирка и этот авторитет?

– Да нет, с чего бы это, ребенок ведь не от него.

– А от кого?

– Не знаю. Она говорила – я не запомнила.

– А, ну не важно.

– Вот дела, а вы слышали, Петя, тот самый Петя из какой-то там партии, да этот самый Петя, который никогда не снимал темные очки, все-таки умер от овердозы, жаль его стареньких родителей, у них еще этот гнусный ротвейлер…

– Да ну его, торчок, никак не мог остановиться…

– Точно. Как там – «Live fast, die young»[4]?

– Типа того. Впрочем, это давно уже не тренд.

– А все же, от кого же она родила?

– Да кто ее знает? С кем она только не спала.

– Да, и с этим Петей тоже…

– Очень жалко его родителей. Что они теперь будут делать с этим идиотским ротвейлером?

– А у Машки – очаровательный йоркширский терьер.

– Ну да, а Юлька вообще терпеть не может собак.

– И правильно, я лично тоже ненавижу собак, к тому же бездомных псов этим летом расплодилось великое множество, а все потому, что их теперь не отлавливают.

– Вот именно, ведь теперь городские власти должны их просто стерилизовать, а не отстреливать, иначе «зеленые» сходят с ума, вот-вот, но кто в натуре станет этим заниматься?

– Да как обычно, распилили бюджет на стерилизацию – и привет.

– Да, да, а Мишку из «Лукойла» уже покусали, набросилась целая свора прямо в Третьяковском проезде, стоило ему только выйти из бутика Prada с покупками и телкой – танцовщицей из «Оперы», и вот теперь ему колют уколы и пить нельзя еще целых полгода…

– И правильно, нечего в кризис по бутикам шататься!

– А что телка?

– Какая? Танцовщица? Да что ей будет, ее собаки не тронули.

– Ясное дело, она бы их сама покусала!

– Это еще почему, она что, злая, как собака?

– Ты слушаешь, нет? Я же сказала – она ТАНЦОВЩИЦА! Из «ОПЕРЫ»! Теперь ЯСНО?!

– Будешь? – еще раз повторяю я, наклонившись к Кристине, приблизив почти вплотную свои губы к маленькому ушку, к аккуратной аппетитной мочке.

– Послушай, – говорит она, не оборачиваясь, слегка отстраняясь, словно ей неприятны мои прикосновения, или запах, или тепло моего тела, или вообще…

Она цедит сквозь зубы, почти не разжимая своих полных, ярко накрашенных губ, цедит тихо, но четко, и мне кажется, что я вижу, как под столом она сжимает в кулаки свои тонкие пальцы:

– Ты можешь меня не доставать? Можешь?

* * *

Спустя пару часов мы едем в ее новой машине, той самой, что я подарил ей, купив в кредит незадолго до кризиса, по залитой неживым светом Сретенке, поворачиваем и выскакиваем на Садовое кольцо, снова сворачиваем и оказываемся на бульварах. CD-проигрыватель молчит, Кристина тоже, а я просто смотрю на грязь, налипшую на лобовое стекло ее мини-купера.

– Я не поеду сегодня к тебе, – говорит наконец Кристина. – Встретимся завтра вечером. – Она пожимает плечами. – Или послезавтра. – Она включает проигрыватель.

– Почему? – только и спрашиваю я.

Но Кристина уже не слышит моего вопроса, она нажимает кнопку «play» на спортивном рулевом колесе, обтянутом светлой кожей, и все заглушает скороговорка этих ребят из группы Narkotiki:

Тачка буксует, Марс атакует,

Это сейчас никого не волнует,

Не лишает покоя ни тебя, ни меня,

Потому что сейчас начинается тусня!

Заноси спиртное, запускай людей,

Поставь пластинку и всех убей!

Мелодии и ритмы зарубежной эстрады

Сделай погромче – пусть треснут фасады!

Это дискотека в стиле девяностых,

Энергия Андрея поднимает толстых,

Поднимет даже мертвого мой речитатив.

Меня зовут Андрей, вот мой презерватив!

Что ты можешь возразить?

У меня есть СегаМега, и моя судьба – тусить.

Тусить, жевать жевачку, пока не умер.

БумБумБумБумБумБумБумБУМЕР![5]

* * *

Дома на автоответчике – сообщения, оставленные этим вечером, два от мамы и еще одно, более позднее, от сестры.

«Странно, что они звонят мне на домашний номер, знают ведь, что я никогда не подхожу», – думаю, хлопая себя по карманам в поисках мобильного, но тщетно: похоже, я потерял его еще в ресторане, возможно, просто оставил в туалете. Я вспоминаю надпись красным маркером. «Тебя уже вычислили». С ума сойти! И кому это только в голову пришло?

Мне немного нервно. Я раздеваюсь, кидаю одежду прямо на пол в прихожей, а не складываю аккуратно, как обычно; меня слегка колотит – впрочем, все объяснимо с научной точки зрения. Просто слишком много кокаина. Просто нужно выровняться алкоголем. В этом мире вообще все просто.

Я наливаю себе виски, кладу в бокал пару кубиков льда; не дожидаясь, пока они растают, глотаю обжигающую жидкость почти залпом и сразу же наливаю еще, закуриваю сигарету. Меня начинает отпускать.

Включаю TV. По каналу «Культура» уже передают Euronews. Я убираю звук до минимума, втыкаю в музыкальный центр тот же самый диск, что играл в машине у Кристины, смотрю под него передачу о беспорядках в Маниле. Какие-то узкоглазые швыряют камни в полицию, машут яркими знаменами, основные цвета – зеленый, малиновый и черный; полиция стреляет в демонстрантов, кто-то падает, пыль, съемка не очень хорошая, камера дрожит в руках у оператора, маленькие белые хижины, тростниковые крыши, гарь, клубы черного дыма, некоторые из хижин горят. Я курю, глотаю дым вместе с виски, смотрю не отрываясь, как узкоглазые бегут от полиции, прочь, прочь, по вытоптанной босыми ногами земле, мимо горящих хибар, мимо перевернутых машин, мимо искореженного щита с рекламой кока-колы. Я начинаю успокаиваться.

Музыка немного напрягает. Я выключаю центр, перевожу дух, вытаскиваю из-под резинки трусов пакетик с остатками кокоса. Дороги на три, не больше. Нет даже смысла оставлять на потом. Поднимаюсь в поисках портмоне – теперь мне нужны карточка и купюра. В таком сумеречном состоянии порошок вряд ли сыграет особую роль, его мало, а значит, кокаиновый марафон мне не светит, и слава богу, под утро я по-любому засну, пусть и не сном младенца, зато кокос позволит не думать, не копаться в себе…

В такие вот волчьи ночные часы, когда кажется, что стрелки на циферблате просто приклеились к цифре «3», спать невозможно, но и бодрствовать не получается, в голову лезут все эти жалкие мысли типа «Кто я и зачем вообще живу?», и так далее в этом духе, и вот тогда мне очень помогает первый номер.

Так, и куда это я подевал свое портмоне?

В этот момент раздается звонок в дверь. Я замираю. Ну надо же, кто-то настойчиво трезвонит в мою квартиру, что как-то странно и даже пугает. Четвертый час ночи, я никого не жду; впрочем, я вообще никогда никого не жду и никогда не открываю дверь. Мне это ни к чему. В смысле, непрошеные гости и все такое. К слову, никто ко мне и не ходит, ни ночью, ни днем. Даже мои родители, и те были у меня только раз, когда я только заселялся, – оценили качество ремонта и, кажется, остались довольны. Маме только не понравились фотографии работы Нобуёси Араки, развешанные по стенам в гостиной, хотя она не особо заморочилась по поводу бондажированных японок. Все это было давно. Лет шесть назад. Или пять? Не помню; впрочем, это не важно. С того раза ко мне никто не приходил. Тревожат разве что из Мосэнерго или вот еще из Мосгаза, хотя плевать, я все равно никогда не открываю дверь.

Между тем звонят все настойчивее, я делаю еще один большой глоток виски, запиваю яблочным соком прямо из пакета, немного проливая при этом на пол, а на журнальном столе рассыпались фисташки, аппетита все равно нет, мне лень их собирать, кто-то остервенело жмет кнопку звонка, и я тихонько поднимаюсь, прячу в карман джинсов остатки кокоса, подхожу на цыпочках к двери.

Тебя уже вычислили, чувак.

Я включаю видеофон. На лестничной клетке возле лифтов – Кристина, светло-серое пальто-шинель расстегнуто, волосы растрепаны, она беспомощно смотрит на свой мобильный, снова и снова нажимая кнопку моего звонка у общей двери. Еще несколько секунд я стою без движения, лишь смотрю напряженно в монитор. Кристина кажется мертвенно-бледной, и я внутренне содрогаюсь, думаю о собственном истощении, ночных кошмарах и психозах, вызываемых слишком частым употреблением наркоты. Я думаю о почти полном отсутствии на улицах солнечного света, ночном образе жизни, чересчур большом количестве ежедневно выпиваемого алкоголя и кофе, выкуриваемых сигарет, размышляю об этом пустом существовании в гигантском мегаполисе вообще. Думаю: «Зачем?», а по телевизору – прогноз погоды, на Кипре – солнечно и +30 °C, зато в Москве – вечный дождь; я переключаю программы, смотреть нечего, останавливаюсь на Fashion TV, добавляю звук, но даже это чересчур для меня, Кристина все трезвонит как подорванная, я снова убираю звук, медлю еще секунду и наконец беру трубку видеофона.

– Привет, – говорю, – а я уже спал.

– Что с тобой, идиот несчастный?! – кричит Кристина нервно. – Ты не один, что ли?

Я не отвечаю, открываю дверь.

Стремительно Кристина врывается в квартиру, от нее исходит напряжение, мне кажется, она словно под током.

– Что случилось? – Всем своим видом я изображаю удивление и сонливость, и одному только Богу известно, чего мне это стоит, но в этот момент я слишком слаб для правды, во мне слишком много первого номера и алкоголя, чтобы попросту предложить ей убраться, сказать, что мне совсем не хочется заниматься разборками.

– Ты что это не открываешь? – Кристина швыряет на пол сумку, прямо на кучу моего барахла, резким движением скидывает пальто и, не разуваясь, проходит в гостиную, отбирает у меня по дороге пульт и увеличивает громкость TV, доводит до предела и принимается скакать по каналам.

Уши просто закладывает от эфирного рева. По «Первому» передают новости, или «Дежурную часть», или «Дорожный патруль», я не вникаю, слышу только, как на полной громкости диктор угрюмо вещает: «На двадцатитрехлетнего жителя московского района Северное Бутово безработного Сергея Кротова напала свора бродячих собак. Голодные псы насмерть загрызли неработающего москвича. По показаниям местных жителей, здесь, среди гаражей, давно жила стая бездомных псов, которые регулярно пытались напасть на прохожих. Эти оголодавшие псы набросились на молодого человека, повалили на землю и растерзали. По нашим данным, сегодня факты нападений бродячих собак регистрируются почти в каждом районе города. Ежедневно от пострадавших людей поступает по сорок обращений в службу регулирования численности животных». Я завороженно смотрю на экран, думаю о бродячих сворах, но пульт в руках у Кристины, и вот уже эта программа сменяется MTV, VH1 и Discovery, потом она переключается на телесериал про греческую деревню, потом на астрологический прогноз и рекламу дерьмового пива.

– Подожди, – прошу я, – давай еще посмотрим про собак.

Она не слушает, все давит на кнопки, чересчур нервно и яростно, и мы с ней узнаём, что в Японии, кажется, на Хоккайдо, ну или на Хонсю – не важно, совершенно не важно, на каком острове, – так или иначе, там выпал снег, целые завалы отвратительной белой пасты.

Я на секунду представляю, что было бы, если вместо снега с неба падал бы кокаин, пусть и не самого высшего качества, но Кристина слишком быстро скачет по каналам, это уже не channel surfing, а channel jumping какой-то, мои мысли прыгают вместе с программами: по MGM техасский рейнджер мочит мексиканскую банду, а на CNN Барак Обама пожимает руку Тони Блэру или, может, не ему, не важно – так же как и снегопад в Японии, к нам это не имеет никакого отношения, равно как и беспорядки в Маниле, и одно только это ощущение непричастности, невовлеченности и отстраненности дает мне спокойствие и надежду на светлое будущее.

– Почему у тебя мобильный отключен? – свирепо спрашивает Кристина, глаза устремлены на экран телевизора, рука лихорадочно скачет по кнопкам пульта.

За окном воют бездомные собаки.

Телевизор работает на предельной громкости.

– Ты так всех соседей перебудишь, – только и говорю я и ухожу в ванную, закрываю за собой дверь, пускаю воду, вытаскиваю остатки кокоса, рисую большую дорогу прямо на гладкой крышке стиральной машины.

– Ты чего там делаешь? – кричит Кристина. – Ты чего заперся?

«Финансовый кризис ведет к сокращению спроса на российскую продукцию и снижению иностранных инвестиций, но благодаря предоставляемым нашим правительством гарантиям кризис обойдет стороной простых граждан, а рубль останется стабильным», – диктор из телевизора орет на всю квартиру, но я все же слышу, как Кристина бросает пульт на стол, прямо на рассыпанные по нему фисташки, чуть не сшибает, судя по звону, бокал с остатками виски и растаявшим льдом, подбегает к ванной и дергает ручку двери.

– Понос! – кричу я ей и тут же втягиваю дорожку. Неслабую, надо сказать, линию. Химический, невесть каким амфетамином бодяженный порошок разъедает слизистую, на глазах появляются слезы, я глупо улыбаюсь, тру нос, смахиваю со стиральной машины белую пыль, прячу в карман пакетик, выключаю воду.

– А ну открывай! – все твердит из-за двери Кристина. – Ты чего там делаешь?

Я думаю, что мне совсем не хочется ее видеть, наоборот, я хотел бы, чтобы она исчезла, а если это невозможно, то тогда самому – исчезнуть, пропасть, убежать через какой-нибудь тайный ход или лаз, или туннель, не важно, главное – скрыться, оказаться неожиданно в другой части города и лучше всего уже не в Москве…

«Финансовый кризис способен спровоцировать рост числа суицидов и случаев психических заболеваний среди населения, утверждают специалисты Всемирной организации здравоохранения», – кричит из телевизора диктор.

Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, уныло смотрю на раковину, джакузи, унитаз, биде. Да, скрыться некуда, и тайного хода тоже не существует. Все такое модное, ультрасовременное, чистое, скорее напоминает медицинский кабинет в дорогой клинике, нежели ванную в частной квартире. Если можно вообразить себе медицинский кабинет, отделанный черным кафелем.

Вообще мне так нравится. Представлять, что нахожусь в дорогом морге.

Я так готовлюсь к смерти.

Провожу рукой по лбу, вытираю испарину.

«В Соединенных Штатах уже отмечен ряд происшествий, напрямую связанных с влиянием кризиса. Так, в Детройте сорокапятилетний мужчина убил пятерых членов своей семьи и затем покончил с собой. В своей предсмертной записке он объяснил этот поступок безнадежной экономической ситуацией».

Интересно, у меня ситуация уже достаточно безнадежна, чтобы отправиться к праотцам, или еще стоит подождать, помучиться? Ну, наверное, стоит. Хотя непонятно зачем. Впрочем, во всей этой кутерьме, именуемой жизнью, если задуматься, есть только вопросы и никаких ответов.

Итак, я остаюсь в бездействии, в мыслях о том, как было бы круто исчезнуть, испариться, просто растаять на фоне всего этого черного кафеля.

«Неделей ранее девяностолетняя женщина из штата Огайо совершила попытку самоубийства, получив сообщение о выселении из дома, где она прожила почти сорок лет».

Я думаю о том, что раньше мои отношения с женщинами были другими, я чувствовал в них саму жизнь – секс, страсть, интриги…

Ну а потом, позднее, что-то пошло не так, что-то сломалось.

Куда-то подевались и секс, и страсть.

Раньше казалось – нельзя оставаться одному, необходим близкий человек, та, что разделит с тобой и радость, и горе, та, с которой вы будете едины во всем: в мыслях, определениях, проявлении эмоций…

И вдруг я понял, что это обманка.

