Покуда над стихами плачут… Книга о русской лирике

Владимир Корнилов

Покуда над стихами плачут…

Книга о русской лирике

«Моя задача не только рассказать о русской поэзии и русских поэтах, но прежде всего пробудить любовь к стихам». Выдающийся русский поэт Владимир Корнилов (1928–2002) подготовил эту книгу к изданию незадолго до своей кончины. Она – о русском лирическом стихе. Владимир Корнилов в своих статьях раскрывает природу русского стиха, его тайны, его особую интонацию, его связь с судьбой России, рассказывает о мощи и обаянии русской лирики. В книгу включены также очерки о русских поэтах – от Державина до современников Корнилова. А завершают ее стихи самого Корнилова, посвященные поэзии и поэтам. «Стихи не могут пасти, / Судить и головы сечь, / Но душу могут спасти / И совесть могут сберечь».

От автора

Моя задача не только рассказать о русской поэзии и русских поэтах, но прежде всего пробудить любовь к стихам. (К сожалению, в силу разного рода причин их читают всё меньше и меньше.) Однако пренебрежение к поэзии опасно. Оно за себя мстит. Наша речь стала вялой, малограмотной – дошло до того, что даже дикторы телевидения перестали склонять числительные… А ведь в русской поэзии запечатлен не только наш язык, но и наша история, наша культура, особенность и неповторимость России. Вот почему нелюбовь к стихам приводит к падению не просто памяти каждого из нас, но и нашей общей исторической памяти. Отвергая родную поэзию, мы становимся беспамятным народом, а это пострашней любых экологических бедствий.

Между тем поэзия – предмет капризный. Говоря о стихах, непременно размышляешь о личности пишущего, о ее бесконечном своеобразии каждый раз сталкиваешься не с общим правилом, а с частным случаем. Вот почему трудно писать о поэзии вообще, но зато легко говорить о своей любви к ней.

Делясь с читателями своим долголетним опытом, автор, стихотворец-практик, пытается приблизить их к тайнам поэзии и внушить им, что чтение стихов не только насущная необходимость, но и ни с чем не сравнимая радость.

Часть первая

Что такое стихи?

О стихах написано много. Им посвящены солидные научные трактаты, глубокие, серьезные исследовательские работы, популярные издания, учебные пособия и т. д. Ни к одному из этих жанров автор свою книгу отнести не может. Она, как сказано выше, всего лишь – объяснение в любви к стихам и поэтам и попытка заразить этой любовью читателя.

Любовь всегда причудлива, потому что не подчинена определенным жестким законам, она всегда неожиданна, всегда как бы впопыхах, как бы впервые… Любовь к стихам тоже причудлива, она не терпит принуждения, насильно ее не привьешь. В лирике нет постоянных норм и правил, наоборот, она всегда как бы вечное их нарушение, как сказал Блок: попиранье заветных святынь, и каждый раз обретение новых… Именно такая новизна, такое неприятие стереотипов и повторов дает поэзии бессмертие.

Работая над книгой, я все время мысленно видел себя подростком и старался представить, что в стихах могло бы увлечь того далекого юного меня. Это желание и определило выбор и порядок глав первой части. Я не собирался объять необъятное и писал лишь о том, что мне ближе всего в русской поэзии, что меня восхищало в ней последние полвека и волнует до сих пор. Ведь, если не волнуешься сам, не заразишь своим волнением других.

* * *

Вольная поэзия России,

Я тобой держался, сколько мог,

В боксах интенсивной терапии,

Из которой выдворяют в морг.

С маетою сердце не справлялось,

Но попеременно утешал

Тютчева и Лермонтова хаос,

Баратынского холодный жар.

Всё же не совсем ослабла память

Для твоих стихов и для поэм,

Оттого ни слова не добавить —

Я тебе давно обязан всем.

Ты нисколько не литература,

Ты моя отрада и беда:

Темперамент и температура

У тебя зашкалены всегда.

Ты недаром наставляла строго,

Чтоб не опасался неудач

И такого отвергал с порога,

Кто не холоден и не горяч.

1991

Глава первая

Куда цеплять лошадь?

Очень давно, около четверти века назад, моя дочь первоклассница Даша, вернувшись 1 сентября из школы, заявила:

– Ленина любить обязательно!

– А Крупскую? – спросил я.

Дочка помолчала, видимо, припоминая, давала ли учительница указания по поводу ленинской жены.

– Нет, Крупскую – не обязательно… Но, желая настоять на своем, повторила:

– А Ленина все равно любить обязательно и брать с него пример – обязательно!

Я понял, что бороться с советской школой бессмысленно, однако задал вопрос:

– Ас кого Ленин брал пример?

– С царя! – мгновенно ответила Даша, посрамив сразу и меня, и всю систему нашего образования.

Этот давний почти анекдотический спор с дочкой я привел отнюдь не случайно. Он имеет прямое отношение к этой книге. Прежде чем построить дом, кладут фундамент, то есть основу. Прежде чем начать разговор о русской поэзии, неплохо было бы нам хотя бы коротко поговорить о мироустройстве. Не об устройстве огромного мира – не о космосе, не о геологии, не о химии и физике, а о внутреннем мире подростка, о том, как он организован, о его законах и правилах.

