Всемирная история в романах - Варфоломеевская ночь

– Прекрасная работа, – похвалила Диана шкатулку, лежавшую на коленях у королевы-матери. – Должно быть, она недешево вам обошлась. Ну, а что внутри нее?

Екатерина открыла ларец и достала оттуда полупрозрачные розовые перчатки, расшитые замысловатыми узорами из серебряных нитей, в которых, отбрасывая вокруг снопы причудливых искр, были вкраплены разноцветные драгоценные камешки.

– Не правда ли, милое произведение искусства? – произнесла Екатерина и протянула перчатки дочери.

Диана полюбовалась ими, разглядывая со всех сторон и щуря глаза всякий раз, как камешки, вспыхивали гранями в свете солнечного луча. Наглядевшись, она протянула их обратно королеве со словами:

– Эти перчатки достойны руки королевы.

Екатерина бросила на герцогиню быстрый мимолетный взгляд, но не заметила ничего необычного – то же безмятежное выражение да глаза, как ни в чем не бывало устремленные на нее.

– Королевы? – повторила она вслед за Дианой, и зловещая улыбка внезапно тронула губы.

– Ну да, вашей руки, мадам, – так же невинно проговорила Диана.

– Моей?.. Или чьей-нибудь еще… – сощурилась королева-мать.

– Чьей же? – пожала плечами Диана.

– Есть еще другая королева…

– А, вы имеете в виду Жанну Д’Альбре? Так вы хотите подарить эти перчатки ей? Что ж, это ваше право, ведь она скоро станет вашей родственницей. Лично я не буду иметь ничего против. Мадам Д’Альбре высокая, стройная и красивая женщина, правда, несколько сурова и не любит выставлять напоказ украшения, всегда довольствуясь их минимумом, но эти перчатки должны понравиться, они придадут ей весьма импозантный вид.

– Вот именно, дочь моя, вот именно, – медленно проговорила старая королева, и огоньки затаенной радости заблестели в ее глазах. Внезапно она добавила, для виду вздохнув: – Впрочем, я еще не решила, быть может, я оставлю их себе, они действительно великолепно выполнены и удобно и изящно будут сидеть на моих руках.

Диана кивнула и отправилась домой, но, выходя из Лувра, встретилась с Алоизой де Сен-Поль. Эта встреча задержала ее на добрую четверть часа, но в течение этого времени произошло событие, о котором она с содроганием вспомнит несколько часов спустя.

После ухода герцогини Монморанси Екатерина некоторое время пребывала в раздумье, потом решительно взяла ларец с перчатками, накрыла его той же синей материей и распорядилась, чтобы ей подали носилки. Выходя из Лувра, она увидела Диану, беседовавшую с госпожой де Сен-Поль. Разговор был настолько оживленным, что обе женщины не заметили королеву, устремившую на них пристальный взгляд. Убедившись, что им не до нее, Екатерина быстро села в портшез и приказала нести себя к мосту святого Михаила.

Вечером, когда в Лувре завершались последние приготовления к отъезду королевского семейства на бал в Ратушу, Лесдигьер, который оставил Жанну на некоторое время, чтобы повидаться со своими старыми друзьями, несшими суточную караульную службу во дворце, неожиданно встретился с Дианой де Монморанси. И он, и она искренне удивились и обрадовались встрече, ведь именно у французской принцессы Лесдигьер начинал службу, когда десять лет назад впервые приехал в Париж.

Диана сразу же узнала его.

– Лесдигьер, неужели это вы? – обрадованно воскликнула она, жестом приказывая фрейлинам расступиться, чтобы он подошел поближе.

– Кто же другой, мадам, смог бы обрадоваться такой встрече больше, чем я? – с улыбкой ответил Лесдигьер и, подойдя, учтиво склонился в поклоне.

– Сколько лет мы с вами не виделись! Целую вечность!

– За это время многое изменилось, мадам, как в нашей жизни, так и в стране в целом, но неизменными остались мое благоговейное обожание и любовь к вам как к госпоже, которая всегда была внимательна и нежна со мной, и образ которой я, как священную реликвию, всегда буду хранить в своем сердце.