Очередное великое самонадувательство человечества под красивым названием «любовь». Ведь нет никаких «вместе», есть только «поодиночке». Та, которую ты все эти годы считал своей, та, с которой делился своими самыми сокровенными мыслями, оказывается вдруг, в одночасье совершенно незнакомым тебе человеком. Какая уж там духовная близость, если даже твоих музыкальных, к примеру, пристрастий она разделить не в состоянии! А с другой стороны, надо признаться, и ты никогда не доходил в своем откровении с ней до дна, всегда оставлял какую-то часть себя темной, считал, что не поймет, не оценит… Вечная двойная или даже тройная жизнь. Как так вышло, что с определенных пор все мои взаимоотношения с женщинами – всего лишь сплошное взаимное выяснение отношений? Что произошло за годы?

Хотя, возможно, червоточина была заложена еще в детстве, не знаю. Еще совсем маленьким – да, да, уже тогда – я не мог открыться до конца никому, ни матери, ни отцу, и всегда носил в себе этот мрак, кусок темноты, странную, всепоглощающую пустоту.

– Ты откроешь?! – не унимается Кристина.

– Конечно. – Я поворачиваю защелку и выхожу.

– Какой-то ты бледный, – замечает Кристина.

Она пытается быть холодной, равнодушной, словно амеба, но у нее плохо получается, ведь амеба на самом деле – это я.

– Ты что там делал? Нюхал, что ли? – Она говорит медленно и нарочито спокойно, но пальцы нервно крутят прядь волос.

– Понос у меня, – отвечаю и шмыгаю носом.

– Да? – Ее губы кривятся; видно, что она раздражена до предела. – А что у тебя в карманах, придурок?

– Ничего. – Я улыбаюсь довольно глупо, а самому хочется разреветься.

Я думаю, что нам не надо было сегодня вообще встречаться.

– Ты нюхал опять, да? Никак остановиться не можешь?

Я думаю, что мне не надо было впускать ее в квартиру.

– Что у тебя в карманах?

Я думаю, мне не стоило выходить из ванной, я запросто мог бы оставаться там два или три часа, пока ее не срубит, пока она не заснет, ну или пока не свалит к себе домой, а теперь уже сам виноват.

– Что у тебя там? – Она подходит вплотную, сует руки в мои карманы и тут же вытаскивает пакетик и карточки. Она смотрит мне прямо в глаза, я вижу бешенство в ее зрачках, вижу, что эмоции зашкаливают, Кристина не контролирует их, ее слабость – моя фора, но от этого не легче, она бьет меня по щеке ладонью, наотмашь – наверное, сильно, – швыряет пакетик на пол.

– Урод! Я так и думала! – кричит она.

– Да он у меня еще с ресторана там лежит. – Я ощупываю щеку, но ничего не чувствую; думаю, что надо бы приложить к месту удара холодное полотенце или еще что.

– Придурок! – кричит Кристина. – Наркоман проклятый! Ты даже не представляешь, как надоел мне. Последние годы прямо на моих глазах ты превращаешься в полное ничтожество. Постепенно, но неукоснительно. Такое поступательное движение вниз, понимаешь? Ты ведь ничего не делаешь. Мало того, ты ничего и не хочешь делать. Тебя все устраивает, верно? Ты уже не стремишься достичь большего?

– Я работаю, – бормочу я.

– Работаешь? Приходишь к богатым лохам и рассказываешь, что надо делать, чтобы оставаться в теме? Да ты сам давно не в теме, понимаешь? Твое время кончилось – посмотри, что творится в мире! По-моему, ты просто не стремишься ничего достичь.

– Достичь чего? Что ты имеешь в виду?

– Да, да, да, достичь! Большего. Я не говорю про духовное развитие, тебе это не дано. Я имею в виду простые осязаемые вещи. Большей квартиры, например, новой машины, бытовой техники, загородного дома, денег, отложенных на старость. Вот я про это, так мелко, так буржуазно, так ущербно, да, но ты же меня понимаешь?

– Понимаю, вот только… зачем? – слабо интересуюсь я, потирая щеку.

– А, ты думаешь, что достиг уже всего, чего хотел, да? И поэтому прожигаешь свою жизнь? Пожалуйста, делай с ней что хочешь, только зачем ты жжешь и мою?

– В смысле? – Я сажусь на диван перед TV, беру пульт, убавляю громкость, вытаскиваю из пачки сигарету.

– Не тупи, я прошу тебя – не тупи! – Кристина всплескивает руками, нервно ходит по комнате, подбирает с пола какой-то потрепанный глянцевый журнал с моим фото на обложке. – Скажи, какая у тебя цель? Вот это?!

Все это время меня уверенно и безостановочно прет от последней дороги.

Кристина швыряет в меня журналом. Я пытаюсь его поймать, но тщетно – раненой яркой птицей журнал падает, так и не долетев, в метре от меня. Пара страниц выскальзывает из него. Я пытаюсь рассмотреть, что там на этих страницах. В приглушенном свете гостиной видна только реклама какого-то фильма.

Кристина вдруг останавливается, замирает в полуметре от меня, с ненавистью смотрит на мое лицо, на мое бледное лицо, прямо в мои пустые глаза цвета стали.

– Cкажи, почему я должна тратить на тебя свою жизнь? Мне двадцать восемь, я хочу детей, слышишь, и не от тебя, насквозь пропитанного наркотой. Нет! Я хочу семью, нормального человека, заботиться о ком-то, жить ради кого-то…

– Да я понимаю. Вот только зачем это тебе? – почему-то говорю я, зная наперед, что эти простые слова вызовут новый шквал, новую бурю эмоций, ругань и крик. Мне неприятно слушать все это, мне хочется исчезнуть, растаять, раствориться, но я все же спрашиваю: «Зачем?», просто не в силах совладать с собой, просто не в силах промолчать.

– Зачем?! – кричит в ответ Кристина и наклоняется, приближает свое лицо к моему, ее губы совсем рядом с моими, я сдерживаюсь, чтобы вдруг не поцеловать их или, наоборот, не укусить, не знаю.

– Ты меня спрашиваешь «зачем»? А кто мы без всего этого, без семьи, детей?.. Что мы здесь делаем? И что мы оставим после себя? – кричит Кристина.

– Ты знаешь, что согласно календарю майя конец света будет в 2012 году?

– Что за бред!

– Вот именно. Заканчивается Великий цикл. Или «Пятое Солнце» по терминологии майя. И последний день этого цикла – 21 декабря 2012 года. Говорят, тогда наша Солнечная система отклонится от своей оси и начнет хаотическое движение по космосу.

– Ага, а еще говорят, что землетрясения, извержения вулканов, ураганы и огромные приливные волны уничтожат половину нашей планеты. Ты можешь прекратить нести чушь?

Мне следует промолчать. Но я не в силах. Кокаин такой сильный, меня просто уносит.

– Скажи, даже если все это чушь, если конца света не предвидится, зачем нам надо обязательно что-то оставлять после себя? Ну что за необходимость? Ведь даже если мы что-то посеем, какой-то плод… Скажи только – зачем мы это сделаем? В чем высшая цель, кроме простого размножения? В чем?! Вот я, например, хочу просто исчезнуть, понимаешь, самостереться с лица земли, и чтобы ни крупинки, ни молекулы… – Я понимаю, что несу околесицу, бред, но не могу заставить себя замолчать.

– О господи! – Кристина выпрямляется, отходит в сторону, присаживается на кресло перед телевизором, берет со стола мой стакан, лед почти растаял, она делает глоток, ставит стакан обратно, прямо в рассыпанные фисташки. – Ты так говоришь, будто не хочешь жить.

– Не знаю. Возможно.

– Вот только не надо этого. – Она берет пульт, прыгает по каналам, снова прибавляет громкость.

Дорога была слишком мощной, только сейчас я возвращаюсь обратно. Смотрю TV. По какому-то каналу показывают, как готовить плов.

Настоящий жирный узбекский плов с немереным количеством бараньего мяса.

Меня сейчас стошнит.

– Ты не могла бы… – тяну я, – переключить на что-нибудь другое?

– Пять лет назад ты был другим, – она сжимает в руке пульт и начинает плакать, – во всяком случае, ты казался мне другим. Известная личность. Необычный и странный, не укладывающийся в каноны. Твоя слава была подкреплена неоспоримым талантом. Проекты, клубы, вечеринки, телепрограммы, успехи в бизнесе. Все это было так высоко, тонко и непостижимо для меня. Хотя отец уже тогда меня предупреждал…

– Твой отец? – Я на мгновение представляю себе ее старика, худого и желчного, закованного в броню классического костюма, сшитого на заказ дорогим итальянским портным, задраенного на все пуговицы, сверлящего меня насквозь своим презрительным взглядом с заднего сиденья правительственного лимузина. – Говорят, он теперь в правительстве? Что он думает про кризис? Сколько все это продлится?

– Не важно. – Кристина морщится, вздрагивает, смотрит на меня с удивлением. – Это не важно. Я о том, что папа предупреждал меня, говорил мне, что ты чересчур эгоистичен, сконцентрирован только на себе. И даже твой талант организатора, то, за что я и полюбила тебя…

– Только за это? – Я наконец нахожу в себе силы закурить. Челюсть слегка сводит, и я крепко зажимаю сигарету между зубами.

– А за что еще? Может, ты думаешь, что ты красавчик? – Она почти смеется. – Посмотри на себя, прошу тебя, супермен. Мышцы дряблые, живот висит, да и рожа… – Она поднимает со стола фисташку, на мгновение задумывается, кидает обратно. – Конечно, только из-за этого неоспоримого таланта. А где он теперь? Что ты вообще делал последнее время? Тебе как будто за восемьдесят. Только оболочка пока еще молодая. Более-менее. Согласно законам природы. Но внутри ты уже безразличен ко всему. Ты отстранен. Ты как бы и не здесь. А может, это вообще не ты? Может, ты уже исчез, умер, растворился? Так, как ты и хотел? Может, твое тело, эту оболочку, захватили Чужие? А? Похоже на то, очень похоже на то…

– Я хотел бы исчезнуть, раствориться, растаять, – слабым эхом отзываюсь я.

– Я просто не знаю тебя. Совсем. Оказалось, ты хочешь жить пустой, ничего не значащей жизнью.

– И чтобы мою оболочку захватили Чужие, – говорю я тихо.

Она кидает пульт на стол, встает, надевает пальто, подбирает с пола сумку, делает несколько шагов в сторону входной двери. Я беру пульт и наконец уменьшаю громкость.

– Знаешь, я, наверное, больше не в состоянии жить с тобой. Тебе ведь я не нужна, правда? Я банально устала от тебя. Вернее, от всего того, что ты творишь. Мы никогда не говорили с тобой откровенно, я не хотела начинать, а ты благоразумно молчал. Я не знаю, за что ты так поступаешь со мной. То тебе звонят какие-то телки, пишут письма, то ты вдруг исчезаешь почти на неделю, потом я уезжаю, а вернувшись, нахожу в квартире пустую упаковку от презервативов и заколки… Послушай, Север, отпусти меня, я устала. Найди себе другую, будете на пару жахаться кокосом и стареть. Тусоваться до самой старости. Смерть от объебоса в пятьдесят лет, а? Ведь только это тебе и нужно, правда? Помереть на танцполе, ты ведь этого хочешь? А ты знаешь, что просто смешон, скажи, ты хотя бы помнишь, сколько тебе лет? Все прожигаешь свою жизнь, шаришься по этим нелепым тусовкам, волочишься за этими провинциальными малолетними шлюхами, приехавшими в Москву в поисках принца, прыгаешь, будто тебе не тридцать семь, а двадцать два. Представляю, как обламываются эти сучки, узнавая тебя поближе. Тоже мне принц. Ты такой благородный, да? Только ты не принц, нет, ты благородный олень Рудольф, вот ты кто!

Она на мгновение умолкает, стоит, словно в нерешительности, возле входной двери, будто решает, уходить или нет. Но я знаю Кристину, я знаю, что решение уже принято, возможно, оно принято даже не сегодня, возможно, даже не в этом месяце, просто для того, чтобы претворить его в жизнь, требуется определенная смелость.

– И я прошу тебя, избавь меня от своего общества, ради бога!

На этой фразе она выходит на лестничную клетку, громко хлопая входной дверью.

«Несчастные мои соседи», – думаю я, убираю звук TV до минимума, на экране – реклама турецких авиалиний.

Снова включаю стереосистему.

Сегодня я танцую как робот,

Сегодня со мной танцует весь город.

Don’t stop the beat, can’t stop the beat.

Мне кажется или со мной колонка говорит?

Говори, говорю, не заговариваюсь я,

Если хочешь что-то щупать – пощупай у меня.

В лучах стробоскопа, пока играет DISCO,

Ты и я – мы с тобою так близко![6]

Все же это чересчур для меня сейчас. Я опять выключаю музыку.

Пытаюсь посчитать, сколько мы уже вместе. Пять лет? Шесть? Пытаюсь вспомнить все то хорошее, что у нас было: отдых на островах, путешествия по Средиземноморью, секс… Интересно, насколько он все же был хорош, наш секс? В смысле, к ней нет никаких претензий, она отдавалась как могла, без оглядки кидалась в омут ощущений, а вот я… Что до меня, я всегда, пусть в самом темном и укромном уголке своего сознания, оставался холоден, я был отстранен, даже извергаясь в ее чувственный рот, даже кончая и корчась в оргазме.

Я вспоминаю, что мы пережили вместе, как она самоотверженно ухаживала за мной, когда я попал в больницу, буквально не смыкала глаз до и после операции. Мне становится нестерпимо жаль – ее, себя, наших отношений, воспоминаний, нашего неслучившегося будущего.

Проходит пятнадцать минут, а может быть, полчаса или час.

Кристина возвращается.

– Ты знаешь, – говорит она, еле сдерживаясь, в ее глазах стоят слезы, – я дошла до машины, и мне вдруг стало ужасно плохо, я имею в виду – физически. Я просто не могла устоять на ногах и присела рядом с машиной на корточки, даже не в силах открыть дверцу, присела и разревелась, как дура…

Она замолкает и шмыгает носом, и я вижу, что тушь вокруг глаз у нее размазалась и руки дрожат.

– Я сидела на корточках и ревела, вот, и вдруг откуда-то появилась кошка, такая кошмарная облезлая дворовая кошка, ободранная и тощая, и она… – Кристина снова шмыгает носом, ее трясет.

– Кошка? – переспрашиваю я, как будто заинтересовавшись.

– Ну да, кошка. – Кристина наконец берет себя в руки. – Она стала тереться об меня и лизать мне руки, словно хотела успокоить, словно хотела утешить меня, понимаешь?

– Тебе надо помыть руки, – говорю я, – после кошки этой.

Кристина оставляет мою фразу без внимания. Проводит рукой по лицу.

– Дай мне денег, идиот несчастный, – говорит она, – у меня в кармане ни копейки, и я еще в ресторане за нас платила.

Я послушно иду в спальню, беру из тумбочки деньги и собираюсь вернуться в прихожую, когда слышу, как Кристина в сердцах снова швыряет свою сумку на пол.

– Я завтра свои вещи заберу! – кричит она. – А сейчас у тебя останусь, не хватало мне еще, чтобы меня какие-нибудь гастарбайтеры ночью изнасиловали или из машины выкинули!

* * *

Утром просыпаюсь ни свет ни заря. Во сне я видел себя старого, больного, одинокого, седого, лежащего на кровати в какой-то комнате: белые стены, потрескавшаяся рама окна, грязные стекла, запах экскрементов и лекарств, с улицы доносятся приглушенные звуки – шум дождя, рокот моторов и гудки проезжающих мимо машин, изредка – вой сирены. Я видел себя со стороны – немощного, потерявшего почти все зубы, слишком слабого, чтобы встать с высокой кровати. Этот сон, короткий и болезненный, нисколько не способствовал восстановлению, я чувствую себя разбитым и несчастным, меня ломает, словно при гриппе, или хуже того – это напоминает мне, как меня ломало в девяносто девятом, когда я соскакивал с эйча: голова болит, во рту сухо. Я беру с тумбочки блистер спазмалгона, выдавливаю на ладонь две таблетки, с трудом заставляю себя подняться с кровати, доползти до кухни и налить в стакан минеральной воды. За окном серо, дождливо, мутно. Начинается новый день. Я слышу, как у соседей сверху чересчур громко работает стереосистема, стучит безостановочно драм-машина, вспоминаю, что там живут две куколки – чьи-то любовницы. Думаю, ложились ли они вообще спать в эту ночь? Смотрю за окно – на пустынный проспект, на собак, слоняющихся между старыми гаражами, что сохранились на востоке нашего микрорайона…

«Тебя уже вычислили», – вспоминаю я надпись на стене туалета, думаю об этом с каким-то остервенелым юморком, нервно хихикаю, растворяю в воде таблетку аспирина, глотаю спазмалгон, запиваю.