Один из величайших мыслителей, немецкий философ Иммануил Кант сказал, что в мироздании больше всего его поражают две вещи: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Это очень серьезное высказывание. В нем множество смыслов, но для нас важно, что великий философ говорит о равновеликости огромного внешнего мира и мира человеческой души, то есть нашего разума.

Вдумаемся в эти понятия. Мир вокруг нас бесконечен. Земля огромна. На ней размещено около двух сотен государств, в них живет пять миллиардов человек. Но кроме Земли есть другие планеты, некоторые из них даже больше Земли, а за этими планетами расположены другие миры, а за ними – и новые миры, о которых мы пока мало что знаем…

Однако внутренний мир, душа, разум каждого из пяти миллиардов жителей равны в своей необъятности внешнему бесконечному миру!.. Эта мысль кажется простой, но на самом деле она бесконечна, как сама Вселенная. Подросток учится в школе, ему 14 или 16 лет, он еще несамостоятелен, зависит от родителей, от теть, дядь, старших братьев или сестер, от учителей; ему приказывают делать одно, не делать другого, и в то же самое время он обладает необозримыми богатствами души, равными по своей нескончаемости Вселенной.

Вот в каком противоречии мы находимся! С одной стороны, человек – царь Вселенной. И ребенок или подросток, поскольку он тоже человек, и человек никак не в меньшей мере, чем каждый взрослый, тоже царь Вселенной. Но как соединить это его царство с подчиненностью окружающим его взрослым?

Этот вопрос не одно тысячелетие мучает человечество. Ведь взрослые, хотя они тоже цари, но и они не всевластны, а в свою очередь подчинены другим взрослым людям.

Замечательный русский поэт Гавриил Державин пытался постичь это вечное противоречие в своем прекрасном стихотворении «Бог»:

Я связь миров, повсюду сущих,

(то есть – существующих)

Я крайня степень вещества;

(то есть – высшая)

Я средоточие живущих,

Черта начальна Божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я Бог!

Вернемся к моему разговору с дочкой. Почему она, даже не задумываясь, ответила, что Ленин должен был брать пример с царя?

Потому что, как всякий человек, а тем паче ребенок, она хотела обуютить свое внутреннее хозяйство. Дети обычно большие неряхи, разбрасывают свои игрушки по комнате, не любят подметать, стирать пыль и т. д. Но свой внутренний мир, свою душу они обычно содержат в чистоте и порядке. Там все должно быть ясно: кто старше, кто пришел раньше, кто пришел позже, кто кому подчинен. Там должны быть правила, и эти правила зачастую куда более жесткие, чем правила умножения или деления.

Если я должна брать пример с Ленина, считала первоклассница Даша, то и Ленин тоже должен с кого-то брать пример. Иначе в мире не будет порядка, мир лишится опоры и куда-то провалится…

Если Ленин появился позже царя, то он должен был подчиняться царю, как сама Даша должна подчиняться отцу или матери, а те, в свою очередь, Дашиным бабушкам и дедушкам. В этом случае все понятно и справедливо.

Так детский разум здоровее учительского ума, потому что ребенок думал о своем внутреннем мире, он собирался в нем жить и должен был сделать его для этого пригодным, более или менее уютным. А учительница талдычила девочке и всему классу навязанные сверху указания, для жизни совершенно непригодные.

Еще один короткий эпизод с Дашей. За год до школы, задумчиво глядя на прибрежные камушки, она тихо спросила свою старшую сестру:

– Кто был раньше – дедушка Коля или камушки? – и, не дождавшись ответа, вздохнула: – Нет, камушки всегда были…

Так она начинала обустройство своего внутреннего мира, и, когда ей навязали Ленина, она и для Ленина нашла в нем место, правда, совсем не то, на которое рассчитывало Министерство просвещения.

Но при чем же тут лошадь? – спросит читатель.

А вот при чем… В конце двадцатых годов (еще до всеобщей коллективизации, приведшей к высылке в Сибирь из Центральной России и Украины пятнадцати миллионов самых работящих крестьян и к голоду, унесшему по разным подсчетам от шести до десяти миллионов жизней), так вот в конце двадцатых годов ходил такой, очевидно, выдуманный большевиками для посрамления крестьян – анекдот.

В деревню привезли трактор. Тракторист показал, как машина пашет. Крестьяне его слушали, кивали, мол, все понимают, а потом вдруг один старик спросил: «Куда цеплять лошадь?»

Анекдот, видимо, должен был подтвердить злобные и совершенно несправедливые слова Маркса об идиотизме деревенской жизни. И вот началось раскулачивание, то есть уничтожение российского сельского хозяйства, этого огромного космоса, тысячелетие кормившего не только свой народ, но и сопредельные государства. В самые тяжелые для себя годы (а их в русской истории наберется с лихвой!) Россия никогда не ввозила хлеб из-за рубежа и всегда вывозила свой. Последние же тридцать с лишним лет, именно из-за последствий коллективизации, мы покупаем хлеб за границей – и с каждым годом покупаем его все больше и больше.