– Вы изменились, Лесдигьер, возмужали… Вас стали называть господином, ведь вы теперь сиятельный вельможа; говорят, королева Наваррская души в вас не чает, и вы – ее первый фаворит.

И Диана так игриво улыбнулась, что он не мог не рассмеяться.

– О мадам, я всего лишь охраняю ее величество, и это мой наипервейший долг перед женщиной, которая является родной матерью для всех угнетенных и несправедливо обиженных, имя которым – протестанты.

– Ну-ну, Лесдигьер, не надо вводить меня в заблуждение. Я ведь знаю, что вашим личным отношениям с Жанной Д’Альбре мог бы позавидовать любой принц. Или вы полагаете, что, находясь здесь, в Париже, мы настолько оторваны от мира, что не знаем того, что творится в государстве, в частности, в крепости, именуемой Ла-Рошель?

И она снова чарующе улыбнулась.

– Было бы несправедливым отрицать правдивость ваших слов, мадам, – слегка смутившись ответил Лесдигьер, – но почту своим долгом заметить, что мною никогда, так же как и в этом случае, не руководило честолюбие. Для меня она – королева моего сердца, для всех остальных – вождь нашей партии.

– Я нисколько не сомневалась в таком ответе, Лесдигьер, потому что вы, пожалуй, единственный человек среди всего придворного общества, который никогда не искал ни почестей, ни славы, ни богатства, поскольку вы благородны, честны и совсем не честолюбивы. Должно быть, именно поэтому фортуна так благоволит к вам и вы за короткое время достигли всего, о чем иные только мечтают, а другие тратят на это десятилетия.

– Благодарю вас, мадам, за столь лестные отзывы о моих ничтожных способностях, – склонил голову Лесдигьер. – Хочу ответить, что весьма сожалею, что мое вероисповедание и гонения на гугенотов не позволили дальше служить вам и герцогу Монморанси. Его светлость – человек высоких моральных качеств и нравственных устоев; быть его доверенным лицом и одним из друзей – предел мечтаний честного человека. Служить при этом еще и вам, мадам, – наивысшее счастье, потому что женщины, обладающие такими незаурядными качествами, весьма редки в наше время.

– Мне искренне жаль, – вздохнула Диана, – что ваши убеждения не позволяют принять веру нашего двора. Случись так, вы снова были бы в центре всеобщего внимания, и мой супруг, коннетабль, дал бы вам звание полковника.

– Когда-нибудь, быть может, я им и стану, – скромно улыбнулся Лесдигьер, – но пока меня вполне устраивает то почетное место, которое я занимаю при Жанне Д’Альбре, королеве французских протестантов.

– Вы, конечно, поедете на бал, Лесдигьер, который устраивают в Ратуше отцы города? – поинтересовалась Диана.

– Разумеется, ведь туда приглашена и королева Наваррская.

– Мы все будем рады видеть ее там, и особенно я, потому что, честное слово, она мне симпатична. Ее гордость и независимость, презрение ко всему, что чуждо, нежелание улыбаться, когда этого совсем не хочется, стремление говорить прямо и открыто то, что думаешь, а не то, что хотят от тебя услышать – лучшие качества человека. К сожалению, придворный штат короля Карла весьма далек от совершенства. Да вы и сами знаете, достаточно взглянуть на льстивые выражения лиц и подобострастные, фальшивые улыбки.

Лесдигьер кивнул и счел нужным заметить:

– При дворе наваррской королевы вы этого не увидите. Люди там честны и открыты, и если улыбаются, то от чистого сердца, а если плачут, то настоящими слезами, порожденными искренней скорбью.

– Я знаю, Лесдигьер, потому и ваша королева импонирует мне. Нет, правда, – добавила Диана, немного погодя, – я даже слегка завидую ее независимости и тому, что у нее такой телохранитель… Одного опасаюсь, – внезапно понизила она голос. – Неспроста Екатерина Медичи решила выдать дочь замуж за наваррского принца. Что-то за этим кроется, что именно, пока не знаю, но догадываюсь – готовится нечто страшное… быть может, даже преступление.