Кристина все еще спит.

Я смотрю на часы на кухне, они показывают начало одиннадцатого, я знаю, что больше уже не засну, беру телефон, звоню на мобильный маме.

– Ты куда вчера исчез? – интересуется она. Связь очень плохая, я постоянно слышу какой-то фоновый шум, музыку, голоса и еще как будто звук работающего фена или пылесоса, ну вроде того.

– Тебя плохо слышно, – мямлю я.

– Я в салоне, – говорит мама, – сегодня же воскресенье.

– Ага, – говорю я, – точно.

«Хорошо, что воскресенье», – думается мне.

Я кладу трубку, иду в душ.

Перед тем как пустить воду, немного поколебавшись, делаю себе дорожку на стиральной машинке. Под горячим душем, а может, под воздействием кокаина мозги немного проясняются, голова перестает болеть, вот только все еще мутит слегка. Выхожу из ванной и готовлю эспрессо. Моя кофемашина что-то разладилась – вместо одной порции эспрессо выдает сразу две, но так даже лучше. Я пью кофе, закуриваю сигарету, хожу из комнаты в комнату. Спустя пару минут до меня доходит, что Кристины уже нет, нет и некоторых из ее вещей, и всех наличных денег, что лежали в тумбочке в спальне. По кровати рассыпан ворох фотографий, штук сто, а может быть, больше, я подхожу ближе, беру одну из них. На снимке мы с Кристиной, по-моему, на Кипре, сидим в каком-то ресторанчике на берегу моря, улыбаемся. Я еще не загорелый, в льняной рубашке, поднял вверх руку, я машу фотографу, а солнце играет водой в бассейне рядом с нашим столиком – солнечные блики у меня на часах и на кольцах Кристины.

Становится грустно. Я думаю: вот как это она так быстро умеет принимать решения, а потом их отменять, как вообще это ей удается? И зачем она вывалила здесь эти фотокарточки? Возможно, искала, отбирала себе какие-нибудь на память, но скорее всего, нет, просто так, чтобы причинить мне боль. Снова начинается нервяк.

Без лишних раздумий я добиваю оставшийся первый, беру банку пива и снова пускаю воду, ложусь в ванну, в ароматную пену, лежу неподвижно с закрытыми глазами в полной тишине, курю; слышно только, как сердце бешено стучит в грудной клетке да стереосистема долбит у девчонок сверху, а напряжение все не проходит, становится только хуже.

* * *

На следующий день, в понедельник, проснуться удается только в начале второго. Настроение ни к черту, хорошо хоть, что физическое состояние чуть лучше, чем в воскресенье. Я набираю номер Кристины, автоответчик бездушно советует перезвонить или оставить сообщение после звукового сигнала. Я чувствую себя разбитым, больным и вялым, сначала жалею, что кокос кончился, потом радуюсь этому же, потом снова жалею. Удивляюсь, как это вынес вчерашний день, не позвонил дилеру и не убрался насмерть. Криво улыбаюсь, вспоминая, что Кристина забрала все наличные деньги. Принимаю душ, надеваю свой любимый банный халат, черный, с капюшоном, похожий на рясу или, скорее, на церемониальную мантию, включаю стереосистему, ставлю диск Мауро Пикотто. Техно стучит прямо в мозг, я морщусь, но тише не делаю, возвращаюсь в спальню, снова валюсь на кровать, пью минеральную воду, проливаю немного на черные простыни, открываю ноутбук. Голова болит. Пытаюсь сосредоточиться. На заглавной странице почтового сервера набрано крупным шрифтом: «В России продолжают пропадать дети, многих из них так и не удается найти, или же их находят уже мертвыми».

Я открываю свою почту.

Ну да, естественно, у меня пятьдесят шесть непрочитанных писем. Уму непостижимо, что все эти люди хотят от меня? Наскоро просматриваю список, некоторые письма отправляются в корзину неоткрытыми, другие все же пробегаю глазами. Какой-то лох из Екатеринбурга, решивший непонятно с чего, что он диджей от Бога, прислал мне свой микс, слушать невозможно, нажимаю «удалить». Реклама миниатюрного MP3-плеера. Туда же. В серии «Другое кино» премьера – новый фильм Такаси Миикэ. Вот только азиатских зверств мне сейчас и не хватает. Для полного счастья. Кто-то предлагает вписаться в раскрутку новой марки сигарет для телочек LA FEMME. Интересно, какой там у них бюджет? Помечаю как непрочитанное, чтобы вернуться к этой теме на следующий день, когда буду чувствовать себя лучше. Анастасия, секретарь нашего основного клиента Потапова, просит не забыть про совещание в среду. Целая свора западных агентов сватает своих артистов для выступлений в Москве и Питере. Какая-то Марина предлагает обратить внимание на новый сайт, посвященный инцесту. «Дедушка жарит внучку, не смущаясь присутствия бабушки», – заявлено в теме письма. Питерский клуб ждет указаний для подготовки к Новому году. Что?! Неужели зима так скоро? Новейшие системы видеонаблюдения. Цифровые фотоаппараты и диктофоны. Свежая подборка порно. Конкурс на лучшую фотографию. Пенная вечеринка в новом гей-клубе. Программа концертов в клубе «Ikra». Кто-то из «British American Tobacco» просит прислать отчет о черт-те когда прошедшей вечеринке. С детализацией расходов, мать их! C полной, бескомпромиссной детализацией! Вечеринка открытия первого в Москве БДСМ-клуба. Лучшее средство для увеличения длины полового члена. Выставка африканского поп-арта. Концерт группы «Ундервуд». И так далее, и тому подобное.

Среди всей этой адской кучи писем – одно странное, от неизвестного отправителя. Тема: «Твоя жизнь». Я думаю, что скорее всего это спам, но, заинтересовавшись, все же читаю под техно-бит, превозмогая головную боль:

«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, кто ты, зачем живешь, к чему идешь и какова твоя конечная цель? Есть ли она вообще у тебя? Не кажется ли тебе иногда, что само бытие лишено всякого смысла? Нет ли ощущения бескрайней Пустоты, которая только кажется тебе твоей жизнью? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»

На мгновение, буквально на секунду, на какой-то миг мне вдруг становится страшно. Что еще за «Зачем?»?! Тебя уже вычислили. Странник ли я? Надо успокоиться. Взять себя в руки. Ничего страшного – наверное, просто какая-нибудь хакерская лажа. Надо всего лишь включить антивирусную программу. Касперский мне поможет. И не надо копаться в себе, думать «зачем?», вспоминая дурацкую надпись на стене туалета в «Simple Pleasures». Я удаляю это письмо, перевожу дух, пью минеральную воду с аспирином, закрываю почту. Мне попадается на глаза фраза, набранная красным на заглавной странице почтового сервера: «Спасатели ведут поиски двух маленьких детей, которые потерялись в минувшие выходные».

Становится тошно. С тяжелым сердцем я выключаю ноутбук, поднимаю с пола телефонную трубку, набираю номер Макеева, говорю ему, что потерял мобильный.

– Ага, – говорит Макеев, голос усталый, он явно чем-то занят, – понятно. Я перезвоню тебе.

– Опять дети пропали, – говорю я.

– Какие еще дети? У кого?

– Ну, ты новости читаешь?

– Я работаю, – отвечает Макеев, – ты понимаешь, нет? Думаешь, у меня есть время на новости? Кризис душит. Адженда очень плотная, ты врубаешься?

– А еще Кристина ушла, все деньги забрала, – говорю я.

– В который раз, – саркастически замечает Макеев. – Ладно, давай, я сейчас занят. На нас с тобой пашу, между прочим.

– Макеев, – говорю я, – ты хоть меня слышишь? Кристина забрала все наличные деньги.

– О господи. – Макеев замолкает, долго сопит в телефонную трубку, потом наконец говорит: – Вообще-то у нас очень плохо с деньгами, надеюсь, ты в курсе.

– И что мне делать? – мямлю я.

Макеев сердито пыхтит.

– Алло, – осторожно произношу я.

– Ох, – тяжело вздыхает он, – ладно, подъезжай, я тебе дам немного кэша, у нас тут вроде набежало.

Макеев занимается в нашей с ним компании финансами, расчетами и договорами.

– Но только не в офис, – ною я, – господи, только не в офис.

– Идиот, – говорит Макеев, – сегодня, между прочим, понедельник, я работаю. Знаешь такой глагол – «работать»? А? Я же не такая творческая личность, как некоторые. Я концепции не выдумываю. Мой удел – офис, сводные таблицы, бумажки всякие. Я работаю, понимаешь? На нас с тобой, между прочим. И у меня нет времени мотаться по пробкам, встречаясь с тобой. У тебя-то какие планы? Тебе в контору к Потапову не надо?

Этот вопрос ставит меня в тупик.

Потапов, думаю я, зачем-то был мне нужен. Или, наоборот, я ему?

Мыслей в голове нет, я убираю звук у стереосистемы совсем, включаю в спальне TV, в «Новостях» на «Первом» какая-то аппетитная телочка говорит, что завтра ожидается похолодание и, возможно, мелкий град.

– Ну, вот и зима начинается, – бормочу я.

– Что? – переспрашивает Макеев. – Что ты сказал?

Переключаюсь на MTV. Эта мечта педофила, Авриль Лавинь, скачет по сцене как ненормальная. Переключаю на VH1. Некоторое время туплю под старый клип U2. Думаю о работе.

Сергей Потапов – наш с Макеевым основной клиент, серьезный пассажир. Как там, в детских стихах? – владелец заводов, газет, пароходов. Примерно три года назад его младший брат Петя, тот самый, что больше известен московской тусовке как Петя Малой, втянул старшего в сомнительную авантюру.

Он всегда мечтал о шоу-бизнесе, этот Петя, вот старший Потапов и вложил несколько лимонов в строительство шикарного ночного клуба на Кузнецком Мосту. В итоге уже через год Малой стремительно уехал в Цюрих, в реабилитационную клинику для кокаиновых наркоманов, а клуб временно пришлось прикрыть. И это было единственно верным решением. Под управлением Малого заведение никогда не заполнялось больше чем на четверть. Столики в зоне ресторана пустовали, а на танцполе одинокие пенсионерки в китайских стразах активно клеили скучающих секьюрити под заунывный диско-хаус. Тусовка поставила на клубе крест. Журналисты раструбили о скоропостижной смерти «самого бездумного» клубного проекта в Москве. И все бы поросло быльем, но надо знать старшего Потапова. Этот парень вообще не из тех, кто сдается. Он долго думал, встречался с какими-то мутными промоутерами и маркетологами, советовался с иностранными специалистами… Короче, в конце концов Потапов обратился к нам с Макеевым с предложением взять заведение под управление и раскрутить его.

Эта тема пришлась как нельзя кстати. В то время мы с Макеевым сидели на мели. Конкуренция в Москве казалась невыносимой, промоутеров и пиарщиков расплодилось – не протолкнуться, никаким привозом супердиджея зажравшийся народ уже было не удивить. Мы пытались работать по старым схемам, отрабатывали вечеринки для олигархов и их приближенных, но многие отвязные русские богатеи образумились и даже женились, а слава Куршевеля уже пошла на спад, хоть это и было еще до того, как Мишу Прохорова приняли с телочками лионские мусора. Короче, рынок все сужался, и я подумывал бросить на хрен этот клубный бизнес и заделаться арт-дилером – говорили, что в Китае полно перспективных современных художников, отдающих свои работы за копейки, буквально за еду, – не важно, в общем, предложение Потапова пришлось тогда очень в кассу. Мы оказались в нужное время и в нужном месте, другие управляющие команды были слишком дороги, многие зазвездили, некоторым попросту нельзя было доверять; короче, очень быстро Потапов стал нашим основным клиентом. Мы взялись за дело с энтузиазмом, придумали концепт, вычленили целевую группу, сделали ремонт, поставили новый свет и звук.

Между тем Макеев прерывает неспешный ход моих мыслей.

– Ты заснул, что ли? – грозно рявкает он в трубку, а я тем временем думаю, что вот теперь приходится отрабатывать, мотаться в контору Потапова как на работу, выслушивать бред его не до конца излечившегося младшего брата, считаться с мнением особо приближенных водителей и секретарш, принимать участие в нескончаемых заседаниях и диких попойках, гордо именуемых корпоративами, и вообще тратить свою жизнь на какое-то пустое дерьмо.

С другой стороны, за эту пустоту неплохо платят. Клуб нашими стараниями начал приносить доход, мы даже открыли схожий проект в Питере, теперь вот задумались о Казани. Если б только не этот кризис, если бы не кризис…

– Ну, – устало говорит Макеев, – так какие планы?

– Планы? – Я поднимаюсь с кровати, выключаю TV в спальне, прохожу в гостиную, на журнальном столике – недопитая бутылка пива, наполовину скуренный косяк, все те же фисташки.

– Вот именно, – говорит Макеев, – чего там, по клубу, встречи или как?

Я молчу, сбитый этим простым вопросом с толку, беру со стола косяк, тщетно пытаюсь раскурить его, обжигаюсь, бросаю тлеющим обратно на стол, бесплодно перебирая в уме дела, думаю, что мне сегодня надо, не нахожу ничего такого неотложного и мямлю:

– Надо заняться подготовкой к Новому году.

И больше не говорю ничего, включаю в гостиной телевизор, нахожу MTV.

Авриль Лавинь свое уже отпела, и теперь идет программа о домах рок-музыкантов. Ларс Ульрих демонстрирует свою шикарную виллу.

– Это вам, конечно, не хоромы ганста рэперов, – смеется он и показывает гигантский бассейн.

– Что? – говорит Макеев. – Сделай потише, ради бога, я ни хера не слышу.

– Я вам не Снуп Догги Дог какой-нибудь, – говорит Ульрих.

Я убираю звук до минимума.

– Ладно, – вздыхает Макеев, – давай, что ли, в «Новинском пассаже», в этом тайском ресторане, как его там, ну ты понял. В четыре.

– В половине пятого, – говорю я, – ну, или около того.

Я начинаю собираться. Вода всегда действует на меня положительно, и я снова иду в душ, долго-долго стою под горячими струями, стараясь думать о чем-нибудь позитивном, вспоминаю, что собирался поехать с друзьями в декабре на Бали, немного отдохнуть от холодов. Один из наших, владелец тюнинг-бюро Porsche, Егоров, снял огромную виллу недалеко от Куты. Это не может не обнадеживать.

Вот, думаю я, если б меня спросили: «Какая у тебя мечта, парень?», то я бы бесхитростно так сказал: дожить до декабря, дотянуть до поездки на остров, а там уж солнце, море и пальмы приведут меня в норму.

Аппетита нет, но я заставляю себя позавтракать, то есть сначала я иду на кухню и открываю холодильник, долго туплю на его пустые внутренности, разглядываю бутылку шампанского Dom Pйrignon, бутылку шардоне 1998 года, плитку горького шоколада и три бутылки пива «Корона». В итоге где-то в самой глубине обнаруживается натуральный французский йогурт, у которого, как ни странно, срок годности еще не вышел. Так что я завтракаю. И тут у меня вдруг выпадает зуб. То есть он именно выпадает, не ломается – я ничего твердого не надкусываю, орехов не грызу, я ем этот чертов йогурт, и самое смешное, что зуб даже не шатался. Просто выпадает, и все. Меня снова начинает мутить, мне кажется, я проваливаюсь в какой-то кошмарный сон, какой-то вязкий макабр, снятый третьеразрядным итальянским режиссером. Мне надо срочно записаться на прием к стоматологу, но как назло его номер был у меня в потерянном мобильнике. Беру себя в руки, думаю о том, кто еще может знать номер моего врача.

* * *

Удивительно, в тайский ресторан я приезжаю даже раньше моего компаньона. Аппетита нет, я постоянно трогаю языком то место, где еще сегодня был зуб, размышляю, как хорошо, что не передний, заказываю кофе, раскуриваю какую-то сигару, неожиданно обнаруженную в кармане мятого пиджака. Вкус у сигары оказывается невыносимым, тошнотным, отвратительным, я стараюсь не думать об этом, просто тяну мерзкий дымок и медитирую на силиконовую блондинистую девицу за соседним столиком.

– Что-то ваше лицо мне кажется знакомым, – улыбается та. Губы у нее перекачанные, будто вывернутые наизнанку, накрашены яркой помадой.

– Мне ваше тоже, – говорю я ей.

Появляется Макеев – загорелый, подтянутый, небритый, в короткой кожаной куртке, с ноутбуком и огромным саквояжем.