И тракторы – в общем-то умные и полезные машины – не спасли наше сельское хозяйство, а как раз погубили его. Впрочем, в других странах они вроде бы принесли пользу. Однако и там до сих пор еще не решено, улучшает ли технический прогресс нашу жизнь… Во всяком случае, когда пахали, сеяли и косили на лошадях, воздух в деревне был чище и хлеб лучше. Сельский труд был нелегок, но в нем был свой естественный ритм. Для примера приведу стихи Бориса Пастернака «Март»:

Солнце греет до седьмого пота,

И бушует, одурев, овраг.

Как у дюжей скотницы работа,

Дело у весны кипит в руках.

Чахнет снег и болен малокровьем

В веточках бессильно синих жил.

Но дымится жизнь в хлеву коровьем,

И здоровьем пышут зубья вил.

Эти ночи, эти дни и ночи!

Дробь капелей к середине дня,

Кровельных сосулек худосочье,

Ручейков бессонных болтовня!

Настежь всё, конюшня и коровник.

Голуби в снегу клюют овс,

И, всего живитель и виновник,

Пахнет свежим воздухом навоз.

Кстати, когда это стихотворение впервые было опубликовано, некоторые критики недоумевали: как же это навоз – «всего живитель и виновник», когда жизнь доказала, что «живитель» (то есть двигатель, вдохновитель, организатор) не навоз, а марксистско-ленинское учение и коммунистическая партия?!

Но Борис Пастернак хотел выразить в своем стихотворении всего лишь естественное чувство единства всего живого. Поэтому у него навоз «пахнет свежим воздухом». Образ, казалось бы, странный. Навоз, испражнения животных и свежий воздух – вроде бы несоединимы… В конце прошлого века Париж, в котором тогда было несметное число колясок, ландо, фургонов и т. д. буквально задыхался от конского навоза. Навоз не успевали убирать с улиц. И только начавшаяся эра автомобилестроения спасла город от, казалось бы, неминуемой гибели…

Но это в Париже!.. А деревне, любой деревне никак нельзя без навоза, без навоза ей крышка, потому что его приходится заменять химическими удобрениями, а они губят все живое.

Еще два слова о техническом прогрессе и «идиотизме деревенской жизни».

Пятьдесят лет назад известный языковед, профессор Александр Александрович Реформатский предложил нам, студентам-первокурсникам Литературного института, перечислить детали обычной телеги. Никто в аудитории – а среди нас были люди самых разных возрастов: от меня, семнадцатилетнего, и до только что демобилизованных фронтовиков двадцати, двадцати пяти, даже тридцати лет! – не мог назвать больше пяти-шести слов.

– Эх вы, грамотеи, будущие писатели, с позволения сказать, «инженеры человеческих душ». А между прочим, самый темный, забитый, не умеющий ни читать, ни подписываться крестьянин мог бы без запинки назвать не меньше семидесяти частей телеги.

(Инженерами человеческих душ в начале тридцатых годов окрестил писателей Сталин. С той поры это крылатое выражение, сдобренное, как всякая цитата, немалой дозой иронии, преследовало всех пишущих. Некоторых из них даже называли техниками, а кое-кого – и сантехниками…)

…Крестьянская жизнь – и не только российская – при всей, казалось бы, естественности и внешней простоте ее быта, была довольно сложно организована. И эту сложность, разумеется, прежде всего отражал язык. Например, у литовцев, для каждого нового мужа состоятельной вдовы было другое название. Первый бедняк, за которого она выходила замуж, именовался иначе, чем второй, второй иначе, чем третий и т. д. Таких слов было шесть или семь. По-видимому, богатые вдовушки не слишком жалели своих мужей. Для сравнения, в нашем языке для такого несостоятельного мужа было всего одно название – примак.

Мир домашних животных был куда ярче и многокрасочней, нежели мир тракторов и комбайнов. И сколько бы советские песни ни пытались натужно его воспеть:

Ой вы, кони, вы кони стальные,

Боевые друзья трактора,

Веселее гудите, родные, —

Нам в поход отправляться пора!

Мы железным конем

Все поля обойдем —

Соберем, и посеем, и вспашем.

Наша поступь тверда,

И врагу никогда

Не гулять по республикам нашим!.. —

веселья как-то не получалось. Для сравнения вспомним есенинские стихи:

Эх вы, сани! А кони, кони!

Видно, черт их на землю принес.

В залихватском степном разгоне

Колокольчик хохочет до слез.

Ни луны, ни собачьего лая

В далеке, в стороне, в пустыре.

Поддержись, моя жизнь удалая,

Я еще не навек постарел.

Пой, ямщик, вперекор этой ночи, —

Хочешь, сам я тебе подпою

Про лукавые девичьи очи,

Про веселую юность мою.

Эх, бывало, заломишь шапку,

Да заложишь в оглобли коня,

Да приляжешь на сена охапку, —

Вспоминай лишь, как звали меня.

И откуда бралась осанка,

А в полуночную тишину

Разговорчивая тальянка

Уговаривала не одну.

Все прошло. Поредел мой волос.

Конь издох, опустел наш двор.

Потеряла тальянка голос,

Разучившись вести разговор.