– Преступление?

– Если не хуже, Лесдигьер. Не нравятся мне лживые любезности и улыбки, которыми повсюду встречают гугенотов. Это не может не настораживать и не заставлять задуматься о последствиях неосторожного шага, который предприняли протестанты, начав стекаться в Париж.

– Признаюсь, – ответил Лесдигьер нахмурившись, – что подобная мысль и мне приходит в голову. Что-то чересчур уж все любезны по отношению к нам, – я не имею в виду горожан, – а ведь совсем недавно мы были непримиримыми врагами.

– Воздух двора пахнет отравой! Помните это, Лесдигьер. Дышать им весьма опасно для гугенотов, но поскольку теперь уже ничего не изменить и ваша королева тверда в решении женить сына, то удвойте бдительность и следите за всем, что происходит вокруг нее. Я никому бы этого не сказала, только вам, потому что с жизнью Жанны связана и ваша собственная, которая для меня лично дороже сотни придворных.

– Вы опасаетесь за королеву Наваррскую?

– Да. Берегите ее. Помните: все, что она принимает в пищу, должно быть проверено, а уход за предметами одежды нельзя доверять никому, только самым близким, на которых можно положиться.

– Вы полагаете, – все более хмурясь спросил Лесдигьер, – что положение столь серьезно?

– Припомните, какие наряды в последнее время получала ваша королева и от кого? Предметы ее туалета? Духи, опиаты, карандаши для бровей и ресниц, лаки, белила, чулки, накидки, воротники, перчатки…

– Перчатки!.. – воскликнул Лесдигьер, и в сильном волнении, забывшись, схватил герцогиню за руку. – Около часу тому назад какой-то подмастерье принес королеве чудесные перчатки, сказав, что это заказ, который выполнили специально для нее.

– Ну, подмастерье – это не страшно… – ответила Диана глубоко задумавшись и даже не замечая, что Лесдигьер все еще крепко сжимает ее руку.

Внезапно она подняла на него испуганные глаза. Лесдигьер выпустил ее руку и отшатнулся: такого взгляда он никогда не видел у Дианы. Глаза широко раскрылись, грудь заволновалась, и теперь уже она сама, поневоле выступая в своеобразной роли заговорщицы, схватила Лесдигьера за руку.

– Эти перчатки были в ларце? – быстро спросила она.

– В ларце… – повторил Лесдигьер, не понимая, к чему клонит герцогиня.

– Ларец зеленый… с золотым ободком? На нем выгравированы библейские сюжеты?

– Все именно так, как вы говорите… Но я не понимаю, откуда вам известно?..

– А сами перчатки? Вы видели их?

– Королева заглянула в шкатулку и показала их мне.

– Розовые?.. Расшитые узорами, между которыми вкраплены разноцветные камешки?

– Клянусь, это те самые перчатки… Но откуда…

– Королева надевала их? – и Диана сильно сдавила руку Лесдигьера.

– Нет. Она сказала, что наденет их перед самым выездом.

– А без вас она выезжать не будет?

– Разумеется.

– Слава богу!

Лесдигьер все еще ничего не понимал и, прочтя это по его лицу, Диана стала торопливо объяснять:

– Сегодня утром я видела шкатулку с этими перчатками у королевы-матери. Она хотела подарить их вашей королеве, но внезапно передумала и решила оставить их себе. Позже, когда мы с ней расстались, я увидела этот ларец у нее в руках, когда она выходила из Лувра. Мы как раз беседовали с Алоизой де Сен-Поль, и когда я увидела королеву-мать, мне стало любопытно, куда это она собралась с перчатками? В том, что это были именно они, я нисколько не сомневалась, увидя синий бархат, накрывающий шкатулку. Я сделала вид, будто не замечаю ее и проследила до того момента, когда носилки скрылись из виду.

– Должно быть, она понесла их королеве Наваррской? – предположил Лесдигьер.