– Слушай, ты выглядишь законченным придурком с этим дерьмом во рту, – объявляет он вместо приветствия. – Хорош уже выпендриваться, выбрось эту шнягу, давай по делу поговорим.

– Ага, – киваю я, не выпуская сигары изо рта, трогая языком десну на месте выпавшего зуба и не сводя глаз с силиконовой, – давай.

Блондинка смеется, отворачивается, подзывает официанта, просит счет.

– Так что там с Новым годом? Бюджет какой? – Макеев быстро скидывает куртку на руки подоспевшей официантки, садится напротив меня, вытаскивает из кармана смятый конверт, передает его мне, пролистывает меню.

Силиконовая расплатилась, поднялась из-за столика, собравшись уходить, но медлит – ждет, что я спрошу ее номер. У нее (вот ужас!) ярко-розовый Vertu. Я опять вспоминаю, что в субботу потерял свой мобильник.

– Пока, – улыбается мне блондинка.

– Пока, – равнодушно отвечаю я, уже не глядя. – Ты какой-то чересчур энергичный, – говорю Макееву.

– А ты чересчур тормозной, – смеется тот в ответ. – Это еще что за шлюха? – кивает он в спину удаляющейся телки.

– Почем мне знать? – Я слегка пожимаю плечами, открываю конверт, пытаюсь пересчитать купюры, мне это дается с трудом.

– Сорок две, – говорит Макеев.

Я убираю конверт в карман, кладу сигару в пепельницу, машу официанту, чтобы тот забрал ее. Состояние предобморочное, а еще эта адская сигарная вонь…

Макеев вытаскивает записную книжку, делает в ней какие-то пометки, говорит, что мне позвонит его приятель, режиссер или продюсер, – похоже, он хочет договориться о раскрутке своего нового фильма.

– Никогда не слышал, чтобы киношники заказывали что-то, – я снова пожимаю плечами, – обычно они обходятся прямой рекламой.

– Да ладно, – улыбается Макеев, – вспомни, как раскручивали фильм «Дура», ну или «Ночной дозор».

Подходит официант, забирает пепельницу с погасшей сигарой.

– Мне острый супчик, – говорит ему Макеев, – из акульих плавников, ну да, клейстер этот ваш и… – Он на некоторое время умолкает, снова погружаясь в меню.

– Так там сколько денег? – спрашиваю я.

– Попробуйте нази кампур, – предлагает официант.

– А это еще что? – Макеев быстро листает меню в попытке найти предлагаемое блюдо.

– Красный и желтый рис, соте из овощей и телятина, – говорит официант и, наклонившись слишком близко к лицу моего компаньона, слегка задевая его правую щеку своим плечом в блеклой униформе, указывает строчку в меню.

– Ну да… – бормочет неопределенно Макеев. – Соте, да… Ну давай его…

Я расплескиваю кофе, прикуривая сигарету.

Макеев смотрит на меня так, будто и забыл вовсе, что я сижу рядом, и вот теперь удивляется.

– Ого, – говорит он, – как ты плохо выглядишь!

На этой фразе он вытаскивает из кармана свой навороченный телефон, какой-то очередной суперкрутой коммуникатор, я в них не особенно шарю, направляет на меня объектив встроенного фотоаппарата, щелкает кнопкой и передает телефон мне.

– Полюбуйся, – говорит он довольно, – краше в гроб кладут.

Я разглядываю свою фотографию, качество снимка не очень, но все равно видна эта неестественная мертвенная бледность, что пробивается сквозь мой загар.

– Совсем сдвинулся на своих гаджетах, – бормочу я и возвращаю Макееву прибор.

– Это я сдвинулся? – всплескивает он руками и снова сует мне под нос свой коммуникатор. – Да это же самый мощный бизнес-смартфон на сегодня. Это ты, брат, сдвинулся, раз не въезжаешь!

Я только качаю головой, смотрю по сторонам, медленно выдуваю синий дымок.

– Так с что с Новым годом? Сколько Потапов денег выделяет? Мы хоть что-нибудь поднимем на праздник, а? – Макеев улыбается, берет мою чашку с кофе и отхлебывает из нее. – Вот дерьмо! Холодный!

Он брезгливо ставит чашку на стол, достаточно далеко для того, чтобы я теперь мог до нее дотянуться.

– Сколько ты мне дал? – мямлю я, уныло глядя на чашку.

– Сказал же: сорок две тысячи рублей, – говорит Макеев. – И поверь мне, даже эта сумма – чудо. Только не спрашивай меня о расчетах – я и сам уже запутался.

– Так ведь это ты у нас занимаешься финансами, – тяну я, – у кого же еще спрашивать?

– Ну, просто это твоя доля, какая разница, не так много, как хотелось бы, но, в конце концов, это набежало всего за десять дней. За десять дней ведь нормально? Учти, что кризис начался. В Америке люди из окон выбрасываются. Вот так. И еще неизвестно, чем все закончится. Сам понимаешь. Не ровен час и четвёра будет казаться подарком небес. Да. – Он улыбается. – Это от ребят из Екатеринбурга, – говорит он.

«Что-то я не припоминаю, чтобы мы делали что-то для Екатеринбурга», – думаю я, но предпочитаю промолчать.

* * *

Чуть позже, сидя в машине на парковке возле Горбушки, распаковывая коробку с только купленным айфоном, я вспоминаю фотографию с Кипра. Мы с Кристиной тогда только начали встречаться, даже лучше сказать не «встречаться», а так просто – тусовались в общей компании, ну и, как это обычно бывает, переспали как-то после очередной вечеринки в «Шамбале», и сразу после этого дружеского и ничего не значащего перепихона я предложил ей поехать вместе отдыхать.

Той весной мне необходимо было на некоторое время слиться из города – не важно, куда и с кем, просто надо было срочно поменять дислокацию.

Это был период, когда я с большим трудом выходил из одних чересчур близких отношений, пытался выпутаться из странного затяжного романа, тяжелой любви с ярко выраженным наркотическим подтекстом. Моя тогдашняя подружка была дочкой какого-то нефтяника из Сургута, жила в Москве одна в шикарной квартире в сталинской высотке на площади Восстания, собиралась в Лондон, учиться в колледже Сент-Мартин на графического дизайнера, ну или на кого-то в этом роде. Она занималась искусством или чем-то типа того; по-моему, она снимала на видео половые акты животных или фотографировала кладбища, что-то такое, я точно не помню. Главное, похоже, это была просто романтическая связь, взаимоотношения не определялись никакой выгодой, она не нуждалась в моих деньгах, успехе или таланте, а я в ее заботе, связях, известности (у нее не было ни того, ни другого, ни третьего); это был просто магнетизм, взаимное притяжение, судороги под бешеную долбежку прогрессив-хауса, дикая страсть и магнетизм, так что можно себе представить, как я чувствовал себя, когда все закончилось. Конечно, эти отношения не имели ничего общего с тем чистым чувством, какое случается в ранней юности, – скорее, это была химическая любовь, словно через сито просеянная метамфетамином, кислотой, MDMA и кокаином, но все же это была Любовь с большой буквы «Л».

Я тогда сознательно пошел на разрыв, переживал его, понимая, что он неизбежен, отдавая себе отчет, что дальнейшее потворствование этой страсти приведет нас к полному обнулению, распаду личностей, краху.

Итак, я пытался избавиться от любви. Дни тогда, конечно, еще не были такими пустыми, как сейчас, зато все они с раннего утра и до поздней ночи были проникнуты ощущением боли. Горестными переживаниями. Я пытался выкинуть из головы ее номер телефона, не ходил в те места, где можно было случайно увидеть ее. Я без передышки херачил кокос, но становилось только хуже, в какой-то момент я поймал себя на мысли, что моя суточная доза уже перевалила за три грамма и, в общем-то, это конец. Я помню, что каждое утро в ту пору начиналось с глубокого физического отходняка и нравственных самокопаний. Моим лучшим другом был наркодилер, а моими единственными половыми партнерами – проститутки. Впрочем, член у меня тогда почти не стоял, и я помню, как, насмерть удолбанный, вместо секса по полночи рассказывал равнодушным шлюхам печальную историю своей любви. Я говорил с ними о невозможности счастья, о том, что в нашем жестоком и циничном мире приходится сознательно отрицать счастье в слабой надежде, что так правильнее, лучше, вернее. Я думал, что отстранение – лучший способ спасти ее и спастись самому. Я еще не знал, что Пустота, бескрайняя вселенская Пустота уже поселилась в моем сердце, что я уже заражен.

Я гоню прочь эти воспоминания, думаю, что все периоды в жизни оставляют на нас свой отпечаток, вот и этот не прошел бесследно, слишком много было затрачено душевных сил, слишком глубоки были эмоции, пусть даже вызванные опасной взвесью химии в организме, кажется, теперь я выхолощен, выпит до самого основания, до самого донышка, не осталось ни капли, я разучился чувствовать, любить, возможно, я перестал быть настоящим.

Иногда, за рулем, в машине, особенно сразу после удачного исхода внезапной аварийной ситуации, когда захватывает дух и ты еще не веришь, что все в порядке, пронесло, ничего не случилось (а ведь трагедии на дорогах Москвы – не редкость), так вот, в эти моменты меня посещает странная мысль. А что, если авария действительно случилась и я погиб? Тело мое разрушено, а то, что я вижу сейчас и ощущаю, – просто мое состояние после смерти, то есть я как бы вижу продолжение своей жизни, но на самом деле я уже умер и ничего этого нет.

Иногда мне и правда кажется, что это так – ничего вокруг нет, одна сплошная Пустота.

Я смотрю на свое неясное отражение в прозрачной коробке из-под компакт-диска группы «Барто», только что купленного на Горбушке, пытаюсь расслабиться. Вспоминаю день, когда была сделана та фотография на Кипре. Я помню, мы до самого вечера торчали на море; погода, как обычно в Лимассоле в это время года, была солнечная, безветренная. Я курил доминиканские сигары, тонкие и сладковатые, мы пили местное кислое белое вино, всё смотрели на море, дожидаясь заката. Уже тогда я ощущал пустоту.

Я вставляю в айфон восстановленную SIM-карту, кладу пустую коробку из-под него на заднее сиденье, включаю CD-проигрыватель, некоторое время сижу без движения, курю, смотрю прямо перед собой, созерцаю Великую Пустоту.

Всегда хотела быть офисной крысой.

Дайте мне миску и горстку риса,

Хочу купить «мазду» в кредит.

На хуй послали, теперь банк закрыт.

Скоро все ебнется,

Скоро все ебнется![7] —

поет эта оторва Маша Любичева.

Телефон начинает звонить.

Это Макеев – наверное, опять будет напрягать по поводу моих сегодняшних планов или насчет своего продюсера. Мне не хочется разговаривать. Я скидываю звонок, набираю номер Кристины.

Автоответчик просит перезвонить или оставить сообщение. Тебя уже вычислили, парень.

Я завожу двигатель и выезжаю с парковки, замечаю диджея Фиша с какой-то симпатичной девчонкой в ярко-красной куртке возле новенького «сааба» на самом выезде, секунду размышляю, не остановиться ли поболтать, но проезжаю мимо, делая вид, что не вижу их.

Физическое состояние немного улучшается, и я думаю, что завтра мне будет еще лучше, если, конечно, я удержусь и не сорвусь сегодня вечером.

* * *

На следующий день мы обедаем с Макеевым и его другом кинопродюсером в ресторане «Недальний Восток».

– Обалдеть можно, – говорит продюсер, – салатик из свеклы за семьсот рублей.

– Какой же ты жадный, Пичугин, – улыбается Макеев, не отрываясь от ноутбука.

– Я не жадный, – вздыхает продюсер, – но все же это даже для Аркаши перебор. Свекла ведь, блядь.

Я сижу напротив, вяло ковыряю вилкой в тарелке с гребешками и морскими водорослями, пью минеральную воду, курю сигарету. На мне черный свитер, черные джинсы, высокие черные сапоги, темные очки.

Мне звонит мой друг адвокат Калашников, тот самый, что продюсирует лучшего диджея этого города.

– Я с Петровой разошелся, брат, – говорит он, вздыхая, и голос у него такой, ну как бы это лучше сказать… невеселый.

– То есть? – переспрашиваю я, сразу не врубаясь. – Как это? Вы же уже почти два года вместе.

– Вот так, брат, – говорит он, – послал ее на хуй.

Он умолкает, я тоже какое-то время молчу, а когда уже собираюсь спросить, почему, из-за чего все это произошло, Калашников меняет тему:

– А вообще-то ты как, Север? Как выходные?

– Как обычно, – вздыхаю я, – вот только в себя начал приходить.

– Ну, нормально, – говорит Калашников, а голос у него такой, что становится ясно – все это совсем не нормально, и я опять собираюсь спросить, почему он послал Петрову и как прошли выходные у него, но связь прерывается, и вместо того чтобы перезвонить, я просто кладу айфон на стол рядом с пепельницей, рассеянно смотрю на Макеева, думаю, что давно уже стал тенью, а не человеком.

– Вы разговаривайте, разговаривайте, – твердит мой компаньон, не отводя взгляда от экрана своего ноутбука, – давайте быстрее, а то у меня дела еще.

– Ну так и иди, – хмыкает Пичугин. – Ты-то нам зачем?

Макеев делает вид, что обижается. Он поднимает голову, пристально смотрит на Пичугина, словно собираясь что-то сказать. Так проходит с полминуты или даже больше, Пичугин ерзает на стуле, а Макеев не говорит ничего, качает головой и снова принимается за ноутбук.

– Ну, ты уже в курсе, наверное, Север, – начинает Пичугин, делая вид, что ему стыдно перед Макеевым, – этот парень тебе, наверное, уже рассказывал. – Он кивает в сторону моего компаньона, тот снова поднимает голову, снова смотрит на продюсера, снова молчит.

– В общих чертах, в общих чертах, – бормочу я. Думаю, снять мне очки или нет, закрываю и снова открываю глаза, тушу сигарету, пепельница полна окурков. Появляется бесшумный, какой-то невыразительный официант, меняет пепельницу.

– Ну, история такая, – говорит Пичугин, – в общем, мы сейчас снимаем фильм, вернее, уже отсняли, заканчиваем монтаж. Это типа психологический триллер, но действие происходит здесь и сейчас.

– В этом ресторане, что ли? – наконец подает голос Макеев.

– Ты что, свихнулся? – Пичугин смотрит на него озадаченно. – С чего ты взял?

– Ну, ты же сказал – здесь и сейчас, – упрямо говорит Макеев.

– Это термин такой киношный, деревня, – улыбается Пичугин. – Ты вообще не в теме, что ли?

– Ну, этот термин твой только профессионалам известен. Я уверен, что и Север не въехал, – кивает на меня Макеев.

– Я въехал, – пожимаю плечами, – термин. Все понятно.

– Вот именно, он въехал, – подхватывает Пичугин. – «Здесь и сейчас» обозначает, что все действие происходит в режиме реального времени, в фильме нет никакой предыстории или событий, которые остаются за кадром. То есть если кого-то режут, то уж делают это перед глазами зрителя, так, чтобы кишки прямо с экрана в зрительный зал вываливались, прямо на первые ряды, ну вы понимаете.

Я отодвигаю тарелку с гребешками – есть не хочется. Тушу окурок в пепельнице, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба, делаю глоток воды. Думаю, может ли Макеев знать номер моего стоматолога. Слушаю разговоры за соседними столиками.

– В общем, это такой триллер, я говорю вам, но сделанный в форме слэшера, сплошное месиво, понимаете? – Пичугин улыбается. – При этом история современная, происходит в Москве, в наши дни. Начинают исчезать дети. Все они из хороших, обеспеченных семей. У кого отец – мини-олигарх, у кого мать – светская львица. То есть это как если бы битцевский маньяк имел возможность проникнуть в глянцевую тусовку, если бы он обедал вот за этим столиком, был бы чьим-то знакомым. Где-то с кем-то когда-то работал вместе или…

– Ну, это уже было, – перебивая, пожимает плечами Макеев, – в смысле, маньяк, тусовка, высшее общество. Я давно уже по видику смотрел. Ну, вы поняли, этот дерьмовый фильм, как его…

– А! Ты имеешь в виду «Американского психопата», – догадываясь, кивает Пичугин. – Ну так надо понимать, что вообще сюжетов в мире всего несколько – любовь там, смерть, предательство и так далее, ну и все это уже было. Мы же не во времена Горация живем, чтобы велосипед выдумывать. Главное, как все это будет снято. Монтаж многое значит. Раскадровка. Персонажи будут узнаваемы, а потом, это не просто история про маньяка с деньгами, нет, совсем не то.