Но и все же душа не остыла,

Так приятны мне снег и мороз,

Потому что над всем, что было,

Колокольчик хохочет до слез.

1925

Они грустны, но одновременно полны жизненной удали. От них нам становится и весело, и грустно и хочется схватить гармошку, прыгнуть в сани и куда-то нестись сквозь снежное поле…

А еще раньше Сергей Есенин написал столь же щемящие и прочувствованные строки о жеребенке:

Видели ли вы,

Как бежит по степям,

В туманах озерных кроясь,

Железной ноздрей храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый жеребенок?

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

Неужель он не знает, что в полях бессиянных

Той поры не вернет его бег,

Когда пару красивых степных россиянок

Отдавал за коня печенег?

По-иному судьба на торгах перекрасила

Наш разбуженный скрежетом плёс,

И за тыщи пудов конской кожи и мяса

Покупают теперь паровоз.

Есенин, а задолго до него и Лев Толстой с горечью осознавали, что наступившая машинизация изменит уклад сельской жизни, а значит, и всей страны, потому что Россия до последних пятидесяти-шестидесяти лет была страной преимущественно крестьянской. Больше половины ее населения жило не в больших и даже не в малых городах, а в деревнях и селах.

Так что вопрос крестьянина из анекдота: «Куда цеплять лошадь?» не глуп, а наоборот, мудр. Ведь без лошади никак нельзя, без лошади полный зарез, крестьянская смерть…

Но вот какая странность. Сегодняшние дети даже из вполне обеспеченных семей, «гроссмейстеры» компьютерных игр, буквально трясутся при виде лошади. Предприимчивые люди устраивают конное катание и дрожащие от нетерпения малыши, позабыв про компьютерные забавы, собирают втроем или вчетвером немалую сумму, с восторгом взбираются в седло и, проехав треть или четверть круга, с плачем слезают на землю.

Очевидно, во всех нас живет тайная тоска по естественности жизни!.. Не потому ли мы, уже не мысля жизни без телефона, радио, телевизора, а кое-кто – и компьютера, все острей ощущаем потребность в общении с животными, заводим собак и кошек и смерть этих четвероногих подчас переносим куда трагичней, чем смерть соседей или не очень близких родственников. Изменение жизненного уклада почти тотчас же изменяет наш язык. А язык – основа нашего внутреннего мира, нашей души и нашего сознания. Во внешнем мире, в мире вокруг нас, происходит ежечасно, даже ежесекундно множество безобразий, несправедливостей, преступлений, войн, наконец… Почти все время льется кровь, обижают слабых и старых, бьют и убивают беззащитных, и далеко не всегда у нас есть силы противостоять этой обезумевшей стихии. Но свой внутренний мир, свою душу, мы еще способны оградить от безобразия и хаоса, привести ее в какой-то мало-мальский порядок, в некую хотя бы относительную гармонию…

И это очень важно! Ведь наш внутренний мир не отгорожен от внешнего. Границы между ними невидимы, прозрачны, и мы беспрестанно перемещаемся из одного мира в другой, даже не всегда отдавая себе отчет, в каком именно из миров мы в это мгновение находимся.

Меж тем без твердых нравственных правил, то есть хорошо обустроенного внутреннего мира, рискованно, даже опасно перестраивать мир внешний. Мировая, а особенно наша российская история бесспорное тому доказательство!..

Есть великий роман Достоевского «Бесы». Достоевский очень сложный писатель, но его вещи читаются с захватывающим интересом, как детективные романы, настолько в них заманчива интрига, настолько необычен сюжет. Нам всегда хочется узнать, что произойдет с героем или героиней, и мы глотаем его страницы, не всегда вникая в их глубинный смысл.

Я сам прочел «Бесы» в шестнадцать лет, сидя в холодной (тогда шла война) районной читальне, и, обеспокоенный, главным образом, судьбами героев – застрелится ли один, убьют ли другого, накажут ли третьего и т. д., – главных мыслей романа, как сейчас говорят, не просек. А их там (самых главных!) несметное множество, и одна из них имеет непосредственное отношение к нашему разговору. Персонаж романа Петруша Верховенский, личность весьма гнусная, провокатор и убийца, рассказывает другому персонажу Николаю Всеволодовичу Ставрогину, скучающему барину, личности сложной и тоже малопривлекательной, об обстановке в губернском городе (события романа развиваются в конце 60-х годов прошлого века):

«…если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: "Если Бога нет, то какой же я после того капитан? " Взял фуражку, развел руками и вышел.

– Довольно цельную мысль выразил, – зевнул в третий раз Николай Всеволодович.

– Да? Я не понял; вас хотел спросить».

Характерно, что прощелыга Верховенский, нечто вроде политического Хлестакова, человечек на пружинке, пустельга, не понял этой глубокой мысли старого военного и презрительно окрестил его «бурбоном», то есть хотел сказать, что капитан груб, невежественен («бурбонами» первоначально называли офицеров, выслужившихся из солдат).

Между тем капитан высказал несомненно великую мысль: если нет Бога, то есть миропорядка, то нет и его, скромного армейца, дослужившегося до чина IX класса.

