Серебряный век. Паралипоменон - Поздний гость: Стихотворения и поэмы

Законам физики назло,

В пространство выгнута иное.

Лучистая цветет среда

Меж нами и заветной дверью, —

Взойдем (иль спустимся) туда,

Навстречу снам и суеверью.

Там ярко оперенный змей,

Предчувствуя грехопаденье,

Покажет чудное виденье

Душе взволнованной твоей.

И в жарком фокусе стекла

Возникнет лик знакомо-странный,

И ваза посреди стола

С букетом зелени туманной, —

И кресло, крытое чехлом,

На спинке тронутое молью, —

Мир, переполненный теплом,

Любовью и привычным злом,

Весь освященный нашей болью.

1944

На пыльной площади парад,

Все улицы полны народа, —

Весенний ветер и свобода

В пустынный удалились сад.

Там полдень в синеве прохлады

Горстями солнце раздает,

Он весь щебечет и поет

От карусели до эстрады.

Он мачту белую свою

Украсил флагом горделивым,

Он, как разбитую ладью,

Качает утлую скамью

С каким-то пьяницей счастливым.

И вдруг подхваченный волной,

Слегка скрипя на поворотах,

Сад уплывает в мир иной,

Лежащий на иных широтах.

И, различимые едва,

Земли невидимой предтечи,

Дымятся, как большие свечи,

На горизонте острова.

Предчувствуя их приближенье,

Бродяга открывает глаз;

Его смущает, в первый раз,

Морское головокруженье.

Мир непривычно изменен,

Ветвистый мрак струится рядом – —

Над медленно-шумящим садом

Таинственный проходит сон.

1944

На рынке, пестром и крылатом,

Где в синем воздухе весны

Торгуют луком и салатом

И наскоро пекут блины, —

Цветя багдадскими коврами,

С отметкой паспортной – пират, —

Стоит, обточенный ветрами,

Сорокапушечный фрегат.

И, скаля солнечные зубы

(Их каждый был бы рад украсть),

Матросы весело и грубо

Поносят городскую власть.

Пожарные на них взирают

Недружелюбно, искоса,

Зевак прохожих оттирают,

Вылавливают голоса, —

И, овладев пространством голым

Между молочной и мясной,

Развязной черни площадной

Грозят жестоким протоколом – —

И, в первый раз за много лет,

Над этим морем говорливым

Седой непризнанный поэт

Почувствовал себя счастливым.

Прельщенный буйной небылицей,

Он из чердачного окна

Не камнем падает, но птицей

Летит в гнездо свое для сна.

1944

Под вечерок, с женой поджарой,

Банкир гуляет напролом, —

На перекрестке ангел старый

Их робко трогает крылом.

И удивленная немного

Павлинье-радужным пером,

Жена отщелкивает строго:

– Бунтовщикам не подаем.

– Вы верить в Бога не хотели,

– Теченье нарушали сфер,

– Как глобус землю вы вертели,

– Ниспровергали и свистели, —

– Вы в ночь, мятежный Люцифер,

– Падучим камнем отлетели.

И муж промямлил кое-как:

– Вы стали тут чернорабочим,

– Вы голодаете. А впрочем – —

Он протянул ему пятак.

Они отходят шагом праздным,

Нарядной обувью стуча,

И в небе мутно-безобразном

Не видят узкого луча.

А вдоль домов уже несется,

Весь в клочьях пены, жеребец, —

Он черной бурей к ним дорвется,

Он их настигнет наконец.

Он туго-кованным копытом

Хрустящий череп обожжет, —

Он задыхается. Он ржет

О мире грозном, но забытом.

1944

Из подворотенной дыры,

Куда жара не досягает,

Горбун лохматый предлагает

Прохожим детские шары.

И шагом медленным, вразвалку

Банкир подходит к горбуну,

Он долго, опершись на палку,

Глядит на пеструю волну.

И вдруг – от перстня до портфеля —

Банкирский дом преображен, —

На мой почтительный поклон

Он морщит брови еле-еле.

Я постигаю, – близ меня

Из крови мутно-тепловатой,

Из мглы сигарного огня

Творится мир замысловатый.

Зажатый в улице пустой

Меж рестораном и аптекой,

Перед банкиром и калекой

Кружится шарик золотой.