– А что же? – интересуется Макеев.

– Это история про маньяка с ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ДЕНЬГАМИ. – Пичугин улыбается, довольный собственной шуткой.

Макеев хмурится, я трогаю языком дырку от зуба.

– Это история про маньяка, который стал таким под воздействием потусторонних сил, – торжественно заявляет Пичугин. – И знаете, кто окажется посланником Сатаны на земле?

Мы молчим. Макеев нервно барабанит по столу пальцами, смотрит в монитор. Я курю.

– Прообраз демона – тот самый олигарх, что скрывается от правосудия в Лондоне, сечете?

– Господи, – только и говорит Макеев, отрываясь на секунду от своего компьютера, – ты какого имеешь в виду?

– В общем, Север, – заключает Пичугин, – история непростая, необычная история. Маньяка Мишка играет, а опального олигарха – Макс.

– Какие еще Мишка и Макс? – спрашивает Макеев, снова поднимая голову.

– Ну ты чего? – обижается Пичугин. – Ефремов и Суханов.

– Так Суханов же не похож ни на одного, – удивляется Макеев.

– Ребята, – всплескивает руками Пичугин, – ну не надо быть такими прямолинейными. Кино же – это не светская хроника, не документалка.

– А-а, – начинает было Макеев, но умолкает, смотрит на меня, пытается разглядеть за темными стеклами очков, смотрю я на него или нет.

– Это искусство, здесь надо мыслить образами, характерами. Макс – это такой сгусток энергии, отрицательной энергии, которая, в смысле энергия эта самая, попросила политического убежища у англичан, а сама плетет свою паутину.

– Энергия? – насмешливо вставляет Макеев. – Попросила убежища? Плетет паутину, говоришь? Вот это гон! Ты сейчас под чем?

– Представь себе – ни под чем! – Пичугин почти кричит, самозаводится. – Вообще у меня в фильме много звезд снимается. Гоша Куценко в эпизоде, Домогаров в роли офицера ФСБ…

– Хорошо, не Пореченков, – криво улыбается Макеев.

– А что Пореченков? – кричит Пичугин. – Отличный театральный актер, к слову!

– Да ладно, ладно, – вяло отбивается Макеев, – какая разница.

– Помимо актеров в фильме задействовано много просто знаковых для тусовки персонажей. – Пичугин делает прямо-таки театральную паузу. – У нас на третьей минуте фильма Ксюху Собчак насквозь отбойным молотком расхерачивают, а она при этом в одной такой комбинации кремовой, а-ля пятидесятые годы, и в чулках. Ну, вообще настроение у фильма – классический нуар Хичкока, сечете?

– Ну да, – неопределенно хмыкает Макеев.

– Бюджет у фильма хороший, сами понимаете откуда. – Пичугин кивает и многозначительно смотрит куда-то вверх, на потолок.

– Госзаказ, что ли? – удивляется Макеев.

– Какой там еще заказ? – всплескивает руками Пичугин. – Мы же не эпос про Минина и Пожарского снимаем. Да нет. Просто есть люди наверху, помогают нам, поддерживают современное русское искусство.

– Искусство, – саркастически повторяет Макеев. – Ну да, ну да.

– Теперь надо нам придумать такое продвижение, чтобы только от одного пиара у людей поджилки тряслись, чтобы они потом как зомби, как суслики под дудочку пошли бы в кинотеатры и выложили бы свои кровные. Несмотря на этот сраный кризис! И прямая реклама тут не в тему. Она, конечно, будет, но уже после премьеры, а до этого, ну ты знаешь, надо бы организовать такой фон, утечку закрытой информации, слухи, ну и вообще, чтобы люди заговорили. Интернет, может, задействовать. – Пичугин, довольный своим рассказом, откидывается на спинку стула, улыбается.

Все молчат. Я поправляю очки, придвигаю к себе тарелку.

– Ну что, Север, – не выдерживает Макеев, – есть мысли?

– Да-да, – кивает Пичугин, – что скажешь?

– Не знаю, – говорю я, – надо подумать. Сколько у нас времени?

– Я понимаю, что требуется время, – говорит Пичугин, – поэтому и пришел заранее. Вообще мы хотим к февралю фильм запустить. Как раз все с этих гребаных куршевелей вернутся. Я вот принес сценарий почитать.

– Куршевель теперь не актуален, – говорит Макеев.

– Да ладно, – машет рукой Пичугин, – это из-за Прохорова, что ли? По-моему, все это ерунда – как ездили, так и будут ездить. Я вот поеду.

– А ты на лыжах катаешься? – удивляется Макеев.

– Типа того, типа того, – кивает продюсер.

Я нехотя беру из его рук довольно плотную папку с криво написанным вверху словом «Сценарий». Не открываю, кладу на стол рядом с собой. Трогаю дырку от выпавшего зуба языком.

– А как фильм-то будет называться? – спрашивает Макеев.

– Вот, – торжественно говорит Пичугин и чуть привстает, – только это уже совсем секретная информация. Никому чтобы. Кино будет называться «Кровавая дорога». Просекаете тему, а?

* * *

Вечером в «Sky Bar» я обедаю с нашим PR-менеджером Витей. Ему лет двадцать пять – двадцать семь, среднего роста, голубоглазый, с очень смуглой кожей, спортивный, модная прическа, в мочке левого уха – маленький бриллиант, носит Stone Island и Lacoste, включает такого английского фаната при деньгах.

– У тебя не сохранился номер моего стоматолога? – спрашиваю у него. – Помнишь, я тебе как-то давал?

– Нет, – говорит Витя, – это не ты, мне давал своего стоматолога Миша. Ну, тот, который из телефонной компании. Хочешь, продиктую?

Ага, Миша из телефонной компании! С ума сойти! Улыбаюсь, закуриваю, пью вино и записываю номер. В конце концов, думаю я, не может же быть у владельца телекоммуникационного конгломерата плохого врача! Эти бизнесмены новой формации, те, что учились в Лондоне и задвигаются на разных западных фишках, просто повернуты на своем здоровье.

– Скажи, – говорю я, записав номер, – ты не в курсе, откуда у разных спамеров может быть адрес моего почтового ящика?

– Адрес? – Он делает удивленное лицо. – Ума не приложу! А в чем дело-то?

– Да пишут всякие… – я неопределенно качаю головой, – бред какой-то.

– Не знаю, – пожимает плечами Витя. – Но это же хорошо! Ты популярен, чувак.

– Очень странно. – Я закуриваю.

– А знаешь, тебя хотят видеть в программе «Предметы», – весьма пафосно провозглашает Витя, – и это очень круто.

Он смотрит на меня пристально, пытаясь поймать мой взгляд за темными очками, схватить выражение моих глаз. Чтобы облегчить ему жизнь, я все же снимаю очки, кладу на стол рядом с мобильным и ключами от машины. Витя смотрит мне прямо в глаза.

– «Предметы», прикинь! – еще более восторженно говорит он.

В моих глазах – пустота, ни намека на восторг.

– Ты врубаешься, насколько это круто? – спрашивает Витя, немного помолчав.

Я не отвечаю, улыбаюсь, пью красное вино, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба.

«Тебя уже вычислили», – вдруг вспоминаю я. Смотрю на посетителей ресторана – почти все столики заняты, я вижу несколько знакомых лиц, но делаю вид, что не узнаю; здороваюсь с Ариной, промоутером заведения.

– Все! Надо валить из города, – говорит Арина, присаживаясь за наш столик, – здесь нечего делать, скоро зима.

Она выглядит уставшей, бледной, озабоченной, крепко сжимает в руке порядком тертый коммуникатор.

– Все в этом городе сдвинулись на гаджетах, – слегка улыбаюсь я.

– В этом городе вообще все сдвинулись. А с холодами и подавно, – смеется Арина.

– Это точно, – кивает ей Витя, – сплошные дожди и собаки, вот именно, вы заметили, как много стало бездомных собак?

Арина смотрит на Витю, на меня, но ничего не говорит. Я тоже молчу, улыбаюсь, пью вино.

– Ну как, – говорит мне Витя, – даем добро? Насчет программы?

– Ладно, пойду. – Арина смотрит на дисплей своего аппарата, он весь в царапинах, немного мутный. – Видите, сколько приходится работать, хотя в такое время хочется все бросить и уехать.

Она обводит рукой заполненный зал. Я киваю.

– Я скоро уеду, точно, – кивает мне Арина, не переставая смотреть на коммуникатор, потом все же убирает его, прячет в карман своей олимпийки (цвет «милитари», на спине – вышитый вручную дракон), поднимается, кивает Вите, целует меня в щеку, машет кому-то, сидящему в зале. – Полечу, наверное, в Таиланд, – говорит она.

– Там же грязно, – пожимает плечами Витя. Он пьет третий по счету кофе, курит тонкие сигареты с ментолом.

Я думаю, что он, скорее всего, латентный гей.

– И там слишком много русских, – говорит Витя, роняя пепел на белую скатерть.

Я думаю, он не латентный, он просто шифруется.

Я смотрю на пепел, как Витя, не замечая, растирает его по скатерти рукавом своего свитера.

Возможно, все же не шифруется, а латентный, думаю я.

Весь правый рукав в пепле, надо бы обратить его внимание, пусть почистится. Надо бы. Только неохота.

Арина пожимает плечами:

– Ну, мы тоже ведь русские, правда? – Она смотрит на меня, может, надеется, что я поддержу ее. Я молчу, и она продолжает: – И потом, мы же не в Пхукет и не в Паттаю, мы на какой-нибудь маленький, затерянный остров, нырять. Там ни русских, ни французских, ни каких других не будет. Только море и гигантские черепахи.

– Черепахи? А как же тусовка? – удивляется мой пиарщик. – Как же тайский массаж, трансвеститы, грибы и все такое?

– Мы ныряем, – упрямо повторяет Арина, как будто это что-то объясняет.

– Ну, я тоже ныряю, – говорит Витя, – а еще занимаюсь подводной охотой.

Интересно, откуда у него столько энергии? – думаю я, потом вспоминаю, что он еще молод. Наверное, он еще очень молод. Душой. Думаю, а молод ли я. Вспоминаю письмо, озаглавленное «Твоя жизнь». Трогаю во рту языком дырку от зуба. «Тебя уже вычислили». Вот именно.

– Ну ладно, – кивает Арина. – Я, наверное, еще подойду, – говорит она нам.

Арина уходит, а я думаю, зачем это она вдруг сказала, что еще подойдет.

– Так что? – смотрит на меня Витя. – Договариваемся с «Предметами»?

* * *

Чуть позже там же я встречаю свою старую подругу Анжелу с каким-то парнем. Анжела курирует чересчур авангардную галерею, созданную на деньги одного безумно богатого лоха. Этот лох раньше ее трахал – впрочем, не ее одну, он вообще был прытким дядечкой от сохи, поднявшимся на нефтехимии, а теперь у него нашли рак и ему не до того. Он пытается лечиться, торчит где-то в Чехии, в Карловых Варах, по-моему. Хотя, возможно, он в Швейцарии. Или в Австрии, не помню. Впрочем, не важно, Анжела говорит, ему уже недолго осталось. Она говорит, никакие Карловы Вары не помогут, если у тебя не кожа, а сплошные метастазы.

На парне, который с Анжелой, голубой кашемировый свитер, на спине написано: «I FLY ONLY 1», простые темно-синие джинсы, кеды Converse. Кажется, ему нет еще и двадцати.

– Привет, – говорит Анжела, – вот так встреча!

Как будто удивляется, что встретила меня здесь, как будто не знает, что мест, куда я хожу в Москве, совсем немного и это – одно их них. Как будто не знает, что я здесь ужинаю через день…

У нее стеклянный взгляд, ей уже сильно за тридцать, мы учились вместе с ее сестрой, она то и дело поправляет прическу, трогает свои серьги, подвеску, браслет на правой руке. Парень отстраненно молчит, пьет зеленый чай, смотрит в окно на свинцовую влагу над тусклой рекой, на серое небо, чахлые деревья Нескучного сада. Когда-то давно я думал, что она лесбиянка.

– Познакомься, – говорит мне Анжела, – это Ваня.

Она поправляет прическу. Белые волосы кажутся грязными, тонкая рука чуть заметно дрожит.

– Север, – говорю я, подавая парню руку.

В ответ он даже не улыбается, этот парень, моя протянутая рука для него словно не существует, он разглядывает мой свитер, замечает надпись «I FUCK MODELS»[8], усмехается.

Немного помедлив, я неловко убираю руку, делаю равнодушное лицо в ответ на эту дебильную усмешку, нарочито отвлекаюсь, киваю каким-то общим знакомым, подошедшим поздороваться.

– Господи, и кто это? – спрашиваю Анжелу, когда парень отчаливает в уборную.

– Это Ваня, – говорит она, немного помедлив, словно вопрос требовал осмысления. – Ваня, – повторяет она и поправляет прическу. На ее безразличном лице ничего не отражается. Глаза – потухшие; слегка потекшие тени плохо скрывают синяки под ними.

Я надеваю очки. Секунду молчу, перевариваю сказанное, раздумываю, кем он ей приходится – братом, племянником, любовником?

– Что там у вас с Кристиной? – прерывает мои размышления слабый голос Анжелы. Она водит по тарелке с десертом вилкой, размазывает по краям паннакоту.

– Ничего, – говорю я.

– А по-моему, у вас проблемы, – почти шепчет она, закуривая. – Может, не у вас, но у тебя-то точно.

* * *

Совсем уже поздним вечером, практически ночью, когда уставший город медленно погружается в свою обычную кому, а я вяло мучаю свой плейстейшн, слушая старый сборник Fad Gadget и размышляя, жахнуть ли вискаря или ограничиться парой бокалов порто, ко мне в гости заезжает адвокат Калашников. Неожиданно, без звонка и предупреждения, под песню «Collapsing New People» он предстает передо мной в своем черном костюме, ослепительно белой рубашке и узком черном галстуке. Я смотрю на него и думаю, что, пожалуй, этот парень, в отличие от меня и большинства моих знакомых, как бы это сказать, ну, все еще остается правильным пацаном, что ли. Высокооплачиваемая работа, машина с водителем, модельные телки и все эти костюмы от Armani пока еще не превратили его в робота. Возможно, в этой моей мысли ключевым является словосочетание «пока еще», но мы-то живем в настоящем времени и заглянуть в будущее нам не дано. К тому же неизвестно еще, в кого со временем превращусь я сам, если, конечно, мутация уже не началась. Быть может, я на полпути к превращению в этого самого андроида, в того, кто начисто лишен простых человеческих эмоций…

Похоже, Калашников крепко накуренный, потому что он только и делает, что улыбается и молчит или же отвечает на мои вопросы невпопад. «А может быть, он просто так переживает свое расставание с Петровой – полтора года все же вместе», – думается мне. Я спрашиваю, есть ли у него дунуть, вместо ответа он просто кладет на барную стойку пакетик с порошком, трет глаза руками, смотрит в окно на величественную пустоту Кутузовского проспекта, на вечно мигающие безжизненным холодным светом рекламы дорогих магазинов, на редкие машины, проносящиеся по левой полосе в сторону области, потом говорит:

– Кое-что есть, только не дунуть, ты уж прости, брат.

Он снова умолкает, смотрит какое-то время в окно.

– Я тебе рассказать про свои беды хотел, брат, – говорит он.

Его голос слегка дрожит и раздваивается, я думаю, что кому-кому, а мне-то уж точно сегодня нюхать не стоит, и, несмотря на это, на все эти мысли о безнадежно испорченном завтрашнем дне, больной печени, выпавшем зубе и на весь свой здравый смысл, тут же разлиновываю на стеклянном столе сразу четыре жирные дороги. Я жду, что Калашников скажет хоть что-нибудь еще. Но он вздыхает и берет со стойки дегустаторский коньячный бокал, щедро наливает в него виски Hibiki, тот, что я притащил пару месяцев назад из Токио.

Я не успеваю предложить ему льда.

– Такое дело, брат, – говорит Калашников, вискарь уходит залпом, он сует руку в карман пиджака и вытаскивает купюру достоинством в двести евро, быстро сворачивает ее в трубочку и склоняется над стеклянным столиком.

Моя очередь смотреть в окно, наблюдать мертвящие рекламы, слушать зловещие сирены правительственных лимузинов.

– Рассказывай, брат, – говорю я, принимая из его рук трубочку.

– Ну… – Калашников закуривает.