– Ничуть не бывало. Носилки повернули не в сторону улицы Гренель, а в противоположную. Желая разгадать эту загадку, я послала своего человека, и он проследил весь путь Екатерины до места, где носилки остановились; она вышла и скрылась вместе с ларцом в одном из домов. Полчаса спустя вернулась, но уже без ларца, села в портшез и вернулась в Лувр.

– Ну и что же? – все еще ничего не понимая, спросил Лесдигьер.

– Знаете ли вы, где стоит этот дом, в который заходила королева?

– Где же?

– В начале моста Сен-Мишель. Догадываетесь теперь, кто там живет?

– Признаюсь, я теряюсь в догадках…

Диана подошла совсем близко к нему, оглянулась по сторонам и прошептала:

– В этом доме живет господин Рене, личный парфюмер Медичи, или, как его называют, королевский отравитель!

Лесдигьер вздрогнул и отшатнулся, как будто сам Рене стоял сейчас перед ним и предлагал выпить сильнейший яд. Только теперь он вспомнил тот двухэтажный дом на мосту Сен-Мишель, в который он заходил лет пять назад. Он припомнил дурную славу, окружавшую этого человека, и со страхом подумал, что перчатки, побывавшие в руках Рене, лежат сейчас на столе у Жанны Д’Альбре, и что через час она наденет их на руки. Но, быть может, это не так, и он просто опрыскал их каким-то ароматическим составом, которого нет у Екатерины Медичи? Что же, только ради этого она и предприняла поездку к мосту Сен-Мишель?

Весь во власти противоречивых чувств, не желая, ввиду слабого здоровья Жанны, лишний раз попусту беспокоить ее, если подозрения Дианы окажутся беспочвенными, Лесдигьер тем не менее готов был уже сорваться с места и тут же начать действовать, но Диана удержала его:

– Постойте, куда же вы?

– К миланцу Рене!

– Зачем?

– Я спрошу его, что он сделал с этими перчатками.

– И вы думаете, он вам ответит? Как бы не так, он не выдает секретов своей госпожи.

– Мне он скажет, мы с ним давние хорошие знакомые. Однажды я спас ему жизнь. Правда, и он отплатил мне тем же, но сказал, что я всегда могу рассчитывать на его дружескую помощь.

– Однако и знакомые же у вас, господин граф! Хотелось бы и мне иметь такое же хорошее знакомство, чтобы знать наверняка, что тебе не грозит опасность не проснуться в одно прекрасное утро. Но вам незачем идти домой к Рене, потому что он сам давно уже здесь.

– Как! Рене в Лувре? И вы говорите мне об этом только сейчас?!

– Я ведь не знала, что он ваш хороший знакомый и изъявит готовность поделиться с вами секретами, доверенными ему королевой.

– Где же он? Как мне его найти?

– В апартаментах Маргариты Валуа, если, конечно, еще не выходил оттуда. Идемте со мной, я вызову его. Скажу, что он нужен для подбора духов и опиата для губ.

Они прошли на половину королевских детей, и Диана скрылась в одной из комнат, оставив Лесдигьера дожидаться возвращения в оконной нише коридора. Через несколько минут она вышла и направилась прямо к окну. Следом шел наш старый знакомый итальянец Рене.

– Господин Лесдигьер, я рад вас видеть, – произнес парфюмер, подходя, и сдержанно поклонился.

– Не могу то же самое сказать про себя, мэтр, – ответил Лесдигьер, – ибо дело, которое у меня есть, чрезвычайно тревожит меня.

– Вам понадобилась моя услуга? Всегда готов оказать ее человеку, которому обязан спасением жизни.

Лесдигьер перевел взгляд на герцогиню:

– Мадам, не знаю, как мне вас благодарить. Без вас мне никогда бы не найти господина Рене.

– Пустяки, для вас, граф, я сделала бы и большее, если бы могла. Знайте, что вы всегда можете рассчитывать на мою помощь. Однако мне пора идти, и я вас оставляю ненадолго, мы встретимся на балу.

Рене внезапно повернулся и устремил тяжелый взгляд на Диану:

– У меня есть одна просьба, ваша светлость. Обещайте, что исполните ее, либо мне придется отказаться от беседы с мсье Лесдигьером.