Он полон солнечного света,

Он вырастает на лету, —

Звезда цветная иль планета,

Стремящаяся в высоту.

И мы глядим, глядим все трое,

Полуоткрыв по-детски рот,

На это небо голубое,

На этот ангельский полет – —

1944

В большом шкафу библиотечном,

Где старый глобус накренен,

Где время в мячике беспечном

Оглушено со всех сторон, —

Где покоробленная полка

Философам отведена, —

Ночная бабочка из шелка

Располагается для сна.

На звездный атлас осторожно

Легла, как пурпурная тень, —

И возникает непреложно

В пустынных окнах новый день.

Я крылья складываю тоже,

На вешалку бросаю их,

Теперь они на плащ похожи

Под ворохом одежд моих.

И ты, войдя ко мне дозором

(Так нежность требует твоя),

Отметишь равнодушным взором

Их полустертые края.

1940

Стаканы в зеркало швыряя,

Звеня осколками стекла,

Сквозняк возник из-за угла, —

Все возмущая, разоряя

(Прием знакомый повторяя),

Он вымел комнату дотла.

О, ветер, ветер! Дверь рвануло

Вон из освистанной глуши, —

Вслед занавеска промелькнула

И, пробкой хлопая, хлестнула

Край взбудораженной души.

И все бумаги без разбора,

Сверкая птичьей белизной,

В косом полете вдоль забора

Переметнулись в мир иной.

А впереди, найдя дорогу

К непоправимым высотам,

Стихи распались по листам, —

(Но ввысь уходят понемногу,

Чтоб затеряться где-то там).

1949

На землю пала ночь глухая, —

В тени разбитого ствола

Таится ангел, отряхая

Прах с помутневшего крыла.

Он поднял руки, он уходит

От грустных, но привычных мест,

Он взоры к небесам возводит,

Где Млечный Путь и Южный Крест, —

И скорбными следит очами,

Как падает в ночную тьму,

Как бы язвимая лучами,

Душа, внимавшая ему.

1937

Глядится в зеркало чудак

И видит небо за собою,

И башню с каменной резьбою,

Подвешенную кое-как

Над бездной дымно-голубою.

По горной лестнице, пыля

Дорожной обувью разбитой,

Безмолвно ангел деловитый

Нисходит в тихие поля.

Благословляет день весенний,

Ручей болтливый как всегда,

И пастухов, и их стада,

И дым разрушенных селений, —

Живых и трупы вдоль дорог

(Колосья жатвы неумелой),

Косматый многолетний стог,

И бесприютный череп белый,

Поскрипывающий у ног.

Сойди, вечерняя прохлада,

На все их скорбные дела, —

Здесь нет забвенья, и не надо,

Но глубь земная сберегла

Росток для будущего сада,

Живые соки для ствола.

1947

Лазурь воскресная чиста,

Все так легко и невесомо, —

Свет бьет из каждого куста,

Из каждой скважины и дома.

Мечтатель в шляпе голубой

Влюбленных провожает взглядом,

Веселые шары гурьбой

Взлетают над притихшим садом.

В упругом воздухе паря,

Они всплывают поплавками,

Вальсируют под облаками,

Иль, новый танец сотворя,

Ввысь устремляются прыжками

(В бессмертье, проще говоря), —

И, лопнув, падают клочками

Наморщенного пузыря.

А мы под зонтиком цветным

За кружкой пива полудремлем,

Табачный отгоняем дым, —

Мы краем слуха сонно внемлем

Невнятным шумам площадным.

1949

Я заблудился ненароком

В зеркальном мире, как в лесу, —

В граненом хрустале высоком,

В таинственном шкафу глубоком

Слежу, почти ослепшим, оком

Зари цветную полосу.

Куда б я ни повел очками,

Везде мой бедный кабинет

Прямолинейными пучками

Иль огненными языками

Весенний отражает свет.

И в этой солнечной купели

Найдя певучую струю,

Я сам сверкаю и пою, —

Не ангел ли я в самом деле

В глухом запущенном раю?

Что, если броситься со страха

В широкое мое окно?

Что, если ангелу дано

Паденье только для размаха,

Для разворота грозных крыл?

Что, если падать он забыл?

1944

Писец, бумаги разбирая,

Задел чернильницу, и вот —

Река без берега и края

Вдоль по столу его течет.