– Вообще-то я много не буду, – перебиваю его я, – хочу немного притормозить. – И тут же склоняюсь над прозрачной столешницей.

Калашников вздыхает и умолкает, курит, глубоко затягиваясь, смотрит куда-то мимо меня, на стену над кожаным черным диваном, на огромную черно-белую фотографию старого Милана, висящую над ним.

– Ну, значит, – наконец начинает он, – расстался я с Петровой.

Я молчу, только киваю в ответ. Кокос делает свое дело, мне становится привычно уютно и тепло, и даже вывески дорогих магазинов горят уже совсем по-другому, не так инфернально, как еще какие-то десять минут назад.

– Полтора года, – вздыхает Калашников.

Я знаю, что ему несладко, но, увы, никак не нахожу слов, которых он ждет от меня.

– Ты знаешь, почему я выгнал ее? – спрашивает Калашников и берет из моих рук трубочку.

Я отрицательно качаю головой, поднимаю с пола пульт от музыкального центра, убираю громкость.

Калашников выравнивает дорогу, некоторое время пристально рассматривает ее, потом прибавляет еще немного порошка и наконец нюхает.

– Так это ты ее выгнал? – Я все же нахожу необходимым спросить хоть что-то, хоть как-то поучаствовать в разговоре, а сам думаю: как это странно, когда даже под кокаином тебе не хочется болтать, просто остается желание сидеть и слушать, качаясь на волнах мягкого прихода.

– Конечно! – безапелляционно заявляет Калашников и возвращает трубочку.

Я все думаю, что мне надо хоть как-то ответить на весь этот расклад. Мне надо дать ему понять, что он правильно поступил, приехав ко мне, чтобы рассказать о своем горе. Ведь это что-нибудь да значит, раз именно со мной он решил поделиться, и это при том, что Калашников знает всех и его знают все в этом безумном городе и недостатка в друзьях у него нет. Вся эта история, его внезапное появление у меня и почти ритуальное разнюхивание грамма, хоть что-нибудь да значит, и возможно, именно этот факт является неоспоримым доказательством нашей с ним дружбы.

– Так что произошло? – наконец спрашиваю, наливая себе выпить.

Я зачем-то смешиваю дорогой японский виски с яблочным соком, думаю, что для этой цели вполне сгодился бы обычный blend[9], однако японская бутылка – вот она, рядом, а за другой надо лезть в бар и, в общем и целом, плевать, какая разница, я просто, так же как и все, играю в эти мужские бирюльки, вроде выдержанных вин и односолодовых виски, вкупе с сигарами, но на самом деле мне уже давно плевать…

Между тем Калашникова нешуточно вставляет, его травяная заторможенность вмиг испаряется, он принимается энергично ходить взад и вперед по гостиной, режет большими быстрыми шагами маленькое пространство моей студии и говорит, словно строчит из пулемета:

– Ты только представь, брат, я ведь прожил с ней полтора года, и меня не в чем упрекнуть, я не изменял этой телке вовсе и пытался сделать ее счастливой, ну, дать ей все, что она хотела, в смысле, эти нескончаемые рестораны, клубы, новый мини-купер, шмотки, поездки на Мальдивы и на Шри-Ланку и все такое…

Я нюхаю еще дорожку, не такую большую, как предыдущая, но и не маленькую, увы, не маленькую.

– Она торчала с утра до вечера во всех этих своих салонах, SPA, очищение кишечника, массаж камнями, фотоэпиляция и пилинг, плазмоферез, сквош, теннис, йога, верховая езда…

Я передаю Калашникову трубочку, делаю глоток виски, киваю.

– Почти на каждые выходные – в Питер, и только «Астория», президентский люкс и шампанское с утра, а я, кстати, почти не бухал, ну так, самую малость. Я, конечно, нюхал, да, бывало, но и нюхал тоже немного, сам знаешь, нигде не светился без нее, да это же я сам привел ее в тусовку, познакомил со всеми знаковыми персонажами, вот хоть с тобой, например… – Калашников прерывается, но ненадолго, делает себе еще дорогу, берет в руку бокал с вискарем и продолжает: – И вот я иду с ней позавчера по магазинам, она давно хотела новые часы – спортивные, говорит, и часовой марки, и плевала она на кризис, на то, что с клиентами засада, да что там! Ладно, раз пообещал, едем в «Меркури», ты знаешь, у меня там хорошая скидка, смотрим котлы. И ведь понимаешь, я, может, и не очень силен в одежде, да и надо ли пацану в этом говне разбираться, но в чем-чем, а в часах-то я шарю. Значит, мы едем в часовой ларек, а я по дороге ей говорю, мол, надо брать классику, мать, чтобы выход в свет или там внешняя встреча, важный клиент, заводы, пароходы, все такое, игра в гольф, отпуск в Сен-Тропе, ну чтобы всюду катило. А она упирается, мол, хочу с брюликами. Да я не против, но вот ты скажи мне, если у тебя все часы усыпаны этими самыми бриллиантами по самое не балуй, то может, стоит хоть раз что-то взять кардинально другое, тем более сама говорит про эти гребаные часовые мануфактуры. Я ей показываю всё, что реально круто, все эти Jaeger-LeCoultre и Girard Perregaux, а она морщится, всё смотрит такие модельки розовые и в камушках… Я ей говорю: не упирайся, возьмем белое золото, пусть будут камни, но не так, чтобы гроздью, а как бы это сказать, легкой россыпью, что ли… – Калашников вздыхает, машет обреченно рукой: – Да какое там, уперлась! Я даже покурить вышел из магазина – пусть, думаю, сама определяется, мне-то, в конце концов, какое дело? И вот какая фишка, брат. Я возвращаюсь, решил уже – хрен с ними, с часами, куплю какие захочет, не мне же в них ходить, а она, значит, по телефону с подругой трындит, спиной ко мне… – Он на мгновение прерывается, отпивает виски и продолжает: – И вот я слышу, как она меня, понимаешь, друг, и в хвост и в гриву, мол, я жадная скотина, мол, лаве зажимаю, не хочу ей на часы лишнюю треху слить! Нет, ты представь, это я-то жадничаю! Ты же меня знаешь, вот уж в чем-чем, а в жадности меня не упрекнуть…

Он умолкает, закуривает, делает большой глоток виски, снова выглядит как-то отстраненно, потом садится на диван, тот самый, кожаный, над которым старая итальянская фотография, снимает пиджак, расстегивает верхнюю пуговицу белоснежной рубашки, расслабляет узел галстука.

– Ну? – спрашиваю, сам уже не в силах молчать – чувствую, как кокос подпирает и меня, просто давит изнутри, наконец появляется желание выплеснуться в истерике, болтать, болтать без умолку, нести всякую чушь, сочувствовать и переживать, хотя что это, я и вправду сопереживаю, думаю о том, как все произошло и чем кончится, мне хочется как-то помочь, сделать что-нибудь, что облегчит его переживания, я встаю и снова сажусь, глотаю виски, смотрю на друга.

– Короче, – говорит Калашников, и видно, что слова даются ему непросто, несмотря на наркотик, – она сразу воткнула, что я разговор ее слышал, но виду не подала, сгруппировалась, понимаешь? Я вообще промолчал и купил ей те котлы, которые она хотела. Поехали домой, она вроде радуется, а я вижу, что на самом-то деле телка на измене – все пытается подстроиться, шутит невпопад. Я молчу, а сам думаю: ну вот, если б не было у меня бабла? Если б часы не то что за десятку, даже если б за штуку не получилось купить? Если б не «Калина Бар» каждый день и не Мальдивы с Филиппинами раз в два месяца, а «Якитория» по выходным и Турция раз в год? Она бы со мной тогда была? Ты, брат, как думаешь? Только честно?

Сначала я не понимаю и какое-то время сижу молча, перевариваю услышанное.

– Ты врубился? – спрашивает Калашников и встает, снова принимается ходить по студии, сжимая в руке стакан с вискарем.

– То есть ты хочешь сказать, она с тобой живет за деньги? – наконец говорю я.

– Именно! – Калашников почти кричит, допивает свой виски, бросается к бару, наливает еще. – Мне так стало казаться, понимаешь? – чеканит он. – Я водиле своему сразу сказал ехать не ко мне, а к ней домой. Она, как просекла, чуть в обморок не упала. А я ей говорю: за вещами завтра заедешь, пока я на работе буду, видеть, мол, тебя не хочу.

– Так и сказал? – Я снова закуриваю и тут же тушу – курить уже не хочется. – Да ладно! Не может быть, чтобы Петрова была такой продажной! Мне она всегда казалась хорошей девчонкой, ну, насколько я могу судить, я ж не очень ее знал, но… Вроде она к тебе хорошо относится.

– Я просто ее спросил, – говорит Калашников, – если б у меня не было денег, то она бы со мной была? И знаешь, что она ответила?

– Что?

– А что она не знает! Не знает, блядь! Сечешь?

– Ну, она же еще маленькая просто, – говорю какую-то чушь, на самом деле даже не знаю толком, что вообще я должен сказать.

– Маленькая? – вздыхает Калашников. – Не в этом дело.

Он поднимается с дивана, подходит к барной стойке и, прежде чем высыпать на ее гладкую поверхность остатки порошка, говорит:

– Она меня просто не любит, брат, она просто меня не любит.

* * *

На следующий день я неожиданно чувствую себя неплохо, даже голова не болит, и руки не трясутся, вот только немного тянет низ живота и настроение все такое же унылое, грустное. Я списываю все на выпавший зуб, необходимость идти к стоматологу, осеннюю погоду: за окном не переставая льет дождь, деревья теряют последние листья, бездомные собаки прячутся на соседней стройке, я слышу их редкий лай, переходящий временами в жалобный скулеж; а во дворе моего дома сломался электрический шлагбаум и какие-то неопрятные рабочие с матом и видимой ленью возятся с ним в попытке починить. Охранник вылез из своей будки, стоит рядом, мокнет под дождем в серо-зеленой форме, дает какие-то указания.

У Кристины телефон по-прежнему отключен. Я думаю: может, она куда-нибудь уехала? Может, улетела отдыхать, меня не предупредив, просто психанула, купила путевку в какую-нибудь безвизовую страну и свалила – я помню, такое уже как-то бывало. Хотя, может быть, она улетела к подруге в Лондон. Лондонская-то полугодовая виза у нее открыта. А может, она просто сменила номер.

Я думаю, мне стоит позвонить одной из ее подружек, какой-нибудь Ольге Пеленг, Юле Говор или кому-то еще, они наверняка в курсе, но как-то ломает, выслушивать нравоучения оголтелых феминисток сейчас совсем не в тему, для этого надо окончательно прийти в себя.

Я включаю TV, смотрю новости, пью минеральную воду с растворенной в ней таблеткой супрадина, лежа голым в кровати, на черном шелковом постельном белье. Я думаю, феминистка ли Юля Говор и с чего это вообще пришло мне в голову.

– Управление Генпрокуратуры взяло на особый контроль дело об исчезновении трех детей, сообщает пресс-служба ведомства, – говорит мне диктор, приятный молодой человек в строгом темно-сером костюме.

Я морщусь, убираю звук, слышу звонок мобильного, нехотя отвечаю.

Это один из моих друзей, Остап, он говорит, что дождь уже достал, а скоро обещают град и надо уезжать, валить на море, предлагает махнуть вместе с ним во Вьетнам.

– Там песочек, – говорит он, – и море.

– А на Бали? – спрашиваю почему-то.

– Там тоже хорошо, но Вьетнам еще не остыл. Там еще пахнет напалмом, врубаешься? В воздухе стоит эхо взрывов американских бомб и стонов раненых. И к тому же эти услужливые чарли всё носят и носят коктейли.

– Кто носит коктейли?

– «Апокалипсис» пересмотри, – говорит Остап, – и во всё врубишься.

– Ну да, коктейли.

– Вот именно. Ты хоть знаешь, что такое «Japanese Slipper»?

Я предпочитаю промолчать. Переключаю пультом каналы, на МузТВ Максим Зверев и эта огромная трансуха (как ее зовут? Катя Трэверс? Эвелина Толстожопова?) ведут какую-то дурацкую программу.

– «Japanese Slipper», – говорит Остап, – это тридцать миллилитров ликера мидори, столько же куантро и сок лимона. Хотя во Вьетнаме его, скорее всего, делают с лаймом.

– Мидори? – переспрашиваю я.

– И куантро. С лаймом, – подтверждает Остап.

– Я не знаю, – говорю я, помолчав, – а визу туда надо делать?

– Ты видел эти странные черные машины? – вместо ответа спрашивает Остап.

– Что ты имеешь в виду? – не понимаю я. – Какие машины? Где?

Связь на какое-то время пропадает, я слышу треск, шорохи и неясное гудение. Когда наконец помехи исчезают, Остап говорит:

– Что там у тебя с Кристиной?

– А что у меня с ней? – вместо ответа спрашиваю я.

– Ну… – Остап на некоторое время умолкает, и я слышу, как он возится, убирает звук своего TV, служивший все это время фоном для нашей беседы. – Я вчера видел Юлю Говор, она говорит, вы опять с Кристиной поссорились.

Я молчу.

– Говор говорит, Кристина от тебя опять ушла. – Остап вздыхает.

Я молчу, смотрю в окно: шлагбаум наконец починили, рабочие ушли, охранник спрятался в своей будке, и стало совсем пусто. Перевожу взгляд на календарь на стене, понимаю, что уже почти середина октября, снова смотрю в окно. Машин у дома мало, это естественно, ведь сегодня среда и все на работе, во дворе только лужи и чахлые облетевшие деревья, а возле детской площадки уныло бродит худой серый кот, под дождем больше похожий на здоровую крысу…

– Что произошло-то? – спрашивает Остап.

Я еще немного молчу, слушаю глухое бормотание TV на том конце провода, наконец говорю:

– Я не знаю.

Остап тоже молчит, слышно, как он сопит в трубку.

– У тебя дунуть нет? – зачем-то спрашиваю я.

Остап молчит, вздыхает.

На этой оптимистичной ноте, не попрощавшись, я кладу трубку.

* * *

К вечеру дождь так и не прекращается, лужи на улицах, сквозной ветер, глухие пробки на дорогах, по радио сплошь русская попса и западная эстрада. В огромном кабинете Сергея Потапова окна в пол, тепло и сухо, и из колонок едва слышно льется классическая музыка, правда, в современной обработке, но все же Рахманинов сменяется Шопеном, а Патетическая соната Бетховена – «Паяцами» Леонкавалло. В кабинете полированная ореховая мебель, на стенах подлинники русских художников конца восьмидесятых, по-моему, есть даже Кабаков и Кулик, в углу часы восемнадцатого века, а секретарши в узких юбках-карандашах носят зеленый чай и сухофрукты, тихонько ступая высокими каблуками по шкурам экзотических животных, что валяются под ногами. За большим столом сидит хозяин кабинета, загорелый и спортивный, с вечно кислым выражением лица; ему около пятидесяти, копна черных волос с пробивающейся кое-где благородной сединой, дорогой серый шерстяной костюм, золотые часы на крокодиловом ремешке. Народу в кабинете немного – пожилой юрист Иваныч, мрачный и грузный, все дымит ароматно своей короткой голландской трубкой, да у окна – Малой, он только вернулся с какого-то курорта, выглядит посвежевшим, загорелым, похож в своем пижонском полосатом костюме на итальянского сутенера.

Я сижу в углу, на диване, курю, темные очки пришлось все же снять, мои черные шмотки резко контрастируют с ярко-оранжевой кожаной обивкой дивана, однако удачно комбинируются с общей атмосферой комнаты.

Потапов сидит за столом и откровенно ноет – впрочем, для него это обычная история, похоже, он вообще никогда не бывает довольным, всегда только и говорит, как хреново, по его мнению, обстоят дела. Он сидит и говорит о кризисе. О том, как резко падают финансовые показатели. И как уверенно стоят на ногах конкуренты. Какой плохой в клубе персонал. Как некачественно сделали ремонт в новой VIP-зоне. Как не оправдал себя привоз Way out West. Какие тупые в клубе секьюрити. Какая идиотка наш PR-менеджер. Какие воры наши бармены. Какой ленивый у нас завхоз. Ну и так далее в том же духе.

Малой мелко кивает, смотрит на меня с издевкой – видно, никак не может забыть своего отстранения от управления клубом. Возможно, он жалеет о былом величии. Возможно, ему просто обидно.

– Ну, – нервно говорит Сергей, – что скажет на все это наш гений?