– Я сделаю все, что смогу.

– Не говорите никому, и особенно королеве-матери, что устроили нашу встречу. Я говорю это из соображений безопасности господина Лесдигьера, так как королева не любит тех, кто слишком много знает.

– Вы уже догадываетесь о содержании предстоящей беседы?

– Это написано на лице у мсье Лесдигьера.

– Я даю вам слово, господин Рене.

– Благодарю вас, мадам.

И Диана ушла.

Рене быстро повернулся к Лесдигьеру:

– Вы пришли, чтобы спросить у меня, что я сделал с перчатками, которые привезла Екатерина Медичи, и кому они предназначались в подарок?

Лесдигьер даже опешил, видя такую проницательность миланца.

– Черт возьми, как вы догадались?

– Ну, во-первых, со мной ни о чем ином, кроме моей работы, не говорят, а во-вторых, это единственный заказ, который сделала мне вдовствующая королева за последние несколько месяцев, и поскольку связан он, несомненно, с прибытием в столицу большого числа гугенотов, то я сделал справедливый вывод, что дело это напрямую касается и вас.

– Как, оказывается, все просто. Вы угадали, Рене, я пришел, чтобы спросить у вас: что вы сделали с перчатками, которые привезла вам сегодня утром королева-мать?

Рене скрестил руки на груди и устремил бесстрастный взгляд в окно:

– Этого я не могу сказать, сударь – профессиональная тайна. И касается она только трех человек: меня, королевы и того лица, которому подарок предназначен.

– Рене, вы пропитали их ядом?

Миланец медленно перевел на Лесдигьера спокойный взгляд черных глаз.

– Господин Лесдигьер, при всем моем уважении я не могу сказать, что вы отличаетесь тактом и умением держать язык за зубами. В этом доме, где повсюду имеются уши, совсем небезопасно говорить о таких вещах.

– К черту ваш такт и умение! Да знаете ли вы, кому предназначен был этот подарок?!

– Меня это не касается, – холодно произнес Рене. – Мне делают заказ, и я выполняю работу, не спрашивая имени адресата. Кто меньше знает, тот дольше живет.

– Да ведь так вы можете убить даже собственную мать!

– Я сирота, мои родители давно умерли.

– Я не знал этого.

– Вы хотите еще что-нибудь спросить у меня?

– Слушайте меня внимательно, Рене. Перчатки, которые привозила вам сегодня королева-мать, предназначались в подарок Жанне Д’Адьбре, королеве Наваррской! Сейчас они лежат на ее столе. Она наденет их на руки перед самым выездом на бал в городской Ратуше!

Лицо Рене осталось совершенно непроницаемым. Глаза, не мигая, смотрели в одну точку.

– Я равнодушен к вопросам религии и не вмешиваюсь в политику, – ответил он.

– А в любовные дела вы вмешиваетесь? – не выдержал Лесдигьер.

– Иногда. Когда меня об этом просят.

– Теперь прошу вас я. Мне вы можете помочь?

Миланец быстро перевел взгляд на собеседника:

– Что же вы сразу не сказали, что дело касается именно вас? Я правильно вас понял?

– Да, Рене.

– Но какое отношение лично вы имеете к королеве Наваррской?

– Самое прямое. Жанна Д’Альбре – королева протестантов, к партии которых я принадлежу.

– Я ведь сказал вам, что не вмешиваюсь в политические дела.

– Рене, королева Наваррская – моя любовница!

Если бы пол внезапно провалился под ногами или обрушился на голову потолок, Рене был бы менее удивлен этим, чем известием, которое он только что услышал. Он судорожно схватил Лесдигьера за руку. Теперь в его глазах читалась тревога.

– И вы любите ее?

– Да, Рене. Мы объяснились в любви два года тому назад в Ла-Рошели.