На папиросную коробку,

На пепельницу из стекла,

На завалявшуюся пробку,

На исходящие дела,

На все, что жизнь его заело,

Что душу выжгло и сожгло,

На все, что быть еще могло,

Что попросту быть не успело – —

Огромный парус раздувая,

Как грозный призрак корабля,

В ночь обрывается земля,

Ночь наступает гробовая.

И в этой совершенной мгле,

В аду кромешном и чернильном,

Он видит – солнце на столе

Качается в дыму кадильном.

И сам он, легкий как стрела,

Одетый по последней моде,

Плывет в большие зеркала,

Где зреют розы без числа,

В органный гром, в колокола, —

В такую высь, к такой свободе – —

1945

На площади клубится пар,

Скрипит фонарь в ключе скрипичном,

Без смысла в тупике кирпичном

Качается стеклянный шар.

В нем бабочка заключена, —

Невольной жалости достойна,

Она, от боли иль спьяна,

Срываясь, бьется беспокойно,

Насквозь огнем прокалена.

Летучей плоти отраженье

Трепещет и шуршит слегка, —

Я узнаю издалека

Ее падучее круженье.

Я молча подползаю к ней,

Слежу полет ее бесплодный, —

И хлещет дождь за мной холодный,

Бурлит меж уличных камней.

Я слышу лепет несуразный,

Дышу на мутное стекло

И жду – пускай прохожий праздный

Вонзит свой ноготь безобразный

В обвисшее мое крыло.

1944

В ночном молчанье, в некий час,

Когда душа почти не дышит,

Но жадно слушает и слышит,

Как время падает на нас, —

Когда, сознанье размывая,

Проносится сквозь тело тьма,

И рядом ходит смерть сама,

Нас длинной тенью задевая, —

Что в этой скудости земной

Тогда нас держит и волнует?

Что в этой вечности дурной

Нас к вечности иной ревнует?

Уже полсердца сожжено,

Вздохну – и сердце оборвется, —

И вот оно все бьется, бьется,

Как будто жить осуждено.

И длится дрожь существованья,

Пустая память о былом,

Волна, разбитая веслом,

Ночь без лица и без названья…

1943

Дождь сечет. Фонтан кирпичный

Мутно газом освещен.

Тьма и шорох. Мир обычный

Чем-то тронут и смущен.

То ли выплески канала

Заглушает шум дождя,

То ль душа моя, бродя,

Поскользнулась и упала?

И прильнув к земле холодной,

Сквозь асфальтовый покров

Различает многоводный

Плавный ток иных миров – —

Только отдых и молчанье,

Шелест ветра на столбах, —

Только времени журчанье

В водосточных желобах.

Отсырела папироса,

Липнут волосы к виску, —

Городскую площадь косо,

Не спеша, пересеку.

Обойду квартал туманный,

Скрытый жар превозмогу,

Дома, гость непостоянный,

Скучной лампы не зажгу.

1931

Непрочное апрельское тепло

Срывается на стужу поминутно,

Встает волна медлительно и мутно

И падает на камень тяжело.

Неверный день, неверное свиданье – —

Приглохший город кажется пустым.

Лазурь уходит в облака и дым,

Моя душа уходит в ожиданье.

О, если бы ты снова не пришла!

Стоять бы так, томить воображенье – —

Есть в мире зло, ты – излученье зла,

Есть в мире смерть, ты – смерти отраженье.

1939

Еще не глядя, точно знаю,

Чем тронуты твои черты, —

Как будто сердцем вспоминаю

Тот мир, которым дышишь ты.

Как будто не было меж нами

Ни столкновений, ни преград,

Как будто вещи говорят

Со мной пророческими снами.

Да, я люблю, и ты за мной

Готова следовать послушно,

Но нетревожно, равнодушно,

Но отдаленно, стороной.

И часто в слабости любовной

Клонясь на грудь твою, в тиши

Я слышу сердца бег неровный

И дрожь холодную души.

И сквозь опущенные веки

Я вижу в темном забытьи

Невоплощенный образ некий, —

Черты грядущие твои.

1939

Л. Росс

Уже ноябрь туманит фонари,

Все улицы просторнее и тише,

Прохожие спешат, лишь два иль три

Уткнулись хмуро в мокрые афиши.