Он смотрит на меня, теребит внушительный окурок кубинской сигары, и я думаю, каких размеров она была вначале, когда еще лежала уютно в пахучей контрабандной коробке. Рот Сергея немного кривится, он нервно ерошит волосы, хмурится и повторяет:

– Ну что, Север?

Я все молчу, уныло смотрю в окно; огромное окно в человеческий рост, а за ним – пелена и морось; я думаю: что, если броситься сейчас в это окно, вот так, просто вдруг вскочить с дивана и прыгнуть, выбить телом стекло, пролететь вниз пятнадцать этажей, что отделяют офис от земли, и грохнуться на мостовую, прямо на вечно стоящее Третье транспортное кольцо, например на лобовое стекло силиконовой красотки на красном мини-купере…

Я на мгновение прикрываю глаза – кровь, стекла, крики, кто-то бешено сигналит, разбитые машины падают с эстакады…

Уйти, навсегда уйти, унеся с собой сотню жертв. Чем не достойный исход? Но ведь потом запросто кто-нибудь, какой-нибудь очередной больной на всю голову журналист, бездарная сволочь, зарабатывающая пустозвонством, объявит это новым направлением в искусстве, назовет, к примеру, эстетическим терроризмом, поставит на полочку между концептуализмом и символизмом. И хотя никто в целом свете не знает, что значат все эти термины, люди умно покивают, согласятся – мол, да, в этом акте что-то есть, в наше время только так и можно привлечь внимание мировой общественности. Вопрос, к чему его надо привлекать, не существует. Нет никакого смысла, главное – произвести как можно больше шума, стать известным, чтобы о тебе все заговорили, хотя бы на день, на час, на минуту. Бред, бред лезет в голову, какое еще внимание, к чему, какой еще общественности, кто вообще эти люди, общественность? И не нужно мне ничье внимание, мне же наоборот надо, чтобы от меня все отстали, забыли бы про меня…

– Ну?! – Похоже, Потапов завелся не на шутку.

Хотя, возможно, у него просто плохое настроение, тяжелый день, напряги на работе, интриги в коллективе, ссора с благоверной или с детьми, ну или с прислугой, массажисткой, проституткой, в конце концов, просто жесткое похмелье плюс кокосовый отходняк…

Я знаю, как все это бывает, мне и самому до сих пор несладко. Вообще, я думаю, мне пора завязывать – отходняки стали слишком уж долгими, слишком тяжелыми, наверное, организм уже не выдерживает, сдается, предупреждает меня, что пора кончать.

Вот только непонятно – зачем?

Ведь все мы знаем, что по календарю майя 21 декабря 2012 года случится конец света.

А не лучше ли просто – в окно?

– Север, – говорит Сергей жестяным каркающим голосом и чуть приподнимается в кресле, возможно, чтобы лучше рассмотреть меня, уставившегося в окно, – ты чего молчишь?

Наконец я подаю слабый голос, и по мере того как я говорю, он отчего-то крепнет, набирает мощь, я сам удивляюсь, как это получается, слова будто рождаются из пустоты. Я даже улыбаюсь. Незаметно, уголками губ. Вот надо же, еще секунду назад ничего не было, только выжженная лютым солнцем пустыня, мысли об уходе, видение развороченных машин, падающих с эстакады, хруст разбитого стекла, скрип тормозов, крики жертв…

Эта картинка резко тускнеет, пропадает, рассыпается в прах, слова выплескиваются сами по себе, я словно отстраняюсь от собственного тела, смотрю на себя со стороны, вот я поднимаюсь с дивана, мгновение медлю, как бы еще раздумывая – а может, прыгнуть? – но беру себя в руки, подхожу к Потапову почти вплотную и говорю:

– Во-первых, мне не кажется, что картина настолько ужасна. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно поднять статистику. Давайте отталкиваться от документов, а не только от субъективного мнения. Три года назад, до того как пришла наша команда, клуб был просто в убытке, даже в пятницу и субботу обороты не превышали десятки. По-моему, ситуация кардинально изменилась.

– Ну, – вздыхает Потапов, – это, конечно, так. Только как показывает жизнь, одни пятницы с субботами – это полдела. Мы все равно еле-еле сводим концы с концами. Мы вышли на точку окупаемости, базара нет, но и должных прибылей нет. Все еще нет. А ведь вложены деньги, немаленькие, ну, ты в курсе. Деньги стоят денег, надеюсь, ты это тоже понимаешь. И деньги должны приносить деньги, иначе непонятно, зачем мы их тут зарыли. Короче, нам нужны обороты в течение недели. Пусть не в первую половину. Но хотя бы в среду и четверг у нас должны быть люди.

– И они должны оставлять бабло в барах, – поддакивает Малой, сверкая в мою сторону своими пустыми бесцветными глазами.

– Может, нам по воскресеньям гей-вечеринки устраивать? – спрашивает вдруг Иваныч.

Неожиданное предложение от старшего поколения. Я даже улыбаюсь невольно.

– Ты еще гей-парад устрой, – сурово обрывает его Потапов. – Хватит с нас самодеятельности, допридумывались уже. – Он кивает на Малого, который все так же торчит у окна и нервно вертит в руках перьевую ручку.

– Да ладно, – ноет тот, – что я такого плохого придумывал?

– Сомневаюсь, что мы переплюнем «Пропаганду» с ее гей-воскресниками, – говорю я, – к тому же есть еще «Chapurin-bar».

– Вот, – говорит Потапов Иванычу, – ты про это подумал?

Иваныч молчит, курит, и Малой молчит, все так же смотрит на меня с ненавистью, отходит от окна, садится в кресло, швыряет на стол ручку, потом выкладывает туда же два одинаковых мобильных телефона.

Потапов смотрит на него вопросительно.

– Купил вот второй. – Малой берет один из аппаратов и демонстрирует брату, потом, словно нехотя и как-то невзначай, показывает его и нам с Иванычем.

Потапов лишь слегка качает головой.

– Для личных звонков, – говорит ему Малой, – privacy[10], так сказать.

– Ты бы лучше о деле заботился, – мрачно бормочет Потапов, – privacy, тоже мне.

– Я думаю, нам надо привлечь какие-нибудь молодые промо-компании, – говорю я, – сделать в среду R’n’B вечеринки, к примеру. Можно с Пашу поговорить. Только запускать их надо серьезно. Чтобы зацепить ту самую золотую молодежь, чьи родители отрываются у нас по выходным. Надо привозы делать. И не говно, а реальные имена.

– Кого же ты привезешь? Тупак-то давно умер. Может, Снупа хочешь притащить? – усмехается Малой. – It’s the bow to the wow, creeping and crawling, Yiggy yes yalling, Snoop Doggy Dogg in the motherfucking house…

– Подожди, а? – просит Потапов, но Малой уже просто не может остановиться и читает еще.

– I’m Snoop Doggy – who? – Doggy – what? – Doggy Dog! – кривляется он.

– Вообще-то его пару месяцев назад уже привозили, – говорю я. – Думаю, это вопрос к профессионалам, к Пашу тому же. Я не знаю, кто там сейчас в рэпе рулит, на кого пойдут. Но…

– Ага, – перебивает меня Малой, – как обычно эти твои «но»!

Неожиданно в разговор встревает Иваныч:

– А мне вот нравятся наши группы, русские. Почему бы на них ставку не сделать? Надо быть патриотами, ребята! Я ведь в английском языке не силен, но вот этот наш московский пацаненок, который так картавит слегка, ну там, про бабушку свою и про город дорог поет. Романтичный такой. – Пожилой юрист откладывает трубку, встает со своего места и цитирует: – «Так что, брачо! У нас всегда есть почитать чё! Заезжай, если чё! Мы не заряжаем зеленью. И нет у нас тут кур с перьями. Но мы всегда в хлам тем не менее»[11].

Я просто в шоке от удивления. Ничего себе, во дает пенсия!

– Или еще это, – продолжает свое выступление Иваныч. – «Мутные замуты, морозы лютые, холодное субботнее московское утро, вечером клубы, и надо бы что-то придумать, дабы не обламываться с рожей хмурой»[12].

Малой ржет за спиной Иваныча, прикрывая ладонью кривящиеся в смехе полные губы.

– Тебя-то куда несет? – морщится Потапов. – Угомонись, а?

Юрист сконфуженно умолкает, садится на место, снова берется за свою трубку, снова наполняет комнату ароматным дымом.

– На все эти привозы, рекламу плюс особые декорации плюс би-бои и все такое нужны бюджеты. Зато если сделаем, вся золотая молодежь по средам у нас будет, – говорю я.

– Какие еще «би-бои»? – удивляется Иваныч.

– Ага, афроармяне всякие у нас будут, – не унимается Малой.

– Ну, на это есть фейс-контроль, – осаживает его Потапов.

– Да Север уже в пятый раз говорит нам одно и то же – привлечение сторонних промоутеров, привозы. А других мыслей нет? Своих собственных? Он же у нас вроде как промокомпания. Нельзя, например, по будням просто в режиме бара работать?

– Нет, нельзя. – Я поворачиваюсь к Малому, смотрю в его глаза своими, холодными и пустыми, зная, что их-то ему не пересмотреть, они пусты до самого глазного дна, да что там, глубже, пусты настолько, насколько вообще это возможно, особенно если принять во внимание, что пустота безгранична и в общем-то дна не имеет. – Я в пятый раз предлагаю одно и то же, – говорю я, – потому что знаю, что нам поможет. К сожалению, никакие полумеры тут не пройдут. Конкуренция в Москве жесткая. Впрочем, в Питере почти такая же. Я говорил вам это полгода назад и говорю теперь. Бар – тема хорошая, но его трудно сделать на базе клуба. Люди не станут ходить. Должно быть отдельное помещение – меньше, уютнее, атмосфера другая…

– Опять эта твоя «атмосфера»! – картинно вздыхает Малой.

– Извините, – говорю я, – прошу учесть: все, что мы делаем в нашем заведении, – это атмосфера. Мы не торгуем алкоголем, не устраиваем дискотеку. Мы продаем нашим гостям атмосферу. Только поэтому они прут именно к нам, а не куда-нибудь еще. И чтобы сделать бар, атмосфера должна быть другой, отличной от атмосферы клуба. Особенно учитывая, что мы работаем с такой сложной аудиторией.

Все молчат, смотрят на Потапова, тот не сводит глаз со своего брата, и я не знаю, чего в его взгляде больше – ненависти или любви.

– Если вы не намерены ничего менять, – продолжаю я, – если вы не хотите вкладывать в это деньги, если, в конце концов, вы не доверяете мне как специалисту, поступайте как угодно. Только народу на неделе у нас не будет. Эту нишу займут другие. Рано или поздно. И у нас мало времени.

Возникает тягостная пауза.

– При удачном стечении обстоятельств, – говорю я, – может быть, год.

Я смотрю на Малого, тот отводит глаза, отворачивается, смотрит в окно, сжимает кулаки так, что костяшки пальцев белеют.

Потапов смотрит на брата, прослеживает его взгляд – остекленевший, зависший на далекой, смутно различимой линии горизонта, на дожде и гари от выхлопов машин, что стоят внизу, прямо под нами, в вечной пробке на Третьем кольце.

Из скрытых под потолком динамиков еле слышно звучит «Испанская рапсодия» Мориса Равеля.

– У нас финансовые проблемы, – говорит Иваныч, – кризис мировой, мы к концу года вообще придем с убытками.

– Слушай, – улыбаюсь я, – для того чтобы создать историю с этими вечеринками, такой клуб в клубе, чтобы дети приходили к нам по средам, а их родители жгли по выходным, надо не так много денег.

– И в какую сумму это все нам обойдется? Ты сам как думаешь? – спрашивает Потапов.

* * *

Позже, около одиннадцати вечера, мне звонит Потапов.

– Чем занят? – спрашивает он.

Я думаю: что бы этот вопрос мог означать? Скорее всего, Сергей уже изрядно выпил, сейчас сидит, переживает проблему, вот и названивает.

– Я в «GQ», – говорит он не слишком твердым голосом. – Ты не хочешь приехать?

Меня ломает, я только вошел в квартиру, но с другой стороны, делать мне все равно нечего, Кристина не звонила, ее телефон все так же выключен – конечно, можно было бы набрать домашний номер, но вот беда, я его никак не могу вспомнить…

Может быть, я вообще никогда его и не знал, может быть, она никогда не давала его мне, может быть.

– Ну что, – говорит Потапов, – не в падлу приехать, бухнуть со стариком?

– Ну что ты, – говорю я, – наоборот…

* * *

Он сидит в одиночестве за длинной барной стойкой, дорогой пиджак грустно висит на спинке стула, узел галстука ослаблен, в руке зажат стакан с виски, и я думаю: интересно, какой это уже по счету?

– Выпьем? – Сергей салютует мне стаканом и кивает.

Я киваю в ответ. Вспоминаю, что так и не позвонил стоматологу, номер которого мне дал Витя. Думаю: может, стоит самому набрать Мише из телефонной компании, узнать насчет этого его врача, действительно ли он хорош?

– Вот, Север, – говорит Потапов, – ты, наверное, и сам все догоняешь. У моего брата зуб на тебя и виды на этот клуб, он мечтает, как бы его обратно заполучить под управление…

Я ничего не говорю, слушаю, заказываю себе выпить.

– Всё в шоу-бизнес парня тянет, мало ему проблем. Ты думаешь, я не врубаюсь? – Потапов качает головой, не смотрит на меня, следит за барменом, переставляющим бутылки; такое впечатление, что разговаривает он с самим собой. – А у меня за дело душа болит. – Он залпом осушает стакан, знаком просит бармена повторить. – Все же столько лаве слили.

– Понимаю, – наконец говорю я, и слово это дается мне непросто.

– Ты сможешь все подробно расписать – какие нужны изменения, реклама, ну, еще, может, что? – Сергей снова качает головой.

Я киваю, думаю о стоматологе; бармен ставит перед нами выпивку.

– Сделай мне такую бумагу, расчет типа, – говорит Потапов. – Надо, наверное, попробовать…

– У тебя нет стоматолога хорошего? – спрашиваю я.

* * *

Ближе к концу недели мне звонит PR-менеджер Витя.

– У тебя запись во вторник, – говорит он, – в «Останкино», в четыре. Не забудь.

Я не сразу врубаюсь, о чем это он.

– Я имею в виду «Предметы», – говорит Витя. – Помнишь, ты на интервью согласился? Это очень круто.

– Ну да-а, – тяну я.

– Слушай, эта Тамара Кантари сейчас самая дорогая ведущая, врубаешься?

Я молчу.

– Эта программа сейчас – самая рейтинговая, сечешь?

Я молчу.

– Ты вообще помнишь, что мы договорились на эфир? – твердит Витя.

Я все еще молчу.

– Эй, – шепчет Витя.

Вообще-то я помню, как он говорил, что меня зовут на программу, помню, что говорил, будто это круто, но не помню, чтобы я соглашался.

– К тому же она обалденная. Очень красивая. И не дура, – не унимается он. – В смысле, Тамара. Короче, тебе понравится.

Я издаю звук, более всего похожий на всхлип.

– Ты только не опаздывай, – говорит Витя. – Хочешь, я за тобой заеду?

– Зачем? – спрашиваю я и смотрю на экран TV – на Discovery Channel идет документальный фильм про птиц Юго-Восточной Азии. Сначала показывают сов, каких-то пеликанов, а потом орлов. Я вижу, как орел парит над морской гладью, иногда он опускается почти вплотную к воде в поисках рыбы, потом снова взмывает ввысь. Так продолжается минут пять. Я молчу, Витя тоже, но я просто ощущаю, как напряжение на другом конце телефонного провода все нарастает. В тот самый момент, когда, по моему мнению, должен прогреметь взрыв, я бормочу тихо и медленно: – Ладно.

– Ладно, – тут же отзывается Витя, хватаясь за это мое слово, словно утопающий за спасательный круг, – тогда я тебе еще наберу в понедельник. Напомню.

Тем временем на экране TV орел наконец поймал рыбу. Большая серебристая рыбина бьется, извивается в его когтях, пытается освободиться; я думаю, что ей сейчас, наверное, херово, а потом думаю: а чем мне-то лучше? Возникает ощущение, что я эта рыбина и есть, вот только кто этот орел, что схватил меня? Я все смотрю на экран. Рыба изо всех сил пытается выскользнуть, но орел держит ее стальной хваткой, взлетает с ней высоко, почти под самые облака; я думаю, как это было снято – наверное, на объектив с очень большим увеличением или из самолета, может с дельтаплана. Орел клюет рыбу, резко бьет ее своим мощным клювом в хребет, и она наконец сдается, перестает извиваться, обмякает.