– Святой боже! Сколько времени потрачено зря по вашей вине, безумец вы этакий! Торопитесь скорее, летите на крыльях к вашей возлюбленной королеве и не дайте ей надеть на руки перчатки! Они отравлены сильнейшим ядом, который проникает через поры кожи в организм и вызывает смерть через несколько часов! Молите господа, чтобы она не успела их надеть. Торопитесь, бал скоро начинается!

– Но что подумает королева-мать, не увидев своего подарка на руках Жанны Д’Альбре? Не заподозрит ли она вас в расстройстве своих планов, ведь знаете об этом только вы двое.

– Не беспокойтесь, я сейчас же пришлю ей другие, точно такие же. Я хорошо их запомнил и знаю, где достать похожую пару.

– Благодарю вас, Рене, вы возвращаете мне жизнь!

– Не забудьте, что с внешней стороны перчатки совершенно безвредны: яд только внутри.

Лесдигьер кивнул и стремительно исчез.

Рене вновь скрестил руки на груди, поглядел хмурым взглядом в окно и пробормотал еле слышно:

– Однажды вы спасли мою собственную…

И добавил мгновение спустя, думая теперь уже не о Лесдигьере, а о Екатерине Медичи и Жанне Д’Альбре:

– Видно, так хочет бог.

Лесдигьер, словно вихрь, ворвался в апартаменты Жанны, когда на ней уже было надето платье и она примеряла украшения, которые подавали фрейлины. Увидев его в зеркале, королева спокойно спросила, накладывая на губы тонким слоем опиат:

– Что-нибудь случилось, граф? Вы врываетесь сюда, будто Менелай, узнавший о похищении жены Парисом[7], а на лице написан такой ужас, будто это не Алкмена, а вы сами увидели в детской колыбели Геракла двух страшных змей.[8]

– Ваше величество, – стараясь говорить спокойным голосом ответил Лесдигьер, – мне сказали, что вы уже выехали, поэтому я так торопился.

Говоря это, он внимательно осматривал комнату и наконец остановил взгляд на злополучной шкатулке, спокойно лежащей на банкетке близ туалетного столика.

– Я вижу, мадам, ваш наряд уже закончен, остались лишь некоторые детали.

– Да, Франсуа, сейчас я подберу брошь и ожерелье и буду вполне готова. Останется только надеть перчатки, подаренные мадам Екатериной.

Лесдигьер вздрогнул.

– Какие перчатки? – быстро спросил он.

– Да те самые, которые вы уже видели. Они лежат в ларце, у туалетного столика, – небрежно ответила Жанна, глядясь в зеркало и поправляя прическу.

– Откуда вы знаете, что это подарок Медичи?

– Она сама мне сказала, когда приходила сюда недавно.

– Королева-мать приходила сюда?

Она удивленно посмотрела на него:

– Что же в этом плохого, Лесдигьер?

– А вы… надевали уже эти перчатки?

– Нет еще.

– А королева просила вас об этом?

– Она не настаивала, но выразила надежду, что они очень подойдут к моему наряду.

– А вам самой они нравятся?

– Они великолепно выполнены, я уже успела их рассмотреть.

Лесдигьер похолодел: сам не зная почему, но он сомневался в последних словах миланца – следствие перенапряжения нервов.

– Как! Вы брали их в руки?

– Ну да, что же тут такого? Ее понимаю, почему это вас удивляет. Хотите, я надену их, чтобы вы полюбовались, как они будут сидеть на моих руках?

– Нет! – вскричал Лесдигьер.

Она оторвалась от зеркала и повернулась к нему. На ее лице было удивление, граничащее с испугом.

– Что с вами, граф? Вы так смотрите на меня, будто видите впервые.

– Я хочу спросить, хорошо ли вы себя чувствуете?

– Я? Великолепно. Я свежа и бодра, как никогда, хотя мне и не очень хочется ехать на бал, где опять до утра будут продолжаться надоевшие танцы.

Лесдигьер смотрел на ее лицо, но не видел на нем никаких признаков, которые говорили бы об отравлении. И он понял, что Рене не солгал: яд был только внутри, ведь эти перчатки мог взять в руки кто угодно, даже сама Екатерина Медичи.

– Так вы говорите, что сюда приходила богиня Гера в образе королевы-матери?