По сути дела, капитан из романа «Бесы» высказал примерно ту же мысль, что и первоклассница Даша.

Камушки всегда были.

Мир должен быть прочным.

Ленин должен был брать пример с царя.

Больше ведь не с кого!.. Иначе мир должен был начаться с Ленина, а даже для первоклассницы это дикость. К тому же, камушки были еще до Ленина.

Французский писатель и философ Вольтер, человек насмешливый, остроумный и даже язвительный, написал: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать». Вне всякого сомнения, слова старого капитана из «Бесов» – это скрытая полемика Достоевского с Вольтером. Но – и Вольтер, и Достоевский, и старый крестьянин из анекдота, спросивший, глядя на трактор, куда цеплять лошадь, и маленькая первоклассница – все они заботились об одном и том же – о мировой гармонии.

А для этой гармонии нужны и камушки, и лошади, и многое-многое другое, что составляет естественный и живой мир и что отражено в нашем, по словам Гоголя, живом, как жизнь, русском языке.

Глава вторая

Отклик

В 1869 году Тютчев написал четыре строки, напечатанные лишь в следующем веке:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, —

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

Впрочем, такие мысли мучили поэтов и задолго до Тютчева и, надеюсь, будут мучить всегда.

В грубом, весьма приближенном и потому искаженном виде можно представить себе поэта мощным передатчиком, а читателя – как приемное устройство с различной полосой пропускания сигналов, с разной способностью их преобразования и, стало быть, изображения.

На самом деле все куда сложней и многообразней. Каждый человек наделен своей особой фантазией, своим отличным от всех живущих жизненным опытом, своим бесконечным набором впечатлений и, получая сигнал в виде слова, строки, строфы или целого стихотворения, расшифровывает его на свой лад. Ведь даже прочтя слово «синий» или «зеленый», каждый представляет эти цвета чуть-чуть иначе, чем его друг, родственник или знакомый…

В предыдущей главе говорилось о том, что каждый человек царствует в своем обособленном внутреннем мире, который в своей бесконечности равен окружающей нас Вселенной. Причем внутренний мир каждой отдельной личности, ее душа, не похожи на миры и души других людей. (Одно из косвенных тому доказательств – несхожесть наших сновидений. Всем нам снятся разные сны. И дело даже не в том, что одним снятся цветные, а другим – черно-белые, или, как сегодня говорят – монохромные. Различие куда разительней!.. Сны в какой-то мере отражают реальные события, но решительно преобразованные нашей личной полубессознательной-полуотключенной фантазией. Но если в «холостом» режиме душа и мозг столь причудливо искажают реальность, то как они должны ее изменять во время бодрствования!..)

Читая, а еще верней – запоминая стихи, мы становимся как бы соавторами поэта… Каждый из нас на свой манер и вкус, в меру своей заинтересованности, своего внимания, своей эмоциональности, производит работу, обратную работе стихотворца. Поэт, создавая стих, вносит в него впечатления своей жизни, своей памяти, своего воображения и не только рифмует их, но одновременно как бы «зашифровывает» их с помощью букв, знаков препинания в звуковые сигналы. А мы, его читатели, в своем мозгу, в своей душе и памяти преобразовываем буквы, знаки препинания, стихотворную звукопись снова в строки, в строфы, в стихи.

Вот почему стихи должны запоминаться, должны жить в нас самих. Не будешь ведь с собой вечно таскать библиотеку. Ведь наша работа со стихами (а чтение – это прежде всего работа!) происходит не только дома перед сном, а в любое время суток и в самых неожиданных местах – в трамвае, в электричке, по дороге на свидание, да мало ли где мы вдруг, неожиданно для себя, начинаем повторять любимые строки и по-новому их оценивать. Почему по-новому? Да потому, что мы сами беспрестанно меняемся. Гераклит сказал, что нельзя дважды войти в одну реку, и был несомненно прав. Мы изменяемся ежечасно, даже ежесекундно. И прежде всего изменяется наш внутренний мир. Поэтому мы возвращаемся к любимым стихам совсем не такими, какими были, когда читали их в первый раз, во второй или даже совсем недавно.

Это замечательно, потому что неподвижность – первый признак умирания… И еще потому, что стихи оказываются необходимыми людям во всех возрастах – от юного до преклонного.

Вполне понятно, что чтение стихов в разных условиях и места, и времени приводит к весьма несхожим результатам. Одни стихи на какой-то срок мы забываем (и многие это воспринимают как трагедию), а потом вдруг эти стихи воскресают в нас, но теперь мы их воспринимаем не так, как раньше. Уверен, что поэты ждут от нас именно такого переменчивого отклика. Ведь для них стихи – это нечто живое, а не раз навсегда сотворенное и застывшее.