Еще в саду на сломанном столбе

Качаются забытые качели, —

Мой милый друг, не кажется ль тебе,

Что мы прошли и молча постарели.

Все я да ты, понятливый мой пес,

Под сумерки недлинная прогулка,

Холодный чай да пачка папирос,

Да для тебя прикупленная булка.

Так и летим. В пустынные миры,

Сквозь мрак и дождь к созвездью Геркулеса,

Не отрываясь от земной коры,

Не замечая собственного веса.

В ошейнике иль в старом пиджаке

(Не все ль равно?) мы вышли на дорогу,

Все ты да я – и оба налегке,

Не торопясь, почти шагаем в ногу.

Ноябрь, ноябрь. И зонт не перекрыт, —

Но воздух так деревьями колышет!

Весь город легким воздухом омыт,

И каждый лист не шелестит, но дышит.

1948

Поздно, поздно. В бороде

Невеселого соседа

Дым запутался с обеда.

Ночь в бокале. Ночь везде.

Загремела штора где-то,

Стукнул пьяный по столу,

Музыкант жует в углу

Запоздалую котлету.

Хорошо уйти отсюда

В сумрак влажных площадей,

Чуть подальше от людей,

От неубранной посуды.

Расстегнув крылатки ворот,

Втиснув Пушкина в карман,

Пробираться сквозь туман,

Сторожить любовно город.

Скоро сонный мир проснется,

Захлопочут чердаки, —

Недоверчивой строки

Рифма легкая коснется.

1931

Е. Ю. Рапп

Сырые листья вдоль дороги

Туманным золотом блестят,

Они уже полны тревоги,

Срываются, но не летят.

Дай срок. Пусть ржавчина их тронет,

Сожжет морозная земля,

Пусть ветер северный угонит

Их в одичалые поля.

От зимних бурь они проснутся

И, сталкиваясь на лету,

Шумящим роем унесутся

В ночь и в ночную высоту.

1949

Кусты сирени и свобода,

Толпа подвыпивших зевак,

Прямая мачта возле входа, —

В лазурном поле белый флаг.

На карусели под шарманку

Брезентом хлопает весна,

Плащи и платья наизнанку

Расхлестаны, как знамена.

И с чьей-то шляпки розоватой

Летит в шарманочный поток,

Плывет по воздуху измятый,

Как бы притоптанный цветок.

И я, в моей печали важной,

Молчу и никну головой, —

В моей руке цветок бумажный

Благоухает как живой.

Двойной булавкой осторожно

Его прикалывают там,

Где расцветать еще возможно

Живым и призрачным цветам.

Вдыхая пудры запах сладкий,

Табачный горьковатый дым, —

На размалеванной лошадке

Скачу за солнцем голубым.

Оставь меня в моем круженье,

Возврата позднего не жди, —

Я всадник в гибельном сраженье

С засохшей розой на груди.

1946

За дверью голос дребезжит,

Ключей тяжелых громыханье, —

Там раб с винтовкой сторожит

Мое свободное дыханье.

А я над городом парю, —

Моя дорога так воздушна,

Моя тюрьма мне так послушна,

Что я тихонько говорю:

Живое сердце мыслить учит

Не в глубину, а в высоту, —

Он не задушит, не замучит

Высокую твою мечту.

Смотри, как чудно просветлела

Иссохшая твоя рука,

Как стала плоть твоя легка,

Какой звездой она взлетела

В сверкающие облака.

1944

Нас трое в камере одной,

Враждующих в пространстве малом;

С рассвета говор площадной

Уже трещит в мозгу усталом.

А по соседству, через дверь,

Четыре смертных приговора, —

Быть может, и для нас теперь,

Не в эту ночь, но скоро, скоро – —

И вдруг, на некий краткий час,

Душа в молчанье окунулась,

Закрылась от голодных глаз,

В глубокий сон как бы проснулась.

И внемлет медленным громам,

Их зарожденью, нарастанью,

И тайным учится словам,

Еще не связанным гортанью – —

Лишь шелест трав, лишь грохот вод,

Лесов ночное колыханье, —

В застенках всех земных широт

Свободы легкое дыханье.

1944

Терзаемый недугом грозным,

Оставленный моей судьбе,

Я догорал в жару тифозном

И громко плакал о тебе.