Жанна пожала плечами:

– Она пришла, чтобы полюбоваться моим праздничным платьем, которое висело в шкафу. Странные какие-то причуды, честное слово, стоило ради этого приезжать.

Лесдигьер подошел к шкафу и открыл его. Он был пуст.

– Где же оно? – спросил он.

– Платье? Оно давно уже на мне, разве вы не видите? Его я впервые надела в Ла-Рошели, когда… когда вы с Шомбергом вернулись из похода. Помните, вы гостили у герцогини Д’Этамп?

Но Лесдигьер не слушал. Теперь все его внимание было сосредоточено на платье с высоким вырезным воротником вокруг шеи.

– Она подходила к этому платью? – спросил он.

Жанна недоумевающе глядела на него, и на ее лице он прочел некоторые следы тревоги.

– Франсуа, что за вопросы вы задаете сегодня? Сначала перчатки, теперь это платье… Вы подозреваете что-нибудь?

Ее фрейлины и камеристки молча стояли вокруг королевы, ожидая ее дальнейших распоряжений. Частые разговоры графа с госпожой были им не вновинку, но такого странного диалога слышать еще не приходилось, поэтому они с удивлением смотрели на Лесдигьера. Он махнул рукой, прося выйти, и они исчезли одна за другой, потому что и этот жест тоже видели не впервые.

– Она брала в руки это платье? – спросил Лесдигьер.

– Франсуа, ты пугаешь меня… Неужели ты подозреваешь, что она могла…

– Я подозреваю все что угодно, потому что не верю в искренность Екатерины Медичи. Вокруг этой женщины витает смерть, все, к чему она ни прикоснется, оказывается зараженным ядом… Вспомни нелепую смерть Д’Андело, а ведь этот яд предназначался его брату. А кардинал Шатильон? Тебе прекрасно известно, что он был отравлен по ее приказу.

Жанна задумалась. Теперь она начала понимать причину странного поведения Лесдигьера.

– Но платье, Франсуа… – пробормотала она, прижимая руки к сердцу. – Что можно сделать с ним? Она ведь даже не брала его в руки, а только смотрела…

– В чьих еще руках, кроме твоих, оно побывало?

– Моих камеристок, они одевали меня.

– Ты полагаешь, им всем без исключения можно доверить собственную жизнь?

– Разумеется, Франсуа, ведь ты их хорошо знаешь. Они из знатных протестантских семей и приехали со мной из Беарна.

Это заставило его немного успокоиться, но сомнения все же остались, и он снова спросил, придирчиво разглядывая детали одежды королевы:

– Не показались ли подозрительными некоторые запахи, когда ты надевала платье? Не появились ли они сразу после ухода королевы-матери?

– Нет, Франсуа, ничего такого… – пожала плечами Жанна. – Да полно, все это вздор, с какой стати ей желать моей смерти, ведь отныне мы не враги. Ты стал чересчур подозрительным, повсюду мерещатся заговоры, убийства и отравления…

Он бросил такой выразительный взгляд, что она замолчала, осеклась на полуслове, глядя на него.

– Потому что я долго жил при дворе Екатерины Медичи, и знаю цену ее сладким речам и чрезмерной обходительности, за которыми прячутся коварство и измена. А теперь я хочу взглянуть на перчатки, которые так расхваливала королева-мать.

– Что ж, посмотри, они в том ларце, о котором я тебе говорила.

Лесдигьер медленно подошел, осторожно приподнял крышку ларца и заглянул внутрь его. Розовые перчатки лежали на дне, обитом красным бархатом.

– Ну как? – спросила Жанна. – Что скажешь?

Лесдигьер с опаской, будто на дне шкатулки лежали две ядовитые змеи, уже изготовившиеся для смертельного броска, вытащил обе, покрутил их перед собой, разглядывая со всех сторон, и неожиданно брезгливо поморщился.

– Как! – воскликнула Жанна, выражая голосом всю степень ее удивления и возмущения. – Они тебе не нравятся?!