«Возможно, этот орел, что схватил рыбину, – тоже я», – приходит в голову.

– Ну, пока. – Витя кладет трубку.

Я одеваюсь и выхожу из дома. На улице холодно. Дождя нет, но ветер, ворошащий листья под ногами, штормящий гигантские лужи, бессовестный едкий ветер несет в себе частицы влаги, хлещет водой в лицо, заползает под куртку и шарит там своей мокрой холодной лапой.

Я забираю с подземной парковки свою машину, медленно еду по городу без особой цели, встреч никаких нет, мне надо бы съездить к стоматологу, но я еще не записан, мне надо в банк и налоговую, но меня ломает, я думаю, что правильно сделал, выйдя из дома только после обеда. Я выруливаю на Садовое кольцо, медленно качу в сторону Парка культуры, слушаю диск Wu-Tang Clan, не останавливаясь взрываю косяк, случайно обнаруженный в подлокотнике, трава не цепляет, смеркается, ветер все сыплет на лобовое стекло моросью и опадающими листьями, я думаю, не заехать ли в книжный на Тверскую, но никуда не сворачиваю, слушаю музыку, пробки, конечно, никуда не делись, но во всяком случае это уже не такие дикие заторы, как в первой половине дня, когда народ ломится по своим делам.

Я звоню Кристине и с удивлением слышу гудки – ее телефон работает, а я-то уже так привык к автоответчику, почти собрался с духом, чтобы оставить сообщение…

В первый момент мне даже как-то не по себе становится; я думаю, не положить ли трубку, ведь теперь я даже не знаю, что сказать, когда она ответит.

Что мне надо ей сказать? И вообще надо ли? Надо ли мне с ней говорить? Я не отдаю себе отчета в том, что делаю, я просто набираю ее номер по инерции, потому что так надо, так принято, но зачем?

– Алло, – говорит Кристина. – Чего тебе от меня надо?

– Ну… – Мой голос ломается, как в юношестве, я кашляю, чтобы скрыть это. – Ну, я хотел узнать…

– О господи! – перебивает меня Кристина. – Что тебе надо знать? Что тебе не понятно?

– Я хотел сказать, мы вроде поссорились, ты ушла, но разве отношения, я имею в виду долгие отношения, так заканчиваются? В смысле, разве не надо хотя бы поговорить, расставить точки над «i»?

– Во-первых, – говорит Кристина, – с чего это ты взял, что у нас с тобой были какие-то там отношения? Ты хоть вообще знаешь, догадываешься, что такое отношения? Ты знаешь, что означает это слово?

Она на мгновение замолкает, и я тоже не говорю ни слова.

– Отношения – это когда люди стремятся что-то создать вместе, семью, например, – говорит Кристина. – А у нас с тобой не отношения – так, пожили вместе, под одной крышей, ну тусовались вместе, трахались…

– Я…

– Так даже и секса-то нормального не было последние два года, – перебивает Кристина. – Тебе плевать на меня, я не вставляю тебя как телка. Как часто это бывало последнее время? Раз в месяц, два раза в месяц? Ты все носишься, тусуешься со своими малолетками, они тебе сосут, да? Хорошо сосут, все как одна малолетние клубные шлюхи сосут великому промоутеру, правда? А мы с тобой последнее время жили как брат и сестра. Только мне вообще это не надо, втыкаешь? У меня уже есть брат. И сестра есть. Зачем еще ты мне нужен?

– Просто все это усталость, – наконец говорю я. – Из-за нее возникает отсутствие сексуального желания. И над этим надо работать. Можно сходить к психологу. В этом бешеном ритме на секс просто не хватает сил.

– Да? А на блядей у тебя хватает сил? И вообще от чего у тебя усталость? Скажи мне, чем ты таким занимаешься, что так сильно устаешь? Ты что, трудоголик, пашешь с утра до ночи, бабло зарабатываешь? Где это бабло, где оно?! Да тебя давно все устраивает. Гений, тоже мне. Люди платят тебе, чтобы ты пришел, посидел, послушал и сказал, что и как надо сделать. Чтобы ты их научил, что cool[13], а что отстой. Да? Тебе пора уже снять такой производственный сериал «Лохи вызывают профессионала»! Ты же профессионал, да? Специалист по лайфстайлу. Единственный в стране. Да что там – в мире! И это что, твой предел? Быть вечно у кого-то в гувернантках. Да они ведь тебе платят только потому, что ты – Север, только за имя, и все, понимаешь? А где твои амбиции? Где твое стремление достичь хоть чего-нибудь? Где твое собственное дело, в конце концов? Когда ты последний раз делал что-то сам по себе? Что с того, что ты перевозил сюда всех звезд электро? Что с того, что ты открыл три клуба и сколько там – четыре, пять? – баров? Что с того, что на последнем твоем рейве пятьдесят человек ослепли навсегда из-за неправильно настроенных стробоскопов? Когда это все было? Где твоя телепрограмма? Когда вообще последний раз ты хоть чем-нибудь занимался всерьез? Когда?!

– Кристина, – говорю я, – ну чего ты кричишь, зачем так нервничаешь? Давай встретимся, обсудим все, постараемся прийти к какому-нибудь решению.

– Слушай, – она чеканит слова, словно стихи читает, какие-нибудь патетические грозные вирши, – я уже для себя все решила. Ну, была дурой, идиоткой, пора и за ум браться. Потратила на тебя свои пять лет. Ничего. Как-нибудь переживу. Мне надо думать о будущем, я тебе уже говорила: мне нужна семья, дети, и не от такого пустого наркомана, идиота тусовщика, который только и думает, где бухнуть, что понюхать да кому присунуть. Мне нужен нормальный муж, пусть не такой гениальный, пусть не талантливый, хватит с меня талантов, наелась! Мне надо, чтобы он был настоящим мужиком, а не таким мудаком, как ты, Север. Улавливаешь разницу?

Она кладет трубку, и я чувствую глубокое облегчение, притормаживаю возле какого-то кафе на Зубовской площади, но так и не выхожу из машины, просто сижу и курю, добиваю косяк, слушаю музыку, провожу языком по месту, где у меня когда-то был зуб, и замечаю, что соседний клык шатается. Думаю, что надо как можно скорее записаться к стоматологу. Наверное, мне все же пора протезироваться.

Тем временем начинает смеркаться. Я включаю CD-проигрыватель, меняю диск.

Если мутишь – мути тихо.

Если телефон не знаком,

Лучше не поднимай трубку, не будь дураком.

Знаешь что? Лучше вообще не мути

И никогда не ходи по одному пути[14], —

читает Гуф.

Интересно, откуда у меня этот компакт?

Я думаю, что Кристина во многом права, эти отношения давно превратились в изматывающую повинность, в них давно нет никакого смысла и почему бы не прекратить их, тем более что между нами нет ничего, что могло бы помешать этому, – в смысле, ни детей, никакого особенного имущества, которое нам надо было бы делить…

Я думаю, что это самый лучший вариант; зная себя, я понимаю, что первым никогда бы не порвал с Кристиной, не смог бы причинить ей боль. Но с чего это я решил, что лучше мучиться самому, мучая при этом и ее, чем просто разрубить гордиев узел? Возможно, все дело не в моем хорошем отношении к ней, не в нежелании причинить боль, а в страхе; возможно, все дело в том, что я просто трус. Вот именно, в страхе. Чего я боюсь? Ну, много чего. Например, что сторчусь, окончательно сторчусь. И кому я тогда буду нужен, опустошенный и больной, без денег, с выпавшими зубами, растерявший свой талант? Кто будет ухаживать за мной, если у меня вдруг случится инфаркт?

Привет, братуха, как житуха? Есть маза?

Чё по деньгам? По пять? Дорого, зараза.

А чё там, бошки иль шалуха? Опять шалуха?

Ну ладно, мутим, хуй с ним, хоть какая-то движуха, —

несется из колонок голос Гуфа, и я вспоминаю совещание у Потапова, как прикольно напевал эту песню старенький Иваныч. Интересно, где он ее услышал? Не иначе как детки подогнали.

Мысли снова возвращаются к Кристине, к нашему с ней положению.

«Кто будет ухаживать за мной, если у меня вдруг случится инфаркт?»

Что это еще за бред? Просто идиотизм так рассуждать. Я же элементарно задыхаюсь в этих отношениях. Именно поэтому я и не делаю ничего, я вымотан этими отношениями, именно поэтому я чувствую пустоту. Меня уже вычислили. В конце концов необходимо прекратить мучить себя и ее. Так будет лучше обоим. Теперь она хочет этого сама – разве не об этом я мечтал? Она сама разрывает отношения, а я просто рыба, я плыву по течению, попадаю в открытое море, а потом меня ловит какой-то особенно злобный орел из передачи на канале Discovery.

Хотя скорее всего я даже не рыба, а чертова дохлая медуза. Кристина права, я в заднице, в застое, я засиделся, творчества ноль и бизнеса ноль, действительно живу по инерции, но почему? Могу ли я ответить на простой вопрос: «Зачем?» Я вспоминаю себя прошлого, пышущего энергией, готового на любые авантюры, ввязывающегося в рискованные операции, дышащего полной грудью. Что теперь со мной сделалось? Пусть она уйдет, а я стану свободным, я опять стану тем, кем когда-то был. И у меня появятся новые подружки; возможно, я снова встречу любовь, и будет настоящий секс, а не это скоростное порево в туалете ночного клуба. Все будет как в первый раз, я начну ходить на свидания, мне будто опять исполнится двадцать, я напитаюсь жизненной энергией, буду творить, возьмусь за новый проект, замучу новый бизнес, открою в себе новые таланты, благо партнеров с деньгами хватает.

Я закрываю глаза, джойнт дотлевает в моей руке, обжигает мне пальцы.

В жизни бывает по-разному:

Этот плачет, а этот смеется.

Но как-то однообразно

Судьба плющом ядовитым вьется, —

читает Гуф.

Я вздрагиваю, опускаю стекло, выкидываю окурок прямо под ноги ментам и нищим. Инвалид без ног, грязный и оборванный, пытается подняться в своей коляске по ступенькам подземного перехода. В какой-то момент он теряет равновесие, вываливается из коляски, из его кармана выпадает чекушка, звонко бьется о каменные ступеньки и разбивается. В воздухе пахнет водкой. Инвалид беспомощно корчится возле перевернутой коляски, тянет свои руки к осколкам. Прохожие брезгливо проходят мимо. Я закрываю окно. Снова пошел дождь, на мостовой – раздавленная коробка с тортом «Прага», крем смешивается с грязными струйками воды, зуб шатается, а я вспоминаю, как в детстве, летом, по выходным, мама с отцом приезжали на нашу дачу, где я жил с нянечкой. Они всегда привозили с собой именно «Прагу», а еще арбузы, дыни, сухую колбасу, копченых кур, хурму, лимонад и всякие другие вкусные штуки. По выходным на даче собиралась вся наша семья, отец с дедом жарили шашлыки, мама занималась со мной французским, тетка играла с моей маленькой сестрой. К вечеру сестра засыпала в своей кроватке, и мы с родителями шли прогуляться по дачному поселку. Здесь были в основном дома папиных сослуживцев, он рассказывал про них разные сплетни, у кого какая любовница, а кто какие берет взятки, и я шел, держа маму под руку, и меня конкретно перло, так перло, как потом не будет вставлять ни от какой наркоты, и я готов был гулять с родителями до самого утра. Потом вдруг становилось поздно, и пора было ложиться спать.

Печальная жизненная закономерность: в какой-то момент становится поздно и надо ложиться спать.

* * *

К ночи мне уже совсем тоскливо, моросит дождик, пробки окончательно сковывают движение. От безысходности заезжаю в «Галерею». Заняты почти все столики, экспаты торчат с пивом у барной стойки, богатые жены с вискарем – по центру, чуть дальше бледные модельки вяло жуют руколу с креветками. В дальнем зале – тот самый Миша, владелец телекоммуникационной компании, телефон его врача мне продиктовал Витя; рядом с ним мой друг Остап, еще какой-то питерский из «Русского стандарта», по-моему, Петя, англичанин Стивен с женой Мариной. Марина всегда в теме, всех знает, занимается привозами артистов, продает их клубам. Вот совсем недавно она шлялась по городу с этим известным трансвеститом из Бразилии, не помню точно имени, что-то вроде Клементины, а до того привозила Соник. Она говорит, что устала от работы, ее все бесит, скоро зима, в магазинах не найти приличной обуви и вообще надо срочно уезжать. На ней темно-красное облегающее платье. Я отмечаю, какая она худая; думаю, сколько же ей лет. Возможно, нет и тридцати, а может, хорошо за сорок. Я думаю, как жаль, что моя бабушка так и не узнала чудес современной эстетической хирургии. Впрочем, это не важно. Люди все равно умирают, с пластикой и без…

Остап держится бодрячком, явно на первом, в темных очках, пьет кофе, трясет под столом ногой, курит одну за другой тонкие сигариллы. Я все хочу его расспросить о тех черных машинах, про которые он говорил мне по телефону, но при посторонних делать это не в тему, тем более я до конца не уверен, а не плод ли это моей больной фантазии и не высмеет ли меня мой друг. Миша – большой, похожий на американца, с безупречной сияющей улыбкой, в белоснежной рубашке и голубых джинсах, – пьет виски с колой, что естественно, ведь сам он давно не ездит за рулем, у него – водитель, десять миллионов в ценных бумагах, превратившиеся из-за кризиса в единичку, участие в каком-то модном проекте по нанотехнологиям, интерес в крупном интернет-портале, пара любовниц в возрасте до двадцати пяти, секретарь со степенью MBA (Миша говорит, что не трахает ее, но все знают, что это неправда); он был два раза разведен, ходит в «Сохо», «Forbes» и «Famous», у него две дочки от первого брака и мальчик от второго; иногда он берет детей на выходные и тогда не тусуется, сидит с ними дома или, может, ходит в кино на детские фильмы. Я думаю, не надоедает ли Мише вечно ездить на заднем сиденье, пусть и супертачки. Как-то давно я тоже завел себе водителя, катался на здоровом черном сто сороковом, как и все правильные ребята в те дикие времена, но в итоге подвязал, рассчитал водителя и машину ту продал, боясь окончательно спиться. И с тех пор все мои тачки – двухместные, это потому, что я вообще-то ненавижу развозить пьяные компании. В смысле, я ненавижу пьяных, если сам трезв…

Марина говорит, что сегодня открытие какого-то нового ресторана на Гоголевском бульваре, среди гостей должна быть Памела Андерсон.

– Она в Москве? – спрашиваю я.

– Ты что, Север, шутишь? – спрашивает Стивен. Он говорит почти без акцента, он так давно уже здесь живет, что кажется даже более местным, чем я и многие мои друзья. У него черные вьющиеся волосы, в мочке левого уха сережка. Никто не знает, чем он занимается. Почему-то мне кажется, он мог бы быть врачом. Скорее всего, ортопедом.

Все какое-то время говорят о Памеле, обсуждают ее формы, вспоминают этого ее мужа, ударника из Motley Crue, как они выложили в Интернет свое порно; в итоге все сводится к тому, что она очень талантливая, в смысле, грамотно пиарит саму себя.

– Ну что, Север, встает у тебя на Памелу? – смеется Остап.

– У меня встает на Кида Рока, – говорю я.

Все ржут, а Марина качает головой:

– Отстой этот твой Кид Рок, кантри-рэпер сраный.

– А кто он вообще такой? – спрашивает Миша.

– Ну ты что, Миша, шутишь? – удивляется Стивен.

Остап предлагает мне первый, я отказываюсь, но все же иду с ним в туалет и как-то незаметно для самого себя убираю две дорожки.

Примечания

1

«На игле» (англ.), фильм Дэнни Бойла по роману Ирвина Уэлша (1996).

2

Шикарном месте (англ.).

3

Вечеринка, банкет после какого-либо мероприятия (англ.).

4

«Живи быстро, умри молодым» (англ.).

5

Фрагмент трека «Пума» (Е. Горбунов, А. Касай).

6

«Пума», группа Narkotiki (Е. Горбунов, А. Касай).

7

Группа «Барто», автор текста А. Отраднов.

8

«Я трахаю моделей» (англ.).

9

Купажированный виски, смешанный из солодового и зернового (англ.).

10

Частная жизнь (англ.).

11

Группа «Центр» (Guf, Slim, Птаха; в треке принимал участие АК-47).

12

Группа «Центр».

13

Круто (англ.).

14

Группа «Центр».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.