В огне неутолимой жажды,

Срываясь поминутно в бред,

Я подолгу и не однажды

Лизал холодный пистолет.

И в орудийные удары,

В ночную трескотню ружья

Вплетались жалобы Тамары

И лепет горного ручья.

Один лишь сон, одно виденье,

Невыносимое для глаз, —

В дневной лазури белой тенью

Вставал из марева Кавказ.

И снежные пласты взрывая,

Меж глыб голубоватых льда,

Гремя, бежала ключевая

Неуловимая вода.

И как вода неуловима,

Позванивая и дразня,

Журча, ты растекалась мимо,

Ты уходила от меня.

1937

Нас обошли и жали с тыла,

Снаряды близились к концу,

И стала смерть лицом к лицу

И пулей вражеской завыла.

Шумели громко хвастуны,

Молчали храбрые устало,

И пламя черное войны

На горизонте клокотало.

В разбитой хижине к утру

Совет составился случайный,

И не было уж больше тайной,

Что с первым солнцем я умру.

В дырявых сумках эскадрона

Остаток скудный наскребя,

Я молча разделил патроны,

Один оставил для себя.

Тогда, в минуты роковые,

Как будто гибели назло,

Тогда, клянусь, меня впервые

Такое счастье обожгло, —

К такой свободе полноводной

Душа прильнула наяву, —

Что новый день, как смерть свободный,

Стал днем живых. И я – живу.

1937

Мой сад наполнен влагой дождевой,

И шорохом, и мраком, и движеньем, —

Не видно звезд, но воздух грозовой

Как бы насыщен звездным отраженьем.

Еще блуждает глухо в вышине

Недавних молний отрешенный трепет, —

Возвратный ливень где-то в стороне

Возобновляет торопливый лепет.

Вот рухнет гром. Дрожащая листва

Как океан вскипит и заклокочет – —

Прислушайся, – душа моя жива,

Но жить тобой она уже не хочет.

1945

Лазурь безоблачно мутна,

В саду деревья веют жаром, —

Ты полудремлешь в кресле старом, —

Я замечаю – ты больна.

Я молча руку подаю

Для помощи, не нужной боле,

Я руку легкую твою

Еще целую поневоле,

Но не люблю. Не узнаю.

День без примет и без числа,

День медленного увяданья, —

В траве жужжащая пчела

(И роз удушливая мгла), —

Все лишь предлог для состраданья.

Быть может – лишь предлог для зла.

1946

Анне Присмановой

Играл оркестр в общественном саду,

Рвалась ракета с треском и горела,

И девушка с цветком в руке смотрела

Поверх меня на первую звезду.

Из глубины взволнованного сада

На освещенный фонарями круг

Ночь темной бабочкой спустилась вдруг,

И медленно нахлынула прохлада – —

Что помнишь ты, о сердце, в полной мере

Из тех годов, из тех высоких лет?

Любовный плач о выдуманной Мэри,

Два-три стиха и тайный пистолет – —

Шумит земля в размерах уменьшенных,

Как вырос я для зла и для добра, —

Предчувствий светлых робкая пора

Сменилась бурей чувств опустошенных.

Сухой грозы невыносимый треск,

Бесплодных туч гремучее движенье,

Но нет дождя. Лишь молния и блеск,

Один огонь, одно самосожженье.

1943

Звезда скатилась на прощанье,

Твой взор зажегся и погас, —

Лишь эхо слушает молчанье,

Соединяющее нас,

И ясно повторить готово,

Рассыпать по ночным кустам

Уже прильнувшее к устам,

Еще не сказанное слово.

1939

Прохладных роз живая белизна

В росе, в слезах, во мгле голубоватой, —

Над городом прощальная весна

Склоняется с улыбкой виноватой.

Кой-где дома, не в ряд, освещены,

Грустит рояль под женскими руками —

Мечтатель праздный бродит вдоль стены,

Отмеривает рифмы каблуками.

По улицам приглохшим и пустым

Повеяло былым очарованьем, —

Над крышами туман иль светлый дым

Готов смешаться с облаком ночным,

Чтоб завтра стать простым воспоминаньем.