– Фи, как от них дурно пахнет! – фыркнул Лесдигьер и отвернулся, зажав нос одной рукой, а другую, в которой были злополучные перчатки, вытянув во всю длину. – И ты собираешься надеть их на руки? Это убожество, годное, чтобы их носила в холодную погоду какая-нибудь прачка или белошвейка!

– Белошвейка?! Так-то ты называешь подарок, достойный руки королевы?

– Он достоин только огня, которому все равно что сожрать.

И он протянул руку к очагу, в котором, несмотря на начало июня, лениво потрескивали дрова. Угадав его намерение, Жанна бросилась, собираясь отобрать перчатки, но Лесдигьер оказался проворнее, и бросил подарок Екатерины в огонь.

Пламя сначала резво, словно тоже боясь быть отравленным, раздалось в стороны, с готовностью предоставляя место для неожиданных гостей, потом с любопытством лизнуло перчатки, будто желая поближе познакомиться с будущей жертвой, и они сразу же покоробились и зашипели, возмущенные таким неподобающим обхождением. Но огонь, узрев наконец пищу и не собираясь либеральничать. Словно палач охватил их со всех сторон, и они исчезли в его объятиях, горя фиолетовым пламенем.

– Что ты наделал! – воскликнула Жанна. – Ведь других у меня нет! Ты что, с ума сошел?

– Ах, что же я натворил? – сокрушенно покачал головой Лесдигьер. – Они и в самом деле были такими красивыми, а уж как они смотрелись бы на твоих руках…

Она бросилась на него с кулаками, но он крепко обнял ее и закрыл ей рот, готовый разразиться проклятиями, сладким поцелуем.

– Что я скажу теперь королеве-матери? – спросила Жанна, когда поцелуй закончился. – Ведь она наверняка спросит про подарок.

– Скажешь, что перчатки тебе очень нравятся и как нельзя лучше гармонируют с твоим нарядом.

– Ты издеваешься? Быть может, прикажешь достать их из огня?

– Можно сделать и так, – проговорил Лесдигьер и, живо представив себе эту сцену, не мог не улыбнуться. – Но лучше все же показать королеве-матери, как изящно сидят эти перчатки на твоих пальчиках.

Жанна не могла сказать в ответ ни слова, только ошарашенно смотрела на возлюбленного, полуоткрыв рот от удивления. Лесдигьер рассмеялся и окончательно поверг ее в состояние полной отрешенности от всего происходящего, когда неожиданно сказал:

– Бал еще не успеет начаться, как на твоих руках будут точно такие же перчатки, как и эти. На мой взгляд, даже краше.

И прибавил немного погодя:

– Когда-нибудь, когда твоя болезнь окончательно отступит и мы будем далеко отсюда, я объясню тебе, что произошло, а пока зови камеристок и не задавай никаких вопросов.

Жанна только вздохнула и покачала головой, но все же улыбнулась, склонив голову набок и разглядывая его. Это и послужило Лесдигьеру знаком прощения.

У входа в Ратушу к Лесдигьеру подошел человек и незаметно вложил в руку маленький сверток, источавший тонкий аромат самых лучших флорентийских духов. Через минуту на руках королевы Наваррской красовались такие же прекрасные перчатки, как и те, что полчаса назад ярким фиолетовым пламенем сгорели в огне.

Как и предполагала Жанна, бал продлился почти до рассвета. Было много выходов; танцевали, разбившись парами, менуэт, котильон, павану и куранту[9]. Первыми шли, как и подобает, король с супругой, за ними его братья, герцоги, графы, маршалы и капитаны. Не отставали и послы: итальянский, испанский и английский. Лучшей танцевальной парой была признана королевская, за ней шли Маргарита Валуа и юный принц Конде. В перерывах между танцами придворное общество потешалось над комическими номерами балаганных шутов, слушало пение и стихи; потом усаживалось за столы, обильно заставленные яствами и питьем, и веселилось вовсю, рассказывая всевозможные анекдоты как из повседневной жизни, так не обходя вниманием и деяния древних, в число которых попали, конечно же, Калигула, Нерон, Цезарь и другие.