(Впрочем, должен оговориться. Застывшее – действительно постоянно, но отношение живых к неживому неизменно меняется. Так, до Гёте горы – считались чем-то безобразным, а Гёте сделал их предметом поэзии, и вот уже два века поэты их воспевают. Или более конкретный пример – Эйфелева башня. Когда ее соорудили (1889 г.), чуть ли не все парижане считали ее безобразной, зато сегодня без нее нет Парижа. Трудно предугадать, как впишется восстановленный храм Христа Спасителя в нынешнюю Москву, мало напоминающую ту, середины прошлого века, когда собор возводили в первый раз. Тогда этот храм был центром первопрестольной столицы не только как символ, но и в самом прямом и обыденном смысле; на всех московских улицах дома нумеровались относительно этого храма: дома, расположенные ближе к нему, имели меньший порядковый номер. Сегодня нам, свидетелям его восстановления, храм кажется скорее музейным экспонатом, неким что ли анахронизмом, но, вполне возможно, для следующих поколений он вновь станет естественной частью московского ландшафта.)

Если архитектуру называют застывшей музыкой, то в стихах ничего застывшего нет. В них безостановочно бьется ритм, как в грудной клетке – сердце. В живом стихе всегда разлито есенинское половодье чувств. Настоящий стих в чем-то схож с пейзажем, верней, со всей природой, и поэтому в нашем воображении он постоянно меняется.

Вот почему не только при первом, но и при любом последующем чтении каждого стихотворения справедливы тютчевские слова: нам не дано предугадать, как слово наше отзовется… Не дано, потому что настоящий поэт не командует своим читателем, а, наоборот, доверяет ему. И чем больше поэт, тем выше его доверие. Не доверяют читателям лишь малоодаренные стихотворцы.

Это высказывание может на первый взгляд показаться противоречивым. Ведь чем талантливей и масштабней пишущий, тем сильней его власть над читающим.

Разумеется, это так. Но ведь и власть по своей природе может быть разной… Есть власть любви, власть дружбы, привязанности, сопереживания, сочувствия, а есть власть приказа, команды, власть прямого и жесткого подчинения. Умный начальник непременно старается сделать своего подчиненного своим сотрудником, соучастником своего дела, поднять подчиненного до своего уровня, для чего в первую очередь обращается к его разуму, к его сознательности и чувству долга.

Тупой, недалекий начальник вечно норовит лишить своих подчиненных всякой инициативы. Худосочный малоодаренный стихотворец подобен такому начальнику и не доверяет читателю, поскольку страшится его инициативы. Думающий, толковый, самостоятельный читатель – главный враг бездарного сочинителя. Сомнительному поэту читатель-соавтор противопоказан, поскольку в плоских стихах такому читателю не к чему приложить свои недюжинные способности, свою необыкновенную восприимчивость. Для постижения слабого стиха не нужны ни тонкий вкус, ни острый слух. У бездарного поэта строки стоят, словно замершие шеренги в ожидании команд: «Равняйсь!», «Смирно!», «Направо!», «Шагом марш!» и т. д. При казарменном единоначалии доверие и сотрудничество исключаются. Команда – она и есть команда, приказ – он и есть приказ, и никакого соавторства они не предполагают.

Меж тем настоящему поэту как воздух необходим настоящий читатель. Все рассуждения, мол, истинный талант будет творить и на необитаемом острове, достаточно абстрактны. Подобные эксперименты до сих пор не проводились. Возможно, попав, подобно Робинзону Крузо, на некий гипотетический остров, поэт будет писать стихи, поскольку потребность сочинять – потребность почти что физиологическая…

Однако без читателя у пишущего не будет обратной связи, и он так и не узнает, услышан ли его «SOS» – сигнал бедствия – или не услышан. Ведь стихи не что иное, как жажда отклика… Поэт испытывает потребность поделиться с читателем своими надеждами, мечтами, мыслями, счастьем или горем, как мы – собственными радостями или бедами, предположениями или обидами со своими друзьями или родственниками. (То, что у поэта мысли и чувства обрели некую законченную литературную форму, а у наших жалоб или восторгов такой формы, как правило, нет, – разумеется, весьма существенно. Но сейчас этого различия касаться не будем.)

Несомненно, что чем поэт талантливей и глубже, то есть истинней, тем ему необходимей талантливый читатель. Я повторяю: чтение стихов – работа, требующая серьезных способностей, прежде всего способности сопереживания. И надо прямо сказать, что сегодня такой читатель вымирает, как зубр.

Часто ли вам встречаются в городском транспорте пассажиры с томиками стихов? Увы, не часто. В метро, трамваях, троллейбусах, электричках, кроме газет, в основном, читают любовные, так называемые «дамские» романы, либо «крутые» детективы (те, в которых преступника вычислять не надо, он известен заранее, и остается лишь следить, как за ним на протяжении двухсот или трехсот страниц гонятся вполне безмозглые, но наделенные бицепсами полицейские), научную фантастику. Чтение подобной литературы не требует ни размышлений, ни сопереживания, оно не рассчитано на соавторство. Это своего рода, как сейчас говорят, «расслабуха».

Что ж, нынче жизнь нелегка, люди быстро устают, и на серьезное чтение у многих попросту не остается ни времени, ни сил. Хотя и в Первую мировую войну и во Вторую люди едва ли жили легче, а читателей стихов было больше. Читали и в госпиталях, читали на ночных дежурствах, и даже иногда – в окопах.