1948

Сергею Маковскому

Пройдет трамвай, и в беге колеса

Взметнутся листья вихрем золотистым,

Прохожий в парке подзывает пса

Рассеянным и приглушенным свистом.

Да, осень, осень. Все обречено, —

И взмах руки в заштопанной перчатке,

И стук мяча на теннисной площадке,

И музыка в пустынном казино.

Какая жалость в мире разлита,

Как предана душа воспоминаньям, —

Каким испепеляющим лобзаньям

Мир отдает прохладные уста.

1939

Горят широкие листы

Осенней трепетной любовью,

Бульвары густо налиты

Сентябрьским золотом и кровью.

Томись, душа моя, томись, —

Вечерний воздух свеж и влажен,

Как музыка струится высь

Вдоль городских высоких скважин.

Цветут блаженной синевой

Все тени, трепеты и звуки, —

Не вскинуть ли над головой

Бессильные от счастья руки?

Не закружиться ль в вышине

Сверкающего листопада,

Не прикоснуться ли и мне

К живому творчеству распада?

Не обвиняй. Любовь не обвиняет.

Прошедший день был холоден и пуст,

Я молча пил дыханье бледных уст,

И видел я, как за ночь смятый куст

Последнюю листву свою роняет.

Как широко раскрылись облака —

Дым вечности – без жизни и движенья, —

Казалось мне – огромная рука

Там начертала наши отраженья.

Два образа из вымыслов моих,

Обвеянных и бурями и снами, —

Ночь близкая соединила их

И вознесла торжественно над нами.

И столб дождя, безветрием гоним,

С холма на холм, где чудилась дорога,

Неотвратимо приближался к ним —

Живая тень внимающего Бога.

1943

Июльский мрак, полночная прохлада, —

Недавним ливнем все оживлено,

И многоствольное дыханье сада

С моим дыханьем бурно сплетено.

Еще грохочет туча в отдаленьи

Невнятные, но грозные слова, —

Тяжелая намокшая листва

Качается в последнем исступленьи.

Но звездный свет в летучей высоте

Уже возник над тьмой первоначальной,

И явственней сердечной глухоте

Негромкий зов любви твоей прощальной.

Приди ко мне, – стань молча у окна,

Гляди со мной и слушай без движенья, —

Какая ночь, какая глубина,

Почти без чувств, почти без выраженья.

1943

Нине

Сентябрь блистает и томится

Своей неверной красотой,

В лазури ясной и пустой

Источник осени струится.

Незамутненные струи

Нисходят золотом и светом,

Тепло, не знаемое летом,

Согрело волосы твои.

Какою жаждой восхожденья

Душа земная смущена!

Как будто вся земля больна

Предчувствием освобожденья.

1938

Ноябрь туманный за окном,

Пустынный сад подернут сеткой;

Как бы окрашенный вином,

Трепещет лист над голой веткой.

Как неприметно в два-три дня

Весь путь земной усыпан ими – —

Не осень, но простое имя,

Звучащее лишь для меня.

1945

Глухая осень движется на нас

С туманами, и стужей, и дождями, —

Пустой бульвар усыпан желудями,

Опавший лист свернулся и погас.

Я день-деньской по городу брожу

Без горечи и без воспоминаний,

Забытых чувств и мыслей не бужу

И не ищу насильственных признаний.

Лишь сумерки приветствуют меня,

Все – тишина, беззвучье, послушанье, —

Пролетки скрип, и колеса шуршанье,

И фырканье смиренного коня.

Широкий зонт над согнутой спиной

Копытам в такт качается пугливо, —

И забредает ночь неторопливо

Во все сады, оставленные мной.

1945

Е. Ю. Рапп

На склоне городского дня

Шаги и глуше и небрежней, —

Вновь осень трогает меня

Очарованьем грусти прежней.

Я почерневшую скамью

В саду пустынном занимаю,

Я шляпу влажную мою

Движеньем медленным снимаю, —

И слушаю, как шелестят

Верхушки легкие над садом,

Как листья желтые летят

И падают со мною рядом.

Я тонкой тростью обвожу

Их по краям и протыкаю,

Я молча в прошлое гляжу

В нем слабой тенью возникаю.

И возвращаюсь не спеша

В мою привычную заботу, —

В тумане сучьями шурша,

Весь город (или вся душа)

Уже готовится к отлету.

1946