Сегодня читателей стихов мало. Это можно объяснить многими причинами, из которых безумное и ничем не ограниченное развитие телевидения – не самая последняя. Телевидение съедает все свободное и даже несвободное время сегодняшнего жителя Земли. Но что самое печальное, увлечение телепередачами, мыльными сериалами приводит к эмоциональному оскудению человечества. Потому-то многим, особенно молодежи, стали необходимы допинги. Я имею в виду не только наркотические препараты. Усиленные мощными динамиками, оглушающие нормальные уши рок-концерты – тоже наркотики, и, может быть, они не менее опасны, поскольку рассчитаны на восприятие не отдельного индивидуума, а толпы, массы. Подпрыгивая и трясясь вместе со всеми, человек теряет себя.

Впрочем, слух он теряет тоже. Вспомним, что сто лет назад не было ни микрофонов, ни динамиков, однако не только певцов, но даже драматических актеров слышно было даже на галерке. Да и позднее ораторы на площадях как-то обходились без мегафонов (матюгальников – как замечательно обозвал их народ). Стало быть, сто лет назад люди слышали лучше. Впрочем, тогда, при свечах, и видели лучше. Технический прогресс, на первый взгляд, раскрепощая нас, в каком-то смысле превращает нас в инвалидов.

Примерно то же можно сказать и о такой прекрасной вещи, как автомобиль. Разумеется, в нем удобней ездить, чем ходить пешком. Однако в Америке, где автомобилей почти столько же, сколько жителей, у людей начала развиваться гиподинамия – болезнь, ведущая к ослаблению мускульной энергии и к избыточному весу.

Нетрудно представить, что станет с воображением детей, отвернувшихся от стихов. На какую «гиподинамию» обречена их душа?…

В своем некогда знаменитом романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй походя бросил фразу: «Подчиняться власти легче, чем воевать с ней». Это глубокое и весьма неутешительное наблюдение с годами оказывается, ко всеобщему несчастью, все справедливей и справедливей не только в узком политическом смысле.

Как ни прискорбно, но свобода оказалась далеко не всем по нраву, по силам и по зубам, поскольку она предполагает прежде всего ответственность, самостоятельность и деятельное участие в новых, более открытых и неизмеримо более разнообразных формах жизни и более строгое отношение к самому себе. Далеко не каждый человек справляется с такой свободой, требующей самоуглубления, самоограничения, серьезной работы в одиночестве; многих почему-то тянет к стадности, и вместо лирики они выбирают наиболее массовый вид искусства – симбиоз пения и физических упражнений, когда до предела набитый зал одновременно что-то скандирует и трясется…

Нынче, в дни всеобщей растерянности, когда многие утратили нравственные критерии, в дни небывалой коррупции, распущенности, организованного бандитизма, то есть в действительно смутные времена, всем нам неплохо бы возвратиться к русской поэзии.

Сейчас, когда всё как бы в тумане, как бы перевернуто, отчего не разберешь, где вверх, где низ, где право, где лево, где, наконец, добро, а где зло, – русская поэзия, наподобие самолетного гирокомпаса, определяющего стороны света, может стать для каждой души надежным ориентиром в случае, если найдет в ней отклик…

Глава третья

И песня, и стих…

Хотя название этой главе дала строфа Маяковского:

И песня,

и стих —

это бомба и знамя, и голос певца

подымает класс, и тот,

кто сегодня

поет не с нами, тот

против нас… —

но поговорим не о бомбах, знаменах, классах да и вообще не о политике, а только о стихе и песне. Поскольку стих вышел из песни, их отношения вроде бы должны быть простыми и уважительными, как отношения сына и матери. Однако они оказались вовсе не безоблачными.

Тысячелетия назад, в дописьменную эру, стих действительно ковылял за песней, как ребенок за кормилицей. Да и в эпоху пергаментов, стихи всё еще пели, как пели их и позже, в средние века, во времена первых университетов.

Мне кажется, стих отдалился от песни примерно в те времена, когда человек преодолев стадность, осознал себя самодостаточной личностью.

Разумеется, свободные грамотные граждане во все времена пели, но песня почти всегда для них была отдыхом, отдохновением. Ведь непрофессиональное пение требует неизмеримо меньших умственных усилий, чем чтение стихов.

Другое дело – неграмотные или полуграмотные. Для них песня была в какой-то мере – книгой, своего рода «источником знаний». Такое отношение к песне очень точно подметил Толстой. Во втором томе «Войны и мира», где он описывает приезд воодушевленных охотой молодых Ростовых к небогатому дядюшке, сказано:

«Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотницкую песню:

Как со вечера пороша

Выпадала хороша…

Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош».

Однако в песне слова, как правило, не самое главное. Чаще всего в песне куда важнее напев. Он собственно и «тащит» песню, он ее «везет», как, скажем, железнодорожные платформы везут новеньких «жигулят» вместо того, чтобы те шли собственным ходом.

Каждое по-настоящему талантливое, то есть художественное произведение самодостаточно. Все лишнее из него убрано, и оставлено в нем только то, что необходимо. Замечательного французского скульптора Огюста Родена однажды спросили, как ему удается вытесать лицо. Роден ответил: «Очень просто. Я убираю из камня всё, что не есть лицо».

Примерно так же, как Роден, поступает поэт, только работает он не с камнем, а со словом. В хорошем стихе, как сказал Некрасов, словам должно быть тесно, а мыслям – просторно.

Даже есенинские, казалось бы, рожденные как раз для застолья стихи, в пении многое теряют. Навязанная им мелодия обедняет их естественную поэтическую музыкальность, спрямляет и тем самым сужает ее.

Почему же так происходит? Потому что стихи Есенина самодостаточны и любые добавления их только ослабляют. В них нет пустоты, которую могла бы заполнить мелодия.

Уже давно замечено, что лучшие тексты наиболее любимых песен и романсов в поэтическом отношении далеко не идеальны. Например, в замечательном романсе «Гори, гори, моя звезда…» окончания строк «неизменная – волшебная», «озарена – звезда» только с большим снисхождением можно принять за рифмы. Однако это никому не мешает, и «Гори, гори, моя звезда» поют куда охотней, чем положенные на музыку вершины лермонтовской лирики «Парус» или «Выхожу один я на дорогу…».

Никому не придет в голову сравнивать лермонтовские стихи с текстом «Гори, гори, моя звезда…» Тут, как говорится, и ежу ясно, кто есть кто… Однако мелодия ослабила лермонтовское стихотворение, спрямила его, заглушила его обертоны, затушевала его мысли, заглушила его сложные чувства и, наконец, лишила его тайны.

А вот нехитрый текст романса «Гори, гори, моя звезда…» музыка как раз усилила. Тут ей был дан полный простор, потому что слова не сопротивлялись мелодии, тотчас ей покорились, и она делала с ним всё что хотела. Вот и получилась чудесная песня.

У пения своя магия и своя сила. Песня – искусство синтетическое в самом лучшем и высоком смысле этого слова. Она соединяет разнородные элементы – поэзию, музыку, вокал – в нечто единое, естественное, свободное и часто великое. Но слово в песне, вопреки мнению толстовского дядюшки, занимает отнюдь не первостепенное место.

Не очень ловко себя цитировать, но приведу одну свою строфу:

Что выше – слово или музыка?

Сегодня песен плодородие,

А стих томится вроде узника

В роскошном карцере мелодии…

Вполне понятно, что стих долгие века стремился вырваться из этой привилегированной неволи. Прежде это ему удавалось, но сегодня, похоже, он сызнова закабален. Теперь уже стихи не читают, а поют под гитару, причем поют даже такие стихи, которые для пения явно не пригодны. Зачастую это подается как пропаганда поэзии.

Думаю, что это скорее пропаганда закабаления поэзии, хотя, понимаю, что люди, поющие стихи под гитару, искренне заблуждаются. Но вполне возможно, что я не прав, что время самодостаточной поэзии уходит, и она возвращается на подчиненное положение одной из составляющих вокального искусства, а то и просто узницы.

Беда не только в том, что великая русская поэзия обрекается на забвение, хотя это беда серьезная… Беда еще в том, что личность – основа всякой лирики! – теряя свои неповторимые черты, уже не может существовать сама по себе. Она объединяется с такими же, утратившими личностные черты особями и теряет себя в массе, в толпе, порой даже смахивающей на стадо.

Песни часто поют хором, а вот стихи хором никто не читает. У читателей стихов свои пристрастия, свои критерии отбора – одни обращают главное внимание на мысли, другие – на чувства, третьи – на рифмы, четвертые – на ритмику, пятые – на образность и так почти до бесконечности… Лучшие, во всяком случае наиболее внимательные и пристрастные читатели стиха, как правило, сами поэты. Потому-то всегда любопытны их далеко не бесспорные оценки.

Недавно ушедший от нас Иосиф Бродский назвал строчку одного из самых прекрасных блоковских стихов «На железной дороге» – красивая и молодая– слабой.

Под насыпью, во рву некошеном,

Лежит и смотрит, как живая,

В цветном платке, на косы брошенном,

Красивая и молодая.

И хотя эта строка почти столетие восхищает российских читателей, Бродский был вправе относиться к ней по-своему. Спорить и что-то доказывать бессмысленно. Просто в системе сложных и противоречивых поэтических ценностей Бродского блоковская строчка действительно выглядит голой и поэтому слабой. Но было бы гораздо хуже, если бы Иосиф Бродский не имел своей особой поэтической системы, хотя при этом он и признавал бы блоковскую строку. Вот как по-разному сложно можно относиться к стихам, но это многообразие взглядов и оценок лишь подчеркивает сложность, несхожесть и своеобразие читателей поэзии.

В шестидесятые годы поэтические вечера проходили в переполненных Политехническом музее и лужниковском Дворце спорта. Люди ждали от поэзии пусть не прямого, пусть закамуфлированного, но все-таки протеста; каждый такой стих казался им глотком свободы. Но сегодня, когда благодаря наступившей гласности протестуют газеты, радио и телевидение, антиправительственные стихи мало кого волнуют…

21 мая, в день рождения академика Сахарова, в Большом зале консерватории исполнялась в его память 13-я симфония Шостаковича, написанная на слова Евгения Евтушенко.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.